Страница:
После молитв образовался молчаливый кортеж. Каждый возлагал на могилу цветы с открыточками или свернутыми вчетверо бумажками, на которых значились обращенные к усопшему клятвы в преданности. Затем, погладив рукой медный бюст, спирит уступал место следующему в очереди. В конце концов памятник исчез под ворохом разнообразных цветов.
Подражая остальным, Эмити преклонила колени, чтобы пристроить у постамента свой букет орхидей, потом сняла перчатку, провела рукой по отполированной меди и поспешила уступить место другому – вернее, другой: она еще раньше приметила эту невысокую, полноватую особу лет пятидесяти, чье приятное, красное, как спелое яблоко, личико было до того мокрым от слез, что ни всхлипы, ни платок с черной каймой не могли ей помочь. Ее траурный наряд – черный бархат, отброшенная с лица вуаль и гагатовые украшения, был нов, и она долго убивалась, прежде чем возложить рядом с цветами мисс Форбс огромный букет белых роз, которые, по мнению американки, более уместно смотрелись бы на могиле безвременно почившей девушки. Тетя Эмити нагнала ее на аллее.
– Ваше горе так безутешно, мадам, – проговорила она, – что я не могу не спросить вас, нужна ли вам помощь.
Маленькая женщина с удивлением подняла глаза на рослую незнакомку, говорившую с иностранным акцентом и приветливо улыбавшуюся ей из-под шляпки с вуалью и страусиным пером, делавшим ее похожей на лошадь, которую в пору впрягать в катафалк. Она тоже изобразила улыбку и ответила:
– Вы очень добры, мадам, раз проявили ко мне внимание. Я не могу справиться со своими чувствами! Всякий раз, являясь на могилу нашего дорогого учителя, я испытываю потрясение, особенно последние два года, после того, как меня покинул мой бедный муж…
– Два года! И вы его по-прежнему так оплакиваете?
– Да. Что поделаешь, ведь мэтр Кардек пока еще не внял моим мольбам. Я так истово прошу его помочь моему дорогому Эжену поговорить со мной, когда в моем доме собирается наш небольшой спиритический кружок!
– У вас есть кружок?! – вскричала заинтригованная мисс Форбс.
– А как же! Каждый четверг во второй половине дня у меня собирается примерно дюжина друзей.
– Все-таки днем? Разве вечер не предпочтительнее?
– Нет. Мы часто получаем любопытные послания, но я женщина эмоциональная, и после ночного сеанса мне уже не удается заснуть. Я слишком волнуюсь!
Пока они шли к воротам, маленькую даму приветствовало несколько человек, чей «бесценный усопший» был самым почитаемым колбасником во всем Сент-Антуанском предместье. Мисс Форбс представлялась этим людям и была, будучи американкой, бурно ими обласкана. Эмити поджидал фиакр, и она предложила подвезти свою новую знакомую. Мадам Миньон проживала на углу площади Насьон, рядом с коллежем Араго, в красивом новом доме, куда она пригласила мисс Форбс на чашечку чая.
– До меня легко добраться, не тратясь на экипаж, потому что прямо под боком – станция метро, – сказала она и указала на уходящую под землю лестницу и огромные подснежники из зеленой бронзы, украшавшие вход.
Американка решила откликнуться на приглашение, хотя и племянница, и брат встретили ее намерение проехаться на метро саркастическими улыбками. Впрочем, в тот день судьба ей улыбнулась: миссис Каррингтон хандрила и сидела взаперти, а Стенли подался в Шантийи, чтобы полюбоваться конюшнями и ипподромом. Чувствуя приятное возбуждение, она, отобедав, спустилась в метро и совершила подземное путешествие, доставившее ей «great fun»[5] и позволившее подняться на поверхность едва ли не под самыми окнами у новой знакомой.
Комнату, в которую ее на этот раз пригласили, она не узнала, потому что в прошлый раз они пили чай в столовой. Это была довольно скромная гостиная, в которой имелось все необходимое для спиритических сеансов. Окна полностью загораживали тяжелые занавески из синего бархата, посередине возвышался круглый стол, окруженный стульями. В углу примостилась фисгармония, на которой пожилой господин с лорнетом и седой бородкой как раз устанавливал ноты. Шестеро – четыре женщины и двое мужчин – беседовали вполголоса, как в палате у больного.
Гордясь новой знакомой, мадам Миньон представила ее своим гостям, и Эмити смогла убедиться, что у вдовы колбасника собираются самые разные люди: здесь была баронесса, портниха-надомница, бывшая учительница и женщина-рантье; все они прекрасно находили общий язык и болтали, как старые подруги. Мужчины были представлены органистом месье Дюраном, старым садовником и его собеседником лет шестидесяти от роду, чей элегантный сюртук и шелковый галстук с крупной жемчужной булавкой свидетельствовали о нестесненности в средствах. Этот господин отличался особой приветливостью: усы и бакенбарды а-ля Франц-Иосиф красовались на розовом, живом лице, а голубые глазки светились, как у юноши. Зубы его были безупречны, и он сполна использовал это преимущество, беспрерывно улыбаясь. Звали его Никола Риво, он был отошедшим от дел горным инженером, кавалером ордена Почетного легиона.
Дождавшись, пока хозяйка познакомит его с новой гостьей, он с безупречной галантностью приложился к руке мисс Форбс и заверил ее, что совершенно счастлив познакомиться с американской леди.
– Один из моих предков, Жак Риво, сражался за независимость Соединенных Штатов, – сообщил он. – Поэтому я питаю к вашей стране искреннюю любовь.
– Вы бывали у нас?
– Неоднократно. У меня там полно друзей.
– Вполне возможно, что сегодня их круг расширится. В Филадельфии, где я обитаю, история той эпохи священна. В каком полку воевал ваш предок?
– Откровенно говоря, это мне неизвестно. Он состоял военным инженером при Тронсоне дю Кодрее[6], которого он тщетно пытался спасти, когда тот тонул в реке Шукул. Думаю, он проявил себя молодцом. Потом он возвратился в Мец и отлично себя чувствовал, что доказывает его попытка вызвать на дуэль господина Бомарше.
– Какая занятная история! Вы просто обязаны рассказать ее мне во всех подробностях!
Появление престарелой дамы, которую мадам Миньон поддерживала под локоть, заставило ее прерваться на полуслове.
– Вот и наша дорогая мадемуазель Эрманс, – провозгласила хозяйка. – Теперь все в сборе. Сядем же!
Она заботливо подвела запоздавшую старушку к креслу, заваленному подушками. Баронесса и садовник поспешили ей на помощь. Казалось, мадемуазель Эрманс доживает последние минуты – такой она выглядела хрупкой и прозрачной. Она куталась в многочисленные шали, а ее руки, покрытые ревматическими узлами, скрывали кружевные перчатки без пальцев; бледные глаза на пергаментном лице никого не замечали и упирались в стену.
– Она наш медиум, – шепнул месье Риво. – Долгое время она была медиумом при Аллане Кардеке. Добрейшая мадам Миньон заботится о ней, как о родной матери, и та, не будучи богатой, не могла бы без нее обойтись.
Пока гости усаживались вокруг стола, хозяйка проверила, достаточно ли плотно задернуты занавески, зажгла свечку и поставила ее в центр стола, после чего погасила остальной свет. Гостиная заполнилась тенями; трудно было разглядеть что-либо, кроме напряженных лиц, озаренных тусклой свечой. Все положили руки на стол так, чтобы соприкасаться мизинцами, и сосредоточились. Только у мисс Форбс ничего не вышло: ей казались чужими все эти люди, за исключением разве что Риво, к которому она мигом прониклась симпатией. Когда из-за спины раздались негромкие звуки фисгармонии, она вздрогнула. Мадемуазель Эрманс, утонувшая в подушках, зажмурилась. Казалось, она дремлет. Неожиданно раздался взволнованный голос мадам Миньон:
– Не получается! Не знаю, в чем дело…
– Уж не из-за меня ли? – подала голос американка. – Хотите, я уйду? – Не вздумайте! Хотя мы пока плохо знаем друг друга, вы – наша единомышленница, сестра. Мы станем молиться, а потом месье Дюран сыграет нам гимн. Возможно, тогда вибрация улучшится.
Все забубнили «Отче наш», потом заиграла фисгармония. Эмити почему-то захотелось плакать. Слишком грустной была музыка, которая отлично соответствовала настроению этих неподвижных, собранных людей. В Америке на спиритических сеансах тоже звучала музыка, но там все ревностно подпевали, да и гимны были торжественными.
Внезапно стол скрипнул; через секунду скрип повторился. Под пальцами мисс Форбс пробежала какая-то волна, как будто она прикасалась не к деревянному столу, а к спине живого существа. Потом раздался мужской голос – звучный и низкий. Это было тем более поразительно, что срывался он с иссушенных губ мадемуазель Эрманс, которой следовало бы пищать, как флейте.
– Здравствуйте. Кажется, сегодня вас собралось больше, чем обычно.
Аудитория проявила признаки радости; мадам Миньон принялась тихонько объяснять новенькой:
– Это Этьен, наш поводырь, высший дух, которому мы обязаны многими знаниями… – Она повысила голос. – Здравствуйте, дорогой Этьен, спасибо за верность нашей дружбе. У нас действительно появилась новенькая – сестра, приехавшая издалека, из Соединенных Штатов Америки.
– Соединенные Штаты – великая страна, но ее ждет еще большее величие, когда она поймет, какое значение в этом низком мире принадлежит любви. У вас, мисс, любви недостает.
– Откуда это вам известно? – пролепетала Эмити, которой очень не хотелось показать, сколь велико ее смятение.
– Слишком много богатства и при этом страшная бедность! Золото, текущее у вас рекой, – это зеркало, о которое бьются несчастные европейские жаворонки, и далеко не всем из них улыбается счастье.
– Не преувеличение ли это? У нас полным-полно благотворительных ассоциаций. Что до любви, то многие наши супружеские пары отлично знают, что это такое.
– Но при этом у вас много разводов; впрочем, это не столь важно: от силы один из ста браков, заключаемых на земле, остается вечным на небесах. Рядом с вами есть молодая женщина, которая полагает, что любит…
Голос ослаб, сделался неразборчивым… мадам Миньон попросила месье Дюрана сыграть на фисгармонии, но проводник больше не возвращался. Его голос сменил другой, совсем другой тональности: это был какой-то крестьянин, пребывавший в замешательстве и изъяснявшийся на непонятном жаргоне. Заслышав его, месье Фуга, садовник из Аржантея, удивленно вскрикнул. На его густые усы полились слезы, руки его задрожали. Он ответил что-то на том же языке, оказавшемся овернским диалектом.
– Вы его понимаете? – спросил Риво.
– О, да! Господи Боже мой! Это же мой кузен Орельен… Год назад он умер у себя в Шод-Эг. Он не знает, куда попал, и ничего не соображает…
– Попробуйте его успокоить, – мягко предложила мадам Миньон. – Скажите ему также, что мы будем молиться за него и что он может вернуться к нам, когда захочет.
Какое-то время шел невероятный диалог, в котором участвовали живой человек и мятущийся дух. Тем временем мадам Миньон, баронесса и портниха усиленно молились. Наконец наступила тишина. Фуга вытащил из кармана большой платок и отер со лба пот.
– Кажется, он начинает понимать… – вздохнул он. – Но как он умудрился найти меня здесь?
– Если вы были к нему привязаны, то в этом нет ничего удивительного, – сказала портниха. – Вспомните, чему учил нас Этьен: любви подвластно все.
По требованию мадам Миньон сеанс завершился. Старуха-медиум совершенно лишилась сил и, казалось, вот-вот хлопнется в обморок. В гостиной загорелся свет, хозяйка велела подать кофе, чай, шоколад, пирожные, чтобы подкрепить силы мадемуазель Эрманс и всех остальных. Все радовались четкости звучавших голосов и сожалели только о том, что возраст и хрупкое здоровье посредницы между двумя мирами заставляет все больше укорачивать сеансы. Мисс Форбс оставалась под сильным впечатлением от услышанного и хранила задумчивое молчание, однако не забыла положить себе кусок торта и два шоколадных эклера, а также выпила одну за другой три чашки ароматного чая.
– Кажется, вас обуревают мысли, мадемуазель? – обратился к ней Риво. – Что-то пришлось вам не по нраву?
– Нет, хотя, должна признаться, я немного растеряна и испытываю… зависть. Ваш кружок столь малочислен, однако вы добиваетесь гораздо более интересных результатов, чем мы в Филадельфии. Мы тоже пользуемся столами, азбукой, музыкой. У нас нередка левитация предметов, случаются и видения. Наши медиумы тоже чревовещают, но их речи чаще всего звучат… не очень внятно.
– Состояние здоровья мадемуазель Эрманс лишает нас появления эктоплазменных образований, которые прежде частенько нас баловали. Что до результатов, то они вызваны, по-моему, тем обстоятельством, что мы тут все – друзья, давно работающие вместе. Мы обходимся без громких имен.
– Прошу прощения, сударь, – вмешалась портниха, – но вы забываете, что у нас был контакт с поэтом Андре Шенье, казненным прямо здесь, на площади Насьон, во время Революции, чей прах остался лежать где-то поблизости.
– Действительно, ваша реплика очень кстати, – подтвердила мадам Миньон. – Мы расцениваем это как дар небес. Видите ли, мадемуазель, как я уже говорила, мы посвящаем себя помощи неприкаянным душам, одну из которых вы только что слушали. К несчастью, мне и на этот раз не удалось вызвать дух моего дорогого усопшего супруга.
– Не отчаивайтесь, Элоди, – сказала баронесса. – Это всего лишь доказывает, что он идет по пути света. В противном случае он уже давно взмолился бы о помощи.
– Вы очень добры, милая Гортензия, и мне хочется верить, что вы правы. Вы присоединитесь к нам опять в следующий четверг, мадемуазель Форбс? У нашего Этьена, кажется, есть, что вам сказать. Очень прискорбно, что недостаток энергии заставил его прерваться на полуслове.
– С радостью присоединюсь, если таково ваше желание! – воскликнула Эмити, сжимая обе руки гостеприимной хозяйки. – Вы не можете себе представить, как мне было хорошо с вами!
Месье Риво вызвался составить ей компанию и довезти до гостиницы в своем экипаже. Узнав о ее поездке в метро, он развеселился.
– Жить в «Ритце» и кататься на метро – на такое способны только американцы!
– Я люблю новизну, к тому же приехала сюда, чтобы получше познакомиться с Францией.
Всю дорогу они болтали, как закадычные друзья. Никола Риво в совершенстве владел английским, и, беседуя с ним, Эмити отдыхала. Он лишился жены, которую пятнадцать лет назад свел в могилу рак горла. Его единственный сын погиб в Швейцарии в горах семь лет тому назад, и с тех пор он жил один в своей квартире на набережной Вольтера с двумя слугами.
– Квартира казалась бы гораздо более просторной, если бы я не загромождал ее книгами и всяким старьем, – сказал он.
У него не осталось родни, кроме сестры на несколько лет моложе его, к которой он питал нежную любовь, но которая не желала ни зимой, ни летом покидать свое имение в Канне.
– Она отговаривается тем, что не может обходиться без солнца. Я же, со своей стороны, не могу жить без Сены, несущей свои воды прямо у меня под окном. Поэтому мы встречаемся не часто.
Мисс Форбс, в свою очередь, рассказывала о племяннице, о своей семье и жизни в Филадельфии; беседа получилась настолько оживленной, что они и не заметили, как поездка завершилась. Элегантный экипаж уже стоял какое-то время на Вандомской площади перед отелем, а мисс Форбс все не выходила. Наконец, они простились, но договорились о встрече в следующий четверг, причем Риво пообещал, что заедет за новой знакомой в два часа дня.
Пока тетка отсутствовала, Александра страшно скучала, однако, раз сказавшись больной, она не посмела изменить свое решение. Даже чудесный обед, который она вкушала в самом прекрасном в целом мире интерьере, не смог улучшить ее настроение. Ей никак не удавалось забыть пренебрежительный взгляд, который бросил на нее молодой герцог, прежде чем абсолютно утратить к ней интерес, словно она – первая встречная или, того хуже, пользующаяся дурной репутацией женщина, каких полно в «Максиме». Эти воспоминания не давали ей покоя всю ночь и продолжали ее терзать, вызывая попеременно то ярость, то упадок сил. Какое он имел право осуждать ее, раз он узнал графа Орсеоло и его жену? Если Элейн вправе ужинать в этом ресторане, то почему там нельзя находиться другим честным женщинам? Потом ее посетила мысль, что он, видимо, не узнал Элейн, так как не видел ничего, кроме верха ее прически. Ведь ее скрывал от него массивный дядя Стенли! Эта догадка окончательно удручила бедную Александру: в такой ситуации этот человек не мог не принять ее за кокотку.
– Если он еще раз столкнется со мной на улице, то наверняка спросит, сколько я стою! – проговорила она громко.
Столь ясная формулировка ужаснула ее. Тогда, торопясь справиться с волнением, она уселась у бюро между двумя окнами, схватила бумагу и перо и стала сочинять письмо Джонатану – одно из тех женских писем, где без ведома автора сочетаются нежность и натиск. Супругу просто необходимо к ней приехать! Его присутствие станет наилучшей защитой от сюрпризов встречи, оказавшейся способной до такой степени взволновать ее, тем более опасной, что она не находила объяснений своему волнению.
Закрыв глаза, она представила себе высокую фигуру мужа, огонек, который зажигался в его глазах при взгляде на нее. Как бы ей хотелось оказаться с ним рядом, входить в чей-то дом или ресторан рука об руку с ним, то есть чувствовать себя в своей тарелке, зная, что никому не вздумается отнестись к ней недостаточно уважительно, будь он хоть царствующий монарх! Была минута, когда она пожалела, что, поддавшись капризу, взошла на борт парохода без него, положившись на такую иллюзорную защиту, как взбалмошная тетка и старый дядюшка, возомнивший свою принципиальность панацеей от любых бед. Что могут противопоставить родственники, пусть даже самые внимательные, фантазиям, населяющим голову?
Дописав письмо, она заклеила его, спрятала и тут же воспряла духом. Ничего, все скоро устроится. Если Джонатан уже возвратился – а он не говорил об очень длительном отсутствии, – то ему ничего не останется, кроме как отплыть на первом подвернувшемся судне.
Возвращение тетушки оказалось как нельзя более кстати: она являла сейчас собой образец жизнерадостности.
– Честное слово, вы прямо излучаете довольство! – заметила Александра, глядя, как тетка вынимает перед зеркалом длинные иголки, удерживающие прическу. – Это метро, наверное, действительно любопытное местечко, к тому же вы за это время успели, должно быть, полдюжины раз пересечь Париж вдоль и поперек.
– Выше всяких похвал. Правда, я не уверена, что тебе там понравится. У тебя слишком много снобистских предрассудков! Если начистоту, то я ездила на чашку чая к знакомой. Кроме того, я присутствовала у нее на увлекательнейшем спиритическом сеансе, на котором случай свел меня с очаровательным господином… Категорически запрещаю насмехаться надо мной или осыпать упреками!
– И не подумаю! – вздохнула Александра, у которой не было сейчас настроения вступать в дискуссию о страсти те-тушки к духам, оповещающим о своем появлении стуком, и к вертящимся столикам на одной ножке. – Вы имеете право развлекаться так, как вам хочется. Только почему вы мне ничего не сказали?
– Потому что сомневалась, стоит ли. Я вполне могла угодить в компанию шарлатанов. Теперь я твердо намерена вернуться в кружок в следующий четверг. Кстати, чтобы не забыть! Стоило мне появиться в вестибюле отеля, как лакей передал нам вот это. – Она вынула из муфты письмо и протянула его племяннице, чье имя было указано на конверте первым.
Александра быстро надорвала конверт и извлекла оттуда визитную карточку с вензелем; пробежав глазами текст, она порозовела от удовольствия: герцогиня Роан приглашала их обеих к себе на ужин в ближайший вторник.
Тут же позабыв о недавних мрачных мыслях, она засела за телефон, чтобы, не теряя времени, вызвать Антуана.
– Сегодня вечером я приглашаю вас на ужин в отеле. Нет, мне совершенно необходимо с вами повидаться! Мне так о многом надо вас расспросить!
– Почему не подождать до завтра? – заныл художник, который приготовился провести хотя бы один вечер в любимых тапочках. – Я чувствую себя немного… утомленным.
– Глупости! К тому же я не стану вас долго задерживать. Просто мне срочно необходим ваш совет: во вторник мы ужинаем у мадам де Роан, и…
– Я тоже. Между прочим, неплохо бы вам привыкнуть говорить «госпожа герцогиня».
– Вот видите! Мне бы не хотелось наделать ошибок, а времени у нас остается в обрез. Так что приезжайте! Я угощу вас портвейном Джефферсона!
Она прервала разговор, не желая слушать его доводов, но еще какое-то время сидела у телефонного столика неподвижно, стараясь унять сердцебиение. На званом ужине у Роанов ей необходимо быть обворожительной. Вдруг среди гостей окажется «он»?
Согласно несколько наивным представлениям Александры, герцогине полагалось принимать только равных себе, к тому же салон на бульваре Инвалидов казался ей наиболее подходящим местом для того, чтобы опровергнуть сложившееся у Фонсома впечатление о ней как о светской даме, способной ужинать у «Максима».
Сердце билось у нее еще сильнее, когда она переступила порог великолепного особняка, возведенного в XVIII веке Броньяром, – родового гнезда герцогини Герминии, урожденной Вертейяк. Ее привело в смятение великолепие интерьера и многочисленная ливрейная прислуга в напудренных париках, коротких панталонах и сияющих, как принято у французов, фраках: у простых слуг фраки были усеяны золотыми галунами, у метрдотелей – бронзовыми галунами на черном шелке. Молодая американка поняла, что попала в незнакомый ей доселе мир, который она мысленно сравнивала с великолепным Версалем.
При этом у нее не было причин сомневаться в себе. Она облачилась в последнее изобретение салона «Дусе» – белое муслиновое платье с коротким шлейфом на розовом атласе, усеянное перламутром, в котором выглядела несравненной красавицей; впечатлению способствовали чудесные жемчужины у нее на шее, на запястьях, в ушах и в прическе. Заехавший за ней Антуан восхищенно присвистнул:
– Даже представить себе не могу, где берут такие туалеты. Вы божественны! – С этими словами он поцеловал ей руку.
Он был счастлив, что она вняла его советам и не злоупотребила бриллиантами, к которым проявляли чрезмерное пристрастие ее соотечественницы. В своем радужном наряде она казалась белокурой принцессой из сказки, от которой трудно было отвести взгляд. На тетушке была на сей раз чудесная кротовая накидка и умеренное количество бриллиантов; она выглядела вполне элегантно и величественно, что было ей очень к лицу. Их встретил на пороге гостиной сам герцог Ален, который подвел их к герцогине, болтавшей среди роз с мужчиной лет шестидесяти, рослым и широкоплечим, почти совсем седым, чьи черные глаза, глядевшие когда-то достаточно многозначительно, чтобы под их взглядом хотелось съежиться, теперь светились иронией и снисходительностью.
Прием, оказанный ей герцогиней, еще больше успокоил Александру. Эта невысокая женщина, обладавшая тем не менее осанкой королевы, любила принимать видных иностранцев в своем салоне, считавшемся одним из самых завидных во всем Париже. Проницательность, доброта, расположенность к гостям и огромный опыт вращения в свете делали из нее несравненную хозяйку, умевшую принять как поэтов – для них она устраивала чай по четвергам, – так и московского великого князя или наследников испанского престола.
Догадавшись о смущении, мучающем эту ослепительно-прекрасную молоденькую женщину, отпущенную в Париж под присмотром тетки весьма неосмотрительным супругом, она представила ей своего собеседника:
– Дорогая, познакомьтесь с маркизом де Моденом, которому предоставлена честь быть вашим соседом по столу. Его род восходит к пажу Людовика XV, а по остроте языка ему нет равных в Париже. Благодаря ему вы с толком проведете время.
– Вы забегаете вперед, госпожа герцогиня, – с поклоном отвечал Моден. – В присутствии такой красавицы я всегда лишаюсь дара речи, хоть ты плачь! Надеюсь на вашу снисходительность, мадам.
Александра обошла под руку с ним – весь салон, где собралось человек тридцать; тетушку Эмити поручили заботам члена Академии, оказавшегося несколько тугим на ухо, а Антуан поспешил к стайке очаровательных дам, которыми был принят с немалым энтузиазмом.
У миссис Каррингтон создалось более реальное, чем когда-либо, впечатление, что она попала в Версаль. Все эти мужчины видной наружности и дамы в роскошных туалетах, увешанные драгоценностями, носили имена, как будто взятые из учебника истории: Монморанси, Талейран-Перигор, Монтескью, Гонто-Бирон. У нее кружилась голова. Она мечтала познакомиться с французской знатью, однако, оказавшись в самой гуще знати, растерялась. Если бы не маркиз де Моден, она бы вообразила, что Роаны не приглашают к себе никого, кроме герцогов и герцогинь. Все эти люди в вечерних фраках лондонского покроя и платьях от величайших парижских кутюрье принадлежали, казалось, к особой категории, отличной от нее. Это проскальзывало в их манере говорить, задирать подбородок, в особом изяществе, дававшемся им без всякого усилия, впитанном с молоком матери. Даже усы у мужчин выглядели здесь по-особому. Они вполне уместно смотрелись бы и под мушкетерской шляпой, и под треуголкой гвардейца. Александре оставалось лишь слушать и улыбаться. К счастью, маркиз говорил за них обоих, выказывая чудеса остроумия, что удачно контрастировало с безмолвной прелестью его спутницы.
Подражая остальным, Эмити преклонила колени, чтобы пристроить у постамента свой букет орхидей, потом сняла перчатку, провела рукой по отполированной меди и поспешила уступить место другому – вернее, другой: она еще раньше приметила эту невысокую, полноватую особу лет пятидесяти, чье приятное, красное, как спелое яблоко, личико было до того мокрым от слез, что ни всхлипы, ни платок с черной каймой не могли ей помочь. Ее траурный наряд – черный бархат, отброшенная с лица вуаль и гагатовые украшения, был нов, и она долго убивалась, прежде чем возложить рядом с цветами мисс Форбс огромный букет белых роз, которые, по мнению американки, более уместно смотрелись бы на могиле безвременно почившей девушки. Тетя Эмити нагнала ее на аллее.
– Ваше горе так безутешно, мадам, – проговорила она, – что я не могу не спросить вас, нужна ли вам помощь.
Маленькая женщина с удивлением подняла глаза на рослую незнакомку, говорившую с иностранным акцентом и приветливо улыбавшуюся ей из-под шляпки с вуалью и страусиным пером, делавшим ее похожей на лошадь, которую в пору впрягать в катафалк. Она тоже изобразила улыбку и ответила:
– Вы очень добры, мадам, раз проявили ко мне внимание. Я не могу справиться со своими чувствами! Всякий раз, являясь на могилу нашего дорогого учителя, я испытываю потрясение, особенно последние два года, после того, как меня покинул мой бедный муж…
– Два года! И вы его по-прежнему так оплакиваете?
– Да. Что поделаешь, ведь мэтр Кардек пока еще не внял моим мольбам. Я так истово прошу его помочь моему дорогому Эжену поговорить со мной, когда в моем доме собирается наш небольшой спиритический кружок!
– У вас есть кружок?! – вскричала заинтригованная мисс Форбс.
– А как же! Каждый четверг во второй половине дня у меня собирается примерно дюжина друзей.
– Все-таки днем? Разве вечер не предпочтительнее?
– Нет. Мы часто получаем любопытные послания, но я женщина эмоциональная, и после ночного сеанса мне уже не удается заснуть. Я слишком волнуюсь!
Пока они шли к воротам, маленькую даму приветствовало несколько человек, чей «бесценный усопший» был самым почитаемым колбасником во всем Сент-Антуанском предместье. Мисс Форбс представлялась этим людям и была, будучи американкой, бурно ими обласкана. Эмити поджидал фиакр, и она предложила подвезти свою новую знакомую. Мадам Миньон проживала на углу площади Насьон, рядом с коллежем Араго, в красивом новом доме, куда она пригласила мисс Форбс на чашечку чая.
– До меня легко добраться, не тратясь на экипаж, потому что прямо под боком – станция метро, – сказала она и указала на уходящую под землю лестницу и огромные подснежники из зеленой бронзы, украшавшие вход.
Американка решила откликнуться на приглашение, хотя и племянница, и брат встретили ее намерение проехаться на метро саркастическими улыбками. Впрочем, в тот день судьба ей улыбнулась: миссис Каррингтон хандрила и сидела взаперти, а Стенли подался в Шантийи, чтобы полюбоваться конюшнями и ипподромом. Чувствуя приятное возбуждение, она, отобедав, спустилась в метро и совершила подземное путешествие, доставившее ей «great fun»[5] и позволившее подняться на поверхность едва ли не под самыми окнами у новой знакомой.
Комнату, в которую ее на этот раз пригласили, она не узнала, потому что в прошлый раз они пили чай в столовой. Это была довольно скромная гостиная, в которой имелось все необходимое для спиритических сеансов. Окна полностью загораживали тяжелые занавески из синего бархата, посередине возвышался круглый стол, окруженный стульями. В углу примостилась фисгармония, на которой пожилой господин с лорнетом и седой бородкой как раз устанавливал ноты. Шестеро – четыре женщины и двое мужчин – беседовали вполголоса, как в палате у больного.
Гордясь новой знакомой, мадам Миньон представила ее своим гостям, и Эмити смогла убедиться, что у вдовы колбасника собираются самые разные люди: здесь была баронесса, портниха-надомница, бывшая учительница и женщина-рантье; все они прекрасно находили общий язык и болтали, как старые подруги. Мужчины были представлены органистом месье Дюраном, старым садовником и его собеседником лет шестидесяти от роду, чей элегантный сюртук и шелковый галстук с крупной жемчужной булавкой свидетельствовали о нестесненности в средствах. Этот господин отличался особой приветливостью: усы и бакенбарды а-ля Франц-Иосиф красовались на розовом, живом лице, а голубые глазки светились, как у юноши. Зубы его были безупречны, и он сполна использовал это преимущество, беспрерывно улыбаясь. Звали его Никола Риво, он был отошедшим от дел горным инженером, кавалером ордена Почетного легиона.
Дождавшись, пока хозяйка познакомит его с новой гостьей, он с безупречной галантностью приложился к руке мисс Форбс и заверил ее, что совершенно счастлив познакомиться с американской леди.
– Один из моих предков, Жак Риво, сражался за независимость Соединенных Штатов, – сообщил он. – Поэтому я питаю к вашей стране искреннюю любовь.
– Вы бывали у нас?
– Неоднократно. У меня там полно друзей.
– Вполне возможно, что сегодня их круг расширится. В Филадельфии, где я обитаю, история той эпохи священна. В каком полку воевал ваш предок?
– Откровенно говоря, это мне неизвестно. Он состоял военным инженером при Тронсоне дю Кодрее[6], которого он тщетно пытался спасти, когда тот тонул в реке Шукул. Думаю, он проявил себя молодцом. Потом он возвратился в Мец и отлично себя чувствовал, что доказывает его попытка вызвать на дуэль господина Бомарше.
– Какая занятная история! Вы просто обязаны рассказать ее мне во всех подробностях!
Появление престарелой дамы, которую мадам Миньон поддерживала под локоть, заставило ее прерваться на полуслове.
– Вот и наша дорогая мадемуазель Эрманс, – провозгласила хозяйка. – Теперь все в сборе. Сядем же!
Она заботливо подвела запоздавшую старушку к креслу, заваленному подушками. Баронесса и садовник поспешили ей на помощь. Казалось, мадемуазель Эрманс доживает последние минуты – такой она выглядела хрупкой и прозрачной. Она куталась в многочисленные шали, а ее руки, покрытые ревматическими узлами, скрывали кружевные перчатки без пальцев; бледные глаза на пергаментном лице никого не замечали и упирались в стену.
– Она наш медиум, – шепнул месье Риво. – Долгое время она была медиумом при Аллане Кардеке. Добрейшая мадам Миньон заботится о ней, как о родной матери, и та, не будучи богатой, не могла бы без нее обойтись.
Пока гости усаживались вокруг стола, хозяйка проверила, достаточно ли плотно задернуты занавески, зажгла свечку и поставила ее в центр стола, после чего погасила остальной свет. Гостиная заполнилась тенями; трудно было разглядеть что-либо, кроме напряженных лиц, озаренных тусклой свечой. Все положили руки на стол так, чтобы соприкасаться мизинцами, и сосредоточились. Только у мисс Форбс ничего не вышло: ей казались чужими все эти люди, за исключением разве что Риво, к которому она мигом прониклась симпатией. Когда из-за спины раздались негромкие звуки фисгармонии, она вздрогнула. Мадемуазель Эрманс, утонувшая в подушках, зажмурилась. Казалось, она дремлет. Неожиданно раздался взволнованный голос мадам Миньон:
– Не получается! Не знаю, в чем дело…
– Уж не из-за меня ли? – подала голос американка. – Хотите, я уйду? – Не вздумайте! Хотя мы пока плохо знаем друг друга, вы – наша единомышленница, сестра. Мы станем молиться, а потом месье Дюран сыграет нам гимн. Возможно, тогда вибрация улучшится.
Все забубнили «Отче наш», потом заиграла фисгармония. Эмити почему-то захотелось плакать. Слишком грустной была музыка, которая отлично соответствовала настроению этих неподвижных, собранных людей. В Америке на спиритических сеансах тоже звучала музыка, но там все ревностно подпевали, да и гимны были торжественными.
Внезапно стол скрипнул; через секунду скрип повторился. Под пальцами мисс Форбс пробежала какая-то волна, как будто она прикасалась не к деревянному столу, а к спине живого существа. Потом раздался мужской голос – звучный и низкий. Это было тем более поразительно, что срывался он с иссушенных губ мадемуазель Эрманс, которой следовало бы пищать, как флейте.
– Здравствуйте. Кажется, сегодня вас собралось больше, чем обычно.
Аудитория проявила признаки радости; мадам Миньон принялась тихонько объяснять новенькой:
– Это Этьен, наш поводырь, высший дух, которому мы обязаны многими знаниями… – Она повысила голос. – Здравствуйте, дорогой Этьен, спасибо за верность нашей дружбе. У нас действительно появилась новенькая – сестра, приехавшая издалека, из Соединенных Штатов Америки.
– Соединенные Штаты – великая страна, но ее ждет еще большее величие, когда она поймет, какое значение в этом низком мире принадлежит любви. У вас, мисс, любви недостает.
– Откуда это вам известно? – пролепетала Эмити, которой очень не хотелось показать, сколь велико ее смятение.
– Слишком много богатства и при этом страшная бедность! Золото, текущее у вас рекой, – это зеркало, о которое бьются несчастные европейские жаворонки, и далеко не всем из них улыбается счастье.
– Не преувеличение ли это? У нас полным-полно благотворительных ассоциаций. Что до любви, то многие наши супружеские пары отлично знают, что это такое.
– Но при этом у вас много разводов; впрочем, это не столь важно: от силы один из ста браков, заключаемых на земле, остается вечным на небесах. Рядом с вами есть молодая женщина, которая полагает, что любит…
Голос ослаб, сделался неразборчивым… мадам Миньон попросила месье Дюрана сыграть на фисгармонии, но проводник больше не возвращался. Его голос сменил другой, совсем другой тональности: это был какой-то крестьянин, пребывавший в замешательстве и изъяснявшийся на непонятном жаргоне. Заслышав его, месье Фуга, садовник из Аржантея, удивленно вскрикнул. На его густые усы полились слезы, руки его задрожали. Он ответил что-то на том же языке, оказавшемся овернским диалектом.
– Вы его понимаете? – спросил Риво.
– О, да! Господи Боже мой! Это же мой кузен Орельен… Год назад он умер у себя в Шод-Эг. Он не знает, куда попал, и ничего не соображает…
– Попробуйте его успокоить, – мягко предложила мадам Миньон. – Скажите ему также, что мы будем молиться за него и что он может вернуться к нам, когда захочет.
Какое-то время шел невероятный диалог, в котором участвовали живой человек и мятущийся дух. Тем временем мадам Миньон, баронесса и портниха усиленно молились. Наконец наступила тишина. Фуга вытащил из кармана большой платок и отер со лба пот.
– Кажется, он начинает понимать… – вздохнул он. – Но как он умудрился найти меня здесь?
– Если вы были к нему привязаны, то в этом нет ничего удивительного, – сказала портниха. – Вспомните, чему учил нас Этьен: любви подвластно все.
По требованию мадам Миньон сеанс завершился. Старуха-медиум совершенно лишилась сил и, казалось, вот-вот хлопнется в обморок. В гостиной загорелся свет, хозяйка велела подать кофе, чай, шоколад, пирожные, чтобы подкрепить силы мадемуазель Эрманс и всех остальных. Все радовались четкости звучавших голосов и сожалели только о том, что возраст и хрупкое здоровье посредницы между двумя мирами заставляет все больше укорачивать сеансы. Мисс Форбс оставалась под сильным впечатлением от услышанного и хранила задумчивое молчание, однако не забыла положить себе кусок торта и два шоколадных эклера, а также выпила одну за другой три чашки ароматного чая.
– Кажется, вас обуревают мысли, мадемуазель? – обратился к ней Риво. – Что-то пришлось вам не по нраву?
– Нет, хотя, должна признаться, я немного растеряна и испытываю… зависть. Ваш кружок столь малочислен, однако вы добиваетесь гораздо более интересных результатов, чем мы в Филадельфии. Мы тоже пользуемся столами, азбукой, музыкой. У нас нередка левитация предметов, случаются и видения. Наши медиумы тоже чревовещают, но их речи чаще всего звучат… не очень внятно.
– Состояние здоровья мадемуазель Эрманс лишает нас появления эктоплазменных образований, которые прежде частенько нас баловали. Что до результатов, то они вызваны, по-моему, тем обстоятельством, что мы тут все – друзья, давно работающие вместе. Мы обходимся без громких имен.
– Прошу прощения, сударь, – вмешалась портниха, – но вы забываете, что у нас был контакт с поэтом Андре Шенье, казненным прямо здесь, на площади Насьон, во время Революции, чей прах остался лежать где-то поблизости.
– Действительно, ваша реплика очень кстати, – подтвердила мадам Миньон. – Мы расцениваем это как дар небес. Видите ли, мадемуазель, как я уже говорила, мы посвящаем себя помощи неприкаянным душам, одну из которых вы только что слушали. К несчастью, мне и на этот раз не удалось вызвать дух моего дорогого усопшего супруга.
– Не отчаивайтесь, Элоди, – сказала баронесса. – Это всего лишь доказывает, что он идет по пути света. В противном случае он уже давно взмолился бы о помощи.
– Вы очень добры, милая Гортензия, и мне хочется верить, что вы правы. Вы присоединитесь к нам опять в следующий четверг, мадемуазель Форбс? У нашего Этьена, кажется, есть, что вам сказать. Очень прискорбно, что недостаток энергии заставил его прерваться на полуслове.
– С радостью присоединюсь, если таково ваше желание! – воскликнула Эмити, сжимая обе руки гостеприимной хозяйки. – Вы не можете себе представить, как мне было хорошо с вами!
Месье Риво вызвался составить ей компанию и довезти до гостиницы в своем экипаже. Узнав о ее поездке в метро, он развеселился.
– Жить в «Ритце» и кататься на метро – на такое способны только американцы!
– Я люблю новизну, к тому же приехала сюда, чтобы получше познакомиться с Францией.
Всю дорогу они болтали, как закадычные друзья. Никола Риво в совершенстве владел английским, и, беседуя с ним, Эмити отдыхала. Он лишился жены, которую пятнадцать лет назад свел в могилу рак горла. Его единственный сын погиб в Швейцарии в горах семь лет тому назад, и с тех пор он жил один в своей квартире на набережной Вольтера с двумя слугами.
– Квартира казалась бы гораздо более просторной, если бы я не загромождал ее книгами и всяким старьем, – сказал он.
У него не осталось родни, кроме сестры на несколько лет моложе его, к которой он питал нежную любовь, но которая не желала ни зимой, ни летом покидать свое имение в Канне.
– Она отговаривается тем, что не может обходиться без солнца. Я же, со своей стороны, не могу жить без Сены, несущей свои воды прямо у меня под окном. Поэтому мы встречаемся не часто.
Мисс Форбс, в свою очередь, рассказывала о племяннице, о своей семье и жизни в Филадельфии; беседа получилась настолько оживленной, что они и не заметили, как поездка завершилась. Элегантный экипаж уже стоял какое-то время на Вандомской площади перед отелем, а мисс Форбс все не выходила. Наконец, они простились, но договорились о встрече в следующий четверг, причем Риво пообещал, что заедет за новой знакомой в два часа дня.
Пока тетка отсутствовала, Александра страшно скучала, однако, раз сказавшись больной, она не посмела изменить свое решение. Даже чудесный обед, который она вкушала в самом прекрасном в целом мире интерьере, не смог улучшить ее настроение. Ей никак не удавалось забыть пренебрежительный взгляд, который бросил на нее молодой герцог, прежде чем абсолютно утратить к ней интерес, словно она – первая встречная или, того хуже, пользующаяся дурной репутацией женщина, каких полно в «Максиме». Эти воспоминания не давали ей покоя всю ночь и продолжали ее терзать, вызывая попеременно то ярость, то упадок сил. Какое он имел право осуждать ее, раз он узнал графа Орсеоло и его жену? Если Элейн вправе ужинать в этом ресторане, то почему там нельзя находиться другим честным женщинам? Потом ее посетила мысль, что он, видимо, не узнал Элейн, так как не видел ничего, кроме верха ее прически. Ведь ее скрывал от него массивный дядя Стенли! Эта догадка окончательно удручила бедную Александру: в такой ситуации этот человек не мог не принять ее за кокотку.
– Если он еще раз столкнется со мной на улице, то наверняка спросит, сколько я стою! – проговорила она громко.
Столь ясная формулировка ужаснула ее. Тогда, торопясь справиться с волнением, она уселась у бюро между двумя окнами, схватила бумагу и перо и стала сочинять письмо Джонатану – одно из тех женских писем, где без ведома автора сочетаются нежность и натиск. Супругу просто необходимо к ней приехать! Его присутствие станет наилучшей защитой от сюрпризов встречи, оказавшейся способной до такой степени взволновать ее, тем более опасной, что она не находила объяснений своему волнению.
Закрыв глаза, она представила себе высокую фигуру мужа, огонек, который зажигался в его глазах при взгляде на нее. Как бы ей хотелось оказаться с ним рядом, входить в чей-то дом или ресторан рука об руку с ним, то есть чувствовать себя в своей тарелке, зная, что никому не вздумается отнестись к ней недостаточно уважительно, будь он хоть царствующий монарх! Была минута, когда она пожалела, что, поддавшись капризу, взошла на борт парохода без него, положившись на такую иллюзорную защиту, как взбалмошная тетка и старый дядюшка, возомнивший свою принципиальность панацеей от любых бед. Что могут противопоставить родственники, пусть даже самые внимательные, фантазиям, населяющим голову?
Дописав письмо, она заклеила его, спрятала и тут же воспряла духом. Ничего, все скоро устроится. Если Джонатан уже возвратился – а он не говорил об очень длительном отсутствии, – то ему ничего не останется, кроме как отплыть на первом подвернувшемся судне.
Возвращение тетушки оказалось как нельзя более кстати: она являла сейчас собой образец жизнерадостности.
– Честное слово, вы прямо излучаете довольство! – заметила Александра, глядя, как тетка вынимает перед зеркалом длинные иголки, удерживающие прическу. – Это метро, наверное, действительно любопытное местечко, к тому же вы за это время успели, должно быть, полдюжины раз пересечь Париж вдоль и поперек.
– Выше всяких похвал. Правда, я не уверена, что тебе там понравится. У тебя слишком много снобистских предрассудков! Если начистоту, то я ездила на чашку чая к знакомой. Кроме того, я присутствовала у нее на увлекательнейшем спиритическом сеансе, на котором случай свел меня с очаровательным господином… Категорически запрещаю насмехаться надо мной или осыпать упреками!
– И не подумаю! – вздохнула Александра, у которой не было сейчас настроения вступать в дискуссию о страсти те-тушки к духам, оповещающим о своем появлении стуком, и к вертящимся столикам на одной ножке. – Вы имеете право развлекаться так, как вам хочется. Только почему вы мне ничего не сказали?
– Потому что сомневалась, стоит ли. Я вполне могла угодить в компанию шарлатанов. Теперь я твердо намерена вернуться в кружок в следующий четверг. Кстати, чтобы не забыть! Стоило мне появиться в вестибюле отеля, как лакей передал нам вот это. – Она вынула из муфты письмо и протянула его племяннице, чье имя было указано на конверте первым.
Александра быстро надорвала конверт и извлекла оттуда визитную карточку с вензелем; пробежав глазами текст, она порозовела от удовольствия: герцогиня Роан приглашала их обеих к себе на ужин в ближайший вторник.
Тут же позабыв о недавних мрачных мыслях, она засела за телефон, чтобы, не теряя времени, вызвать Антуана.
– Сегодня вечером я приглашаю вас на ужин в отеле. Нет, мне совершенно необходимо с вами повидаться! Мне так о многом надо вас расспросить!
– Почему не подождать до завтра? – заныл художник, который приготовился провести хотя бы один вечер в любимых тапочках. – Я чувствую себя немного… утомленным.
– Глупости! К тому же я не стану вас долго задерживать. Просто мне срочно необходим ваш совет: во вторник мы ужинаем у мадам де Роан, и…
– Я тоже. Между прочим, неплохо бы вам привыкнуть говорить «госпожа герцогиня».
– Вот видите! Мне бы не хотелось наделать ошибок, а времени у нас остается в обрез. Так что приезжайте! Я угощу вас портвейном Джефферсона!
Она прервала разговор, не желая слушать его доводов, но еще какое-то время сидела у телефонного столика неподвижно, стараясь унять сердцебиение. На званом ужине у Роанов ей необходимо быть обворожительной. Вдруг среди гостей окажется «он»?
Согласно несколько наивным представлениям Александры, герцогине полагалось принимать только равных себе, к тому же салон на бульваре Инвалидов казался ей наиболее подходящим местом для того, чтобы опровергнуть сложившееся у Фонсома впечатление о ней как о светской даме, способной ужинать у «Максима».
Сердце билось у нее еще сильнее, когда она переступила порог великолепного особняка, возведенного в XVIII веке Броньяром, – родового гнезда герцогини Герминии, урожденной Вертейяк. Ее привело в смятение великолепие интерьера и многочисленная ливрейная прислуга в напудренных париках, коротких панталонах и сияющих, как принято у французов, фраках: у простых слуг фраки были усеяны золотыми галунами, у метрдотелей – бронзовыми галунами на черном шелке. Молодая американка поняла, что попала в незнакомый ей доселе мир, который она мысленно сравнивала с великолепным Версалем.
При этом у нее не было причин сомневаться в себе. Она облачилась в последнее изобретение салона «Дусе» – белое муслиновое платье с коротким шлейфом на розовом атласе, усеянное перламутром, в котором выглядела несравненной красавицей; впечатлению способствовали чудесные жемчужины у нее на шее, на запястьях, в ушах и в прическе. Заехавший за ней Антуан восхищенно присвистнул:
– Даже представить себе не могу, где берут такие туалеты. Вы божественны! – С этими словами он поцеловал ей руку.
Он был счастлив, что она вняла его советам и не злоупотребила бриллиантами, к которым проявляли чрезмерное пристрастие ее соотечественницы. В своем радужном наряде она казалась белокурой принцессой из сказки, от которой трудно было отвести взгляд. На тетушке была на сей раз чудесная кротовая накидка и умеренное количество бриллиантов; она выглядела вполне элегантно и величественно, что было ей очень к лицу. Их встретил на пороге гостиной сам герцог Ален, который подвел их к герцогине, болтавшей среди роз с мужчиной лет шестидесяти, рослым и широкоплечим, почти совсем седым, чьи черные глаза, глядевшие когда-то достаточно многозначительно, чтобы под их взглядом хотелось съежиться, теперь светились иронией и снисходительностью.
Прием, оказанный ей герцогиней, еще больше успокоил Александру. Эта невысокая женщина, обладавшая тем не менее осанкой королевы, любила принимать видных иностранцев в своем салоне, считавшемся одним из самых завидных во всем Париже. Проницательность, доброта, расположенность к гостям и огромный опыт вращения в свете делали из нее несравненную хозяйку, умевшую принять как поэтов – для них она устраивала чай по четвергам, – так и московского великого князя или наследников испанского престола.
Догадавшись о смущении, мучающем эту ослепительно-прекрасную молоденькую женщину, отпущенную в Париж под присмотром тетки весьма неосмотрительным супругом, она представила ей своего собеседника:
– Дорогая, познакомьтесь с маркизом де Моденом, которому предоставлена честь быть вашим соседом по столу. Его род восходит к пажу Людовика XV, а по остроте языка ему нет равных в Париже. Благодаря ему вы с толком проведете время.
– Вы забегаете вперед, госпожа герцогиня, – с поклоном отвечал Моден. – В присутствии такой красавицы я всегда лишаюсь дара речи, хоть ты плачь! Надеюсь на вашу снисходительность, мадам.
Александра обошла под руку с ним – весь салон, где собралось человек тридцать; тетушку Эмити поручили заботам члена Академии, оказавшегося несколько тугим на ухо, а Антуан поспешил к стайке очаровательных дам, которыми был принят с немалым энтузиазмом.
У миссис Каррингтон создалось более реальное, чем когда-либо, впечатление, что она попала в Версаль. Все эти мужчины видной наружности и дамы в роскошных туалетах, увешанные драгоценностями, носили имена, как будто взятые из учебника истории: Монморанси, Талейран-Перигор, Монтескью, Гонто-Бирон. У нее кружилась голова. Она мечтала познакомиться с французской знатью, однако, оказавшись в самой гуще знати, растерялась. Если бы не маркиз де Моден, она бы вообразила, что Роаны не приглашают к себе никого, кроме герцогов и герцогинь. Все эти люди в вечерних фраках лондонского покроя и платьях от величайших парижских кутюрье принадлежали, казалось, к особой категории, отличной от нее. Это проскальзывало в их манере говорить, задирать подбородок, в особом изяществе, дававшемся им без всякого усилия, впитанном с молоком матери. Даже усы у мужчин выглядели здесь по-особому. Они вполне уместно смотрелись бы и под мушкетерской шляпой, и под треуголкой гвардейца. Александре оставалось лишь слушать и улыбаться. К счастью, маркиз говорил за них обоих, выказывая чудеса остроумия, что удачно контрастировало с безмолвной прелестью его спутницы.