Белов Руслан Альбертович. Сумасшедшая шахта

3. Шура продолжает темнить... – И с десяти метров ему отстрелили до боли родной бантик... – Худосоков владеет ситуацией. – Оплакиваю Ольгу...

   Я посмотрел на часы – было уже половина седьмого вечера – и подошел к Шурику. Он был без сознания. Я развязал ему посиневшие руки размял их немного и справа – слева влепил ему пару легких пощечин. Шура сразу же открыл глаза и уставился на меня выпученными, ничего не понимающими глазами.
   – Я это! Женя Чернов, – сказал я, тряхнув его за плечи.
   – Чернов... А... Это ты... – едва слышно прошептал Шурик и в бессилии прикрыл веки.
   – Ты чего раскис? Давай, поднимайся. Ты кашу заварил, тебе и расхлебывать.
   – А Инка... Инка где? – не открывая глаз уже спросил, а не прошептал Шура.
   – Не знаю.
   – А Ирина... Ирина Ивановна?
   – Она с Ольгой на свалке прячется. А где Борис? – в свою очередь спросил я.
   – Его... в сауне... с самого начала... заперли... Избили... до полусмерти... – пробормотал Шура и уронил голову набок.
   – Вставай, давай, – продолжал я его тормошить обеими руками, но безрезультатно.
   И, взявшись подмышками, потащил его к русской печи "деревенской" стены кают-компании. Но по дороге Шура неожиданно очнулся, вырвался и, покачиваясь, встал на ноги. Постояв так немного, он мотнул головой и довольно твердо пошел к столу. Сев на свое место, он подозрительно потянул носом и спросил:
   – Хачик здесь сидел?
   – Да... Ну и нюх у тебя!
   – Не нюх у меня, а запах от него.
   И пересев на место подальше, спросил угрюмо:
   – Чего ты от меня хочешь?
   – Ты вызвал сюда Хачика?
   – Вызвал? – искренне удивился Шура. – Зачем? Чтобы из окна поболтаться? Я смирных для твоего удовольствия вызывал. А Шалого с Хачиком – это же надо, чтобы такое в голову пришло... Перенервничал ты, Костик...
   – Так... – протянул я, соображая, можно ли верить шизопараноику и, решив, что другого выбора у меня нет, продолжил допрос:
   – Хачик интересуется каким-то компроматом... В шахте, сказал, спрятан. И что мучить тебя будет, пока не скажешь где...
   – Пусть мучит...
   – А в нашем ящике что было? Не эти бумаги? Я давно заметил, что Ольга здорово чем-то интересуется. Я ее спрашивал, а она все темнила, отшучивалась...
   – Это не моя трагедия...
   – Ну, конечно... Он шлепнуть всех нас хочет, причем самым непрятным, то есть зверским образом. Что он злой такой на тебя?
   – Когда он освободился, ему кто-то прямо у ворот зоны половые органы отстрелил... Он и десяти метров по воле не прошел...
   – И он решил, что это ты ...
   – Да... Мне кореш по зоне рассказал, что когда Хачик в больнице без бантика жить привыкал, ему большой букет красных роз и гроздь бананов прислали. А в букете записка была: "С любовью от Шурочки!". Шурочкой он меня в тюрьме называл...
   – Юмористы... Бананы кастрату послать... Так, значит, это не ты Хачика сюда пригласил... Жаль... Я, честно говоря, надеялся, что если ты пригласил, то должен был и...
   – Встречу подготовить?
   – Да... Типа страшилки с армейской гранатой: ""Дерни колечко", – ей дядя сказал, долго по полю бантик летал..." Теперь как из этого дерьма выбираться будем? Я лично выхода не вижу...
   – Вечно ты торопишься... И боишься. Бздить – товар коптить.
   – Торопишься, торопишься, – вспылил я, потому что действительно был, мягко выражаясь, не в своей тарелке. – А ты знаешь, что Елкин на небо улетел?
   – Да... – ответил Шура, нахмурившись. – Худосоков его сильно покалечил... Давай поспим теперь... Мне надо...
   И, опустив голову на сложенные на столе руки, сразу же уснул сном младенца.
   Постояв над ним, я подошел к окну. Было уже темно и под ним ничего не было видно. Только далеко вдали на сопках верхушки елей щекотали смуглое вечернее небо.
   "Разбить стекла и выскочить на улицу? – подумал я, переведя взгляд под здание. – Но там внизу асфальт, ноги только поломаешь... Где же Коля? Куда пропал, засранец? Затаился? За это время можно было бы сюда подземный ход с восьмого горизонта прокапать... Если бы он сейчас что-нибудь предпринял, пострелял, что ли, то я мог бы... Что мог бы? Нет, здесь нужны ходы поумнее... Но это уже завтра".
   И, послонявшись еще немного по комнате, я очутился на кухне у холодильника. В нем были квас, холодная кабанятина и блины. Поев, выбрал себе несколько ножей поудобнее и поострее, вернулся в кают-компанию, припрятал их в нескольких укромных местах и лег спать на теплой русской печи.
   Проснулся я в половине пятого утра. Шура спал все в той же позе. Негромко выругавшись, я вытащил из-под подушки нож и пошел к двери.
   И в это самое время она распахнулась и в кают-компанию друг за другом вошли Хачик с Худосоковым.
   – Окончен бал, погасли свечи. Публика жаждет кровоточащих зрелищ! – сказал последний и противно захихикал. Отсмеявшись, истерично крикнул, ткнув автоматом в мою сторону:
   – Кидай перо в сторону, фраер! Кишки выпущу!
   – Успокойся! – прикрикнул на него Хачик. – В поле ветер, в жопе дым! Забыл, зачем мы в эту таежную срань пришкандыляли? – И продолжил, обращаясь ко мне:
   – Значит так, дорогой! Сейчас Худосоков потопает с тобой за деньгами. Если глупость какую-нибудь сотворишь, он тебя убьет, а я всех остальных убью. Усек?
   – Усек. Инку только отпусти, иначе не пойду, убивайте. Знаю, живы они все, покуда деньги у меня.
   – Иди, Женя, иди... – услышал я сзади слабый голос Шуры и обернулся к нему. Фельдмаршал сумасшедших сидел в кресле, опершись локтями о колени и обхватив лицо ладонями.
   – Никуда я не пойду! Понимаешь, у нас обоюдный цуг-цванг^[14], как говорят шахматисты. Любой ход, и Хачика, и наш, может быть последним. Нам остается только ждать, пусть господь бог ходит.
   – Нет, Женя, иди... – покачал головой совершенно опустошенный на вид Шура. – Прошу тебя, иди. Так будет лучше... Для тебя.
   И посмотрел на меня то ли прощаясь, то ли пытаясь что-то сказать своим помутненным взглядом.
   – Ну, ладно! – сказал я, поддавшись его воле. – Ты сам этого хотел. Но я не прощаюсь. Пошли, Ленчик.
   Всю дорогу меня грызла мысль: "А почему Хачик не спросил меня о результатах разговора с Шурой? Не спросил, значит все слышал?" И всю дорогу до свалки дуло автомата грызло мою поясницу. Худосоков, судя по всему, был опытным гангстером. В его движениях совсем не чувствовалось страха или хотя бы нервозности. "Убьет ведь, гад. Точно, убьет!", – подумал я и чуть прибавил шагу.
   – Иди, как шел, – тут же услышал я его скрипучий голос. – Побежишь – убью!

* * *

   Когда я уже вытаскивал рюкзак с деньгами из ямы, метрах в десяти позади нас раздался звон потревоженной металлической пластины. Худосоков мгновенно метнулся в сторону и, не упав еще за навалом рельсовых обрезков, начал стрелять. Я повернул голову в сторону его цели и увидел несущегося на Худосокова шофера "Мерседеса" с поднятым над головой обрезком дюймовой металлической трубы. Лицо его было страшно, пули впивались в стремительное тело одна за другой, но он продолжал мчаться, как дикий. Голова Худосокова была бы неминуемо размозжена, если бы последние две его пули не вошли в дико выпученные глаза нападавшего...
   Ничего не понимая, я уставился в труп шофера, а Худосоков, внимательно наблюдая за мной, сменил обойму и направился к истекающему кровью шоферу. И тут вновь где-то в впереди звякнул металл, я вскинул голову и увидел Ольгу, выглядывавшую из-за груды искореженных труб и профиля.
   Я бросился к Худосокову, но он выстрелил в меня дважды не повернув даже головы... Одна пуля попала в плечо, другая – в бедро и я, обливаясь кровью, упал на ворох металлических опилок. В это время, с места, где пряталась Ольга, раздались сухие пистолетные выстрелы. Худосоков ответил на них несколькими короткими очередями. После третьей очереди выстрелы оборвались...
   Выждав минут пятнадцать за рельсовой баррикадой, Худосоков подошел к рюкзаку, повесил его за плечо и бесстрастным шагом доморощенного Терминатора медленно пошел к куче металлолома, служившей для Ольги баррикадой. Сжимая рану на плече и волоча за собой простреленную ногу (слава Богу, мои кости пуль бандита не привлекли) я потащился за ним.
   ...Девушка лежала ничком на ржавых, искрученных трубах. Подойдя к казавшемуся невесомым телу, Худосоков носком ботинка перевернул его на спину. Девушка не дышала, блузка на груди была насквозь пропитана алой, не почерневшей еще кровью...
   – Не успел ее трахнуть, жаль... – сказал Худосоков, глядя в ее синие, чуть приоткрытые глаза. – Была бы довольна, сучка...
   Я хотел подойти к Ольге, но был решительно остановлен дулом автомата.
   – Или ты остаешься здесь мертвым, или идешь со мной живым, – сказал Худосоков, презрительно глядя в мои полные слеза глаза. – Пошли, чего тебе с холодной на холодном лежать... Файды в этом никакой.
   Я постоял немного, с ненавистью глядя в его равнодушные, бесцветные глаза и, решив немедленно напороться на пулю в живот, пошел на него со сжатыми кулаками.
   – Ну, ты даешь! – отступая назад, покатился со смеху Худосоков. – Ты, чо, Сашку Матросова из себя изображаешь? На, лучше перевяжись!
   И, вытащив из заднего кармана перевязочный пакет, кинул его мне. Полностью лишенный воли, раздавленный смертью любимой девушки, я сел на камни и заплакал... Слезы текли у меня по щеке, я плакал, плакал и выполнял приказ Худосокова – перевязывался... Потом он повел меня в Контору. И, к сожалению, мы дошли до нее без приключений – Коля исчез!

4. Хрен с винтом. – Спасительный медальон. – Смерть поэта. – Весенне-летний в яркой форме.

   В кают компании все было по-прежнему. Тот же опустошенный Шура сидел на стуле, отрешенно глядя в потолок, и тот же хищно-злорадный Хачик с автоматом подмышкой что-то ему говорил в лицо своим писклявым голосом. Худосоков вручил рюкзак с деньгами своему главарю и, рассказав ему о смерти водителя и Ольги, направился к двери.
   – Зырьте в оба! – пискнул ему вслед Хачик. – К обеду сматываемся!
   После того, как Худосоков притворил за собой дверь, а я присел на пол у кухонной стены, Хачик присел над рюкзаком, развязал его и вытащил несколько пачек долларов.
   – Сколько здесь, ты говорил? – спросил он меня, не разгибаясь и не поворачивая ко мне головы. В его голосе была надежда, что я назову сумму большую, им уже на глаз прикинутой.
   – Лимон триста... Примерно... Мы не считали... – ответил я автоматически.
   Автоматически, не потому, что боль в раненном плече стала невыносимой, а потому что мое внимание полностью поглотил Шура – с ним происходило нечто жуткое. Человек, минуту назад напоминавший мешок с трухлявой соломой, начал на моих глазах превращался в смертоносного монстра, беспрерывно излучающего вокруг себя мощные волны леденящего кровь ужаса. Он медленно выпрямился, глаза его налились кровью и выпучились. Когда он встал, то показался мне на голову выше и намного шире в плечах прежнего мешковатого Шуры. Весь охваченный цепенящим ужасом, я понял, что этот человек меня не узнает и более того, что когда он покинет эту комнату, в ней не останется ничего живого...
   "Фуга!!! – подумал я, моментально вспотев. – Фуга! Мистер Джекилл превращался в мистера Хайда, а мешковатый Шура превращается в незнающего пощады монстра!"
   А Хачик, не разгибаясь, считал зеленые пачки: "...Восемьдесят девять, девяносто, девяносто один..." На счете "девяносто пять" монстр подошел к нему сзади и опустил ему руку на плечо. Хачик недовольно вскинул голову и, увидев нависшие над ним малиновые глаза, замер с широко раскрытым от ужаса ртом.
   Так они смотрели друг на друга бесконечные десять секунд. Когда дрожащая рука Хачика потянулась к автомату, монстр обхватил его лицо и затылок руками и резким, выверенным движением повернул на сто двадцать градусов. И в гробовой тишине кают-компании раздался хруст ломающихся шейных позвонков... Услышав его, убийца зловеще улыбнулся и, не отпуская головы своей жертвы, разогнулся и поднял ее над собой. По мере того, как руки поднимались, сломанная шея Хачика становилась все длиннее и длиннее... Неторопливо налюбовавшись только что сотворенной смертью, монстр откинул безжизненное тело в сторону и медленно повернулся ко мне...
   Я не мог шевельнуть и пальцем. Пространство вокруг полупрозрачно застыло. И наплывающий на меня убийца не двигался – он как бы растворялся в воздухе и возникал вновь, но уже шагом ближе. И через бесконечность я почувствовал его холодные ладони на своих щеках, и увидел его безумные немигающие холодные глаза. И приготовился услышать такой негромкий, такой откровенный хруст своих шейных позвонков – последний звук своей непутевейшей жизни...
   Но монстр не стал ломать моей шеи. Ни на йоту не изменив выражения своего лица, он отпустил мою голову и, дико захохотав, повернулся к двери и растворился в воздухе.
   По крайней мере, мне так показалось, что растворился. Скорее всего, я на минуту потерял сознание от перенапряжения. Когда я пришел в себя на полу, все происшедшее мне показалось страшным сном и казалось до тех пор, пока глаза мои не наткнулись на лежащего навзничь Хачика. Я, хромая (бедро продолжало кровоточить) подошел к бандиту и принялся рассматривать его шею. Она была неестественно длинной и вся в красновато-бурых пятнах. В это время дверь кают-компании открылась и, повернувшись к ней, я увидел входившую Инессу. В переднике в приятный голубой горошек и такой же косынке. Приветливо кивнув головой, она, как ни в чем небывало, направилась к кухне и скоро там старательно загремела посуда. Ошарашенный я опустился на пол и, обхватив лицо ладонями, начал мерно, как тихий сумасшедший, раскачиваться. Раскачиваться, дабы укачать изменивший мозг...
   "О господи! Куда я попал? Как мне жить в этом душевнобольном мире? – цирковым мотоциклистом закрутилась по черепной коробке мысль. – Здесь нет ничего определенного, здесь нет ничего неотвратимого, даже смерти... даже смерти"...
   И тут на плечо легла рука. И мгновенно память нарисовала недавно пережитую картину – монстр-Шура медленно подходит сзади к считающему деньги Хачику, подходит и кладет ему свою смертоносную руку на плечо... "Есть смерть! Есть неотвратимая! – взорвалось в голове. – Она обманула тебя!" И тут же другая – "Хватит быть окаменевшей от страха куклой! Встань, вцепись в ее ощерившуюся позвонками шею!"
   И я вскочил, повернулся и чуть не испустил дух от удивления, увидев перед собой... улыбающуюся Ольгу!!!
   – Ты??? Ты жива???
   – А как же? Ты, что, не видишь?
   – Я видел тебя мертвую!!!
   – Пуля в медальон попала... – с места в карьер захныкала Ольга и слезы ручьем потекли у нее по щекам. – Теперь я не смогу носить глубоких вырезов... Едва его из себя вынула...
   – Покажи... – не поверил я.
   Ольга задрала подол белоснежной кофточки (она успела переодеться) до подбородка и мой взгляд недоуменно уперся в запекшуюся ранку размером с пятирублевую монету. Она располагалась как раз между чашечками хорошо знакомого мне шелкового бюстгальтера.
   – Зашьем сейчас! И видно не будет. И мужики твои шрам этот залижут... Ложись на кровать, я тебе рану обработаю.

* * *

   Ранку пришлось зашивать. Я смазал ее йодом, тут же смыл его водой, принесенной Инессой, и аккуратно, мелкими стежками зашил.
   – Если что, в Москве переделают! – сказал я довольно любуясь плодами труда, заставившего меня забыть о собственных ранах. Налюбовавшись, заклеил ранку пластырем и вдруг вспомнил выпученные глаза шофера "Мерседеса".
   – Слушай, – обратился я к Ольге, уже облачавшуюся в свою кофточку. – А чего это шофер Хачика на нашу сторону переметнулся? Жизнь, можно сказать, за нас положил?
   – Не знаю... Когда ты ушел, он буянить начал, отвязаться пытался, матерился гадко, весь покраснел от натуги. А Ирина Ивановна сказала мне, что ее бабушка поселковой колдуньей была, всяким заговорам ее обучила, в том числе и успокоительным, и попросила меня минут на пятнадцать их вдвоем оставить... Когда я через пятнадцать минут вернулась, Вовик уже смирным был и за ней наблюдал преданным собачьим взглядом... Ничего странного, я о таком колдовстве много раз слышала и в журналах популярных читала, говорят, на тупых и вялых оно успешно действует...
   – А куда она потом подевалась?
   – Когда мы тебя с Худосоковым увидели, мы разделились. Она с Вовиком за одну кучу пошла, а я за другой спряталась... А сейчас она где-то в здании. Умывается, наверное...
   – Замечательно, а если не секрет, что в медальоне твоем было?
   – Ничего... Я его на будущее покупала... Чтобы носить в нем фотографии мужа и дочери Леночки...
   – Спасли они тебя... Давай, теперь меня лечи.
   Ольга осмотрела мои пробоины, покачала головой и пошла за Инессой на кухню. Дева Мария Дубль Два явилась с всякими склянками и скляночками из темного стекла и хирургическим пинцетом (наверняка в мирное время использовавшимся как орудие извлечения перьев из куриных оконечностей). Следующие десять минут она ковыряла им в моих ранах на плече и бедре.
   Вытащив пули, Инесса смазала меня мазями из склянок, дала что-то гадкое из них же выпить, а потом сказала:
   – Ничего у тебя не задето. Мазь Шурина самодельная к вечеру все заживит... Будешь как новенький... А вот Ваня Елкин...
   И, закрыв лицо руками, всхлипывая, побрела на кухню.

* * *

   Лишь только мы с Ольгой собрались идти искать Бориса с Колей, вошел Шура. Обычный Шура с ласковыми глазами, Шура, чем-то напоминающий мешок с трухлявой соломой. Ничего не сказав, оклемавшийся монстр взялся за ноги приснопамятного Хачика и утащил его из комнаты. Минут через двадцать вернулся и виновато сказал:
   – Нет вашего Коли нигде... Идите, ищите. Вы ведь знаете, где его оставили... Может быть, вам повезет.
   – А Борис где?
   – Борис... Он с Иркой куда-то ушел...
   – Как??? А Инка.?..
   – Инка ему отставку дала... Задержка у нее второй день, забеременела видно...
   – Замечательно... А Худосоков где? Оладушки печет?
   – Нет, он теперь хороший...
   – Ты имеешь в виду – хороший Худосоков – мертвый Худосоков?
   – Как хочешь! – скривил губы Шура.
   – А подручные Хачика?
   – Они тоже теперь хорошие. Идите, ищите Колю.
   – А что с Кешей?
   – Этому, кажись, полегчало от поэзии. Хачик его током лечил. Стихи ему, значит, не понравились...
   – Как полегчало?
   – Говорить он начал... Но как-то очень по-человечески... Обычно очень... Носки он свои сейчас в сауне стирает...
   – Носки? – удивилась Ольга.
   – А что тут такого? Иногда они стихов важнее... Идите, давайте. Чувствую – недоброе что-то с вашим товарищем. Сердце ломит от знания... Видно, ему помощь моя требуется...
   – Не надо твоей помощи! – одновременно вскричали мы с Ольгой. – Мы сами!
   Колю мы искали часа полтора. И нашли на чердаке Конторы. Он был в бреду, никого не узнавал. Температура у него была не меньше сорока двух градусов.
   – Что с ним? – спросила меня Ольга, когда я закончил свое обследование.
   Я посмотрел девушке в глаза, соображая, стоит ли сообщать ей свой диагноз, диагноз, в котором я уже не сомневался.
   – Ты что такой сосредоточенный? Он, что умрет?
   – У него энцефалит. Клещевой весенне-летний энцефалит в довольно яркой форме, – весь почернев, пробормотал я. – Лучше бы он умер... И для себя, и для нас.

5. Психический зверь. – После драки успокаивается. – Налеты по плану. – Коля выздоравливает с осложнениями. – Последний акт только начинается?

   Мы отнесли Николая в одну из пустующих комнат конторы и Шура принялся его лечить какими-то настойками. Я предложил установить дежурство у его постели, но Инесса сказав, что в этом нет необходимости, увела нас с Борисом и Ольгой в кают-компанию пить чай с только что испеченным тортом "Наполеон".
   Торт, естественно, оказался необычайно вкусным. Глядя, как мы поглощаем один его кусок за другим, Инесса вздохнула:
   – Ванечка его тоже любил...
   И снова заплакала.
   Когда она успокоилась, я спросил ее о метаморфозе с Шурой.
   – А! Это часто с ним бывает! – ответила она, махнув рукой. – Болезнь у него такая – два разных человека в нем сидят. Один – добрый, участливый, пентюх почти. А другой – зверь психический... Мы от него в сарае прячемся, который вы клоповником называете. Когда он такой, пуля его не берет и он задирается, ко всем пристает...
   – И часто он таким становится? – спросила Ольга, опасливо оглянувшись на дверь.
   – Часто, – тяжело вздохнула Инесса. – В месяц два-три раза. Но как вы приехали – первый раз. Если не считать того раза, когда Шалый приезжал. Но тогда он всего лишь на осьмушку озверел...
   – И подолгу вы в клоповнике сидите? – опять спросила Ольга.
   – Да нет, он довольно быстро в себя приходит...
   – А таблетки успокоительные давать не пробовали? – справился Бельмондо, доев, наконец, свой кусок торта.
   – Не... Мы по-другому его успокаиваем... С пользой для общества, – ответила Инесса и, отведя глаза в сторону, чуточку покраснела.
   – Как это с пользой для общества? В беличье колесо упаковываете? – спросил я с подозрением. С подозрением – потому, что начал догадываться, что ответит Инесса...
   – Нет... Когда мы заметили, что он после хорошей драки сразу и надолго успокаивается...
   – То ты, великая гуманистка, стала писать записки типа "На Шилинке зеленые столбом стоят" и подпись – "Леший" и с интервалом в неделю рассылать их крутым приморским ребятам... Да? – изложил я догадку, насилу сдерживая себя в руках.
   – Да... – виновато посмотрев на Бориса, ответила Инесса. – Но зато, знаешь, скольких бандитов мы здесь успокоили... Картошка, думаешь, отчего с кулак?
   – Так вы... – ужаснулся я.
   – Да нет, не удобряем, это я так пошутила.
   – А почему Хачик нагрянул всего лишь через три дня после визита Шалого? – сменил меня доселе молчавший Бельмондо.
   – Дык Шалый приехал на два дня позже, а Хачик – на два дня раньше...
   – Но ведь вы сами могли случайно пострадать, вплоть до летального исхода, от визитов этих "докторов"?
   – Нет... Мы обычно успевали прятаться... Это мы с вашим кан-каном на столе бдительность потеряли...
   – Писатели долбанные! Один записки писал, чтобы нас развлечь, другая – чтобы Шуру... – сказал я, совсем уже успокоившись. И, с сожалением оглядев пустое блюдо из-под торта, продолжил:
   – Так, значит, следующий визит ожидается примерно через девять дней?
   – Примерно... – ласково ответила Инесса, простодушно радуясь воцаряющемуся за столом спокойствию.
   – А кого ждем-с? Дракулу или Джека-потрошителя? Или Чубайса с Березовским?
   – Нет. – Из Спасска-Дальнего ребятишки озорные приедут... Торт-то еще будете? Там у меня еще "Кутузовский" есть... Я его завсегда вместе с "Наполеоном" пеку... Как же "Кутузовский" без "Наполеона"?

* * *

   Коля лежал пластом два дня. Два дня он не приходил в сознание. Все это время Шура находился рядом с ним. Утром третьего дня Николай очнулся и попросил есть. Весть о выздоровлении моего друга немедленно разнеслась по всей конторе и скоро все ее население собралось вокруг постели жертвы энцефалита. Когда Коле надоели наши изучающие взгляды, он отставил на тумбочку тарелку с недоеденными пельменями и сказал:
   – Что вы пялитесь? Дважды два – четыре, мы живем в правовом государстве и я не идиот, не надейтесь.
   – А как исключаются ураганные пробы^[15] при подсчете запасов? – спросил я, еще не веря, что энцефалит не затронул Колиных мозгов.
   – Ураганные содержания заменяются средним содержанием по блоку или...
   – Правильно! – удивился я.
   – Ты ему лучше анекдот расскажи! – ехидно улыбаясь, предложил Борис. – Если будет смеяться над твоими дурацкими анекдотами, значит плохи его дела...
   – Тоже верно! Ты ведь всегда смеешься! Так, значит, – с ходу начал я рассказывать, – бежит муравей, опаленный такой. А навстречу ему другой и спрашивает: "Что ты такой опаленный?" А муравей отвечает: "Вчера вечером хотел светлячка трахнуть, но, вот беда, на окурок напоролся...."
   – Гы-гы-гы! – засмеялся Коля. – Я этот анекдот двадцать лет как забыл.
   – Достаточно! – подвел Борис черту под освидетельствование. – Поздравляю вас, дорогой Николай Сергеевич, с возвращением в ряды умственно полноценных! Сегодня по этому случаю объявляется банкет!
   – Банкет? – повернул к нему голову Николай. – Выжрали ведь все в прошлый раз?
   – У Хачика в шмотках я нашел три бутылки водки. Литровых.
   – Не дотерпеть мне до вечера после перенесенных мук, – вздохнул Коля. – Налей сто пятьдесят, ослаб я, поправляться надо...
   Решив, что сто пятьдесят граммов не повредят Колиному здоровью, я принес ему водку в двухсотграммовом граненом стакане. Инесса принесла соленых опят и симпатичный пупырчатый огурчик. Коля наколол его на вилку, понюхал, полюбовался и... начал его есть! Съев огурец, он принялся за опят.
   – Ты чего не пьешь? – в изумлении спросил я.
   Коля застыл с вилкой у рта и уставился в стакан с водкой. Затем отставил вилку с тарелкой, взял стакан, понюхал водку и, вдруг брезгливо сморщившись, сказал:
   – Какая гадость!
   – Ты что? Водка – гадость? Ты, что, заболел? Или это у тебя осложнения после перенесенного энцефалита?
   – Не могу – и все... – ответил Коля и, виновато опустив глаза, принялся за опят.
   – Не-е-т, братец! Так не пойдет! – сказал я, отнимая у него тарелку одной рукой и протягивая стакан с водкой другой. – У меня все таки пятнадцать лет научного стажа и я, как бывший ученый, должен довести опыт с тобой и водкой до конца... Пей, давай, во имя российской науки!