Бенцони Жюльетта. Катрин (Книга 3)

   Сара сразу заметила, как изменилось настроение молодой женщины. Катрин гордо вскинула голову, прикалывая белую, вышитую золотом вуаль. В фиалковых глазах сверкала воинственная решимость.
   Вот и хорошо! - промолвила цыганка, еле заметно улыбаясь и не уточняя, относится ли ее похвала к наряду. Катрин или же к ее боевому духу.
   - Ступай с Богом! А я останусь с малышом.
   Завернувшись в широкий черный плащ, Катрин направилась в часовню. В большой зале Фортюна точил длинный меч, а двое лучников разводили огонь в камине. На пороге замка она остановилась, чтобы глубоко вдохнуть свежий утренний воздух. Буря умчалась, и небо встретило молодую женщину нежной голубизной.
   Пахло мокрыми деревьями и молодой травой. Все сияло свежими красками, даже старый бук с искривленными ветвями. Несколько секунд Катрин стояла, словно проникаясь этим весенним обновлением, а затем медленно пошла к часовне, взглянув на безмолвную башню Сен-Жан, а затем на башню Гийо, которая тоже казалась вымершей. Служанки, идущие к мессе, расступились перед ней с поклоном. Среди них была и толстая банщица, однако Катрин даже не взглянула на нее.
   В часовне было сыро и промозгло. На известковых стенах проступала вода, от которой проржавели балки и почернело древнее деревянное распятие. Катрин, вздрогнув, направилась к почетной скамье, где никого не было. Кюре Карлата, который обычно совершал богослужение в замке, начал мессу при ее появлении. Это был маленький старичок, боязливый и робкий, постоянно горбившийся, словно его придавил к земле страх перед жизнью. Но глаза у него лучились добротой, и Катрин, которая уже исповедовалась ему, знала, что душа его была подобна ангельской, ибо он был преисполнен безграничного сострадания к несчастным, заблудшим грешникам.
   Преклонив колени, она открыла тяжелый молитвенник с серебряными застежками, лежавший перед ней, и попыталась вникнуть в слова священной службы. Но мысли ее витали далеко. Она могла думать только об Арно, который не показывался ей на глаза, о Мари, заключенной в башню, о свекрови, чье отсутствие было совершенно необъяснимым. Изабелла, набожная до фанатизма, не пропускала ни одного богослужения. Что же помешало ей прийти? Катрин казалось, что она все еще слышит сдавленные рыдания старухи. Ночью Сара предположила, что это слезы облегчения и благодарности Богу, спасшему внука. Но нет! Это были слезы отчаяния и бесконечной муки... Почему она плакала?
   Молодой женщине так не терпелось ринуться в бой, что она с видимой радостью встретила последние слова мессы "Ite missa est". Поспешно перекрестившись и в последний раз опустившись на колени, она быстро встала и пошла к выходу. У двери ее поджидал переминавшийся с ноги на ногу Фортюна. Увидев молодую женщину, он поспешно бросился к ней.
   - Монсеньор ждет вас, госпожа Катрин... - начал он, но она жестом остановила его.
   - Веди меня к нему...
   Она шла за маленьким гасконцем безмолвно, ибо ей казалось, что нужно всеми силами сберечь решительность, по крупицам собранную на рассвете, которую нельзя было растратить в ненужных словах. Однако губы ее шептали беззвучную молитву, наверное, непонятную и бессвязную для людей, но не для Господа. Ибо кто, кроме Него, умел читать в бедном человеческом сердце?
   Следуя за Фортюна, Катрин пересекла большой двор и начала подниматься по узкой лестнице без перил, ведущей на галереи, которые шли вдоль куртин и башен, повторяя их изгибы и углы, обреченные пылать во время штурма, стягивая крепость огненным поясом. Именно здесь ждал свою жену Арно. Стоя в полном вооружении у бойницы, он с мрачным видом вглядывался в долину, с которой постепенно сползал утренний туман, обнажая зеленеющие ложбины, ручьи, рыжие крыши домов с курящимся дымком, темно-красных быков, идущих по полю парами под одним ярмом.
   Он был один и не шелохнулся, когда заскрипели доски под ногами конюшего и Катрин. Возможно, и ему тоже нужно было собраться с духом для схватки, напрячь все силы, чтобы одолеть собственную любовь.
   Фортюна на цыпочках подошел к нему, шепнул что-то на ухо, и железная статуя медленно повернулась к Катрин. Маленький гасконец, поклонившись, исчез. Под поднятым забралом стального шлема Катрин увидела черные глаза мужа. Он смотрел на нее, не говоря ни слова. Призвав на помощь все свое мужество, она решилась нарушить это молчание, которое, казалось, могло длиться вечность, раздавив их обоих, и произнесла мягко:
   - Ты звал меня? Я пришла...
   Он не сдвинулся с места, поигрывая рукояткой длинного кинжала, украшенного его гербом. Катрин, не отрываясь, глядела на серебряного ястреба, расправившего крылья. Под лучами солнца черный панцирь Арно отсвечивал зловещими бликами. Вдруг Монсальви, решившись, поднял голову и взглянул прямо в лицо жене.
   - Я послал за тобой, чтобы проститься!
   Этих слов она не ожидала и невольно отшатнулась. Губы ее дрогнули.
   - Проститься? Ты хочешь, чтобы я уехала?
   Он слабо улыбнулся.
   - Нет, Катрин. Ты должна остаться здесь. Это я уезжаю. И никогда не вернусь. Я хотел, чтобы ты знала...
   - Уехать? Ты хочешь уехать? Она повторяла эти слова, как будто пыталась понять их смысл. Внезапно нахлынувшая усталость придавила ее, и, ища опоры, она ухватилась за стену. Постепенно ее рассудок, словно окутанный туманом, постигал суть этого странного заявления.
   Уехать? - повторила она. - Но почему? И куда?
   Отвернувшись от нее, он снова устремил взор на долину.
   - Я еще сам не знаю, - промолвил он, пожав плечами, - возможно, в Прованс! Там море синее, как небо, и белые замки стоят среди изумительных цветов... может быть, там я найду покой.
   - Если ты хочешь жить в Провансе, я поеду с тобой! Раз ты хочешь ехать, мы отправимся вместе. Я готова в путь хоть сейчас!
   Вновь эта вымученная слабая улыбка. Он опустил голову, голос его звучал глухо.
   - Я знаю, что делаю тебе больно, Катрин, но ты должна быть мужественной. Мы совершили ошибку, и нам следует ее исправить, пока не поздно. Я не возьму тебя с собой в Прованс. Со мной поедет Мари!
   Катрин почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Она ошеломлен но глядела на Арно, который был похож на христианского мученика, брошенного на съедение диким зверям, но который повторил, глядя ей в лицо:
   - Со мной поедет Мари! - Повторил холодным спокойным тоном, и было видно, что это обдуманное загодя решение.
   - Мари? - прошептала Катрин. - С тобой поедет Мари? Но почему?
   Ответ последовал незамедлительно и был оглушительным:
   - Потому что я люблю ее.
   Катрин, ошеломленная этим чудовищным признанием, безмолвно глядела на мужа, а тот глухо продолжал:
   - Ты знаешь, люди часто совершают ошибки в любви. Мы с Мари вместе росли... и я всегда думал о ней как о маленькой девочке, подруге по играм. Твоя красота ослепила меня, я потерял голову... но когда мы приехали сюда, я увидел, что Мари сильно изменилась. Мы с ней одной крови, Катрин, и тебе нужно это понять. Мы с ней ровня.
   Волна бешенства, поднявшись в душе молодой женщины, привела ее в чувство. Она слышала ужасные слова, которые молотом отдавались в голове. Но в них не было правды, не могло быть правды! И звучали они фальшиво! Она выпрямилась, сжав кулаки.
   - Значит, ты ее любишь? Ты смеешь мне это говорить? Ты забыл, что связывает нас вот уже десять лет! Ты сошел с ума или сам не знаешь, что говоришь?! Однако ты ее любишь весьма странным образом, при помощи плети!
   Он побледнел как смерть, и черты его лица еще больше заострились. Он сжимал губы так сильно, что рот превратился в узкую красную щель.
   - Нашкодившую собаку бьют, но любить не перестают! Я уже сказал тебе, что мы одной крови! Она благодарна мне, ибо это наказание за ослушание. Я приказал ей оставить тебя в покое.
   Катрин засмеялась; Она хохотала, не в силах остановиться, и этот сухой металлический смех был страшнее, чем неистовые рыдания.
   - Стало быть, - произнесла она наконец, - попытка убить меня, задушить Мишеля - это всего лишь ослушание? Если это так, то вы в самом деле одной крови, ибо у вас нет сердца! Лишь пустота! Камни этой крепости, волки, воющие в лесах, добрее, чем вы! Ты хочешь уехать? В добрый путь, мессир! Уезжай! Наслаждайся новой любовью... А я вернусь к своей!
   Никогда не сказала бы этого Катрин, даже под угрозой гибели, но как велико было желание ответить ударом на удар, нанести рану как можно глубже, что она не пощадила Арно и сразу же с горькой радостью убедилась, что попала в цель: Арно пошатнулся и ухватился рукой за стену.
   - Что ты хочешь сказать? - прорычал он. - К какой еще своей любви?
   - К той, которую я не умела ценить: любви герцога Филиппа. Я тоже уезжаю, Арно де Монсальви, я вернусь к себе, в Бургундию, я вновь обрету мои земли, замки, драгоценности...
   - И репутацию погибшей женщины?
   - Погибшей женщины? - Она коротко рассмеялась, и в этом смехе прозвучало бесконечное страдание. - "Погибшей" я буду чувствовать себя здесь. Неужели ты думаешь, что я хоть на секунду останусь в этом ветхом замке, чтобы в расцвете молодости и красоты глядеть с тоской на вольное небо, молиться возле твоей матери, уповая лишь на Бога, который, может быть, вернет мне мужа, если тот пресытится своей костлявой любовницей?! Нет! Если ты надеялся на это, то ошибся. Я уезжаю, месснр, я забираю с собой сына.
   - Нет!
   Арно выкрикнул это слово с такой яростью, что один из часовых, стоявший на галерее соседней башни, выставил вперед копье, оглядываясь в поисках невидимого врага. Арио повторил тише, но в голосе его звучала свирепая решимость:
   - Нет, Катрин. Ты не уедешь... Ты останешься здесь, по доброй воле или под стражей!
   - Ради того, чтобы ты мог спокойно забавляться с другой? Ты сошел с ума... Я и часа не останусь здесь. Еще до вечера я оставлю этот несчастный замок, заберу с собой всех своих, Сару и Готье... и моего мальчика!
   На последних словах голос ее дрогнул. Она уже представляла себе этот печальный отъезд, уже слышала стук копыт по каменистой тропе, видела, как меркнет в тумане Карат, похожий на далекое видение... как исчезает мечта, которая длилась десять лет!
   - Так будет лучше и для тебя, - прибавила она, - тебе не придется оставлять свой пост, ты сможешь жить здесь вместе с матерью я с этой... не нанеся урона своей чести!
   - Что же это за урон? - сухо спросил Арно.
   - Ты собираешься бросить крепость, доверенную тебе другом. Ты дал слово защищать Карлат... и я понимаю, как сильно ты любишь эту девку, если ради нее готов не только надругаться над моими чувствами, но и забыть свой солдатский долг.
   Если Катрин, говоря все это, дрожала всем телом, то Арно больше, чем когда-либо, походил на каменную статую. Хотя лицо его было почти полностью скрыто шлемом, он отступил на шаг, чтобы Катрин не увидела, какое безнадежное отчаяние таится в его глазах.
   - Слушай меня, Катрин, - произнес он голосом; будто донесшимся издалека. - Хочешь ты того или нет, ты графиня де Монсальви, мать моего сына. Никто из Монсальви в Бургундии жить не будет. Так велит священный долг верности.
   - Только не по отношению к собственной жене! - колко возразила Катрин, сама страдая от своих слов. - Меня одну ты, возможно, и отпустил бы. Но ты трусливо прикрываешься ребенком, чтобы сделать меня своей пленницей, хотя именно ты предаешь меня... И ты хочешь, чтобы я осталась здесь, в чужом краю, одинокая и заброшенная, на земле, где свирепствует война, тогда как ты будешь радоваться жизни в Провансе, бросив все, что было тебе дорого, ради мимолетной глупой страсти...
   Внезапно гнев ее исчез, уступив место боли. Она бросилась к мужу, обхватив его руками, прижимаясь мокрой от слез щекой к холодному блестящему панцирю.
   - Скажи мне, ведь это просто дурной сон, кошмар, который привиделся нам обоим. Может быть, ты хотел испытать меня, чтобы убедиться в моей верности? Скажи, ведь ты хотел именно этого? Это девка доняла тебя лживыми измышлениями, и ты решил дознаться до правды? Но разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Ты же знаешь это, не можешь не знать! Перестань же мучить меня, не терзай больше... Я могу умереть! Без тебя жизнь моя не имеет смысла, я похожа на ребенка, заблудившегося в лесу. Пожалей меня, останься со мной! Мы слишком сильно любили друг друга, и любовь наша не могла исчезнуть бесследно!
   Она слышала, как гулко бьется его сердце под стальной броней. Возможно ли, чтобы это сердце, к которому она приникала столько раз, перестало биться ради нее? А ее собственное сердце готово было разорваться от невыносимой муки. Катрин хотела сильнее прижаться к мужу, но Арно, мягко разведя ее руки, отступил на несколько шагов назад.
   - К чему пытаться оживить то, что не может возродиться? Я ничего не могу с этим поделать, Катрин, и ты тоже... Оказалось, что мы не подходим друг другу. Теперь выслушай меня, и это будет мое последнее слово. Я не бросаю крепость. Я предупредил Бернара попросив прислать на замену мне кого-нибудь из офицеров... Как только новый комендант приедет сюда, а ждать этого уже недолго, я покину Карлат. Тебе же я оставляю моего сына, мое имя и мою мать.
   - Иными словами, все, что мешает тебе! - крикнула Катрин, вновь приходя в бешенство. - Но знай, что ты не сможешь удержать меня здесь! Как только ты покинешь Карлат, я уеду... и имя Монсальви украсит своим блеском дворянство Бургундии, слышишь? Бургундии! Я научу Мишеля ненавидеть арманьяков, я сделаю из него пажа герцога Филиппа, бургундского воина, у которого не будет Других сюзеренов, кроме Великого Герцога Запада!
   - Я не допущу этого никогда! - гневно произнес Монсальви.
   - Никто не может помещать мне сделать то, что я хочу. Я одолела и Филиппа Бургундского, а его могущество не сравнить с твоим!
   - Стража!
   Слово хлестнуло, как удар кнута. Ощетинившись, они смотрели друг на друга так, словно уже перестали быть супругами и превратились во врагов. Часовые стояли недалеко, и через мгновение на галерее появились два солдата. Арно жестом показал на жену, мертвенно-бледную от ярости и горя. Сжав зубы, она стояла, прислонившись к стене.
   - Проводите госпожу де Монсальви в ее комнату. Она не должна оттуда выходить ни под каким предлогом. Не спускайте с нее глаз, это мой приказ. Вы отвечаете за это головой. Двоих поставить у дверей, а одного в комнате. Если она пожелает увидеться с моей матерью, вы отведете ее к ней, однако больше она никуда выходить не вправе. Пропускать к ней можно служанку Сару и человека по имени Готье. Ступайте! И попросите подняться ко мне мессира де Кабана.
   Он повернулся к Катрин.
   - Я глубоко опечален, мадам, что вы вынудили меня прибегнуть к таким средствам. Я отменю приказ, если вы дадите слово, что не сделаете попытки к бегству!
   - Я никогда не дам такого слова! Прикажите заключить меня в тюрьму, мессир, это будет достойным венцом наших отношений.
   Выпрямившись и гордо вскинув голову, она повернулась и направилась к лестнице в сопровождении солдат, не удостоив Арно ни взгляда, ни слова. Движения ее были машинальными, она шла словно во сне, чувствуя, как наливается свинцовой тяжестью голова и сгущается туман перед глазами. У нее было странное ощущение, будто ее приговорили к смертной казни, которая только что свершилась, и теперь она спускается, мертвая, по ступенькам своего эшафота... Катастрофа была такой ужасной, что она не вполне отдавала себе отчет в ее размерах. Она была раздавлена, но еще не успела ощутить боль... Однако смутно понимала, что, когда пройдет оцепенение, мука станет невыносимой, а пока в душе ее полыхали гнев и разочарование, принося ей даже некоторое облегчение.
   Ступив за порог комнаты, она остановилась. Сара, склонившаяся над колыбелькой Мишеля, обернулась. Увидев смертельно бледную Катрин в окружении двух солдат, которые довольно смущенно жались у входа, она вскрикнула и бросилась к молодой женщине.
   - Катрин! Во имя крови Христовой...
   Та открыла рот, словно желая сказать что-то, а затем беспомощно взмахнула руками... Жаркая волна вдруг поднялась к голове, и мозг вспыхнул пламенем... Все закружилось перед глазами, резкая боль пронзила тело, и она со стоном рухнула к ногам Сары. У нее начался сильнейший припадок: глаза вылезли из орбит, зубы скрежетали, на губах выступила пена, руки и ноги конвульсивно дергались. Она билась на холодном мраморном полу, к ужасу часовых, которые, не вынеся этого зрелища и забыв о приказе, ринулись прочь. Молодая женщина уже не слышала, как страшно закричала Сара, как вихрем ворвался в комнату Готье, как сбежались и слуги со всего замка... Сознание покинуло ее в момент тяжелейших физических страданий, и в этом, возможно, проявилось милосердие Господне. Сейчас ей не надо было думать о своей погибшей любви, но Сара, хлопотавшая над ней, понимала, что крестный путь ее только начинается.
   Глава девятая
   КИНЖАЛ МОНСАЛЬВИ
   Сколько времени билась Катрин в черной пропасти, где за душу ее боролись безумие и страх? Даже Сара, не отходившая от ее постели почти ни на минуту, не смогла бы этого сказать. Цыганка вспоминала тот ужасный вечер, когда Париж, казалось, сошел с ума, опьянев в угаре мятежа, а к ней пришел Барнаби-Ракушечник, сказав, что надо, спасти впавшую в беспамятство девочку. Она вновь видела, это худенькое безжизненное тело, бледное личико в обрамлении роскошных золотых волос, трагически застывший взгляд...
   Дни и ночи не отходила она от ребенка, спасая его от смерти и безумия. Это был тот вечер, когда Катрин попыталась спасти Мишеля де Монсальви и когда отец ее заплатил жизнью за безумную смелость дочери. Неужели. все повторяется, и Катрин, едва не переступив порог смерти в день, когда Монсальви ворвался в ее жизнь, угаснет теперь, когда Монсальви покидали ее? Слишком глубокую рану ей нанесли... Сумеет ли она пережить крушение всех надежд?
   Между тем Катрин иногда выплывала из горячечного бреда и сквозь туман, окутавший мозг, различала Сару, видела высокую черную фигуру, застывшую у ее постели, подобно колонне. Черная тень не говорила ни слова, но слезы текли по ее лицу. Это удивляло Катрин больше всего. Почему госпожа де Монсальви плачет у ее изголовья? Может быть, она уже умерла и ее готовятся опустить в могилу? Она счастливо улыбалась, ибо эта мысль была сладостной, как глоток холодной воды, а затем снова проваливалась в забытье.
   Однако всего пять дней прошло с той жестокой сцены, которая разыгралась на галерее, и мгновением, когда молодая женщина наконец пришла в себя. Она открыла глаза, ощутив прикосновение солнечных лучей, и увидела голубое небо в распахнутом окне. На лоб ее легла чья-то прохладная рука, и все в комнате обрело свой прежний облик. Изабелла де Монсальви стояла у ее постели в неизменном черном одеянии...
   - Жар спал! - послышался радостный голос Сары.
   - Слава Богу! - ответила старая дама.
   Затем произошла вещь неслыханная и невероятная:
   Изабелла взяла руку Катрин, бессильно лежавшую на одеяле, и поднесла ее к губам. Потом она поспешно отошла, словно опасаясь, что своим присутствием встревожит больную. Катрин с наслаждением вдохнула теплый воздух, подставила лицо солнечным лучам, стала прислушиваться к воркованию Мишеля, который на свой манер приветствовал прекрасное утро, размахивая ручонками, похожими на крохотных розовых птичек... Все было таким сладостным и приятным!
   А затем она вспомнила, что произошло. Волна боля поднялась в ее душе, и она сделала отчаянную попытку приподняться. К ней тут же подскочила Сара.
   - Лежи спокойно... Ты еще слишком слаба...
   - Арно! - пробормотала она. - Арно! Где он? О, я помню... теперь я вспомнила! Он разлюбил меня... и никогда не любил... Он любит другую, другую!
   Голос ее оборвался, и встревоженная Изабелла де Монсальви, опасаясь повторения припадка, поспешно подошла к кровати, взяв в ладони бескровную руку, бившуюся в воздухе, как голубка с подстреленным крылом.
   - Дитя мое, успокойтесь... Не надо ни о чем думать, не надо говорить. Подумайте о себе, о сыне.
   Но Катрин, вцепившись в ее руку, силилась сесть. Лицо ее в ореоле растрепанных волос раскраснелось, в глазах появилось безумное выражение.
   - Он уехал, правда? Скажите мне, молю вас, он уехал? О! - Внезапно выпустив свою добычу, она осела на подушки. - Нет, не отвечайте, - сказала она со стоном, - не отвечайте, я знаю, что он уехал! Я чувствую пустоту... Он уехал с ней!
   - Да, - медленно и тихо произнесла Сара, - он уехал вчера.
   Катрин не ответила, борясь с подступающими рыданиями. У нее не было сил плакать, и она закрыла глаза.
   - Здесь слишком много света, Сара... Мне больно от него. Как сияет солнце! Оно тоже стало моим врагом...
   Но солнечные лучи пробивались и сквозь опущенные веки. Она видела залитую светом дорогу, по которой бок о бок скакали два всадника. Птицы пели над их головами, заглушая своим щебетом стук копыт... Зато она слышала этот стук! Радостно цокали копыта, летели в разные стороны камешки... Всадники спешили, ибо путь их был далек: они летели вперед, унося с собой ворованное проклятое счастье! Катрин прижала к груди руки, ставшие прозрачными за время болезни, словно хотела вырвать сердце. Сара глядела на нее с испугом. Разве знает Сара, как болит разбитое сердце! Катрин стала дышать тяжело и прерывисто. Встревоженная цыганка услышала, как с губ ее срываются бессвязные слова:
   - Увидеть его... только один раз увидеть... услышать его голос, ощутить прикосновение его губ... а потом можно умереть! Хотя бы один только раз...
   Она была так слаба, так несчастна в своей жалкой мольбе; что Сара, не выдержав, встала около нее на колени и прижала ее голову к груди.
   - Малышка моя... Не терзайся так! Тебе надо выздороветь... ради сына... и ради меня! Что будет делать без тебя твоя старая Сара? Мир велик и полон чудес... он таит столько радостей! Жизнь не кончилась.
   - Моя жизнь - это он...
   Никогда еще не давила на цыганку с такой силой святость клятвы. Ей хотелось рассказать, что она видела в эти пять дней: как мужчина, раздавленный горем, часами стоял в амбразуре окна, не шевелясь и не сводя глаз с больной... Стоял, сцепив руки, с сухими глазами, отказываясь от еды и от сна... пока не миновала опасность. Лишь когда врачеватель, вызванный из Орильяка, объявил, что молодая женщина будет жить, Арно оторвался от окна и, не оборачиваясь, вышел из комнаты жены.
   Час спустя в багровых сумерках, предвещающих бурю, он выехал из замка, держа за повод вторую лошадь, на которой сидела Мари де Конборн, закутанная в плащ. Доверив Катрин попечению свекрови, Сара поднялась на сторожевую башню и долго смотрела им вслед. Спускаясь по тропе в долину, Арно ни разу не оглянулся на свою спутницу, которая, впрочем, своей понурой, сгорбленной фигурой больше напоминала пленницу, нежели счастливую возлюбленную... Но обо всем этом Сара не могла рассказать Катрин, чтобы не причинять ей лишних страданий.
   Долго обе женщины сидели, прижавшись друг к другу, и слезы их сливались в один поток. Катрин плакала, чувствуя облегчение: горечь словно бы растворялась в слезах, и ноющая рана затихала. В материнской нежности Сары было что-то целительное. Склонившись к этой широкой груди, глядя в это смуглое лицо, Катрин ощущала себя рыбачьим суденышком, попавшим в жестокую бурю и вдруг обретшим спасение в надежной пристани.
   - Сара, - произнесла молодая женщина чуть погодя, - когда я поправлюсь, мы вернемся домой, в Дижон!
   Цыганка не ответила. Впрочем, ей могли помешать странные звуки, внезапно раздавшиеся во дворе. Это была какая-то необычная музыка, и в пронзительной гнусавой мелодии слышались ветры, дующие в горах, а пахла она туманом и дождем. Воинственные резкие звуки действовали на нервы, и в то же время в них ощущалась мощная жизненная сила. Катрин, прислушиваясь помимо воли, с удивлением взглянула на Сару.
   - Что это такое? - спросила она. - Немного напоминает музыку кабреты, на которой играл бедный Этьен в Монсальви...
   Она выговорила это имя с трудом, и голос у нее дрогнул. Сара, догадавшись, о чем она думает, поторопилась ответить:
   - Это не кабрета, хотя сходство в самом деле есть. Шотландцы называют свой инструмент волынкой. Это что-то вроде кожаного мешка, из которого торчит множество трубок. В них и дуют музыканты. Странная у них музыка, но сами они и того удивительней: сражаются с голыми ногами, в чудных коротких юбках в большую клетку, а вид у них дикий и устрашающий.
   - Шотландцы? - с изумлением переспросила Катрин. - С каких пор у нас здесь шотландцы?
   - Да уж два дня! - пояснила Сара. - К нам прибыли новый комендант от графа Бернара. Он сам шотландец и привел с собой небольшой отряд своих людей.
   При дворе короля Карла Катрин часто доводилось встречать этих шотландцев, поступивших на службу французской короне вслед за Стюартами и коннетаблем Бьюкененом, предшественником Ришмона... Были они и в свите Орлеанской Девы. Но Катрин вдруг потеряла всякий интерес к этой теме. Говорить о шотландцах означало говорить об Арно, думать о Жанне означало всколыхнуть самые сладкие воспоминания, которые стали теперь самыми горькими и жестокими. Однако Сара все еще продолжала рассказывать о новом коменданте, и, чтобы быстрее завершить разговор, молодая женщина спросила: