Обдумав ситуацию, Лафайет пришел к убеждению, что Корнуоллис, устав бегать за ним, оставил его в покое и возвратился к своему первоначальному плану: форсированным маршем дойти до Нью-Йорка и помочь Клинтону одержать окончательную победу или, скорее, одержать ее самому, так как Корнуоллис и Клинтон отчаянно ненавидели друг друга и завидовали друг другу.
   Маркиз бросил все свое войско вдогонку за англичанами, вынудив их укрыться в поселке Йорктаун, в устье реки Йорк, впадавшей в этом месте в Чесапикский залив. В то же время он послал умоляющее письмо Вашингтону: пусть генерал разрешит присоединиться к нему или хотя бы укажет, что делать.
   Стояла изнуряющая жара, москиты были невыносимы, и, несмотря на прибытие пенсильванского батальона, Лафайет не знал, как поступить. Корнуоллис укреплял Йорктаун, как будто собирался оставаться там всю жизнь... Лето подходило уже к концу, но до сих пор не состоялось еще ни одного крупного сражения...
   Как гром среди ясного неба грянул ответ Вашингтона, привезенный французским офицером, генералом дю Портайлем: Вашингтон приказывал своему дорогому маркизу не двигаться с места и просто наблюдать за Корнуоллисом, так как, согласившись в конце концов с Рошамбо, который не одобрял сражения за Нью-Йорк, он пришел к убеждению, что решающая битва произойдет в Виргинии.
   Вне себя от радости, Лафайет собрал всех своих офицеров и сообщил им последние известия: войска Рошамбо покинули Ньюпорт, соединились под Филиппсбергом с Вашингтоном и в идеальном порядке, вызывая восхищение американцев, спускались к Виргинии. Флот адмирала де Грасса скоро должен стать на якорь в устье Чесапика, а Баррас, удерживая Клинтона под Нью-Йорком, продолжал обманывать его насчет подлинных намерений американцев.
   - Господа! - прокричал Лафайет своим тонким голосом. - Нам надо во что бы то ни стало удержать Корнуоллиса в Йорктауне, пока не подойдут наши. Пусть вас всех убьют, но не упустите ни одного англичанина! Да здравствуют Соединенные Штаты Америки, да здравствует генерал Вашингтон и да здравствует Франция!..
   Могучее "да здравствует Лафайет!" было ему ответом и наградой. И снова появилась надежда.
   Все эти измотанные люди, которые уже много месяцев яростно сражались в опустошенной стране, дошли до того, что даже не могли вообразить себе, что все это когда-нибудь кончится. Им казалось, что о них забыли, что они обречены на второстепенную роль сторожевых псов, а теперь они окажутся в самом центре событий, станут необходимыми! Отныне они были уверены, что не погибнут зря. В этот вечер больных меньше лихорадило, а умирающие уснули с улыбкой...
   - Одного не понимаю, - сказал Тим, почесывая затылок, - на что надеется Корнуоллис, сидя в таком маленьком форте, как Йорктаун? Со стратегической точки зрения это не очень-то важный участок. Тогда почему он теряет время, укрепляя свои позиции, вместо того чтобы двигаться дальше?
   - Потому что, если только не делать огромный крюк, который сделали мы сами, ему нужно переправиться через залив. А для этого он ждет флот адмирала Роднея, он должен отвезти его солдат под Нью-Йорк. Будем надеяться, что генерал де Грасс прибудет раньше него...
   Итак, жребий был брошен. Зимние операции, обмен письмами, бесчисленные тайные совещания, кропотливая работа шпионов наконец-то соединились вместе, чтобы час судьбы пробил на часах Америки. Надо было победить под Йорктауном или навсегда отказаться от прекрасной мечты о Независимости...
   НАВСТРЕЧУ СУДЬБЕ
   Йорктаун!.. Крепость под красными и синими полосами развевающегося "Юнион Джека" - ощетинившаяся орудиями крепость из бревен, воздвигнутая на косе, вдающейся в реку Йорк, и защищенная двумя крепкими редутами. Низкие серые деревянные дома, сторожевые башни, хрупкая колокольня маленькой церкви... А вокруг - болота, камыши, прибрежные сосны, несколько желтых холмов, покрытых лесом и вполне подходящих для того, чтобы служить наблюдательными постами, и, наконец, к востоку, огромная впадина Чесапикского залива, открывающаяся в необъятный океан...
   Прислонившись к одному из деревьев, под которыми расположился его отряд, скрестив на груди руки, лейтенант Гоэло в задумчивости обозревал гигантские декорации, установленные Провидением; среди этих сосен и будет разыгран спектакль, который определит судьбу народа.
   Все было расставлено по местам для финального концерта. С одного берега косы до другого, на самом острие которой был расположен город, главное командование, единое в своих устремлениях, создало настоящий железный заслон. Начиная от ручья Уормлейс-Крик стояли войска генерала Грина, пополненные Каролинской кавалерией, войска Лафайета, части генерала Линкольна, расположившиеся под прикрытием тяжелых пушек американской артиллерии, установленных по соседству со ставками Рошамбо и Вашингтона, которые находились вблизи друг от друга, а перед ними стояла часть французской артиллерии. Далее, ближе к реке, размещались французские полки барона де Вьомениля, его брата, виконта де Вьомениля, и, наконец, три тысячи человек под командованием маркиза де Сен-Симона, из Гатимейского, Аженейского и Туренского полков, которые прибыли с Антильских островов на кораблях эскадры адмирала де Грасса...
   А вдали, перегораживая устье от мыса Генри до мыса Чарльз, виднелись белые пирамиды кораблей французского флота, которые с частично убранными парусами окружали "Город Париж", огромный сточетырехпушечный корабль под вымпелом графа де Грасса. Флот почивал на лаврах своей недавней победы над адмиралами Грейвсом и Гудом, которые уплыли зализывать свои раны под Нью-Йорк. Однако корабли оставались в состоянии боевой готовности. Как знать, возможно, грозный Родней нападет на них, чтобы попытаться прорваться в Чесапикский залив и выручить лорда Корнуоллиса. Но пока что легендарный де Грасс стоял на посту, овеянный славой не только своей победы, но и огромного успеха, который он снискал в армии, когда во время первой встречи с Вашингтоном бросился ему на шею, называя его "мой дорогой генерал".
   - После всех этих перестрелок приятно наконец, увидеть настоящее сражение, - пробормотал Тим, подойдя к своему другу. - Надо сознаться, что это довольно впечатляющее зрелище...
   - Битва? Но она еще не началась!
   - Правда? А я уж было подумал... - во всю глотку гаркнул Тим, стараясь перекричать грохот канонады.
   И в самом деле, вот уже четыре дня и четыре ночи орудия беспрестанно гремели, окутывая равнину и болота белым дымом, пробивая бреши, которые сразу же заделывались, в то время как саперы генерала де Портайля методично и неуклонно пробивались к осажденному городу, роя подкопы и траншеи. Настоящее сражение, конечно же, начнется только тогда, когда будет отдан приказ идти на штурм. Однако уже сейчас были убитые, а полевой госпиталь, находившийся восточное, на Уильямсбергской дороге, стал уже слишком тесным для множества раненых.
   Жиль со вздохом пожал плечами:
   - Сегодня еще ничего не будет...
   Действительно, вечер уже наступил. Заслоненное деревьями солнце скрылось за холмами. Где-то раздавались звуки трубы, и по всему лагерю разжигали костры. Несколько всадников возвращались к штабу, сопровождая Вашингтона и Рошамбо, которые весь день объезжали поле битвы.
   Через некоторое время похолодает...
   Тим исчез, но подошел еще кто-то.
   - Что тебе, Понго? - спросил Жиль, не оборачиваясь.
   Его слух, приноровившийся к жизни на природе, мог теперь различать самый легкий шум и распознать его. На этот раз частое дыхание индейца говорило о том, что он бежал. Он бросил одно только грозное слово:
   - Засада!..
   Жиль резко обернулся.
   - Где?..
   - Там.., в лесу... Хэмптонская дорога!
   Растопырив пальцы обеих рук, он показывал, что речь шла о десятке людей.
   - Но кто они? Французы, американцы?
   - Американцы.., но не солдаты! Спрятались на деревьях... Они местные... Ждать белый офицер.
   - Я ничего не понимаю, что ты болтаешь, но пойдем все же посмотрим!
   Взяв коня полковника де Жима, Жиль посадил Понго позади себя и устремился к лесу, в глубь которого уходила Хэмптонская дорога; на саму дорогу он старался не выезжать. Доскакав до опушки, Жиль спрыгнул на землю, привязал коня к дереву и жестом дал понять Понго, чтобы тот показал ему дорогу. Ночь была светлая, а юноша и его помощник хорошо видели в темноте, как кошки. Они крадучись пробирались по лесу, и ни малейший шорох листьев не выдавал их присутствия.
   Лес был безмолвен. Время от времени слышался топот лапок быстро пробегающего кролика или крик ночной птицы, но ничего больше.
   Понго, который шел, низко пригнувшись к земле, остановился: они были рядом с Хэмптонской дорогой.
   Индеец осторожно поднял руку и указал на кроны деревьев. И точно - там виднелись более темные пятна, плохо скрытые по-осеннему поредевшей листвой: там прятались люди, поджидавшие чего-то или кого-то. Жиль сделал знак, что понял, и, не спуская глаз с вершин деревьев, медленно-медленно стал к ним приближаться, пока не дошел до куста ежевики, отделявшего его от дороги. Остановившись там, он вытащил два заряженных пистолета, которые вместе с длинной шпагой составляли его вооружение, и замер, не оглядываясь на Понго. В такого рода делах индейцу никогда не надо было ничего приказывать: он инстинктивно знал, что следует делать.
   Ожидание было недолгим. Раздался отчетливый топот галопом несущейся лошади, и тут же чей-то голос тихо произнес:
   - Вот он!...
   Вытянув шею. Жиль разглядел ленту дороги и светлое пятно: белую лошадь с черным седоком.
   По белой кокарде, прикрепленной к черной треуголке, Жиль признал французского офицера, причем этот офицер был ему несомненно знаком. Фигуру, закутанную в широкий черный плащ, разглядеть было трудно, но манера этого человека сидеть в седле, коротко держа поводья, напомнила ему кого-то.
   Все произошло очень быстро. Всадник углубился в лес, миновал Жиля и, проскакав еще несколько метров, внезапно остановился, испуганно вскрикнув: огромная рыбачья сеть упала на него с деревьев и окутала до самых лошадиных копыт. Лошадь споткнулась и с жалобным ржанием рухнула на землю. В тот же момент сидевшие в засаде люди посыпались с деревьев. Кто-то закричал:
   - Не убивайте его! Мне он нужен живым!..
   Так будет слишком просто!
   Два вопля последовали один за другим. Жиль одновременно разрядил оба пистолета в ноги тех, кого он считал бандитами. Затем, выхватив шпагу, он ринулся вперед, рыча, как дикий зверь. Ухая по-совиному, ему вторил Понго, который атаковал бандитов, тоже спрыгнув с дерева.
   Сделав несколько выпадов и встречая только клинки длинных ножей, бретонец вывел из строя еще двоих нападавших, а Понго тем временем оглушил свою вторую жертву. Остальные бросились бежать, оставив раненых и всадника на поверженной лошади, который все еще не мог выбраться из сети. Жиль присел перед ним на корточки.
   - Сударь, вы ранены?..
   - Благодаря вам, нисколько. Но, боюсь, моя лошадь сломала ногу...
   Незнакомец говорил на изысканном французском языке, с акцентом, который Жиль сразу же узнал. Он расхохотался.
   - Эге! Да это господин Ферсен? Какого черта вас занесло сюда, господин граф, и что заставило этих людей забрасывать на вас сеть среди леса?
   Швед яростно забарахтался в сети.
   - Кто вы, черт побери? - рявкнул он. - По-моему, француз, к тому же голос ваш мне кажется знакомым. Но я ничего отсюда не вижу, будет лучше, если вы вытащите меня из сети!
   - Сейчас займемся этим! Если только вы соизволите не шевелиться. Нож Понго режет, как бритва, и мне будет неприятно, если вас вытащат из сети по кусочкам.
   Индеец моментально разрезал сеть, и Ферсен встал на ноги, но тут же склонился над своей лошадью, которая лежала на боку и вздрагивала всем телом. Он внимательно осмотрел ее.
   - Боюсь, что ничего не поделаешь, - сказал Жиль. - Нога сломана...
   Швед выругался сквозь зубы, нежно погладил шею лошади, которая повернула к нему свою голову, но колебался всего лишь миг. Выхватив из-за пояса пистолет, он приставил ствол к длинному шелковистому уху, отвернулся и выстрелил...
   Лошадь дернулась и замерла.
   Затаив дыхание. Жиль смотрел, как она умирает. Всей душой он разделял чувства человека, вынужденного убить своего верного друга. Война приучила его убивать с определенной долей безразличия, но он никогда не мог равнодушно видеть смерть лошади или собаки.
   Тем временем Ферсен подобрал сухую сосновую ветку и зажег ее. Все кругом осветилось, и из ночи выступили большой белый труп лошади, красный силуэт Понго подле двух раненых, чьи глаза сверкали от ярости на вычерненных сажей лицах, и, наконец, лицо Жиля, при виде которого Ферсен радостно вскрикнул:
   - Господин де Гоэло! Боже правый! Какое счастье быть спасенным вами! До меня дошли хвалебные отзывы о вас... Вы пользуетесь уважением как среди французов, так и у инсургентов. Вы делаете честь своей стране...
   - Благодарю вас, - сказал, смеясь. Жиль. - Но как бы хороша ни была моя репутация, она не могла бы пожаловать меня дворянством. Частица "де" лишняя!
   - Я не перестаю жалеть об этом. Впрочем, может быть, так будет не всегда. Когда мы вернемся во Францию, рассчитывайте на меня: я похлопочу при дворе, где пользуюсь некоторым влиянием, чтобы мой спаситель был награжден так, как он того заслуживает. Я даю вам в этом слово, а теперь - вашу руку, чтобы по обычаю этой страны скрепить наш уговор и нашу дружбу!
   Стон, в котором было столько же страдания, сколько и злости, напомнил им о раненых. Один из них потерял сознание, пытаясь подняться, но другой брызгал слюной от бессильной ярости.
   - Чем говорить друг другу любезности, лучше прикончите нас! - заорал он. - Проклятье!..
   Как мне больно!
   - Сначала, - произнес Жиль, - вы скажете мне, что это была за западня. Вас было десятеро против одного человека, который к тому же настолько благороден, что приехал, чтобы служить вашей стране.
   - Служить нашей стране, - ухмыльнулся человек, который был молод и походил на разгневанного фавна. - Во-первых, вас ни о чем не просили, во-вторых, если вы явились сюда, чтобы служить нам, насилуя наших девчонок, сидели бы лучше дома!
   - Скажите все же, что произошло? - спросил Жиль, наклонясь, чтобы рассмотреть ногу раненого. Дело было скверным. Большая берцовая кость была сломана, и из помертвевших тканей торчал белый осколок кости. Парень, по всей видимости, останется хромым...
   - Меня зовут Артур Коллинз. Я рыбак, у меня тут неподалеку есть домик. Я живу вместе с сестрой Маргарет. Она девчонка красивая, и этот господинчик положил на нее глаз; он повадился ходить к ней по ночам, когда я ухожу в море.
   Вчера утром я их почти застукал: я вернулся как раз в тот момент, когда он сиганул из окна и скрылся. Я чуть не спятил! Моя сестра! Он осмелился тронуть мою сестру, этот негодяй! Как будто она девка какая-то...
   - Но я думаю, он все же не насильно ее взял?
   - Нет, эта дурочка дала задурить себе голову красивыми словами. Он сказал ей, что она-де похожа на одну даму из Европы.., очень знатную даму. Она мне плача во всем призналась и теперь, видите ли, возомнила себя принцессой! Она надерзила мне, ну и пришлось запереть ее, чтобы помешать девчонке убежать к этому... Что вы на это скажете? По-моему, такое карается смертью, и я задумал не просто убить его, а бросить на съеденье акулам!
   Жиль с отвращением передернул плечами. Ненависть этого человека была почти осязаема.
   - Ничего не скажу! Кроме того, что любовь сплошь и рядом заставляет делать глупости, а вы со своей жестокостью ничем не лучше ирокезов.
   Однако вам надо оказать помощь. Мы положим вас на мою лошадь и отвезем в армейский госпиталь...
   - Чтобы нас там убили? Ни за что! И к тому же я не желаю принимать от вас помощи! Если вы не решаетесь нас прикончить, оставьте нас здесь и убирайтесь. К нам придут на помощь, как только вы уйдете с вашим дикарем!
   - Как пожелаете... Но когда в другой раз вам надо будет свести счеты такого рода, приходите среди бела дня, чтобы потребовать сатисфакции, а не ведите себя, как бандит с большой дороги...
   Пойдемте, сударь...
   Он взял шведа за руку, чтобы увлечь за собой, но тот тихонько высвободился, вернулся к лежавшему на земле парню, вытащил кошелек и положил его рядом с ним.
   - Отыщите хорошего врача для себя и для вашего друга... А Маргарет... Маргарет передайте, что я не обманывал ее и что я буду ее помнить!
   - Подите к черту! Мне не нужны ваши деньги!
   Но Ферсен уже присоединился к своим спутникам. Все вместе они дошли до того места, где Жиль привязал коня.
   - Садитесь на него и возвращайтесь к себе, - сказал юноша шведу. - Вам ехать дальше, чем мне. Только отошлите его обратно, когда доберетесь. Я одолжил его у полковника де Жима.
   Всходила луна, освещая спокойное лицо красавца шведа, стоящего с непокрытой головой, с растрепанными белокурыми волосами. Во время этого приключения он потерял свой парик, который, к несчастью, упал в грязную канаву и стал совершенно негодным, но без него Ферсен казался моложе. Под откинутым за плечи плащом виднелся безукоризненный желтый с синим мундир, кожаное снаряжение и белоснежные манжеты.
   Из рыбацкой сети он вышел таким же элегантным, как если бы шел на бал. От лошади швед отказался.
   - Ну, что вы, нет, мой друг! Я вернусь пешком...
   - В сапогах!
   - Ну да, в сапогах! Мое легкомыслие заслуживает наказания, и нет никакой причины, чтобы вместо меня были наказаны вы. К тому же ходьба хороша для размышлений. Ночь так прекрасна... Я помечтаю...
   - Об этой знатной даме, такой красивой, что воспоминание о ней не дает вам покоя и она чудится вам в сестрах виргинских рыбаков? - дерзко бросил Жиль.
   Ферсен вздрогнул. Его взгляд, устремленный до этого, как обычно, в какие-то неведомые дали, стал серьезным и обратился на Жиля.
   - Не говорите "воспоминание", скажите лучше "образ", друг мой, так как для меня она всего лишь мечта.., недостижимая мечта. Или лучше.., никогда не говорите со мной об этом! - потом он без всякого перехода рассмеялся. Скажите мне теперь вы: я думал, что вы офицер?..
   - Да, я офицер: лейтенант в отряде маркиза де Лафайета! Я знаю, что по мне этого не скажешь, но мой прекрасный черный мундир остался где-то в лесной чаще около Ричмонда. Если бы не портновский талант моего индейца... Вы, может быть, не знаете, сударь, но мы, американцы, очень бедны.
   - Понимаю! Однако на будущее я лишаю вас права быть бедным! Отныне Франция в долгу перед вами. Кстати, мне говорили, что ваши люди дали вам прозвище.., кажется, имя какой-то птицы.
   - Да, они называют меня Кречетом, - сказал Жиль, смеясь, - и вы не представляете, как я горжусь этим. У меня никогда не было такого красивого имени.
   Какое-то мгновение Ферсен рассматривал юношу, его высокую стройную фигуру, затянутую в грубую замшу, твердые черты его обветренного лица, прямой нос, жесткость взгляда, в лунном отблеске отсвечивающего сталью.
   - Вы правы, - сказал он задумчиво, - вам оно подходит как никому. Кречет - частый гость на моей родине, и я могу сказать, что вы наносите удар так же стремительно, как и он. Это прирожденный охотник. Но.., у вас довольно скверное оперение, господин Кречет, более подходящее сове, чем властелину неба. До встречи...
   И, закутавшись в плащ, швед решительно зашагал по ухабистому проселку, который носил пышное название Хэмптонской дороги. При каждом шаге его элегантные лакированные сапоги отчаянно скрипели.
   - Ну что ж! - насмешливо пробормотал Жиль. - Мечтать, конечно, никому не возбраняется, но натрет же он себе мозолей, пока доберется до места! Пошли, Понго! Возвращаемся...
   На следующий день Жиль проснулся, когда заиграли зорю, и увидел входящего в палатку индейца. Тот торжественно нес в руках большой сверток, обернутый серой холстиной, к которому было приколото письмо.
   - Солдат принести это для тебя, - объявил Понго, положив сверток в ногах молодого человека.
   Письмо было от Ферсена.
   "На случай, если вы, забыли, друг мой, мне хотелось бы вам напомнить, что ваше имя все еще значится в списках Королевского Депонского полка и что генерал-полковник граф де Де-Пон, наш командир, не освобождает вас от службы.
   Он просил меня передать вам, что в дальнейшем вы будете числиться в полку в звании лейтенанта, присвоенном вам генералом Вашингтоном, которому извольте передать (как, впрочем, и маркизу де Лафайету), что мы вас уступили американцам всего лишь на время.
   Вы найдете здесь то, в чем вам подобает быть одетым в час битвы и победы. Шпага перешла ко мне по наследству от моих предков, и я знаю, что вы сумеете ею достойно воспользоваться.
   Примите это в знак неизменной дружбы.
   Акселъ Ферсен.
   P.S. Штурм назначен на сегодня."
   В свертке была новехонькая форма офицера Королевского Депонского полка: мундир ярко-синего цвета с желтым пластроном и медный нашейный щиток со знаками полка, золотые эполеты и треуголка с желтым плюмажем. Тут же была великолепная шпага с позолоченным эфесом. На отливающем голубой сталью клинке, которым Жиль в восторге несколько раз рассек воздух, было выгравировано слово "Semper" - "Вечный".
   Первым побуждением юноши было немедленно натянуть на себя все это великолепное одеяние. Он уже было развернул рубашку из тончайшего батиста, но вдруг увидел проходившего мимо палатки сержанта Паркера, одного из своих подчиненных. Как он был одет! Полосатые штаны, слишком короткие и все в заплатах, потерявшие цвет чулки, спустившиеся на башмаки, один из которых просил каши, зеленоватая куртка, на которой не было ни пуговиц, ни отворотов, но зато множество дыр и заплат...
   Проводив его взглядом. Жиль аккуратно завернул элегантную одежду в серую ткань и снова напялил свою видавшую виды старую замшевую одежду. Раз штурм назначен на сегодня, он не поведет своих людей под пули англичан в нелепом наряде, который отгородит его от них. На фоне великолепных бело-синих французских полков и элегантных красных мундиров англичан, которые порой делали осажденный город похожим на огромную ягоду клубники, американские войска имели плачевный вид. Но если солнце победы засияет для них, это убожество обернется величием.
   "Эти лохмотья перенесли вместе со мной столько испытаний и заслужили оставаться со мной до победы.., или до смерти, - пробормотал он про себя. Ферсен поймет..."
   Шпагу, однако, он взял с благодарностью, так как это было не парадное оружие, а грозная боевая рапира, клинок, достойный воина, который с успехом заменит старую шпагу с погнувшейся гардой. С гордостью он подвесил ее к портупее из невыделанной кожи, преклонил колена для краткой молитвы, чтобы подготовить свою душу к встрече с Богом, если смерть в этот день настигнет его, и отправился к генералу за приказаниями. Впервые за долгое время он чувствовал себя совершенно счастливым и в ладу с самим собой.
   Может быть, потому что в этот высочайший миг ничто более не имело значения.., кроме одного - должен был начаться штурм!
   Когда он вышел из палатки, ему представилось, будто поднялся занавес, открывая взору последний акт великой трагедии. Ему казалось, что он впервые видит этот пейзаж, с каждым днем становившийся все более уродливым.
   Перед собой, за гигантским пространством, ощетинившимся войсками, испещренным траншеями, на котором серые пятна болот таили столько ловушек, он видел Йорктаун - груду дымящихся развалин, где не осталось ни одного мирного жителя, но упрямые красные муравьи кишели под назойливые и монотонные звуки волынок шотландского 71-го пехотного полка. А дальше, на реке, черные скелеты фрегатов "Лоялист" и "Гваделупа" все еще пылали рядом с полу затонувшим кораблем "Шарон". Артиллерия графа де Шуази и генерала Нокса славно поработала и не давала себе передышки: артиллерийская дуэль была далека от завершения. Город яростно сопротивлялся, хотя его стены рушились. Два редута держались стойко, но, по мере того, как Рошамбо сжимал их в смертоносных тисках, мины рвались одна за другой, люди подрывались на них, а стоны умирающих и раненых мешались с несмолкаемым грохотом орудий. И хотя ярко светило солнце, синело море и развевались на свежем утреннем ветру знамена, все это очень походило на преисподнюю. Однако ни один человек не желал бы сейчас избегнуть этого ада, и Жиль горел желанием ринуться в битву.
   Офицеры из ставки Лафайета собрались в его палатке. Там были и Гамильтон, и Барбер, и Лоренс, и Пор, и Жима, но сам генерал отсутствовал. Все молча сидели по своим углам, погруженные в собственные мысли, в ожидании приказаний. Действительно, прошел слух, что штурм может быть начат сегодня, но никто не смел в это верить. Гамильтон, которого Вашингтон грубо одернул, когда тот хотел разузнать об этом, дулся у входа и от нетерпения грыз ногти. Когда в палатку вошел лейтенант Гоэло, Гамильтон буквально наскочил на него: