Страница:
– Не сомневаюсь, что вы с легкостью расправитесь с больным. Вы рискуете вообще лишить его жизни.
Фонсом пренебрежительно повел плечами, что означало, что он вполне готов и к такому исходу.
– В этом случае, – продолжил Рите, не давая сбить себя с толку, – вы будете обвинены в убийстве, к тому же окончательно замараете репутацию ни в чем не виноватой женщины.
– Вот-вот! А я что говорил? – вмешался Монтескью. – Я полностью разделяю ваше мнение, сударь. Однако вы должны согласиться, что… умеренное наказание является единственным пригодным решением. Герцогу де Фонсому не подобает драться на дуэли с бумагомарателем.
– Дуэль тоже не пойдет на пользу репутации моей будущей племянницы. Говоря начистоту, этим делом следовало бы заняться ее супругу, но он, увы, далеко.
– Грубиян и недотепа, если позволите сообщить вам мое мнение, – выпалил герцог. – Разве можно позволять такой красивой женщине одной путешествовать по дорогам Европы? Впрочем, все эти рассуждения не позволяют нам продвинуться вперед. Что вы предлагаете?
– Позвольте действовать мне! Я гораздо старше вас годами и владею кое-каким оружием. Ведь в статье не упомянуто ни одного имени?
– Всего лишь инициалы! – скрипнул зубами Фонсом. – Но их ничего не стоит расшифровать.
– Совершенно справедливо. Вот я и намереваюсь принудить Лоррена выступить с еще одной статьей на «светскую» тему, но уже с именами. Полагаю, это вас удовлетворит?
– У вас ничего не получится! Этот писака слывет большим упрямцем.
– Хотите пари? Если я проиграю, вы получите с меня сто луидоров, а если выиграю…
– Тогда платить мне! – воодушевился Фонсом, который любил пари, как англичанин.
– Нет. Проиграв, вы на некоторое время покинете Париж. Сегодня утром сюда возвращается миссис Каррингтон, и было бы, по-моему, предпочтительнее, чтобы вас более не видели вместе.
– Из-за вас он пропустит «Большой приз»! – Монтескью всерьез всполошился. – Это просто недопустимо!
– Зато окажет целительное воздействие на исстрадавшееся сердце Александры. Цель стоит жертв, не правда ли? Ведь можете вы, скажем, приболеть?
– В это никто не поверит, – отмахнулся Монтескью, – разве что женщины. Вот они-то двинутся на приступ его крепости сомкнутыми рядами…
– Тогда уезжайте! После моей свадьбы миссис Каррингтон поедет в Венецию – ее пригласили туда на праздник Искупления.
– А как же Вена?
– Не знаю. Одно мне известно: в начале августа она возвращается в Америку. Каково же ваше решение?
Молодой герцог порывисто протянул руку достойному пожилому господину, сумевшему добиться его расположения. – Действуйте по своему усмотрению, сударь! Сегодня же вечером я уеду в Пикардию, где у меня замок. Желаю вам удачно разобраться с этим нечестивцем.
– Если вы не добьетесь успеха, то во имя французского гостеприимства эстафету перехвачу я! – заключил Робер де Монтескью, тоже пожимая Никола Риво руку.
Оба дворянина уселись в экипаж и укатили, а жених Эмити, облегченно вздохнув, занялся своим делом.
Добиться у журналиста приема оказалось непростой задачей. Слуга с внешностью корсиканского бандита, любезностью смахивающий скорее на нарывающий фурункул, поведал посетителю, что хозяин накануне поздно лег спать, вследствие чего до сих пор почивает.
– Что ж, – решил Никола, – придется дожидаться его пробуждения! Нам предстоит важный разговор. Может быть, предложите мне стул, дружище?
После этих слов мало обходительный слуга соблаговолил отворить дверь восточной гостиной, которая больше походила на поле боя.
Это было просторное помещение, убранное роскошными коврами, с огромными диванами под меховыми накидками, из-под которых виднелась дорогая обивка, бесчисленными подушками и развесистыми растениями в разноцветных фарфоровых кадках, служивших, судя по всему, пепельницами. Подушки валялись в беспорядке вперемешку с пустыми бутылками; подобрать успели только бокалы – видимо, они представляли собой немалую ценность; за стеклами буфетов красовалась коллекция зверюшек, вырезанных из камня. Надо всем этим парил большой портрет Сары Бернар, кажущейся воздушной и загадочной под вуалью, с кошачьим личиком, удлиненными зелеными глазами и копной рыжих волос.
Риво, не зная, как долго ему придется здесь томиться, со вздохом уселся на край обитого позолоченными пластинками дивана, проклиная восточный стиль, не предназначенный для ревматика. Он боялся, что встать с низкого дивана уже не сможет. К счастью, у него не успели затечь ноги, поэтому он вскочил достаточно легко, не уронив достоинства: хозяин дома не заставил себя ждать.
Его появление трудно было назвать величественным, если не считать халата с золотым шитьем, достойного халифа. Светлые волосы его были всклокочены, лицо поражало серым оттенком, одутловатостью; казалось, оно вот-вот пойдет пузырями. От него пахло смесью одеколона и вина; стоило ему открыть рот, как на гостя шибануло перегаром, способным умертвить лошадь. Он не позаботился смыть с лица краску, однако его мутные глаза глядели враждебно.
Риво, вовсе не напуганный нелюбезным видом Лоррена, представился, упираясь для удобства на тросточку, и спокойно объяснил, в чем заключается цель его визита. Лоррен слушал его с растущим нетерпением.
– Если бы вы лучше знали меня, сударь, – проговорил он наконец, – то знали бы и другое: я никогда не опровергаю написанного мной ранее.
– Вот как? Даже если вам доподлинно известно, что написанное вами есть ложь, ибо события развивались совершенно не так, как это было представлено вами?
– Я солгал? Разве ваша миссис Каррингтон не остановила поезд? Разве не сошла в Боне?
– Этот поступок может объясняться тысячью разнообразных причин. Та же, которую придумали вы, истинной не является.
– Вы так в этом уверены? Откуда такая убежденность?
– Я знаю миссис Каррингтон, которая, как я уже сказал, скоро станет моей племянницей. Вы нанесли удар по ее честному имени.
Журналист пожал плечами и принялся протирать кольца на пальцах платком, выуженным из жилетного кармана.
– Ваши уверения смехотворны! Все женщины одинаковы: от них дурно пахнет.
– И от этой тоже? – Риво указал кончиком трости на портрет.
– Эта?! – Голос журналиста неожиданно сделался похож на голубиное воркование. – Это не женщина, а нимфа, лилия, богиня, муза и дыхание поэзии. Она божественна! Остальные же – всего-навсего грязь у нас под ногами. Красив один мужчина…
– Ваши вкусы всем известны! Вы содомит, садист, демоническая личность. Вам нравится совращать людей, особенно юношей.
– Вас неверно проинформировали. Я не люблю юнцов: от них пахнет цыпленком. Мне подавай мужчин, настоящих мужчин!
– Ага! А чем, по-вашему, пахнет от них?
– Горячим хлебом! Вкусным горячим хлебом! Деревенский запах! Тепло! Они…
– Сколько в вас энтузиазма! Вы заставляете меня сожалеть, что я не дал войти к вам еще двоим. Можете мне поверить, то были двое истинных мужчин, которые горели решимостью сломать о вашу спину несколько тростей, а то и порядком подпортить вам внешность. Впрочем, повреждения не были бы очень заметны!..
Отекшее лицо писаки исказила гримаса ярости. Его зеленоватые глаза блеснули, как болото, озаренное луной.
– Напрасно вы помешали им войти! Я бы изрядно позабавился. Люсьен! – внезапно позвал он. – Зайди сюда, малыш!
Дверь в гостиную вдруг показалась очень низенькой: в ней вырос блондин, напоминающий телосложением медведя; он был почти совсем наг, если не считать повязки на бедрах; впрочем, тело его поросло настолько густой шерстью, что сперва могло показаться, что он одет. На его багровом лице выделялись длинные галльские усы. Риво вспомнил о пристрастии Лоррена к базарным силачам и едва не спросил, чем пахнет этот экземпляр.
– Видишь этого господина? – прорычал журналист. – Он полагает, что имеет право на мою признательность, так как помешал только что двоим замухрышкам попотчевать меня палкой. Так покажи ему свое умение.
Однако, прежде чем мастодонт принялся за дело, Риво привлек внимание Лоррена жестом руки.
– Думаю, – резко проговорил он, – мы уже достаточно посмеялись. – Теперь вам придется мне повиноваться!
С этими словами он, засунув трость под мышку, сделал уже двумя руками жест, от которого журналист застыл, как копанный. Побледнев, он остановил своего телохранителя.
– Возвращайся к себе, Люсьен! Произошло недоразумение. Я скоро к тебе присоединюсь.
Оставшись наедине, Риво и Лоррен какое-то время смотрели друг на друга, причем взгляд Риво делался все более неумолим, а журналист все больше терял уверенность в себе, с каждой секундой все больше съеживаясь.
– С этого и надо было начинать! – проворчал он. – Вы магистр?
– Больше.
– Преподобный?
– Еще больше. Знайте, что я достиг восемнадцатой степени и обладаю властью скрутить вас в бараний рог, если вы не сделаете того, о чем я вас сперва просто вежливо попросил.
– Чего вам, собственно, нужно?
– Всего-навсего статейки: вы достаточно поднаторели, чтобы суметь восстановить справедливость, не выставив себя на посмешище. Но только быстро! Мне очень не понравится, если из-за вас миссис Каррингтон, которой предстоит пробыть в нашей стране еще несколько недель, обнаружит, что двери великосветских салонов захлопываются у нее перед носом!
– Договорились. Немедленно сажусь за статью.
– В таком случае мы оба забываем о том, что только что произошло. Ваш покорный слуга!
На следующий же день в рубрике, которую вел Жан Лоррен, появилась за его подписью статья, озаглавленная: «Новый франко-американский брак». В ней в самых изысканных выражениях сообщалось о близящейся свадьбе мисс Эмити Форбс из Филадельфии и Никола Риво, кавалера ордена Почетного легиона и т. д. К этому было присовокуплено, что невеста и ее племянница, неотразимая миссис Каррингтон, заслуженно пользуются уважением в высшем обществе всего мира и что племянница, вернувшаяся из поездки с друзьями по Голландии, занявшей несколько дней, с радостью узнала о готовящемся событии. В завершение автор просил прощения у этой «искренней приверженки Франции» за недоразумение, в результате которого кое-кто, возможно, посмел отождествить ее с героиней недавно случившегося эпизода, чему виной неверно указанные инициалы…
Статья произвела тем более отрадное действие, что Жан Лоррен был известен своей неспособностью приносить извинения. Записные сплетники тут же принялись вынюхивать, кем же на самом деле была героиня истории со Средиземноморским экспрессом. Статья появилась своевременно: Александра уже успела обратить внимание на странное отношение к себе двух-трех знакомых особ, которые из кожи лезли вон, лишь бы их поведение не выглядело так, словно они попросту отвернулись от нее. Хуже всего было то, что в их число входила одна американка, о которой каждому было известно, что она наставляет мужу рога.
Александра, удрученная до такой степени, что уже подумывала, не захворать ли дипломатической болезнью, поручив тете Эмити, не запятнанной подозрениями, сопровождение Делии, с радостью приняла приглашение Долли д'Ориньяк та звала ее на чай в кафе при площадке для игры в поло под названием «Багатель» – одно из самых изысканных и закрытых для посторонних заведений Парижа в разгар сезона.
«И не вздумайте отказываться! – писала Долли. – То, как поступили с вами, именуется подлостью, и вы можете рассчитывать на моего мужа и на меня: мы станем за вас бороться!»
То была достойная благодарности преданность, глубоко тронувшая бедняжку; к счастью, необходимость в ней уже отпала. Утром того дня, когда она была приглашена на чай, парижские сплетники рвали друг у друга газету со статьей популярного хроникера. Александра могла уже с легким сердцем руководить первыми шагами юной родственницы в парижском свете, где ее романтическая красота быстро завоевала успех. Долли глядела на окружающих с вызовом, и окружающие тянулись к столику американок, торопясь поздравить Александру с будущим замужеством ее тетушки.
– Что за великолепный предлог для этой своры лицемеров! – вздыхала мадам Ориньяк.
Один лишь маркиз де Моден набрался смелости и высказал собственное мнение. Сперва склонившись к ручке Александры, он устроился с ней рядом поудобнее и прошептал ей на ухо:
– Вы не можете себе представить, как я сожалею, что произошла ошибка. Мне бы очень хотелось считать вас немного виноватой.
– Вам не терпится увидеть меня растерзанной львами?
– Дорогая моя, надобно вам знать, что львы – прежде всего неразумные звери! Мне же остается лишь скорбеть, что вы, с вашей пламенной красотой, остаетесь столь недоступны. Я всегда предпочитал Минерве Венеру. Она меня пугает своим шлемом, копьем, всем своим дурацким видом.
– Однако как бы вы поступили, если бы Жан Лоррен не внес необходимых уточнений? Сидели бы сейчас за этим столиком?
– Даже на самом столике, чтобы меня было лучше видно! Долли отлично знала, что я сегодня буду здесь, и твердо решила поломать из-за ваших прекрасных глаз столько копий, сколько потребуется.
Сердечная улыбка Александры послужила ему благодарностью за искренние, дружеские чувства; после этого она могла сполна насладиться очарованием дня, благоухающим розарием и зеленью лужаек, по которым гарцевали всадники. Ее внимание часто привлекали игроки. Она знала, что Фонсом любит поло, но не осмеливалась произнести его имя, а только попросила, чтобы ее познакомили с играющими, чем с энтузиазмом занялся Моден. Подводя ее то к одному, то к другому игроку из противоборствующих команд, он наблюдал за ней краешком глаза. Не вызывало сомнений, что красавица американка сильно изменилась со времени их последней встречи, причем причина перемены заключалась явно не в замешательстве, в которое ее повергла дурацкая статья Лоррена. Лично он, Моден, придерживался мнения, что статья не была целиком лживой. Он отлично знал Жана де Фонсома и догадывался, что его обуревает безжалостная страсть, которая иногда обрушивается на мужчину, как гроза. Что касается ослепительной Александры, пытавшейся казаться холодной, как лед, то он и раньше подмечал, как она краснеет и безуспешно борется с собой, оказываясь в присутствии молодого герцога. Ведь он видел их танцующими, да так ладно, что вполне можно было заподозрить, что они влюбленная пара; он почти не сомневался, что между ними происходит что-то серьезное. Но что именно? До какой грани дошли их отношения? Красота молодой женщины стала как бы мягче, беззащитней, в ее огромных глазах легко было обнаружить волнение, они словно искали чего-то… или кого-то.
Неподалеку от их стола послышался визгливый женский голос, перекрывший негромкий рокот разговора:
– Здесь собрался весь Жокей-клуб! А где же Фонсом?
Маркиз не расслышал ответа, который прозвучал далеко не так громко: он был занят наблюдением за своей очаровательной соседкой. Он подметил, как она напряглась, как будто в нее попал брошенный кем-то не очень тяжелый предмет, и в ее пальцах, обтянутых розовой замшей, задрожала чашечка севрского фарфора, да так сильно, что едва не расплескался чай. Александра аккуратно поставила чашку на блюдце и, повернувшись к Долли, спросила, когда та уезжает в замок в Дордони. Голос ее прозвучал вполне спокойно, словно ее ничто не волновало, и старый дамский угодник одобрил про себя ее светское самообладание.
Раз подопечная не требовала опеки, маркиз немного отвлекся: он как будто узнал обладательницу визгливого голоса. Догадка подтвердилась: то была одна из наиболее зловредных сплетниц Сен-Жерменского предместья. К тому же она смотрела в их сторону, и у маркиза сложилось впечатление, что вопрос был задан столь громко вовсе не случайно. «Похоже, раскаяние писаки не всех убедило», – подумал он. Придется лично заняться этой вздорной особой, когда удалятся миссис Каррингтон и мисс Хопкинс. Всевышний наделил его острым, а иногда и смертельно ранящим язычком, подобным оружию версальских жителей прежней эпохи. Недаром же он приходился правнуком пажу Людовика Пятнадцатого…
На беду, Александра медлила, не поддаваясь на уговоры Модена: она надеялась на появление Фонсома. Тот все не показывался, и маркиз с грустью наблюдал, как все больше омрачается ее прекрасный взор. Его охватила жалость к ней, а за жалостью – потребность прийти ей на выручку.
– Придете ли вы сегодня вечером на бал к Латур-д'Овернам? – осведомился он, предлагая миссис Каррингтон руку, чтобы проводить ее к карете.
– Несомненно. Правда, я буду там не ради собственного удовольствия. Должна признаться, свет мне порядком наскучил, но нельзя же допустить, чтобы Корделия, проделав столь долгий путь, не увидела ничего, кроме интерьеров Ритца»!
– Тогда я заеду за вами. Вы обе слишком красивы, чтобы обходиться без кавалера, а мой возраст, как и дружеское расположение к вам, делают из меня безупречного ментора.
Александра была тронута. Она протянула маркизу руку. Эту дружбу трудно было переоценить, ибо расположения маркиза де Модена искал всякий, и всякий перед ним трепетал. Никто, будь то самый бессовестный плут или самая злая на язык болтушка, не мог себе позволить покуситься на репутацию дамы, которую вел под руку маркиз, не рискуя стать объектом блистательной отповеди или просто безжалостной реплики, после которой двери в свет оказываются для нарушителя приличий накрепко закрытыми. Примеры такого исхода были на памяти у каждого… Скажем, как-то в понедельник, когда маркиз направлялся к своему месту в партере Оперы, нашлась дама, не убоявшаяся пожаловаться на распространяемый им аромат фиалок и ирисов – в этом он был приверженцем старой школы.
– Что за ужасные духи! – возмутилась она достаточно громко, чтобы реплику услыхала дюжина соседей.
Тогда, повернувшись к непочтительной особе, чтобы получше рассмотреть ее в монокль, Моден ответствовал:
– Мадам, я же не мешаю вам плохо пахнуть…
После недавних испытаний Александра рассудила, что общество маркиза – именно то, чего ей недостает. Даже Делия, хотя она всегда составляла о людях и событиях сугубо личное мнение, порой слишком скоропалительное, призналась, что старый дворянин произвел на нее сильное впечатление.
– Мне кажется, – призналась она, – что я предпочла бы умереть, лишь бы не заиметь в лице этого человека врага.
– Не стоит его опасаться, – ответила Александра. – Он находит вас прелестной, к тому же он мой друг.
Однако дружба маркиза пришлась ей на балу очень кстати. Наряд Александры на этом блестящем собрании был выдержан в нежно-желтых тонах, повторенных лавровыми листочками, украшавшими ее прическу. Она была в этот вечер красива, как никогда, и пользовалась вместе с Делией, обернутой зеленым, в тон ее глаз, муслином, всеобщим успехом. У девушки мигом заполнилась тетрадка для записи кавалеров; тем временем ее невестка, решившая не отходить от своего пожилого караульного, отказывала всем без изъятия. Час шел за часом, а тот, кого она ждала, все не появлялся…
Точно так же обстояли дела и на следующий день, и днем позже. Неделя «Большого приза», прелюдия отъезда высшего общества в замки и на курорты, была отмечена бесчисленными скачками, зваными трапезами в разное время суток и всевозможными раутами. Красавицы американки, неизменно сопровождаемые старым маркизом и четой Ориньяк, ничего не пропускали. Однако день ото дня и без того наигранное оживление миссис Каррингтон делалось все слабее. Никогда еще она не была столь блистательна, о ней повсюду отзывались как о наиболее элегантной даме сезона, однако ей не удавалось более обрести радость, которую она познала весной, когда ей нравилось наряжаться просто ради того, чтобы читать восхищение в мужских взорах. Фонсом исчез, Фонсом стал невидимкой, и это исчезновение сделалось для нее тем большей пыткой, что вызывало всевозможные комментарии. Куда он подевался? Что с ним стряслось – с ним, никогда не обходившим вниманием этот важнейший для лошадника момент в году? Поговаривали, что его особняк заперт на замок, вследствие чего можно было услыхать самые невероятные версии: одни утверждали, что он подался на Огненную Землю, другие – что он плавает у берегов Исландии на яхте наследника английского престола… Некоторые договаривались до того, что он, мол, удалился в монастырь бенедиктинцев…
Александру терзало не только само его отсутствие, но и все эти безумные предположения, которые достигали ее ушей, несмотря на старания Модена избавить ее от сплетен. Впрочем, и сам маркиз не мог не задавать себе кое-каких вопросов. В те часы, когда Александра отдыхала, он добывал сведения, сохраняя совершенно безразличный вид, – в этом он был большой мастер; однако все ограничивалось невнятными слухами. В день «Большого приза» на старт не вышла ни одна лошадь с гербом герцога, а из этого следовало, что Жан де Фонсом действительно исчез, причем не исключено, что надолго. Париж мигом лишился в глазах Александры всего своего очарования, поскольку здесь не было больше ее «обожателя».
О Корделии этого сказать было никак нельзя. Совершив налет на магазины предместья Сент-Оноре и модные салоны – Жанна Ланвэн сшила ей непревзойденное подвенечное платье, – она решила как следует воспользоваться своей молодостью, свободой, которой скоро наступит конец, и многочисленными приглашениями: ведь она была весела, ослепительна, а также слыла невестой с немалым приданым. Со своей стороны Долли д'Ориньяк, желавшая пополнить контингент американок в Европе, неуклонно работала в этом направлении. Не зная лично Питера Осборна, она беззастенчиво нахваливала преимущества жизни во Франции. В последнее время она приняла покровительство над Делией, поскольку Александре все меньше хотелось показываться на людях.
Из Америки до нее не доходило никаких вестей, не считая нескольких писем от матери. Тетка объясняла растущую печаль племянницы упорным молчанием Джонатана.
– Не испытываю ни малейшей нежности к судье Каррингтону, которого я считаю просто упрямым мулом, – заявила она как-то вечером Александре, в который раз отказавшейся от приглашения Долли поужинать в ресторане. – Однако мне кажется, что тебе следовало бы подумать о возвращении. Вчера мы говорили на эту тему с Никола и решили что с радостью доставим тебя в Нью-Йорк Зачем тебе злые толки?
– Вернуться домой с понурой головой, в простой рубахе, с петлей на шее и с посыпанными пеплом волосами? Об этом и речи быть не может! Я не желаю потворствовать властности Джонатана, к тому же зачем отказываться от удовольствия посетить Венецию? Нас с Делией уже ждут.
Она показала тетке полученное утром письмо Элейн Орсеоло. К своему огромному сожалению, чета была вынуждена на сей раз отказаться от присутствия на «Большом призе»: это было вызвано необходимостью участвовать в земельной тяжбе, навязанной соседом. «Однако мы надеемся на вас, – писала Элейн. – Будете ангелом, если подберете мне что-нибудь посимпатичнее у «Пакена»: мне просто необходимы вечерние туалеты на это лето…»
– Сами видите, – заключила Александра, – теперь я просто не имею права отказываться. К тому же Делия, насытившись Парижем, спит и видит, как бы попасть на венецианские карнавалы. Вернемся в августе, как предполагалось. А вы можете отправляться на медовый месяц в Турень, как собирались.
– Поступай, как знаешь, милочка. Но объясни мне, откуда такая меланхолия?
– Это не меланхолия. Просто усталость. Однако, не стану от вас скрывать, позиция моего мужа не доставляет мне радости. Я думала, что он меня гораздо больше любит! Полагаю, ваш Никола будет далеко не столь суровым мужем. По-моему, он вас безумно балует!
Действительно, снова поселившись в «Ритце», Эмити каждое утро получала грандиозный букет цветов; она сделалась обладательницей превосходного темно-голубого сапфира, обрамленного бриллиантовой россыпью, вручение которого в «Ритце» заставило ее радоваться, как маленькую. Все приобретения, которые она сделала во Франции, уже перекочевали в просторную квартиру жениха на набережной Вольтера; Риво, зная, что его будущая супруга привыкла к простору, собирался во время свадебного путешествия купить замок на берегу Луары.
– Ты права, – согласилась Эмити, – и я очень счастлива, – однако мне кажется, Александра, что Джонатан всегда был с тобой щедр, отдадим же ему должное! Ты владеешь едва ли не лучшими драгоценностями Америки и…
– Вот-вот! Разве вы забыли, что у меня стащили мои изумруды? Неужели вы считаете, что, вернись я без них, настроение Джонатана улучшится? А тут еще этот комиссар полиции никак не сообщит ободряющей новости!
Она явно теряла терпение. Нервы ее были на пределе. Тетушка сочла за благо сменить тему. Александра не могла дождаться свадьбы Эмити, чтобы уехать вместе с Делией в Венецию. Она все хуже переносила светскую жизнь, которая раньше доставляла ей столько радости, в том числе прогулки по Булонскому лесу, где скользили б открытых колясках дамы неземной красоты в убранстве из перьев, султанов и цветов, унизанные жемчугами, с гордо поднятой грудью, слегка прикрытой букетиком, который красавица то и дело подносит к тонким ноздрям… Недавно и Александра принадлежала к их числу, однако теперь аллея Акаций не влекла ее, ибо она не ожидала увидеть на ней черного жеребца, несущего всадника безупречной выправки, который, не покидая седла, припадет к ее руке. Париж лишился для нее красок, и даже небо Парижа более не казалось ей голубым…
Фонсом пренебрежительно повел плечами, что означало, что он вполне готов и к такому исходу.
– В этом случае, – продолжил Рите, не давая сбить себя с толку, – вы будете обвинены в убийстве, к тому же окончательно замараете репутацию ни в чем не виноватой женщины.
– Вот-вот! А я что говорил? – вмешался Монтескью. – Я полностью разделяю ваше мнение, сударь. Однако вы должны согласиться, что… умеренное наказание является единственным пригодным решением. Герцогу де Фонсому не подобает драться на дуэли с бумагомарателем.
– Дуэль тоже не пойдет на пользу репутации моей будущей племянницы. Говоря начистоту, этим делом следовало бы заняться ее супругу, но он, увы, далеко.
– Грубиян и недотепа, если позволите сообщить вам мое мнение, – выпалил герцог. – Разве можно позволять такой красивой женщине одной путешествовать по дорогам Европы? Впрочем, все эти рассуждения не позволяют нам продвинуться вперед. Что вы предлагаете?
– Позвольте действовать мне! Я гораздо старше вас годами и владею кое-каким оружием. Ведь в статье не упомянуто ни одного имени?
– Всего лишь инициалы! – скрипнул зубами Фонсом. – Но их ничего не стоит расшифровать.
– Совершенно справедливо. Вот я и намереваюсь принудить Лоррена выступить с еще одной статьей на «светскую» тему, но уже с именами. Полагаю, это вас удовлетворит?
– У вас ничего не получится! Этот писака слывет большим упрямцем.
– Хотите пари? Если я проиграю, вы получите с меня сто луидоров, а если выиграю…
– Тогда платить мне! – воодушевился Фонсом, который любил пари, как англичанин.
– Нет. Проиграв, вы на некоторое время покинете Париж. Сегодня утром сюда возвращается миссис Каррингтон, и было бы, по-моему, предпочтительнее, чтобы вас более не видели вместе.
– Из-за вас он пропустит «Большой приз»! – Монтескью всерьез всполошился. – Это просто недопустимо!
– Зато окажет целительное воздействие на исстрадавшееся сердце Александры. Цель стоит жертв, не правда ли? Ведь можете вы, скажем, приболеть?
– В это никто не поверит, – отмахнулся Монтескью, – разве что женщины. Вот они-то двинутся на приступ его крепости сомкнутыми рядами…
– Тогда уезжайте! После моей свадьбы миссис Каррингтон поедет в Венецию – ее пригласили туда на праздник Искупления.
– А как же Вена?
– Не знаю. Одно мне известно: в начале августа она возвращается в Америку. Каково же ваше решение?
Молодой герцог порывисто протянул руку достойному пожилому господину, сумевшему добиться его расположения. – Действуйте по своему усмотрению, сударь! Сегодня же вечером я уеду в Пикардию, где у меня замок. Желаю вам удачно разобраться с этим нечестивцем.
– Если вы не добьетесь успеха, то во имя французского гостеприимства эстафету перехвачу я! – заключил Робер де Монтескью, тоже пожимая Никола Риво руку.
Оба дворянина уселись в экипаж и укатили, а жених Эмити, облегченно вздохнув, занялся своим делом.
Добиться у журналиста приема оказалось непростой задачей. Слуга с внешностью корсиканского бандита, любезностью смахивающий скорее на нарывающий фурункул, поведал посетителю, что хозяин накануне поздно лег спать, вследствие чего до сих пор почивает.
– Что ж, – решил Никола, – придется дожидаться его пробуждения! Нам предстоит важный разговор. Может быть, предложите мне стул, дружище?
После этих слов мало обходительный слуга соблаговолил отворить дверь восточной гостиной, которая больше походила на поле боя.
Это было просторное помещение, убранное роскошными коврами, с огромными диванами под меховыми накидками, из-под которых виднелась дорогая обивка, бесчисленными подушками и развесистыми растениями в разноцветных фарфоровых кадках, служивших, судя по всему, пепельницами. Подушки валялись в беспорядке вперемешку с пустыми бутылками; подобрать успели только бокалы – видимо, они представляли собой немалую ценность; за стеклами буфетов красовалась коллекция зверюшек, вырезанных из камня. Надо всем этим парил большой портрет Сары Бернар, кажущейся воздушной и загадочной под вуалью, с кошачьим личиком, удлиненными зелеными глазами и копной рыжих волос.
Риво, не зная, как долго ему придется здесь томиться, со вздохом уселся на край обитого позолоченными пластинками дивана, проклиная восточный стиль, не предназначенный для ревматика. Он боялся, что встать с низкого дивана уже не сможет. К счастью, у него не успели затечь ноги, поэтому он вскочил достаточно легко, не уронив достоинства: хозяин дома не заставил себя ждать.
Его появление трудно было назвать величественным, если не считать халата с золотым шитьем, достойного халифа. Светлые волосы его были всклокочены, лицо поражало серым оттенком, одутловатостью; казалось, оно вот-вот пойдет пузырями. От него пахло смесью одеколона и вина; стоило ему открыть рот, как на гостя шибануло перегаром, способным умертвить лошадь. Он не позаботился смыть с лица краску, однако его мутные глаза глядели враждебно.
Риво, вовсе не напуганный нелюбезным видом Лоррена, представился, упираясь для удобства на тросточку, и спокойно объяснил, в чем заключается цель его визита. Лоррен слушал его с растущим нетерпением.
– Если бы вы лучше знали меня, сударь, – проговорил он наконец, – то знали бы и другое: я никогда не опровергаю написанного мной ранее.
– Вот как? Даже если вам доподлинно известно, что написанное вами есть ложь, ибо события развивались совершенно не так, как это было представлено вами?
– Я солгал? Разве ваша миссис Каррингтон не остановила поезд? Разве не сошла в Боне?
– Этот поступок может объясняться тысячью разнообразных причин. Та же, которую придумали вы, истинной не является.
– Вы так в этом уверены? Откуда такая убежденность?
– Я знаю миссис Каррингтон, которая, как я уже сказал, скоро станет моей племянницей. Вы нанесли удар по ее честному имени.
Журналист пожал плечами и принялся протирать кольца на пальцах платком, выуженным из жилетного кармана.
– Ваши уверения смехотворны! Все женщины одинаковы: от них дурно пахнет.
– И от этой тоже? – Риво указал кончиком трости на портрет.
– Эта?! – Голос журналиста неожиданно сделался похож на голубиное воркование. – Это не женщина, а нимфа, лилия, богиня, муза и дыхание поэзии. Она божественна! Остальные же – всего-навсего грязь у нас под ногами. Красив один мужчина…
– Ваши вкусы всем известны! Вы содомит, садист, демоническая личность. Вам нравится совращать людей, особенно юношей.
– Вас неверно проинформировали. Я не люблю юнцов: от них пахнет цыпленком. Мне подавай мужчин, настоящих мужчин!
– Ага! А чем, по-вашему, пахнет от них?
– Горячим хлебом! Вкусным горячим хлебом! Деревенский запах! Тепло! Они…
– Сколько в вас энтузиазма! Вы заставляете меня сожалеть, что я не дал войти к вам еще двоим. Можете мне поверить, то были двое истинных мужчин, которые горели решимостью сломать о вашу спину несколько тростей, а то и порядком подпортить вам внешность. Впрочем, повреждения не были бы очень заметны!..
Отекшее лицо писаки исказила гримаса ярости. Его зеленоватые глаза блеснули, как болото, озаренное луной.
– Напрасно вы помешали им войти! Я бы изрядно позабавился. Люсьен! – внезапно позвал он. – Зайди сюда, малыш!
Дверь в гостиную вдруг показалась очень низенькой: в ней вырос блондин, напоминающий телосложением медведя; он был почти совсем наг, если не считать повязки на бедрах; впрочем, тело его поросло настолько густой шерстью, что сперва могло показаться, что он одет. На его багровом лице выделялись длинные галльские усы. Риво вспомнил о пристрастии Лоррена к базарным силачам и едва не спросил, чем пахнет этот экземпляр.
– Видишь этого господина? – прорычал журналист. – Он полагает, что имеет право на мою признательность, так как помешал только что двоим замухрышкам попотчевать меня палкой. Так покажи ему свое умение.
Однако, прежде чем мастодонт принялся за дело, Риво привлек внимание Лоррена жестом руки.
– Думаю, – резко проговорил он, – мы уже достаточно посмеялись. – Теперь вам придется мне повиноваться!
С этими словами он, засунув трость под мышку, сделал уже двумя руками жест, от которого журналист застыл, как копанный. Побледнев, он остановил своего телохранителя.
– Возвращайся к себе, Люсьен! Произошло недоразумение. Я скоро к тебе присоединюсь.
Оставшись наедине, Риво и Лоррен какое-то время смотрели друг на друга, причем взгляд Риво делался все более неумолим, а журналист все больше терял уверенность в себе, с каждой секундой все больше съеживаясь.
– С этого и надо было начинать! – проворчал он. – Вы магистр?
– Больше.
– Преподобный?
– Еще больше. Знайте, что я достиг восемнадцатой степени и обладаю властью скрутить вас в бараний рог, если вы не сделаете того, о чем я вас сперва просто вежливо попросил.
– Чего вам, собственно, нужно?
– Всего-навсего статейки: вы достаточно поднаторели, чтобы суметь восстановить справедливость, не выставив себя на посмешище. Но только быстро! Мне очень не понравится, если из-за вас миссис Каррингтон, которой предстоит пробыть в нашей стране еще несколько недель, обнаружит, что двери великосветских салонов захлопываются у нее перед носом!
– Договорились. Немедленно сажусь за статью.
– В таком случае мы оба забываем о том, что только что произошло. Ваш покорный слуга!
На следующий же день в рубрике, которую вел Жан Лоррен, появилась за его подписью статья, озаглавленная: «Новый франко-американский брак». В ней в самых изысканных выражениях сообщалось о близящейся свадьбе мисс Эмити Форбс из Филадельфии и Никола Риво, кавалера ордена Почетного легиона и т. д. К этому было присовокуплено, что невеста и ее племянница, неотразимая миссис Каррингтон, заслуженно пользуются уважением в высшем обществе всего мира и что племянница, вернувшаяся из поездки с друзьями по Голландии, занявшей несколько дней, с радостью узнала о готовящемся событии. В завершение автор просил прощения у этой «искренней приверженки Франции» за недоразумение, в результате которого кое-кто, возможно, посмел отождествить ее с героиней недавно случившегося эпизода, чему виной неверно указанные инициалы…
Статья произвела тем более отрадное действие, что Жан Лоррен был известен своей неспособностью приносить извинения. Записные сплетники тут же принялись вынюхивать, кем же на самом деле была героиня истории со Средиземноморским экспрессом. Статья появилась своевременно: Александра уже успела обратить внимание на странное отношение к себе двух-трех знакомых особ, которые из кожи лезли вон, лишь бы их поведение не выглядело так, словно они попросту отвернулись от нее. Хуже всего было то, что в их число входила одна американка, о которой каждому было известно, что она наставляет мужу рога.
Александра, удрученная до такой степени, что уже подумывала, не захворать ли дипломатической болезнью, поручив тете Эмити, не запятнанной подозрениями, сопровождение Делии, с радостью приняла приглашение Долли д'Ориньяк та звала ее на чай в кафе при площадке для игры в поло под названием «Багатель» – одно из самых изысканных и закрытых для посторонних заведений Парижа в разгар сезона.
«И не вздумайте отказываться! – писала Долли. – То, как поступили с вами, именуется подлостью, и вы можете рассчитывать на моего мужа и на меня: мы станем за вас бороться!»
То была достойная благодарности преданность, глубоко тронувшая бедняжку; к счастью, необходимость в ней уже отпала. Утром того дня, когда она была приглашена на чай, парижские сплетники рвали друг у друга газету со статьей популярного хроникера. Александра могла уже с легким сердцем руководить первыми шагами юной родственницы в парижском свете, где ее романтическая красота быстро завоевала успех. Долли глядела на окружающих с вызовом, и окружающие тянулись к столику американок, торопясь поздравить Александру с будущим замужеством ее тетушки.
– Что за великолепный предлог для этой своры лицемеров! – вздыхала мадам Ориньяк.
Один лишь маркиз де Моден набрался смелости и высказал собственное мнение. Сперва склонившись к ручке Александры, он устроился с ней рядом поудобнее и прошептал ей на ухо:
– Вы не можете себе представить, как я сожалею, что произошла ошибка. Мне бы очень хотелось считать вас немного виноватой.
– Вам не терпится увидеть меня растерзанной львами?
– Дорогая моя, надобно вам знать, что львы – прежде всего неразумные звери! Мне же остается лишь скорбеть, что вы, с вашей пламенной красотой, остаетесь столь недоступны. Я всегда предпочитал Минерве Венеру. Она меня пугает своим шлемом, копьем, всем своим дурацким видом.
– Однако как бы вы поступили, если бы Жан Лоррен не внес необходимых уточнений? Сидели бы сейчас за этим столиком?
– Даже на самом столике, чтобы меня было лучше видно! Долли отлично знала, что я сегодня буду здесь, и твердо решила поломать из-за ваших прекрасных глаз столько копий, сколько потребуется.
Сердечная улыбка Александры послужила ему благодарностью за искренние, дружеские чувства; после этого она могла сполна насладиться очарованием дня, благоухающим розарием и зеленью лужаек, по которым гарцевали всадники. Ее внимание часто привлекали игроки. Она знала, что Фонсом любит поло, но не осмеливалась произнести его имя, а только попросила, чтобы ее познакомили с играющими, чем с энтузиазмом занялся Моден. Подводя ее то к одному, то к другому игроку из противоборствующих команд, он наблюдал за ней краешком глаза. Не вызывало сомнений, что красавица американка сильно изменилась со времени их последней встречи, причем причина перемены заключалась явно не в замешательстве, в которое ее повергла дурацкая статья Лоррена. Лично он, Моден, придерживался мнения, что статья не была целиком лживой. Он отлично знал Жана де Фонсома и догадывался, что его обуревает безжалостная страсть, которая иногда обрушивается на мужчину, как гроза. Что касается ослепительной Александры, пытавшейся казаться холодной, как лед, то он и раньше подмечал, как она краснеет и безуспешно борется с собой, оказываясь в присутствии молодого герцога. Ведь он видел их танцующими, да так ладно, что вполне можно было заподозрить, что они влюбленная пара; он почти не сомневался, что между ними происходит что-то серьезное. Но что именно? До какой грани дошли их отношения? Красота молодой женщины стала как бы мягче, беззащитней, в ее огромных глазах легко было обнаружить волнение, они словно искали чего-то… или кого-то.
Неподалеку от их стола послышался визгливый женский голос, перекрывший негромкий рокот разговора:
– Здесь собрался весь Жокей-клуб! А где же Фонсом?
Маркиз не расслышал ответа, который прозвучал далеко не так громко: он был занят наблюдением за своей очаровательной соседкой. Он подметил, как она напряглась, как будто в нее попал брошенный кем-то не очень тяжелый предмет, и в ее пальцах, обтянутых розовой замшей, задрожала чашечка севрского фарфора, да так сильно, что едва не расплескался чай. Александра аккуратно поставила чашку на блюдце и, повернувшись к Долли, спросила, когда та уезжает в замок в Дордони. Голос ее прозвучал вполне спокойно, словно ее ничто не волновало, и старый дамский угодник одобрил про себя ее светское самообладание.
Раз подопечная не требовала опеки, маркиз немного отвлекся: он как будто узнал обладательницу визгливого голоса. Догадка подтвердилась: то была одна из наиболее зловредных сплетниц Сен-Жерменского предместья. К тому же она смотрела в их сторону, и у маркиза сложилось впечатление, что вопрос был задан столь громко вовсе не случайно. «Похоже, раскаяние писаки не всех убедило», – подумал он. Придется лично заняться этой вздорной особой, когда удалятся миссис Каррингтон и мисс Хопкинс. Всевышний наделил его острым, а иногда и смертельно ранящим язычком, подобным оружию версальских жителей прежней эпохи. Недаром же он приходился правнуком пажу Людовика Пятнадцатого…
На беду, Александра медлила, не поддаваясь на уговоры Модена: она надеялась на появление Фонсома. Тот все не показывался, и маркиз с грустью наблюдал, как все больше омрачается ее прекрасный взор. Его охватила жалость к ней, а за жалостью – потребность прийти ей на выручку.
– Придете ли вы сегодня вечером на бал к Латур-д'Овернам? – осведомился он, предлагая миссис Каррингтон руку, чтобы проводить ее к карете.
– Несомненно. Правда, я буду там не ради собственного удовольствия. Должна признаться, свет мне порядком наскучил, но нельзя же допустить, чтобы Корделия, проделав столь долгий путь, не увидела ничего, кроме интерьеров Ритца»!
– Тогда я заеду за вами. Вы обе слишком красивы, чтобы обходиться без кавалера, а мой возраст, как и дружеское расположение к вам, делают из меня безупречного ментора.
Александра была тронута. Она протянула маркизу руку. Эту дружбу трудно было переоценить, ибо расположения маркиза де Модена искал всякий, и всякий перед ним трепетал. Никто, будь то самый бессовестный плут или самая злая на язык болтушка, не мог себе позволить покуситься на репутацию дамы, которую вел под руку маркиз, не рискуя стать объектом блистательной отповеди или просто безжалостной реплики, после которой двери в свет оказываются для нарушителя приличий накрепко закрытыми. Примеры такого исхода были на памяти у каждого… Скажем, как-то в понедельник, когда маркиз направлялся к своему месту в партере Оперы, нашлась дама, не убоявшаяся пожаловаться на распространяемый им аромат фиалок и ирисов – в этом он был приверженцем старой школы.
– Что за ужасные духи! – возмутилась она достаточно громко, чтобы реплику услыхала дюжина соседей.
Тогда, повернувшись к непочтительной особе, чтобы получше рассмотреть ее в монокль, Моден ответствовал:
– Мадам, я же не мешаю вам плохо пахнуть…
После недавних испытаний Александра рассудила, что общество маркиза – именно то, чего ей недостает. Даже Делия, хотя она всегда составляла о людях и событиях сугубо личное мнение, порой слишком скоропалительное, призналась, что старый дворянин произвел на нее сильное впечатление.
– Мне кажется, – призналась она, – что я предпочла бы умереть, лишь бы не заиметь в лице этого человека врага.
– Не стоит его опасаться, – ответила Александра. – Он находит вас прелестной, к тому же он мой друг.
Однако дружба маркиза пришлась ей на балу очень кстати. Наряд Александры на этом блестящем собрании был выдержан в нежно-желтых тонах, повторенных лавровыми листочками, украшавшими ее прическу. Она была в этот вечер красива, как никогда, и пользовалась вместе с Делией, обернутой зеленым, в тон ее глаз, муслином, всеобщим успехом. У девушки мигом заполнилась тетрадка для записи кавалеров; тем временем ее невестка, решившая не отходить от своего пожилого караульного, отказывала всем без изъятия. Час шел за часом, а тот, кого она ждала, все не появлялся…
Точно так же обстояли дела и на следующий день, и днем позже. Неделя «Большого приза», прелюдия отъезда высшего общества в замки и на курорты, была отмечена бесчисленными скачками, зваными трапезами в разное время суток и всевозможными раутами. Красавицы американки, неизменно сопровождаемые старым маркизом и четой Ориньяк, ничего не пропускали. Однако день ото дня и без того наигранное оживление миссис Каррингтон делалось все слабее. Никогда еще она не была столь блистательна, о ней повсюду отзывались как о наиболее элегантной даме сезона, однако ей не удавалось более обрести радость, которую она познала весной, когда ей нравилось наряжаться просто ради того, чтобы читать восхищение в мужских взорах. Фонсом исчез, Фонсом стал невидимкой, и это исчезновение сделалось для нее тем большей пыткой, что вызывало всевозможные комментарии. Куда он подевался? Что с ним стряслось – с ним, никогда не обходившим вниманием этот важнейший для лошадника момент в году? Поговаривали, что его особняк заперт на замок, вследствие чего можно было услыхать самые невероятные версии: одни утверждали, что он подался на Огненную Землю, другие – что он плавает у берегов Исландии на яхте наследника английского престола… Некоторые договаривались до того, что он, мол, удалился в монастырь бенедиктинцев…
Александру терзало не только само его отсутствие, но и все эти безумные предположения, которые достигали ее ушей, несмотря на старания Модена избавить ее от сплетен. Впрочем, и сам маркиз не мог не задавать себе кое-каких вопросов. В те часы, когда Александра отдыхала, он добывал сведения, сохраняя совершенно безразличный вид, – в этом он был большой мастер; однако все ограничивалось невнятными слухами. В день «Большого приза» на старт не вышла ни одна лошадь с гербом герцога, а из этого следовало, что Жан де Фонсом действительно исчез, причем не исключено, что надолго. Париж мигом лишился в глазах Александры всего своего очарования, поскольку здесь не было больше ее «обожателя».
О Корделии этого сказать было никак нельзя. Совершив налет на магазины предместья Сент-Оноре и модные салоны – Жанна Ланвэн сшила ей непревзойденное подвенечное платье, – она решила как следует воспользоваться своей молодостью, свободой, которой скоро наступит конец, и многочисленными приглашениями: ведь она была весела, ослепительна, а также слыла невестой с немалым приданым. Со своей стороны Долли д'Ориньяк, желавшая пополнить контингент американок в Европе, неуклонно работала в этом направлении. Не зная лично Питера Осборна, она беззастенчиво нахваливала преимущества жизни во Франции. В последнее время она приняла покровительство над Делией, поскольку Александре все меньше хотелось показываться на людях.
Из Америки до нее не доходило никаких вестей, не считая нескольких писем от матери. Тетка объясняла растущую печаль племянницы упорным молчанием Джонатана.
– Не испытываю ни малейшей нежности к судье Каррингтону, которого я считаю просто упрямым мулом, – заявила она как-то вечером Александре, в который раз отказавшейся от приглашения Долли поужинать в ресторане. – Однако мне кажется, что тебе следовало бы подумать о возвращении. Вчера мы говорили на эту тему с Никола и решили что с радостью доставим тебя в Нью-Йорк Зачем тебе злые толки?
– Вернуться домой с понурой головой, в простой рубахе, с петлей на шее и с посыпанными пеплом волосами? Об этом и речи быть не может! Я не желаю потворствовать властности Джонатана, к тому же зачем отказываться от удовольствия посетить Венецию? Нас с Делией уже ждут.
Она показала тетке полученное утром письмо Элейн Орсеоло. К своему огромному сожалению, чета была вынуждена на сей раз отказаться от присутствия на «Большом призе»: это было вызвано необходимостью участвовать в земельной тяжбе, навязанной соседом. «Однако мы надеемся на вас, – писала Элейн. – Будете ангелом, если подберете мне что-нибудь посимпатичнее у «Пакена»: мне просто необходимы вечерние туалеты на это лето…»
– Сами видите, – заключила Александра, – теперь я просто не имею права отказываться. К тому же Делия, насытившись Парижем, спит и видит, как бы попасть на венецианские карнавалы. Вернемся в августе, как предполагалось. А вы можете отправляться на медовый месяц в Турень, как собирались.
– Поступай, как знаешь, милочка. Но объясни мне, откуда такая меланхолия?
– Это не меланхолия. Просто усталость. Однако, не стану от вас скрывать, позиция моего мужа не доставляет мне радости. Я думала, что он меня гораздо больше любит! Полагаю, ваш Никола будет далеко не столь суровым мужем. По-моему, он вас безумно балует!
Действительно, снова поселившись в «Ритце», Эмити каждое утро получала грандиозный букет цветов; она сделалась обладательницей превосходного темно-голубого сапфира, обрамленного бриллиантовой россыпью, вручение которого в «Ритце» заставило ее радоваться, как маленькую. Все приобретения, которые она сделала во Франции, уже перекочевали в просторную квартиру жениха на набережной Вольтера; Риво, зная, что его будущая супруга привыкла к простору, собирался во время свадебного путешествия купить замок на берегу Луары.
– Ты права, – согласилась Эмити, – и я очень счастлива, – однако мне кажется, Александра, что Джонатан всегда был с тобой щедр, отдадим же ему должное! Ты владеешь едва ли не лучшими драгоценностями Америки и…
– Вот-вот! Разве вы забыли, что у меня стащили мои изумруды? Неужели вы считаете, что, вернись я без них, настроение Джонатана улучшится? А тут еще этот комиссар полиции никак не сообщит ободряющей новости!
Она явно теряла терпение. Нервы ее были на пределе. Тетушка сочла за благо сменить тему. Александра не могла дождаться свадьбы Эмити, чтобы уехать вместе с Делией в Венецию. Она все хуже переносила светскую жизнь, которая раньше доставляла ей столько радости, в том числе прогулки по Булонскому лесу, где скользили б открытых колясках дамы неземной красоты в убранстве из перьев, султанов и цветов, унизанные жемчугами, с гордо поднятой грудью, слегка прикрытой букетиком, который красавица то и дело подносит к тонким ноздрям… Недавно и Александра принадлежала к их числу, однако теперь аллея Акаций не влекла ее, ибо она не ожидала увидеть на ней черного жеребца, несущего всадника безупречной выправки, который, не покидая седла, припадет к ее руке. Париж лишился для нее красок, и даже небо Парижа более не казалось ей голубым…