Между тем раджа, предупрежденный об опасности, грозившей ему, успел укрыть своих детей в безопасном месте. Старший Знао, порученный верному приближенному, был отвезен на север, к нашим дакоитам. И впоследствии, под именем принца Мульмейнского, сделался там предводителем войск — грозою наших врагов. На его долю выпала нелегкая задача, и я стараюсь помочь ему, чем могу.
Что сталось с девочкой, вы уже знаете. По соседству с нашим королевством есть королевство Камбоджа, верный союзник Бирмы, теперешний король его Народон, ненавидя Англию, перешел на сторону Франции. Туда-то и отвез меня шиваитский жрец, взявший на себя заботы обо мне. Он проник через Лаос сначала в Камбоджу, а затем и в ее столицу. Двор Пномпеня принял маленькую беглянку-принцессу. И было решено, что я буду жить там до тех пор, пока наши враги сочтут себя избавленными от последних потомков Аломпры.
Я никогда не забуду той сцены, которая произошла в последние минуты, проведенные нами, детьми, с нашими любимыми родителями. Появление британских солдат служило прекрасным доказательством того, что гнев бога Шивы еще не иссяк. Тогда мудрый жрец Бутсомали, который должен был увезти меня, заставил мою мать решиться на совершение обряда, о котором он толковал с первых дней нашего рождения и на который она все не решалась, страшась его последствий для нас. Брат и я были отведены в храм, прилегающий к дворцу, и торжественно посвящены богу Шиве, чтобы искупить преступление короля Тхи-Бо. И, кажется, эта жертва пришлась по душе божеству: когда наши маленькие головы, распростертые у подножья статуи, поднялись, ужасное изображение улыбалось.
Рассказав обо всем, что предшествовало моему рождению и что должно было руководить моей жизнью, Бутсомали впал в молчаливую медитацию. Я старалась не нарушать этого молчания, не прерывая его ни одним вопросом. Разве не было достаточно того, что я знала?
Злодеяния, несчастия, великолепие моего рода и моей страны — вся эта необычайно мрачная история почти двух веков, пережитая мною, молодой девушкой, почти за один час, отняла у меня силы. Меня пугало то, чего ждали от меня — не из страха перед долгом, а из боязни, что я не сумею оказаться на должной высоте перед той колоссальной, ответственной задачей, которую на меня возлагали.
— А где же мой брат? — спросила я наконец.
— Принц Энао — среди верных людей, у истоков Иррауди, около Брамапутры. Это он прислал меня к принцессе Апсаре.
— Чтобы я отправилась к нему, не правда ли? Жрец покачал головой.
— Нет еще.
За минуту до этого я вся дрожала, предвкушая неизбежность борьбы. А теперь испытывала почти разочарование, узнав, что время еще не пришло.
— Я должна оставаться здесь?
— Нет, — сказал Бутсомали. — В настоящее время наши враги потеряли след принцессы Манипурской. По всей вероятности, они считают ее мертвой. Но до наступления великого дня ее место не среди наших солдат, она нужна в другом месте. Такова воля принца Мульмейнского, вот его приказания…
Сказав это, он вынул из молитвенника пергамент, запечатанный черной и зеленой печатью, и протянул его мне. Я склонилась над ним.
— О, отец, приказывай, я подчинюсь, — сказала я.
На следующий день мы покинули пномпеньский дворец, где протекли мои лучшие годы (я только теперь в этом убедилась). Мы ехали преимущественно ночью, и по мере того как мы передвигались, воспоминания, которые я считала уже почти исчезнувшими, нахлынули на меня с прежней силой. Пристанищем служили нам пагоды, и часто, просыпаясь, я видела заботливо склоненное надо мной лицо доброго Бутсомали. И мне казалось тогда, что я все еще маленькая девочка и что дорога, по которой нам надо идти, та же самая, что мы проделали пятнадцать лет тому назад из Манипура в Камбоджу.
Времена изменились. Но мы все же должны были быть настороже, ибо плотна и густа сеть английского шпионажа. В Сайгоне мы сели на пароход, оба одетые в туземные одежды, и таким образом достигли Франции; ехали мы в четвертом классе, в трюме, смешавшись с толпой буддистских странников, отправлявшихся на Цейлон, и мусульман с Зондских островов, едущих в Мекку.
В Сингапуре я впервые столкнулась лицом к лицу с английскими солдатами, двумя унтер-офицерами британской полиции. У Бутсомали я научилась искусству владеть собой. Путешествие проходило в нескончаемых разговорах. Он раскрывал мне замыслы моего брата. В настоящий момент борьба за независимость несколько затихла. Продолжались лишь отдельные засады, нападения, дабы показать противнику, что враг не дремлет. Но в действительности предводители были заняты реорганизацией войск и снаряжения на европейский манер. И поэтому принц Мульмейнский решил, что сестра его, в ожидании решительного момента, должна употребить эти годы на изучение западноевропейских народов — залог победы над ними. Мы беседовали со старым жрецом на французском языке, поэтому, когда мы высадились в Марселе, я могла уже довольно свободно объясняться на вашем языке. Накануне прибытия я долго отыскивала моего Бутсомали на палубе. Наконец я узнала его в маленьком старичке, сидящем на связках канатов, — он читал какой-то журнал, на нем были панама и пиджак из альпага. На следующий день утром и я должна была переменить свои туземные одеяния на европейский костюм.
Его выбирал мой спутник, правда, не очень-то компетентный в этих делах, но зато в этом костюме я могла оставаться совершенно незамеченной.
Цикл моих западных экспериментов я начала Парижем. Затем — Берлин, Рим, Лондон, Стокгольм видели на скамье своих Университетов молчаливую студентку, о которой вы первый, кого я встречаю, сохранили воспоминание.
Выучив достаточно хорошо языки и не привлекая внимания, я проникла в ту тайную среду, где накапливается и сгущается ненависть, подобная взрывчатому веществу. В этих очагах я представляла собой в некотором роде пламя, бирманское пламя, которое в один прекрасный день должно было воспламенить их все сразу, погребя нечестивую власть Англии под тлеющей золой. Из Тарса я проехала в Каир, в университет Эль-Азгар. Я целовала руки Ганди, Мустафы-Кемаля и Тагора. Я познакомилась с агитаторами всех национальностей — русскими, турецкими, афганскими, тибетскими и сингалезскими. Я научилась чокаться на банкетах с господами и дамами, заведомо числившимися на осведомительной службе, и, кто знает, быть может, среди них были и такие, которые считали меня своей.
В Париже, где я должна была прожить пять лет, Бутсомали поместил меня в Монпарнасском квартале. Там-то я и встретила вас. Ведь вы знаете, там только одни французы рискуют быть замеченными. Я слыла там за дочь торговца рисом из Куала-Лумпура, приехавшую во Францию учиться и в свободное время заниматься скульптурой. На следующий же день проводник мой исчез, предварительно водворив меня в ателье на улице Кампань-Премьер и оставив мне чековую книжку с должными указаниями, как с ней обращаться.
Вскоре я уже освоилась со всем укладом жизни. Ловок был бы тот из моих товарищей — чехословаков, армян, латышей, поляков и американцев, кто узнал бы бывшую танцовщицу из Пномпеня, бирманскую патриотку в этой скромной студентке в сером костюме и круглой шапочке. Я бывала во всех кафе квартала. Посещала все лекции. Для иностранца занятия в вашей Сорбонне очень полезны. Пожалуй, эти занятия можно охарактеризовать как стремление ваших профессоров дать перевес культу человечности над культом родины. Во всяком случае, я имела возможность убедиться, что это им прекрасно удается с французскими студентами. С иностранцами же совсем иное дело. Я не знала ни одного из них, у которого бы не развивался, как следствие этих лекций, самый фанатический национализм. В помещениях улицы Сен-Жак недурно культивируются те нарывы, которые после вашими генеральными штабами вскрываются на полях сражений. Для меня лично никогда еще моя родина не казалась такой прекрасной, как после этих лекций по философии, лингвистике, где общим лейтмотивом служила тема о всеобщем братстве. Никогда я еще не чувствовала так сильно, что все средства будут хороши для восстановления старой империи Аломпры. Обычно я столовалась в маленьком ресторанчике на углу улицы Леопольд-Роберт и Монпарнасского бульвара. Во время еды я читала. Однажды, когда все столики были заняты, какой-то старый господин попросил разрешения сесть со мной. Господин имел вид скромного чиновника в лоснящемся сюртуке с розеткой служащего министерства народного просвещения. Услышав, как он заказывает красную капусту с уксусом, я вздрогнула, подняла голову и узнала Бутсомали. Впрочем, я не особенно удивилась. Он приучил меня к подобным неожиданностям.
На этот раз известия, которые он сообщил мне, были большой важности.
Мы поспешно закончили завтрак, и, когда были в моем ателье, сидя за чашкой кофе, Бутсомали спросил меня:
— Ваше высочество, были бы вы способны исполнить теперь те танцы, которым вы научились при дворе короля Сисовата?
— Где?
— В самом Пномпене или в окрестностях.
Вместо ответа я вытянула руки, изогнула их, как змеи. Они еще не утратили своей гибкости.
— Слава Шиве! — сказал он. — Вы уедете из Парижа завтра утром. Через месяц вы будете в Камбодже. Король Сисоват уже предупрежден. Все будет сделано, чтобы облегчить вашу задачу. Время великой борьбы приближается, ваше высочество.
Это происходило восемь месяцев тому назад, Бутсомали уехал. С тех пор я больше его не видала. Вот и все. Апсара поднялась.
— Теперь, — сказала она твердо, — как видите, я здесь. Я сказала вам слишком много, чтобы утаить от вас дальнейшее. Пойдемте.
Я последовал за ней. Мы прошли через обширную келью — там стояли начатые скульптуры, напомнившие мне ателье Апсары на Монпарнасе. Затем открылась третья келья, четвертая. Я увидел груды ящиков, окованных металлическими полосами.
— Я думаю, теперь вы понимаете, какие именно дела требуют моего присутствия здесь. Со всех сторон, из глубины Азии, приходят в Бирму военные припасы для борьбы за освобождение, и недалеко то время, когда вершины гор моей родины озарятся кровавым светом красной зари. Каждый из нас на своем посту как внутри страны, так и вне ее. Мой пост здесь. В ящиках, которые вы видели, находится восьмая партия оружия, которое мне удалось отправить в течение полугода войскам принца Мульмейнского, моего брата. Первые транспорты смогли удачно пройти через Лаос и границу Меконга, но затем изменники-сиамцы возбудили бдительность англичан. Двое из моих агентов были пойманы и убиты. Как видите, я ничего от вас не скрываю. Я вовсе не хочу, чтобы вы могли когда-нибудь Упрекнуть меня в том, что я не сказала вам, чем могут грозить признания принцессы Манипурской.
— Продолжайте, — сказал я твердо. Она поблагодарила меня взглядом.
— Итак, я вынуждена была изменить маршрут. Мои два транспорта отправились к камбоджийскому побережью, где их погрузили на пароход, который, обогнув Малакский полуостров, выгрузил их в Мульмейнском порту, одно имя которого говорит за то, что там у нас имеются соучастники. И вот эти ящики приготовлены для следующего транспорта. Я жду прибытия еще других. Содержимое их — патроны и гранаты, которыми нас снабдили революционеры Юннана и Кантона. С тех пор как я здесь, Ангкор-Том превратился в сплошной пороховой погреб. Здесь имеется также достаточное количество взрывчатых веществ, которые могут позволить мне, если только меня накроют, превратиться в ничто…
Апсара поднесла лампу к одному из ящиков.
— Бога ради! — сказал я, хватая ее за руку. — Подумайте о великом деле, которому вы так нужны.
Она посмотрела на меня с мрачным видом.
— Права ли я была, — сказала она, — будучи с вами так откровенна? Не нарушила ли я клятву? Не напрасно ли я выдала вам тайну, не мне одной принадлежащую? Достойны ли вы доверия, которое я вам оказала?
Что бы ты сделал на моем месте? Впрочем, я отлично знаю. Разве мы, французы, не похожи друг на друга? Мы всегда говорим — да. Только впоследствии мы уже думаем о результатах нашего увлечения. Но тогда обычно бывает уже слишком поздно. Тогда отступать уж не приходится.
— Ваше высочество, — сказал я, целуя ей руки, — ваше высочество!..
Она покачала головой и улыбнулась так, что я, ты, даже сам старикашка Барбару дали бы растерзать себя на куски за одну эту улыбку.
— Называйте меня просто Апсарой.
Я вернулся домой незадолго до утреннего пения птиц. Максенс еще не спала.
— Ну, нечего сказать! — воскликнула она. — Вот так час для возвращения! Я уже решила, что вы стали добычей тигров. Очевидно, вам так интересно было с вашими резидентами…
К счастью, она не настаивала, а то я совершенно не представлял себе, что бы я мог измыслить для извинения при всем том хаосе, который творился в моей голове. Да кроме того, ты ведь знаешь, как я всегда боялся лжи.
— Знаю, знаю, — сказал я. — Но единственное, о чем я не догадываюсь, мой милый Рафаэль, так это о том, как ты потом выкрутился из подобного положения?
Я был столь взволнован, что выпил залпом свой стакан виски, да в придачу еще и стакан Рафаэля, который он себе только что налил.
— Ну, наконец-то, — сказал мой друг, — вот это я понимаю! Впервые за весь вечер ты решился освежиться, не заставляя себя просить об этом. Я убедился, что ты прекрасно понял, в какое щекотливое положение поставили меня признания принцессы Манипурской. Я отдал себе в этом отчет лишь позже. Не скажу, чтобы я пожалел когда-либо о данном мною Апсаре слове. Нет. Ведь как-никак слово это было брошено не на ветер. Пожалуй, это даже был один из тех редких случаев, когда чувство вязалось с рассудком. В политическом отношении я считал, что торжество Бирмы будет не так уж плохо для Франции. Не было ничего более естественного в том, что моя страна, связанная стеснительными международными соглашениями, могла открыто принять сторону Бирмы. Во всяком случае один из ее сынов имел право, даже был обязан на свой страх и риск вступить на путь, запрещенный государственным мужам. Последние вправе были бы вынести мне порицание в случае неудачи. Вот все, что касается рассудка. В отношении же чувства, внушенного юной принцессой, оно было очень сильно. Но я вовсе не хочу, чтобы кто бы то ни был мог плохо о нем подумать. Чувство это покоилось на уважении, преданности и, к чему скрывать, на восхищении перед лучистой красотой Апсары. Как бы там ни было, но я связался со всем этим без всякого принуждения. Наши беседы, повторяющиеся все чаще и чаще, отнимали у меня большую часть времени. Остаток же его я ни на что не способен был потратить, ибо от всех этих событий постоянно пребывал в каком-то нервном трансе. А занятия мои все умножались. Прежде всего необходимо было пополнить свои технические познания об Анкгоре и его истории. Подле меня находился ментор, не допускавший шуток по этому вопросу. И вот как раз через неделю после моего разговора с Апсарой я получил от моего директора из Ханоя крайне сухое письмо, в котором он требовал от меня спешного доклада по одному очень сложному археологическому вопросу. Я еще расскажу тебе о нем в дальнейшем. Ты понимаешь, меня хотели испытать. Кроме всего этого, мне нельзя было пренебрегать моими отношениями с резидентом и Монадельши. Телеграмма от моего знаменитого лионского покровителя известила меня о том, что бригадир будет помещен в список лиц, награждаемых медалью министерства земледелия. По этому случаю Монадельши выражал мне такую признательность, что я не мог ее не принять, несмотря на ее несвоевременность. Он буквально не хотел разлучаться со мной, и мне стоило больших трудов избавляться от него, когда мне нужно было посетить Апсару в ее таинственном Убежище. Да ведь, кроме того, не забывай, мой милый Гаспар, что была еще и миссис Вебб!
— Как? — сказал я. — Разве она еще не уехала? Я думал, что она пробыла в Ангкоре недели две, не больше.
— Да, так она предполагала вначале. Но ей там так понравилось, что она решила остаться еще немного. Если бы я проявил малейшее неудовольствие по поводу ее решения, я был бы самым неблагодарным существом. Представь себе, накануне ее намеченного отъезда она вошла ко мне, в мой рабочий кабинет, когда я бился над каким-то ужасным арабским памятником, открытым в Пном-Бакхенге, и протянула мне телеграмму, прыгая от радости: «Прочтите, дорогой мой, надеюсь, вы будете довольны». Это была телеграмма от адмирала Джеффри, которому она телеграфировала, без моего ведома, несколько дней тому назад о своем желании остаться в Анкгоре еще на месяц.
Адмирал в это время находился в Гонконге и уже намеревался плыть в Сайгон, но, получив телеграмму, решил проделать трехнедельную крейсировку в Печилийский залив. Будучи галантным, как все моряки, он извещал свою кузину, что «Nevermore» и «Notrumps» будут в Сайгоне не раньше чем через месяц, как она этого хочет. «Это выгодно для мичманов, — сказала мне миссис Вебб, — когда они в море, они экономят деньги, а на суше транжирят много, приобретают дурные привычки и еще хуже… Да и кроме того, не могу же я вас оставить, пока вы не кончите вашего кхмерского образования». Что касается мичманов, она, несомненно, была права. Неважно, что из-за меня в это время американская морская дивизия, состоящая из двух броненосцев, трех разведывательных судов, шести истребителей и четырнадцати тралеров, крейсировала где-то между устьями Ялу и Янг-Тсе-Кианга. И все это потому, что старый лионский скряга подверг меня испытанию, о котором ты знаешь.
Я счастью, одно неожиданное обстоятельство облегчило тяжесть моих разнообразных обязанностей, от которых я буквально разрывался на части. Миссис Вебб, как ты помнишь, очень понравилась Апсара в тот вечер, когда балет приезжал к нам ужинать, и она изъявила желание ее видеть. Сам я лично не проявлял никакой инициативы для этого сближения, но если бы оно состоялось без моего участия, то я был бы изрядно глуп, не воспользовавшись его плодами. Если Апсара будет принята на вилле, то, разумеется, я сумею быть в курсе всех событий, не бегая на другой конец Ангкор-Тома. Все шло превосходно. Понятно, первый шаг сделан был не Апсарой. Но миссис Вебб, — ей надоело ждать, — попросила бригадира привести танцовщицу. Бригадир, любезность которого была неистощима, отыскал ее в Сием-Реапе, в помещении, предназначенном для балерин, с которыми она должна была жить — девочками довольно ветреными — их частые отлучки делали незамеченным отсутствие принцессы Манипурской.
Обе женщины очень подружились с первого же визита. Максенс задаривала Апсару всевозможными мелкими подарками. Я не мог не улыбнуться при мысли о смущении миссис Вебб, если бы она узнала, кому она делает подарки.
— Ничего нового? — спросил я у молодой девушки, воспользовавшись удобным моментом, когда миссис Вебб пошла за альбомом с фотографиями, которые хотела ей показать.
— Ничего. Но устройте так, чтобы прийти послезавтра вечером в обычный час в обычное место. Вы, быть может, мне понадобитесь. Вы не находите, что я уже вами злоупотребляю? Не жалеете ли вы…
— Апсара! — прошептал а.
И вместо ответа поцеловал ей руку.
— Отнимать вас у такой очаровательной подруги! Право, меня мучает совесть…
— Она оставит вас в покое, если вы будете приходить сюда почаще, — сказал я, чтобы как-нибудь выпутаться из положения. — Этот дом — ваш дом.
— Благодарю вас. Ведь моя первоначальная сдержанность понятна, и, кроме того, я думала, что миссис Вебб англичанка. Тогда бы… Но теперь с этим покончено. Как она мила! Мила и красива!
Со своей стороны Максенс не переставала расхваливать Апсару:
— Она прямо восхитительна, эта малютка! Сама скромность и какой ум! Заметили вы эту гибкость? А этот рот! Это тело!
— Знаю, знаю!..
— Что? Что вы знаете, вы ничего не знаете!
— Прежде всего я знаю, что американки всегда очень тонко разбираются в женской красоте. И я знаю также, что вы заставите меня ревновать. Ведь если подумать хорошенько, то легко понять, что вы пожелали продлить ваше пребывание здесь лишь после знакомства с этим маленьким королем Гигантов. Будьте осторожны, я все расскажу вашему кузену адмиралу.
— Вы глупы, дорогой мой, положительно глупы!
И она погрозила мне пальцем с веселым смехом, всегда так очаровывавшим меня. Я, конечно, шутил. На самом же деле я был счастливейшим из смертных.
Последующие недели были для меня полны очарования. Каждое утро регулярно я работал. Максенс уходила гулять с Апсарой. Обе они любили всякие развалины. Завтракали мы втроем и всегда очень весело. Затем, после отдыха, когда становилось прохладнее, шли на прогулку. Господин Бененжак уже Две недели отсутствовал в деловой поездке где-то у Сиамской границы, но Монадельши каждый раз присоединялся к нам. Он гордо носил на своей полотняной куртке красную ленту с полосами зеленой и желтой, которую я ему выхлопотал. Ежедневно храмы и лес открывали нам все новые и новые чудеса. Кто не знает Ангкор-Вата, тот не знает, что такое восхищение. Поднявшись по трем большим лестницам, мы достигали наконец последнего этажа верхней галереи, возвышавшейся над синевой леса. Там вдоль стен стояли в ряд, в таинственном полумраке, буддийские и браманские идолы, золото и пурпур слезли с их скорбных лиц. Они, казалось, покачивались на своих подточенных червями ногах. Прислонив голову к кольчатым переплетам окон, мы видели над собой бесконечный океан зелени. О нашу каменную клетку бились большие одинокие птицы — цапли, ястребы, пеликаны. А в небе, где плыли облака, быстрыми стаями рассыпались изумрудные попугаи и ослепительно-белые цапли. У каждого из нас был свой любимый пейзаж. Моим был тот, что сверкает вокруг Ангкор-Вата. У Апсары — Байон, шиваитское святилище, где царствуют грозные лики божества, которому некогда была посвящена принцесса Манипурская. Максенс больше прельщали Прах-Кхан, Та-Прохм, Бантеан-Кден. Ради ее удовольствия мы ходили туда в сумерки. Над нашими головами резвились обезьяны, раскачивая, как колокола, огромные шапки орхидей. Иногда борзая миссис Вебб останавливалась, рыча, сгибая лапы у входа в один из этих мрачных тоннелей, где ветви еще дрожали от шагов крупного хищника — тигра или пантеры.
Через брешь в стене Та-Прохма мы вступали в колоссальную ограду, становясь восхищенными зрителями тысячелетней борьбы архитектуры с растительностью. Здесь небо исчезает совсем. Идешь в каком-то зеленом, как бы подводном царстве. Синеватые корни колоссальных деревьев, подобно щупальцам невиданных спрутов, держат в своих когтях в плену целые храмы. Влажное молчание смерти нарушается лишь треском приподнявшейся плиты или падением камня с карниза. Он был там, наверху, в течение двенадцати веков, верный своему месту, предназначенному ему архитектором, и вот теперь он лежит между терновником и мхом, у ног случайных путешественников.
— Уйдемте, — бормотал я, потрясенный чудовищным величием зрелища.
— Пойдемте к солнцу, пойдем к Барэю, туда, где река делает поворот, мне нужно кое-что проверить для моего доклада.
Ах, этот доклад! Как мои спутницы вышучивали меня! Я уже говорил тебе, что это была работа, затребованная дирекцией из Ханоя.
Группа памятников Ангкора снабжается водой из реки Сием-Реапа.
Вопрос заключался в том, чтобы узнать, не была ли эта река отведена с этой целью из своего первоначального русла основателями кхмерской столицы.
— Ну, как ваш знаменитый доклад? — спрашивала Максенс.
— Я его почти закончил, уверяю вас.
— Не видно что-то, чтобы вы много над ним работали, — сказала Апсара.
— А кто виноват, скажите, пожалуйста? — спросил я. — Вы думаете, так приятно проводить время за бумагами, когда около тебя…
— У, противный льстец! Как он умеет вывертываться. Они обе смеялись. Я тоже смеялся. Как они обе были очаровательны!
Самое неожиданное явление — это гром среди ясного неба.
Однажды, когда мы собирались на прогулку по направлению к Бантеан-Самре, бригадир явился на виллу с небольшим опозданием. Он принес телеграмму и передал ее мне.
— Что случилось? — спросила Максенс. — Надеюсь, ничего серьезного?
Я смотрел на них с озабоченным видом. Я заметил, что Апсара вдруг очень побледнела.
— Нет, ничего серьезного.
— Но все же?
— Прочтите сами. Главный резидент выражает желание поговорить со мною в Пномпене.
— Вам придется проделать триста километров туда и обратно. Однако он не церемонится. Не мог он разве сам приехать?
— Пожилой человек и с положением высшего резидента?! Если он меня вызывает в Пномпень, значит, это необходимо.
— Пусть будет так. Это ваше дело. Когда же вы думаете ехать и вернуться?
— Как можно скорее.
— Если господин хранитель хочет ехать завтра утром, — сказал Монадельши, — то автомобиль резидента будет к его услугам. Правда, он не очень-то элегантен, но зато вынослив и привык совершать это путешествие в один день. Сегодня у нас вторник. Вы сможете вернуться в пятницу вечером, господин Сен-Сорнен.
— Отлично.
— Вы можете протестовать, — сказала Максенс, — но я-то уж вас знаю! Вас что-то беспокоит?
— О, — сказал я, — вполне естественно. Мой доклад закончен — осталось лишь переписать его, а эта поездки задержит его отправку дня на три… А я ведь и так опоздал…
— Только-то? Ну, послушайтесь меня. У меня есть маленькая пишущая машинка. Дайте мне ваш черновик. Я его вам
перепишу. Приготовьте только конверт с адресом и препроводительное письмо. Я все отправлю. Сколько там страниц?
Что сталось с девочкой, вы уже знаете. По соседству с нашим королевством есть королевство Камбоджа, верный союзник Бирмы, теперешний король его Народон, ненавидя Англию, перешел на сторону Франции. Туда-то и отвез меня шиваитский жрец, взявший на себя заботы обо мне. Он проник через Лаос сначала в Камбоджу, а затем и в ее столицу. Двор Пномпеня принял маленькую беглянку-принцессу. И было решено, что я буду жить там до тех пор, пока наши враги сочтут себя избавленными от последних потомков Аломпры.
Я никогда не забуду той сцены, которая произошла в последние минуты, проведенные нами, детьми, с нашими любимыми родителями. Появление британских солдат служило прекрасным доказательством того, что гнев бога Шивы еще не иссяк. Тогда мудрый жрец Бутсомали, который должен был увезти меня, заставил мою мать решиться на совершение обряда, о котором он толковал с первых дней нашего рождения и на который она все не решалась, страшась его последствий для нас. Брат и я были отведены в храм, прилегающий к дворцу, и торжественно посвящены богу Шиве, чтобы искупить преступление короля Тхи-Бо. И, кажется, эта жертва пришлась по душе божеству: когда наши маленькие головы, распростертые у подножья статуи, поднялись, ужасное изображение улыбалось.
Рассказав обо всем, что предшествовало моему рождению и что должно было руководить моей жизнью, Бутсомали впал в молчаливую медитацию. Я старалась не нарушать этого молчания, не прерывая его ни одним вопросом. Разве не было достаточно того, что я знала?
Злодеяния, несчастия, великолепие моего рода и моей страны — вся эта необычайно мрачная история почти двух веков, пережитая мною, молодой девушкой, почти за один час, отняла у меня силы. Меня пугало то, чего ждали от меня — не из страха перед долгом, а из боязни, что я не сумею оказаться на должной высоте перед той колоссальной, ответственной задачей, которую на меня возлагали.
— А где же мой брат? — спросила я наконец.
— Принц Энао — среди верных людей, у истоков Иррауди, около Брамапутры. Это он прислал меня к принцессе Апсаре.
— Чтобы я отправилась к нему, не правда ли? Жрец покачал головой.
— Нет еще.
За минуту до этого я вся дрожала, предвкушая неизбежность борьбы. А теперь испытывала почти разочарование, узнав, что время еще не пришло.
— Я должна оставаться здесь?
— Нет, — сказал Бутсомали. — В настоящее время наши враги потеряли след принцессы Манипурской. По всей вероятности, они считают ее мертвой. Но до наступления великого дня ее место не среди наших солдат, она нужна в другом месте. Такова воля принца Мульмейнского, вот его приказания…
Сказав это, он вынул из молитвенника пергамент, запечатанный черной и зеленой печатью, и протянул его мне. Я склонилась над ним.
— О, отец, приказывай, я подчинюсь, — сказала я.
На следующий день мы покинули пномпеньский дворец, где протекли мои лучшие годы (я только теперь в этом убедилась). Мы ехали преимущественно ночью, и по мере того как мы передвигались, воспоминания, которые я считала уже почти исчезнувшими, нахлынули на меня с прежней силой. Пристанищем служили нам пагоды, и часто, просыпаясь, я видела заботливо склоненное надо мной лицо доброго Бутсомали. И мне казалось тогда, что я все еще маленькая девочка и что дорога, по которой нам надо идти, та же самая, что мы проделали пятнадцать лет тому назад из Манипура в Камбоджу.
Времена изменились. Но мы все же должны были быть настороже, ибо плотна и густа сеть английского шпионажа. В Сайгоне мы сели на пароход, оба одетые в туземные одежды, и таким образом достигли Франции; ехали мы в четвертом классе, в трюме, смешавшись с толпой буддистских странников, отправлявшихся на Цейлон, и мусульман с Зондских островов, едущих в Мекку.
В Сингапуре я впервые столкнулась лицом к лицу с английскими солдатами, двумя унтер-офицерами британской полиции. У Бутсомали я научилась искусству владеть собой. Путешествие проходило в нескончаемых разговорах. Он раскрывал мне замыслы моего брата. В настоящий момент борьба за независимость несколько затихла. Продолжались лишь отдельные засады, нападения, дабы показать противнику, что враг не дремлет. Но в действительности предводители были заняты реорганизацией войск и снаряжения на европейский манер. И поэтому принц Мульмейнский решил, что сестра его, в ожидании решительного момента, должна употребить эти годы на изучение западноевропейских народов — залог победы над ними. Мы беседовали со старым жрецом на французском языке, поэтому, когда мы высадились в Марселе, я могла уже довольно свободно объясняться на вашем языке. Накануне прибытия я долго отыскивала моего Бутсомали на палубе. Наконец я узнала его в маленьком старичке, сидящем на связках канатов, — он читал какой-то журнал, на нем были панама и пиджак из альпага. На следующий день утром и я должна была переменить свои туземные одеяния на европейский костюм.
Его выбирал мой спутник, правда, не очень-то компетентный в этих делах, но зато в этом костюме я могла оставаться совершенно незамеченной.
Цикл моих западных экспериментов я начала Парижем. Затем — Берлин, Рим, Лондон, Стокгольм видели на скамье своих Университетов молчаливую студентку, о которой вы первый, кого я встречаю, сохранили воспоминание.
Выучив достаточно хорошо языки и не привлекая внимания, я проникла в ту тайную среду, где накапливается и сгущается ненависть, подобная взрывчатому веществу. В этих очагах я представляла собой в некотором роде пламя, бирманское пламя, которое в один прекрасный день должно было воспламенить их все сразу, погребя нечестивую власть Англии под тлеющей золой. Из Тарса я проехала в Каир, в университет Эль-Азгар. Я целовала руки Ганди, Мустафы-Кемаля и Тагора. Я познакомилась с агитаторами всех национальностей — русскими, турецкими, афганскими, тибетскими и сингалезскими. Я научилась чокаться на банкетах с господами и дамами, заведомо числившимися на осведомительной службе, и, кто знает, быть может, среди них были и такие, которые считали меня своей.
В Париже, где я должна была прожить пять лет, Бутсомали поместил меня в Монпарнасском квартале. Там-то я и встретила вас. Ведь вы знаете, там только одни французы рискуют быть замеченными. Я слыла там за дочь торговца рисом из Куала-Лумпура, приехавшую во Францию учиться и в свободное время заниматься скульптурой. На следующий же день проводник мой исчез, предварительно водворив меня в ателье на улице Кампань-Премьер и оставив мне чековую книжку с должными указаниями, как с ней обращаться.
Вскоре я уже освоилась со всем укладом жизни. Ловок был бы тот из моих товарищей — чехословаков, армян, латышей, поляков и американцев, кто узнал бы бывшую танцовщицу из Пномпеня, бирманскую патриотку в этой скромной студентке в сером костюме и круглой шапочке. Я бывала во всех кафе квартала. Посещала все лекции. Для иностранца занятия в вашей Сорбонне очень полезны. Пожалуй, эти занятия можно охарактеризовать как стремление ваших профессоров дать перевес культу человечности над культом родины. Во всяком случае, я имела возможность убедиться, что это им прекрасно удается с французскими студентами. С иностранцами же совсем иное дело. Я не знала ни одного из них, у которого бы не развивался, как следствие этих лекций, самый фанатический национализм. В помещениях улицы Сен-Жак недурно культивируются те нарывы, которые после вашими генеральными штабами вскрываются на полях сражений. Для меня лично никогда еще моя родина не казалась такой прекрасной, как после этих лекций по философии, лингвистике, где общим лейтмотивом служила тема о всеобщем братстве. Никогда я еще не чувствовала так сильно, что все средства будут хороши для восстановления старой империи Аломпры. Обычно я столовалась в маленьком ресторанчике на углу улицы Леопольд-Роберт и Монпарнасского бульвара. Во время еды я читала. Однажды, когда все столики были заняты, какой-то старый господин попросил разрешения сесть со мной. Господин имел вид скромного чиновника в лоснящемся сюртуке с розеткой служащего министерства народного просвещения. Услышав, как он заказывает красную капусту с уксусом, я вздрогнула, подняла голову и узнала Бутсомали. Впрочем, я не особенно удивилась. Он приучил меня к подобным неожиданностям.
На этот раз известия, которые он сообщил мне, были большой важности.
Мы поспешно закончили завтрак, и, когда были в моем ателье, сидя за чашкой кофе, Бутсомали спросил меня:
— Ваше высочество, были бы вы способны исполнить теперь те танцы, которым вы научились при дворе короля Сисовата?
— Где?
— В самом Пномпене или в окрестностях.
Вместо ответа я вытянула руки, изогнула их, как змеи. Они еще не утратили своей гибкости.
— Слава Шиве! — сказал он. — Вы уедете из Парижа завтра утром. Через месяц вы будете в Камбодже. Король Сисоват уже предупрежден. Все будет сделано, чтобы облегчить вашу задачу. Время великой борьбы приближается, ваше высочество.
Это происходило восемь месяцев тому назад, Бутсомали уехал. С тех пор я больше его не видала. Вот и все. Апсара поднялась.
— Теперь, — сказала она твердо, — как видите, я здесь. Я сказала вам слишком много, чтобы утаить от вас дальнейшее. Пойдемте.
Я последовал за ней. Мы прошли через обширную келью — там стояли начатые скульптуры, напомнившие мне ателье Апсары на Монпарнасе. Затем открылась третья келья, четвертая. Я увидел груды ящиков, окованных металлическими полосами.
— Я думаю, теперь вы понимаете, какие именно дела требуют моего присутствия здесь. Со всех сторон, из глубины Азии, приходят в Бирму военные припасы для борьбы за освобождение, и недалеко то время, когда вершины гор моей родины озарятся кровавым светом красной зари. Каждый из нас на своем посту как внутри страны, так и вне ее. Мой пост здесь. В ящиках, которые вы видели, находится восьмая партия оружия, которое мне удалось отправить в течение полугода войскам принца Мульмейнского, моего брата. Первые транспорты смогли удачно пройти через Лаос и границу Меконга, но затем изменники-сиамцы возбудили бдительность англичан. Двое из моих агентов были пойманы и убиты. Как видите, я ничего от вас не скрываю. Я вовсе не хочу, чтобы вы могли когда-нибудь Упрекнуть меня в том, что я не сказала вам, чем могут грозить признания принцессы Манипурской.
— Продолжайте, — сказал я твердо. Она поблагодарила меня взглядом.
— Итак, я вынуждена была изменить маршрут. Мои два транспорта отправились к камбоджийскому побережью, где их погрузили на пароход, который, обогнув Малакский полуостров, выгрузил их в Мульмейнском порту, одно имя которого говорит за то, что там у нас имеются соучастники. И вот эти ящики приготовлены для следующего транспорта. Я жду прибытия еще других. Содержимое их — патроны и гранаты, которыми нас снабдили революционеры Юннана и Кантона. С тех пор как я здесь, Ангкор-Том превратился в сплошной пороховой погреб. Здесь имеется также достаточное количество взрывчатых веществ, которые могут позволить мне, если только меня накроют, превратиться в ничто…
Апсара поднесла лампу к одному из ящиков.
— Бога ради! — сказал я, хватая ее за руку. — Подумайте о великом деле, которому вы так нужны.
Она посмотрела на меня с мрачным видом.
— Права ли я была, — сказала она, — будучи с вами так откровенна? Не нарушила ли я клятву? Не напрасно ли я выдала вам тайну, не мне одной принадлежащую? Достойны ли вы доверия, которое я вам оказала?
Что бы ты сделал на моем месте? Впрочем, я отлично знаю. Разве мы, французы, не похожи друг на друга? Мы всегда говорим — да. Только впоследствии мы уже думаем о результатах нашего увлечения. Но тогда обычно бывает уже слишком поздно. Тогда отступать уж не приходится.
— Ваше высочество, — сказал я, целуя ей руки, — ваше высочество!..
Она покачала головой и улыбнулась так, что я, ты, даже сам старикашка Барбару дали бы растерзать себя на куски за одну эту улыбку.
— Называйте меня просто Апсарой.
Я вернулся домой незадолго до утреннего пения птиц. Максенс еще не спала.
— Ну, нечего сказать! — воскликнула она. — Вот так час для возвращения! Я уже решила, что вы стали добычей тигров. Очевидно, вам так интересно было с вашими резидентами…
К счастью, она не настаивала, а то я совершенно не представлял себе, что бы я мог измыслить для извинения при всем том хаосе, который творился в моей голове. Да кроме того, ты ведь знаешь, как я всегда боялся лжи.
— Знаю, знаю, — сказал я. — Но единственное, о чем я не догадываюсь, мой милый Рафаэль, так это о том, как ты потом выкрутился из подобного положения?
Я был столь взволнован, что выпил залпом свой стакан виски, да в придачу еще и стакан Рафаэля, который он себе только что налил.
— Ну, наконец-то, — сказал мой друг, — вот это я понимаю! Впервые за весь вечер ты решился освежиться, не заставляя себя просить об этом. Я убедился, что ты прекрасно понял, в какое щекотливое положение поставили меня признания принцессы Манипурской. Я отдал себе в этом отчет лишь позже. Не скажу, чтобы я пожалел когда-либо о данном мною Апсаре слове. Нет. Ведь как-никак слово это было брошено не на ветер. Пожалуй, это даже был один из тех редких случаев, когда чувство вязалось с рассудком. В политическом отношении я считал, что торжество Бирмы будет не так уж плохо для Франции. Не было ничего более естественного в том, что моя страна, связанная стеснительными международными соглашениями, могла открыто принять сторону Бирмы. Во всяком случае один из ее сынов имел право, даже был обязан на свой страх и риск вступить на путь, запрещенный государственным мужам. Последние вправе были бы вынести мне порицание в случае неудачи. Вот все, что касается рассудка. В отношении же чувства, внушенного юной принцессой, оно было очень сильно. Но я вовсе не хочу, чтобы кто бы то ни был мог плохо о нем подумать. Чувство это покоилось на уважении, преданности и, к чему скрывать, на восхищении перед лучистой красотой Апсары. Как бы там ни было, но я связался со всем этим без всякого принуждения. Наши беседы, повторяющиеся все чаще и чаще, отнимали у меня большую часть времени. Остаток же его я ни на что не способен был потратить, ибо от всех этих событий постоянно пребывал в каком-то нервном трансе. А занятия мои все умножались. Прежде всего необходимо было пополнить свои технические познания об Анкгоре и его истории. Подле меня находился ментор, не допускавший шуток по этому вопросу. И вот как раз через неделю после моего разговора с Апсарой я получил от моего директора из Ханоя крайне сухое письмо, в котором он требовал от меня спешного доклада по одному очень сложному археологическому вопросу. Я еще расскажу тебе о нем в дальнейшем. Ты понимаешь, меня хотели испытать. Кроме всего этого, мне нельзя было пренебрегать моими отношениями с резидентом и Монадельши. Телеграмма от моего знаменитого лионского покровителя известила меня о том, что бригадир будет помещен в список лиц, награждаемых медалью министерства земледелия. По этому случаю Монадельши выражал мне такую признательность, что я не мог ее не принять, несмотря на ее несвоевременность. Он буквально не хотел разлучаться со мной, и мне стоило больших трудов избавляться от него, когда мне нужно было посетить Апсару в ее таинственном Убежище. Да ведь, кроме того, не забывай, мой милый Гаспар, что была еще и миссис Вебб!
— Как? — сказал я. — Разве она еще не уехала? Я думал, что она пробыла в Ангкоре недели две, не больше.
— Да, так она предполагала вначале. Но ей там так понравилось, что она решила остаться еще немного. Если бы я проявил малейшее неудовольствие по поводу ее решения, я был бы самым неблагодарным существом. Представь себе, накануне ее намеченного отъезда она вошла ко мне, в мой рабочий кабинет, когда я бился над каким-то ужасным арабским памятником, открытым в Пном-Бакхенге, и протянула мне телеграмму, прыгая от радости: «Прочтите, дорогой мой, надеюсь, вы будете довольны». Это была телеграмма от адмирала Джеффри, которому она телеграфировала, без моего ведома, несколько дней тому назад о своем желании остаться в Анкгоре еще на месяц.
Адмирал в это время находился в Гонконге и уже намеревался плыть в Сайгон, но, получив телеграмму, решил проделать трехнедельную крейсировку в Печилийский залив. Будучи галантным, как все моряки, он извещал свою кузину, что «Nevermore» и «Notrumps» будут в Сайгоне не раньше чем через месяц, как она этого хочет. «Это выгодно для мичманов, — сказала мне миссис Вебб, — когда они в море, они экономят деньги, а на суше транжирят много, приобретают дурные привычки и еще хуже… Да и кроме того, не могу же я вас оставить, пока вы не кончите вашего кхмерского образования». Что касается мичманов, она, несомненно, была права. Неважно, что из-за меня в это время американская морская дивизия, состоящая из двух броненосцев, трех разведывательных судов, шести истребителей и четырнадцати тралеров, крейсировала где-то между устьями Ялу и Янг-Тсе-Кианга. И все это потому, что старый лионский скряга подверг меня испытанию, о котором ты знаешь.
Я счастью, одно неожиданное обстоятельство облегчило тяжесть моих разнообразных обязанностей, от которых я буквально разрывался на части. Миссис Вебб, как ты помнишь, очень понравилась Апсара в тот вечер, когда балет приезжал к нам ужинать, и она изъявила желание ее видеть. Сам я лично не проявлял никакой инициативы для этого сближения, но если бы оно состоялось без моего участия, то я был бы изрядно глуп, не воспользовавшись его плодами. Если Апсара будет принята на вилле, то, разумеется, я сумею быть в курсе всех событий, не бегая на другой конец Ангкор-Тома. Все шло превосходно. Понятно, первый шаг сделан был не Апсарой. Но миссис Вебб, — ей надоело ждать, — попросила бригадира привести танцовщицу. Бригадир, любезность которого была неистощима, отыскал ее в Сием-Реапе, в помещении, предназначенном для балерин, с которыми она должна была жить — девочками довольно ветреными — их частые отлучки делали незамеченным отсутствие принцессы Манипурской.
Обе женщины очень подружились с первого же визита. Максенс задаривала Апсару всевозможными мелкими подарками. Я не мог не улыбнуться при мысли о смущении миссис Вебб, если бы она узнала, кому она делает подарки.
— Ничего нового? — спросил я у молодой девушки, воспользовавшись удобным моментом, когда миссис Вебб пошла за альбомом с фотографиями, которые хотела ей показать.
— Ничего. Но устройте так, чтобы прийти послезавтра вечером в обычный час в обычное место. Вы, быть может, мне понадобитесь. Вы не находите, что я уже вами злоупотребляю? Не жалеете ли вы…
— Апсара! — прошептал а.
И вместо ответа поцеловал ей руку.
— Отнимать вас у такой очаровательной подруги! Право, меня мучает совесть…
— Она оставит вас в покое, если вы будете приходить сюда почаще, — сказал я, чтобы как-нибудь выпутаться из положения. — Этот дом — ваш дом.
— Благодарю вас. Ведь моя первоначальная сдержанность понятна, и, кроме того, я думала, что миссис Вебб англичанка. Тогда бы… Но теперь с этим покончено. Как она мила! Мила и красива!
Со своей стороны Максенс не переставала расхваливать Апсару:
— Она прямо восхитительна, эта малютка! Сама скромность и какой ум! Заметили вы эту гибкость? А этот рот! Это тело!
— Знаю, знаю!..
— Что? Что вы знаете, вы ничего не знаете!
— Прежде всего я знаю, что американки всегда очень тонко разбираются в женской красоте. И я знаю также, что вы заставите меня ревновать. Ведь если подумать хорошенько, то легко понять, что вы пожелали продлить ваше пребывание здесь лишь после знакомства с этим маленьким королем Гигантов. Будьте осторожны, я все расскажу вашему кузену адмиралу.
— Вы глупы, дорогой мой, положительно глупы!
И она погрозила мне пальцем с веселым смехом, всегда так очаровывавшим меня. Я, конечно, шутил. На самом же деле я был счастливейшим из смертных.
Последующие недели были для меня полны очарования. Каждое утро регулярно я работал. Максенс уходила гулять с Апсарой. Обе они любили всякие развалины. Завтракали мы втроем и всегда очень весело. Затем, после отдыха, когда становилось прохладнее, шли на прогулку. Господин Бененжак уже Две недели отсутствовал в деловой поездке где-то у Сиамской границы, но Монадельши каждый раз присоединялся к нам. Он гордо носил на своей полотняной куртке красную ленту с полосами зеленой и желтой, которую я ему выхлопотал. Ежедневно храмы и лес открывали нам все новые и новые чудеса. Кто не знает Ангкор-Вата, тот не знает, что такое восхищение. Поднявшись по трем большим лестницам, мы достигали наконец последнего этажа верхней галереи, возвышавшейся над синевой леса. Там вдоль стен стояли в ряд, в таинственном полумраке, буддийские и браманские идолы, золото и пурпур слезли с их скорбных лиц. Они, казалось, покачивались на своих подточенных червями ногах. Прислонив голову к кольчатым переплетам окон, мы видели над собой бесконечный океан зелени. О нашу каменную клетку бились большие одинокие птицы — цапли, ястребы, пеликаны. А в небе, где плыли облака, быстрыми стаями рассыпались изумрудные попугаи и ослепительно-белые цапли. У каждого из нас был свой любимый пейзаж. Моим был тот, что сверкает вокруг Ангкор-Вата. У Апсары — Байон, шиваитское святилище, где царствуют грозные лики божества, которому некогда была посвящена принцесса Манипурская. Максенс больше прельщали Прах-Кхан, Та-Прохм, Бантеан-Кден. Ради ее удовольствия мы ходили туда в сумерки. Над нашими головами резвились обезьяны, раскачивая, как колокола, огромные шапки орхидей. Иногда борзая миссис Вебб останавливалась, рыча, сгибая лапы у входа в один из этих мрачных тоннелей, где ветви еще дрожали от шагов крупного хищника — тигра или пантеры.
Через брешь в стене Та-Прохма мы вступали в колоссальную ограду, становясь восхищенными зрителями тысячелетней борьбы архитектуры с растительностью. Здесь небо исчезает совсем. Идешь в каком-то зеленом, как бы подводном царстве. Синеватые корни колоссальных деревьев, подобно щупальцам невиданных спрутов, держат в своих когтях в плену целые храмы. Влажное молчание смерти нарушается лишь треском приподнявшейся плиты или падением камня с карниза. Он был там, наверху, в течение двенадцати веков, верный своему месту, предназначенному ему архитектором, и вот теперь он лежит между терновником и мхом, у ног случайных путешественников.
— Уйдемте, — бормотал я, потрясенный чудовищным величием зрелища.
— Пойдемте к солнцу, пойдем к Барэю, туда, где река делает поворот, мне нужно кое-что проверить для моего доклада.
Ах, этот доклад! Как мои спутницы вышучивали меня! Я уже говорил тебе, что это была работа, затребованная дирекцией из Ханоя.
Группа памятников Ангкора снабжается водой из реки Сием-Реапа.
Вопрос заключался в том, чтобы узнать, не была ли эта река отведена с этой целью из своего первоначального русла основателями кхмерской столицы.
— Ну, как ваш знаменитый доклад? — спрашивала Максенс.
— Я его почти закончил, уверяю вас.
— Не видно что-то, чтобы вы много над ним работали, — сказала Апсара.
— А кто виноват, скажите, пожалуйста? — спросил я. — Вы думаете, так приятно проводить время за бумагами, когда около тебя…
— У, противный льстец! Как он умеет вывертываться. Они обе смеялись. Я тоже смеялся. Как они обе были очаровательны!
Самое неожиданное явление — это гром среди ясного неба.
Однажды, когда мы собирались на прогулку по направлению к Бантеан-Самре, бригадир явился на виллу с небольшим опозданием. Он принес телеграмму и передал ее мне.
— Что случилось? — спросила Максенс. — Надеюсь, ничего серьезного?
Я смотрел на них с озабоченным видом. Я заметил, что Апсара вдруг очень побледнела.
— Нет, ничего серьезного.
— Но все же?
— Прочтите сами. Главный резидент выражает желание поговорить со мною в Пномпене.
— Вам придется проделать триста километров туда и обратно. Однако он не церемонится. Не мог он разве сам приехать?
— Пожилой человек и с положением высшего резидента?! Если он меня вызывает в Пномпень, значит, это необходимо.
— Пусть будет так. Это ваше дело. Когда же вы думаете ехать и вернуться?
— Как можно скорее.
— Если господин хранитель хочет ехать завтра утром, — сказал Монадельши, — то автомобиль резидента будет к его услугам. Правда, он не очень-то элегантен, но зато вынослив и привык совершать это путешествие в один день. Сегодня у нас вторник. Вы сможете вернуться в пятницу вечером, господин Сен-Сорнен.
— Отлично.
— Вы можете протестовать, — сказала Максенс, — но я-то уж вас знаю! Вас что-то беспокоит?
— О, — сказал я, — вполне естественно. Мой доклад закончен — осталось лишь переписать его, а эта поездки задержит его отправку дня на три… А я ведь и так опоздал…
— Только-то? Ну, послушайтесь меня. У меня есть маленькая пишущая машинка. Дайте мне ваш черновик. Я его вам
перепишу. Приготовьте только конверт с адресом и препроводительное письмо. Я все отправлю. Сколько там страниц?