- Думаю, - так же тихо отвечал англичанин, который - насколько помнил Иван один из их первых разговоров - был учителем биологии, - здесь что-то связано с флорой. В каждом озере, надо полагать, свой вид водорослей... он пожал плечами и смолк. Спускались вниз в молчании. Лишь Сильвия иногда нараспев негромко восклицала: "Манифик! Формидабль!" И прикрытые веки ее при этом вздрагивали. И красивые ноздри расширялись. Вдруг она разразилась плачем.
- Что вы, шер ами? - всполошилась мадам Джексон. - Что произошло?
- Как подумаю... как представлю себе - ночь, буря... а они прыгают в кромешный ад... в бууу-шуу-ющий огнем кратер, - сквозь слезы молвила Сильвия. - Принцесса, рыбак... как это все трагично!
- И прекрасно, дитя мое. Возвышенно, - Мэри обняла девушку, гладила ее плечи, вытирала слезы. Мужчины сидели, не шевелясь, сочувственно отведя глаза в сторону...
В городе долго ехали вдоль высокой стены. Закончилась она массивными воротами, за которыми высился храм новой постройки. Из ворот выходили парами монахини. Успокоившаяся Сильвия с интересом их разглядывала. Не дожидаясь ее вопроса, понятливый возница сказал:
- Женский монастырь. Правда, я там не был. Хотя на экскурсию многие норовят попасть. Мне неинтересно.
И, подождав, пока пролетка поравняется с питейным заведением, добродушно пояснил: - Мой интерес здесь. - И ткнул пальцем в мало опрятную вывеску, на которой было крупно намалевано: "Васко да Гама". Ниже игривой скорописью детализировалось: "Общественный бар. Музыка. Бильярд".
- Приглашаю посетить сию обитель веселия и печали, - заявил Джон вначале как мог по-русски. - Ради познания местных нравов. Время у нас еще есть.
Никто не возражал, и вскоре официант, малый лет двадцати пяти с унылым утиным носом и жуликоватыми глазами предложил им хромоногий столик, покрытый застиранной скатертью с овальной заплатой в самом центре.
- Дайте нам, любезный, четыре пива, местного, - распорядился Джон. И, обнаружив немой вопрос в глазах у продолжавшего стоять официанта, добавил: - Для начала.
Тот довольно грациозно взмахнул засаленной салфеткой и поплелся к стойке. Посетителей было человек пятнадцать, почти все с "Queen Elizabeth". Оркестрик под обещающим названием "Восемнадцать задорных струн" играл почти без пауз. Трое пожилых музыкантов, виртуозно владея костяными плектрами, извлекали из видавших виды гавайских гитар вздохи и стоны, плач и всхлипы, смех и хохот. Сорокалетняя испанка рассыпала фейерверк выразительнейших фигур фламенко. Бледнолицый тщедушный португалец поражал неожиданно мощным и сочным, хотя и любительски поставленным, баритоном и феноменально разнообразным репертуаром.
- А пиво, знаете ли, совсем неплохое, - осушив залпом половину литровой кружки одобрительно вздохнул Джон. - Не лондонский эль, конечно, но и не какая-нибуль французская бурда.
Тут же спохватился: - Пардон, миль пардон, Сильвия. Я вовсе не желал...
- Я не ребенок, - засмеялась она, взмахнув руками, - мне восемнадцать. Знаю, что у нас и итальянцев самое дрянное пиво в Европе. Зато коньяк и шампанское производим тоже мы.
- Туш?! - подняв руки вверх, изобразил комический испуг Джон. И тут же задал вопрос Ивану: "А как ваше пиво?" "Ничего, - улыбнулся Иван. - Пиво как пиво. Пить можно, не жалуемся". "А вот жены общие, - конфузясь, обратилась к нему Мэри. - Такие выдумки - уму непостижимо! Я понимаю, о вас, советских, всякое пишут. Мы не верим, ведь чушь, ведь чушь же?" И она с надеждой на утвердительный ответ заглянула ему в глаза. Он кивнул, глубоко вздохнул:
- Революция отняла у многих положение в обществе, сломала систему, при которой они процветали, лишила имущества, жизни. Что хорошего могут они говорить о тех, кто победил? А власть имущие в других странах боятся, что наш пример - как всякий дурной - может быть заразителен.
Впервые за несколько дней совместного пути возник острый разговор и все почувствовали внезапно возникшее напряжение.
- Я читала книжку Дюма о его путешествии в Россию, - вдруг нарушила довольно длинную паузу Сильвия. - Отгадайте, Иван, что я сразу же подумала?
Он улыбался, выжидательно смотрел на нее.
- Мне безумно захотелось поехать в вашу такую прекрасную, такую ужасную, такую загадочную страну!
- Милости просим, - Иван раскрыл объятия, словно приглашая в них девушку.
- Пока у меня нет денег, - просто сказала она. И тут же убежденно добавила: - Но они будут, обязательно. Я их заработаю. И приеду. - И, несколько замявшись, спросила: - А вы женаты?
- Да, - серьезно ответил он. - И, смею заверить вас, вполне индивидуально, эгоистично, единолично владею своей женой. - "Надеюсь", хотел добавить он, но не сделал этого. - И мы даже обзавелись вполне личным сыном.
Оркестрик заиграл популярное аргентинское танго "Хочу ласкать тебя опять". Джексоны тут же вышли в довольно просторный танцевальный круг, где уже четко двигалось несколько пар. Иван помедлил секунду-другую и пригласил на танец Сильвию.
- До того, как родители отправили учиться меня в университете в Тулузе я, как и все девушки в нашей деревне, умела танцевать лишь наши старинные танцы, - смеясь, сказала она, легко положив руку на его плечо. И он впервые почувствовал, как дурманит тончайший, нежнейший запах ее духов. "Держись, Иван, - мысленно заявил он себе, - тебя предупреждали и в Наркомпросе, и в ЦК о моральных качествах советского человека. А ты поддаешься и манерам, и ароматам растленного Запада". А я что? Я ничего, мысленно же отвечал он. - Танцую без задних мыслей - и уже не первый раз за эти дни - с молодой француженкой. "Эх, видели бы меня сей момент Серега или Никита. Особенно Никита. Таким моралистом стал - хоть стой, хоть падай. А у самого тоже рыльце-то в пушку. Да кто ему теперь что скажет. Партийный лидер... А Сильвия эта - шарман. Ну, ладно, Иван - смотри". Он завернул невообразимо сложное па, скопировав нечто виденное им недавно в кино. Получилось. И совсем близко он увидел глаза Сильвии, которые зазывно лучились теплой радостью, симпатией. И губы, полные, полураскрытые, влажно искрились, когда на них вдруг падали сквозь широкие окна лучи закатного солнца.
Из дневника Ивана
"Маша, Машенька, жена моя, что же случилось у нас с тобой в последние месяцы? Как странно, как непредсказуемо складывается иногда жизнь. Разве думал я, гадал когда-нибудь, я - крестьянский сын из самой глубинной Малороссии, что мне доведется ехать аж в Америку с государственной миссией - открывать, точнее - основывать советскую школу, в которой будут учиться дети наших дипломатов и сотрудников Амторга? Месяц спустя после моего выхода из больницы (огнестрельное ранение привязало к койке надолго) меня вновь пригласила к себе Надежда Константиновна. Встреча с ней была для меня всегда праздником. И на этот раз я словно на крыльях полетел с Ордынки на Чистые Пруды. В кабинете у Крупской в кресле напротив нее сидел мужчина. Лет сорока, явно из "третьего элемента". "Знакомься, Ванюша. Это наш первый полпред в Вашингтоне... Александр Антонович Трояновский". "Я слышал, что вы были в Японии", - сказал я, обменявшись с ним рукопожатием. "Точно, был, засмеявшись, он щелкнул пальцами. - Но то ли я им надоел, то ли - скорее всего - они мне. И вот приходится перебираться на побережье другого океана". "Мы с Александром знакомы с того года, в котором ты родился, Ванюша. Я верно говорю? - обратилась Надежда Константиновна к Трояновскому. - Ты же тогда и в партию вступил - 1904, ведь так?" Трояновский согласно кивнул. "Знаешь, Ванюша, - продолжала она, трудно и долго откашлявшись, - я предложила твою кандидатуру товарищу полпреду". И она пытливо и с редкой уже в то время улыбкой посмотрела на меня. "Меня? Зачем?!" "Дело в том, - уже серьезно, почти строго сказал Трояновский, что для советских детей по решению Совнаркома будет основана в Нью-Йорке школа. Нужен директор, толковый, инициативный, энергичный. И - молодой. Надежда Константиновна рекомендует вас".
Ошарашенный, я молчал. Надежда Константиновна взяла мою руку в свою, сказала ласково и тихо, материнским тоном, который был мне знаком и от которого у меня все обрывалось внутри: "Соглашайся, дружок. Это архиважно. Потом объясню". Трояновский очень торопился на какое-то важное совещание, и был явно доволен скорым решением вопроса. "Значит, завтра в девять утра в Наркоминделе", - раскланявшись с Крупской, бросил он мне уже от двери. Когда мы остались одни, Крупская еще минуты три-четыре диктовала Ларисе Петровне текущие поручения. Потом перешла к большому канцелярскому столу в левом дальнем углу кабинета (этого стола я раньше не видел), который был завален книгами и журналами с разноцветными закладками. Взяла пухлую стопку бумаг с рукописными заметками и начала разговор: "Еще в сибирской ссылке, когда мы мечтали о будущем, Ильич не раз говорил, что самой великой, самой важной и ответственной работой в Обществе Будущего несомненно будет работа педагога. И всегда он подчеркивал: "Не просто учитель географии или литературы. Нет и нет. Это должен быть Учитель с большой буквы, Воспитатель, Лепщик души". И хотя Владимир Ильич был убежденным атеистом, именно в таких дискуссиях о грядущем Царстве Свободы всегда подчеркивал не случайно Иисуса Христа с великим уважением величали не иначе как Учитель. Учить этике, морали, социальному и семейному поведению, учить достойно, со знанием дела - такую смелость может взять на себя только человек, познавший тайны и законы педагогического мастерства, обогащенный всем арсеналом педагогики как науки. Откуда же возьмется такой человек? Его может подготовить учреждение самого высокого уровня. Оно же и должно быть в состоянии развивать дальше педагогику. И чем выше будет уровень развития общества, тем выше должен быть уровень развития педагогических наук. Таким учреждением мне представляется совокупность научных кафедр и институтов, работающих в комплексе, по единым, согласованным планам, под руководством самых выдающихся ученых.
- Нечто вроде Педагогической академии! - воскликнул я.
- Молодец, Иванушка, умница! Именно Педагогической академии - по аналогии с общей Академией наук, - глаза ее блестели, щеки порозовели, даже старческие морщины у глаз и на щеках, казалось, разгладились. - Предвижу вопрос: "При чем здесь я и моя поездка в Новый свет?" Я знаю - ты начал работать над диссертацией, только-только стал налаживать быт, получил квартиру при техникуме. Все это важно и все это от тебя не уйдет... Теперь суть проблемы. Историю всех ветвей педагогики можно изучить по литературе, - она кивнула на стол в левом углу. - Живой сегодняшний процесс - вот что труднее всего и охватить единым взглядом, и обобщить, и отобрать все лучшее. Наиболее смелые, увлекательные и научно-обоснованные эксперименты в интересующей нас области ведутся в Северной Америке. Зная твою тягу к науке и твой дерзновенный аналитический поиск вернейших путей в воплощении плана политехнизации школы страны (кстати, по оценкам объективных экспертов более прогрессивный, чем английский и германский), я всецело полагаюсь на тебя, Ванюша. Будучи экспертом нашей и познав их систему образования, ты сможешь привезти наброски схемы, контуры плана нашей педагогической академии. Это нынче моя заветная мечта. У тебя будет полтора-два месяца до отъезда. Еще раз проштудируй работы всех - от древнегреческих дидактиков до Яна Амоса Каменского и далее, конечно же Ушинского с его великолепным трудом "Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии".
- Разумно, - сказал я, великолепно понимая, сколь непомерно тяжкую миссию я принимаю. - Все это так неожиданно. Основать школу, русскую школу за границей - с чего начать?
- С кадров учителей, Ванюша, модифицированных школьных программ. И хозяйственные вопросы - ой, как важны они, и в мелочах и в крупном.
- За каждый гвоздик, за каждую тетрадь, ручку надо будет драться. Уж я-то знаю по своему дорогому техникуму. Побоища предстоят, Надежда Константиновна. Когда классиков штудировать? - простонал я.
- Называя неискоренимые беды России, говорят о дорогах и дураках. Забывают про третью и, пожалуй, самую фатальную - чиновники. Запомни - по любому организационному вопросу обращайся напрямую ко мне. Без стеснения, это приказ. Да, еще вот что - свяжись в Мосгороно с инспектором Лялей Боярцевой. Ее отец до революции был русским дипломатом в Вашингтоне, так что она училась в американской школе, многое может подсказать. Толковый работник.
Толковый работник... Я отнюдь не азартный охотник за дамскими юбками (это скорее по части Сереги), но оценить красоту, обаяние, оригинальность склада души, бескорыстную проницательность и благоволение ума умею. До чего же она, стерва, была хороша! Впервые я увидел ее в холодной комнате инспекторов Мосгороно. Стоял холодный март, в учрежденческих домах топили и то-кое как - через день; и все служащие работали в пальто и шубах, шапках, шарфах. Бывает же так - в комнате сидело за столами, уткнувшись в бумаги, говоря по телефону, печатая на машинке, человек пятнадцать, но я подошел именно к ней, хотя почти никого из находившихся там не знал.
- Ляля, - негромко сказал я и, несмотря на то, что в комнате было довольно шумно, она мгновенно прервала чтение чего-то объемного в раскрытой папке и подняла на меня глаза. Слегка навыкате, золотисто-рыжие, словно подсвеченные изнутри прыгающим пламенем и обрамленные длиннющими, иссиня-черными стрелками ресниц. С головы ее медленно сполз белый оренбургский платок, обнажив задорную мальчишечью стрижку.
- А я вас сразу узнала, - поправляя платок, сказала она. И голос, и слова были обыденными, но у меня от них словно прокатилась по груди теплая волна. - Мне Надежда Константиновна уже позвонила. Пойдемте в предбанник, там есть где посидеть и покурить.
Она встала, застегнула потрепанный беличий жакет, который едва сходился на высокой груди, и кивнула на дверь. Предбанником назывался зальчик в подвальном помещении - мрачноватое, плохо отремонтированное пространство между мужским и дамским туалетами. Сели, закурили. У нее была странная манера приминать папиросу - вдоль, поперек и еще раз вдоль. И длинные пальцы с красивыми ногтями держали ее как-то по особенному вычурно, но не напоказ, как это делают некоторые, а неосознанно-естественно. Завязался разговор, который был весьма общим, касался наболевших проблем и был известен каждому трудяге Наробраза. Нам было легко и просто общаться. Мы понимали друг друга с полуслова. Невзначай я бросил взгляд на часы мать честн?я, полтора часа пролетели в мгновение ока, я уже опаздывал на очередное стажерское занятие в Наркоминделе. Мне показалось, что и Ляля сожалеет о чрезмерной быстротечности беседы.
- А мы могли бы встретиться как-нибудь вечером? - спросил ее я, внутренне уверяя сам себя, что говорю это без малейшего намека на заднюю мысль. - Чтобы никуда не надо было торопиться. Вы ведь даже не обмолвились ни словечком о вашей жизни в Америке. А для меня узнать как можно больше деталей из первых рук крайне важно.
Ляля посмотрела на меня, загадочно улыбаясь:
- У меня принцип - я девушка одинокая и с женатыми мужчинами вечерами даже по критически важным делам не встречаюсь.
- Даже самые строгие правила допускают исключения, - возразил я тоже с улыбкой.
Мы стали видеться почти каждый вечер. У нее была комната в большой коммуналке на Мясницкой, довольно просторная - метров двадцать, светлая, опрятная. Час она рассказывала мне об Америке и американцах - их истории, традициях, быте; она очень много читала - на русском, а также на французском и на английском, которые через гувернеров знала с детства. Два часа мы занимались английским с особым упором на американизмы. Уже тогда вышли серьезные труды с несколько, как я потом сам убедился, преждевременными ударно-рекламными названиями: "Американский язык практика и теория", "Грамматика американского английского языка", "Идиоматика американского языка - историко-философский экскурс". Ляля, не вникая особо в теорию (ее это попросту не интересовало), была одержима страстью коллекционировать американизмы. Ее приводила в умиление история возникновения "О.К." и подобных ему словоизобретений, и она стремилась передать мне толику своего лингвистического энтузиазма. А у меня действительно не было задней мысли в отношении "одинокой девушки" и столь частых встреч с нею. В самом-то деле, дело есть дело. Слов нет, Ляля мне нравилась - и даже очень. И вовсе не потому, что она была моложе или краше Маши. Она обладала секретом соблазнения, который действовал независимо от ее желания. Я думаю, она просто была слишком женщина. Ведь так подумать много ли надо? Наклон шеи, поворот головы, полуулыбка, поза, туалет, косметика, слово или фраза - во всем этом нужны такие тончайшие тона, оттенки, штрихи. Кто-то тратит героические усилия, деньги Креза - результат нулевой; кто-то почти не задумывается - все приходит, все получается само собой.
Неприятности приходят тоже сами собой. До отъезда оставалось три недели, завершилось оформление, были получены визы. В тот вечер Ляля завершила занятия через два (а не три, как обычно) часа.
- А теперь мы проведем практический урок.
Она исчезла за большой китайской ширмой и через минуту появилась оттуда не в обычном своем домашнем костюмчике - брючки и кофта с короткими рукавчиками из голубого шелка; нет, на ней было длинное вечернее платье из серебряной парчи с глубоким декольте и крупным белым бантом на бедре.
- Тема урока, - объявила она, - американский день рождения. - И видя мое недоумение, пояснила: - Американский - потому что вы отправляетесь в Америку. А день рождения - это очень просто: у меня сегодня именно такой день.
И с этими словами она сдернула легкое белое полотно с круглого стола, на котором обычно размещалась пишущая машинка "Ундервуд", стопка книг, чернильный прибор и писчая бумага. Теперь там стояли два столовых прибора, рюмки, стаканы, закуска, сыр, колбаса, селедка под шубой, салат из крабов, моченые яблоки.
- Как не стыдно было не сказать! - запротестовал я, но Ляля подошла к патефону и со словами "Пусть он не любит женщин, но мы, женщины, любим его" поставила песни Вадима Козина. Открыла окно, достала лежавшую между рамами бутылку, из тумбочки достала другую, поменьше, извиняющимся тоном сказала: "Достать американское виски "Бурбон" (его гонят из кукурузы) я не смогла. Пришлось заменить его шампанским и коньяком. Хотя и то и другое французского производства, так что частично это будет и французский день рождения. А поскольку закуска наша, то получается американо-франко-русский. Ура!
- Главное - виновница торжества русская. За ваше счастье, Ляля!
- А поется так! - воскликнула Ляля, выпив сразу после бокала шампанского большую рюмку коньяка - "Happy birthday to you! Happy birthday to you! Happy birthday, dear Lyalya! Happy birthday to you!"
Что было потом? Черт возьми, это оказался один из самых печальных вечеров в моей жизни - как по сути своей, так и по последствиям. Суть? Когда я проснулся, горел ночник. Я лежал совершенно голый в постели с обнаженной Лялей. Через великую силу я повернул голову и увидел часы. И несмотря на то, что голова раскалывалась, пришел в ужас. Без четверти пять! Но самое обидное, что я не помнил ни одного момента из всей ночи. Ни единого. Ляля, не раскрывая глаз, стала целовать мои щеки, шею, губы. И улыбалась счастливой улыбкой. И говорила самые нежные, самые ласковые слова, которые я когда-либо слышал. Я с ненавистью смотрел на пустые бутылки из-под шампанского и коньяка. Дурак! Какое высшее ощущение наслаждения я потерял - и все из-за проклятой гремучей смеси двух божественных напитков. И объяснение дома с Машей предстояло тяжелейшее. Вранье само по себе всегда омерзительно. Ложь во спасение семьи? Даже если преступить собственную совесть, что мог я придумать более-менее правдоподобного? Что я по делам встречался с Сергеем и заночевал у него? Маша знала, что он в командировке где-то в Европе. Никита в таком деле и вовсе не помощник. Нет, уж лучше ничего не изобретать, прийти, повиниться, покаяться. Тем более, что я ведь любил Машу. А Ляля - Ляля прелестное, легкое, нечаянное увлечение. Миллионы подобных случаются еженощно в сфере и на ниве взаимного труда. Кстати, у кого-то из умудренных любовным опытом французов я читал, что не переходящие в нелепо-затяжную страсть приключения надежно укрепляют семью. Правда, я подозревал, что Маша со мной вряд ли согласится. Так оно и вышло. Встретила она меня суровым, наперед осуждающим молчанием. Выслушав мой предельно лаконичный покаянный монолог, она долго и тщательно мыла уже вымытую до этого посуду (разговор происходил на кухне), протирала и без того блестевший чистотой стол, проверяла запасы муки, сахара, круп в буфете. Наконец, села на табурет у окна и, глядя на улицу, заговорила глухо, однотонно:
- Ты знаешь, Иван (так она называла меня крайне редко), я безумно устала. Это усталость не одного дня. Тем более, хоть в выходной хочется тихой радости. В наркомате вечные нервотрепки: чистки, персональные дела, выговоры, угрозы увольнения. Казалось бы семья - именно то прибежище, где ты уверенно можешь отдохнуть душой. И что? То у тебя была грязная история с моей родной сестрой. Алина ничего не рассказала, не хотела меня обидеть.
- Ничего у меня не было с Алей, - угрюмо возразил я.
- Было. Все было, - так же глухо, однотонно продолжала Маша. Алешка, даром что кроха, трехлетний несмышленыш, рассказал и как ты голый за ней вокруг стола гонялся, и как в кровати потом возились.
- Когда же это могло быть? - безнадежно спросил я.
- Когда я в ту злосчастную командировку в Ленинград ездила. Забыл?
Я молчал. Как говорится, крыть было нечем.
- Ну ладно, один раз споткнулся. Теперь эта Ляля. Если я тебе больше не гожусь или если разлюбил - скажи прямо. Разведемся - и делу конец. Не пропаду. У меня есть работа, сын. Выживем.
- Машенька, что ты такое говоришь?! Я люблю тебя, сына. Никто мне больше не нужен. И нам в Америку ехать вот-вот. Уже и билеты заказаны.
- Никуда мы с сыном не поедем. Ни в какую Америку!
Маша разрыдалась, да так, что целый час не могла успокоиться. Да, наломал я дров, нечего сказать. Вновь и вновь я просил прощения. И вновь и вновь она принималась плакать. Любовные клятвы ненадежны, как московская погода в марте. Но я клялся и клялся, искренно веруя в то, что говорил. Дня через три вроде бы пришло примирение. И Машенька позволила себя приласкать, и Алешка уже не смотрел букой. Однако, ехать сейчас со мной в Нью-Йорк жена отказалась.
- Я обещала привезти Алешеньку летом к бабушке. Возьму отпуск в июле, прокатимся по России, поплещемся в Волге. К тому времени ты устроишься там, глядишь, и мы подоспеем..."
Они вернулись на борт парохода за четверть часа до отправления. Иван наскоро принял душ, побрился и успел подняться на верхнюю палубу как раз к подъему якоря. Сильвия была уже там. Они смотрели на отдалявшийся и становившийся совсем игрушечным город, уплывавшие вдаль горы, то и дело восклицая: "А вон ананасовые плантации, шикарный, необычный там из них ликер, не то, что в "Восемнадцати струнах"; "А вон женский монастырь"; "А вон дорога на смотровую площадку, право, чудо эти оз?ра - голубое и зеленое! И легенда о принцессе и рыбаке!" "А, может, это все же был пастух? Впрочем, что за дело, кто он был. Главное - гимн любви!" К Ивану подошел корабельный офицер, моложавый, молодцеватый. Представился: "Шеф информационной службы Энтони Уайт. Простите, сэр, имею ли я честь говорить со вторым секретарем русского посольства в Соединенных Штатах Америки?" "Да, сэр". "Капитан "Queen Elisabeth" просит принять приглашение быть сегодня за ужином главным гостем его стола". С каким восторгом Сильвия смотрела на Ивана! С восторгом и немой, так легко читаемой просьбой. "Могу ли я быть с дамой?" "Этим вы окажете капитану двойную честь".
Резной овальный стол был накрыт как обычно на восемнадцать персон. Чешский хрусталь, немецкое серебро, английский фарфор. Гости - пожилые леди и джентльмены. Крупные дельцы, владельцы фирм и компаний. Из знаменитостей - Чарли Чаплин и Эрнест Хемингуэй. Капитан - седоголовый, седоусый, седобородый - во время разговора или смеха, раскрывал широко глаза, живо двигал могучими черными бровями. Крупное лицо его то разглаживалось, то собиралось в сплошной клубок морщин. Казалось, голова его переходила в туловище без шеи - столь мощной она была. Во рту он держал старую пеньковую трубку. Она была потушена и он то и дело брал ее в руку, делая жесты еще выразительнее. "Его лишь переодеть, - подумал Иван, - и ни дать, ни взять - оживший персонаж Стивенсона. Удивительная стойкость национальной породы".
- Уважаемые дамы и господа, - заговорил капитан, как и подобало морскому волку, густым хриплым басом, - рад приветствовать вас на борту нашей славной посудины. Признаюсь, лично знаком лишь с тремя уважаемыми гостями - мистером Чаплиным (а уж по кино-то кто его в мире не знает - нет такого), Эрнестом (уважительный кивок в сторону Хемингуэя) и, конечно же, достопочтенным председателем правления нашей судоходной компании (столь же уважительный кивок в сторону поджарого старца с выцветшими злыми глазками и необычно высоким вырезом ноздрей). Остальных представит мой помощник мистер Уайт.
Уайт наклонился к капитану и что-то шепнул ему на ухо.
- Да, конечно, разумеется, всенепременно, - спохватился тут же тот и левое ухо его - то, в которое ему что-то шептал помощник, - на глазах у всех стало пунцовым, - наш главный гость сегодня русский дипломат в Вашингтоне.
Он повернулся к Ивану, который был посажен по правую руку хозяина, улыбнулся и взмахнул своей прокуренной трубкой. - Что? Что? - дважды задал он вопрос Уайту, который вновь ему что-то подсказал. - Ах, ну прекрасно, да, прекрасно, у нас это первый красный... гм... российский дипломат.
- Что вы, шер ами? - всполошилась мадам Джексон. - Что произошло?
- Как подумаю... как представлю себе - ночь, буря... а они прыгают в кромешный ад... в бууу-шуу-ющий огнем кратер, - сквозь слезы молвила Сильвия. - Принцесса, рыбак... как это все трагично!
- И прекрасно, дитя мое. Возвышенно, - Мэри обняла девушку, гладила ее плечи, вытирала слезы. Мужчины сидели, не шевелясь, сочувственно отведя глаза в сторону...
В городе долго ехали вдоль высокой стены. Закончилась она массивными воротами, за которыми высился храм новой постройки. Из ворот выходили парами монахини. Успокоившаяся Сильвия с интересом их разглядывала. Не дожидаясь ее вопроса, понятливый возница сказал:
- Женский монастырь. Правда, я там не был. Хотя на экскурсию многие норовят попасть. Мне неинтересно.
И, подождав, пока пролетка поравняется с питейным заведением, добродушно пояснил: - Мой интерес здесь. - И ткнул пальцем в мало опрятную вывеску, на которой было крупно намалевано: "Васко да Гама". Ниже игривой скорописью детализировалось: "Общественный бар. Музыка. Бильярд".
- Приглашаю посетить сию обитель веселия и печали, - заявил Джон вначале как мог по-русски. - Ради познания местных нравов. Время у нас еще есть.
Никто не возражал, и вскоре официант, малый лет двадцати пяти с унылым утиным носом и жуликоватыми глазами предложил им хромоногий столик, покрытый застиранной скатертью с овальной заплатой в самом центре.
- Дайте нам, любезный, четыре пива, местного, - распорядился Джон. И, обнаружив немой вопрос в глазах у продолжавшего стоять официанта, добавил: - Для начала.
Тот довольно грациозно взмахнул засаленной салфеткой и поплелся к стойке. Посетителей было человек пятнадцать, почти все с "Queen Elizabeth". Оркестрик под обещающим названием "Восемнадцать задорных струн" играл почти без пауз. Трое пожилых музыкантов, виртуозно владея костяными плектрами, извлекали из видавших виды гавайских гитар вздохи и стоны, плач и всхлипы, смех и хохот. Сорокалетняя испанка рассыпала фейерверк выразительнейших фигур фламенко. Бледнолицый тщедушный португалец поражал неожиданно мощным и сочным, хотя и любительски поставленным, баритоном и феноменально разнообразным репертуаром.
- А пиво, знаете ли, совсем неплохое, - осушив залпом половину литровой кружки одобрительно вздохнул Джон. - Не лондонский эль, конечно, но и не какая-нибуль французская бурда.
Тут же спохватился: - Пардон, миль пардон, Сильвия. Я вовсе не желал...
- Я не ребенок, - засмеялась она, взмахнув руками, - мне восемнадцать. Знаю, что у нас и итальянцев самое дрянное пиво в Европе. Зато коньяк и шампанское производим тоже мы.
- Туш?! - подняв руки вверх, изобразил комический испуг Джон. И тут же задал вопрос Ивану: "А как ваше пиво?" "Ничего, - улыбнулся Иван. - Пиво как пиво. Пить можно, не жалуемся". "А вот жены общие, - конфузясь, обратилась к нему Мэри. - Такие выдумки - уму непостижимо! Я понимаю, о вас, советских, всякое пишут. Мы не верим, ведь чушь, ведь чушь же?" И она с надеждой на утвердительный ответ заглянула ему в глаза. Он кивнул, глубоко вздохнул:
- Революция отняла у многих положение в обществе, сломала систему, при которой они процветали, лишила имущества, жизни. Что хорошего могут они говорить о тех, кто победил? А власть имущие в других странах боятся, что наш пример - как всякий дурной - может быть заразителен.
Впервые за несколько дней совместного пути возник острый разговор и все почувствовали внезапно возникшее напряжение.
- Я читала книжку Дюма о его путешествии в Россию, - вдруг нарушила довольно длинную паузу Сильвия. - Отгадайте, Иван, что я сразу же подумала?
Он улыбался, выжидательно смотрел на нее.
- Мне безумно захотелось поехать в вашу такую прекрасную, такую ужасную, такую загадочную страну!
- Милости просим, - Иван раскрыл объятия, словно приглашая в них девушку.
- Пока у меня нет денег, - просто сказала она. И тут же убежденно добавила: - Но они будут, обязательно. Я их заработаю. И приеду. - И, несколько замявшись, спросила: - А вы женаты?
- Да, - серьезно ответил он. - И, смею заверить вас, вполне индивидуально, эгоистично, единолично владею своей женой. - "Надеюсь", хотел добавить он, но не сделал этого. - И мы даже обзавелись вполне личным сыном.
Оркестрик заиграл популярное аргентинское танго "Хочу ласкать тебя опять". Джексоны тут же вышли в довольно просторный танцевальный круг, где уже четко двигалось несколько пар. Иван помедлил секунду-другую и пригласил на танец Сильвию.
- До того, как родители отправили учиться меня в университете в Тулузе я, как и все девушки в нашей деревне, умела танцевать лишь наши старинные танцы, - смеясь, сказала она, легко положив руку на его плечо. И он впервые почувствовал, как дурманит тончайший, нежнейший запах ее духов. "Держись, Иван, - мысленно заявил он себе, - тебя предупреждали и в Наркомпросе, и в ЦК о моральных качествах советского человека. А ты поддаешься и манерам, и ароматам растленного Запада". А я что? Я ничего, мысленно же отвечал он. - Танцую без задних мыслей - и уже не первый раз за эти дни - с молодой француженкой. "Эх, видели бы меня сей момент Серега или Никита. Особенно Никита. Таким моралистом стал - хоть стой, хоть падай. А у самого тоже рыльце-то в пушку. Да кто ему теперь что скажет. Партийный лидер... А Сильвия эта - шарман. Ну, ладно, Иван - смотри". Он завернул невообразимо сложное па, скопировав нечто виденное им недавно в кино. Получилось. И совсем близко он увидел глаза Сильвии, которые зазывно лучились теплой радостью, симпатией. И губы, полные, полураскрытые, влажно искрились, когда на них вдруг падали сквозь широкие окна лучи закатного солнца.
Из дневника Ивана
"Маша, Машенька, жена моя, что же случилось у нас с тобой в последние месяцы? Как странно, как непредсказуемо складывается иногда жизнь. Разве думал я, гадал когда-нибудь, я - крестьянский сын из самой глубинной Малороссии, что мне доведется ехать аж в Америку с государственной миссией - открывать, точнее - основывать советскую школу, в которой будут учиться дети наших дипломатов и сотрудников Амторга? Месяц спустя после моего выхода из больницы (огнестрельное ранение привязало к койке надолго) меня вновь пригласила к себе Надежда Константиновна. Встреча с ней была для меня всегда праздником. И на этот раз я словно на крыльях полетел с Ордынки на Чистые Пруды. В кабинете у Крупской в кресле напротив нее сидел мужчина. Лет сорока, явно из "третьего элемента". "Знакомься, Ванюша. Это наш первый полпред в Вашингтоне... Александр Антонович Трояновский". "Я слышал, что вы были в Японии", - сказал я, обменявшись с ним рукопожатием. "Точно, был, засмеявшись, он щелкнул пальцами. - Но то ли я им надоел, то ли - скорее всего - они мне. И вот приходится перебираться на побережье другого океана". "Мы с Александром знакомы с того года, в котором ты родился, Ванюша. Я верно говорю? - обратилась Надежда Константиновна к Трояновскому. - Ты же тогда и в партию вступил - 1904, ведь так?" Трояновский согласно кивнул. "Знаешь, Ванюша, - продолжала она, трудно и долго откашлявшись, - я предложила твою кандидатуру товарищу полпреду". И она пытливо и с редкой уже в то время улыбкой посмотрела на меня. "Меня? Зачем?!" "Дело в том, - уже серьезно, почти строго сказал Трояновский, что для советских детей по решению Совнаркома будет основана в Нью-Йорке школа. Нужен директор, толковый, инициативный, энергичный. И - молодой. Надежда Константиновна рекомендует вас".
Ошарашенный, я молчал. Надежда Константиновна взяла мою руку в свою, сказала ласково и тихо, материнским тоном, который был мне знаком и от которого у меня все обрывалось внутри: "Соглашайся, дружок. Это архиважно. Потом объясню". Трояновский очень торопился на какое-то важное совещание, и был явно доволен скорым решением вопроса. "Значит, завтра в девять утра в Наркоминделе", - раскланявшись с Крупской, бросил он мне уже от двери. Когда мы остались одни, Крупская еще минуты три-четыре диктовала Ларисе Петровне текущие поручения. Потом перешла к большому канцелярскому столу в левом дальнем углу кабинета (этого стола я раньше не видел), который был завален книгами и журналами с разноцветными закладками. Взяла пухлую стопку бумаг с рукописными заметками и начала разговор: "Еще в сибирской ссылке, когда мы мечтали о будущем, Ильич не раз говорил, что самой великой, самой важной и ответственной работой в Обществе Будущего несомненно будет работа педагога. И всегда он подчеркивал: "Не просто учитель географии или литературы. Нет и нет. Это должен быть Учитель с большой буквы, Воспитатель, Лепщик души". И хотя Владимир Ильич был убежденным атеистом, именно в таких дискуссиях о грядущем Царстве Свободы всегда подчеркивал не случайно Иисуса Христа с великим уважением величали не иначе как Учитель. Учить этике, морали, социальному и семейному поведению, учить достойно, со знанием дела - такую смелость может взять на себя только человек, познавший тайны и законы педагогического мастерства, обогащенный всем арсеналом педагогики как науки. Откуда же возьмется такой человек? Его может подготовить учреждение самого высокого уровня. Оно же и должно быть в состоянии развивать дальше педагогику. И чем выше будет уровень развития общества, тем выше должен быть уровень развития педагогических наук. Таким учреждением мне представляется совокупность научных кафедр и институтов, работающих в комплексе, по единым, согласованным планам, под руководством самых выдающихся ученых.
- Нечто вроде Педагогической академии! - воскликнул я.
- Молодец, Иванушка, умница! Именно Педагогической академии - по аналогии с общей Академией наук, - глаза ее блестели, щеки порозовели, даже старческие морщины у глаз и на щеках, казалось, разгладились. - Предвижу вопрос: "При чем здесь я и моя поездка в Новый свет?" Я знаю - ты начал работать над диссертацией, только-только стал налаживать быт, получил квартиру при техникуме. Все это важно и все это от тебя не уйдет... Теперь суть проблемы. Историю всех ветвей педагогики можно изучить по литературе, - она кивнула на стол в левом углу. - Живой сегодняшний процесс - вот что труднее всего и охватить единым взглядом, и обобщить, и отобрать все лучшее. Наиболее смелые, увлекательные и научно-обоснованные эксперименты в интересующей нас области ведутся в Северной Америке. Зная твою тягу к науке и твой дерзновенный аналитический поиск вернейших путей в воплощении плана политехнизации школы страны (кстати, по оценкам объективных экспертов более прогрессивный, чем английский и германский), я всецело полагаюсь на тебя, Ванюша. Будучи экспертом нашей и познав их систему образования, ты сможешь привезти наброски схемы, контуры плана нашей педагогической академии. Это нынче моя заветная мечта. У тебя будет полтора-два месяца до отъезда. Еще раз проштудируй работы всех - от древнегреческих дидактиков до Яна Амоса Каменского и далее, конечно же Ушинского с его великолепным трудом "Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии".
- Разумно, - сказал я, великолепно понимая, сколь непомерно тяжкую миссию я принимаю. - Все это так неожиданно. Основать школу, русскую школу за границей - с чего начать?
- С кадров учителей, Ванюша, модифицированных школьных программ. И хозяйственные вопросы - ой, как важны они, и в мелочах и в крупном.
- За каждый гвоздик, за каждую тетрадь, ручку надо будет драться. Уж я-то знаю по своему дорогому техникуму. Побоища предстоят, Надежда Константиновна. Когда классиков штудировать? - простонал я.
- Называя неискоренимые беды России, говорят о дорогах и дураках. Забывают про третью и, пожалуй, самую фатальную - чиновники. Запомни - по любому организационному вопросу обращайся напрямую ко мне. Без стеснения, это приказ. Да, еще вот что - свяжись в Мосгороно с инспектором Лялей Боярцевой. Ее отец до революции был русским дипломатом в Вашингтоне, так что она училась в американской школе, многое может подсказать. Толковый работник.
Толковый работник... Я отнюдь не азартный охотник за дамскими юбками (это скорее по части Сереги), но оценить красоту, обаяние, оригинальность склада души, бескорыстную проницательность и благоволение ума умею. До чего же она, стерва, была хороша! Впервые я увидел ее в холодной комнате инспекторов Мосгороно. Стоял холодный март, в учрежденческих домах топили и то-кое как - через день; и все служащие работали в пальто и шубах, шапках, шарфах. Бывает же так - в комнате сидело за столами, уткнувшись в бумаги, говоря по телефону, печатая на машинке, человек пятнадцать, но я подошел именно к ней, хотя почти никого из находившихся там не знал.
- Ляля, - негромко сказал я и, несмотря на то, что в комнате было довольно шумно, она мгновенно прервала чтение чего-то объемного в раскрытой папке и подняла на меня глаза. Слегка навыкате, золотисто-рыжие, словно подсвеченные изнутри прыгающим пламенем и обрамленные длиннющими, иссиня-черными стрелками ресниц. С головы ее медленно сполз белый оренбургский платок, обнажив задорную мальчишечью стрижку.
- А я вас сразу узнала, - поправляя платок, сказала она. И голос, и слова были обыденными, но у меня от них словно прокатилась по груди теплая волна. - Мне Надежда Константиновна уже позвонила. Пойдемте в предбанник, там есть где посидеть и покурить.
Она встала, застегнула потрепанный беличий жакет, который едва сходился на высокой груди, и кивнула на дверь. Предбанником назывался зальчик в подвальном помещении - мрачноватое, плохо отремонтированное пространство между мужским и дамским туалетами. Сели, закурили. У нее была странная манера приминать папиросу - вдоль, поперек и еще раз вдоль. И длинные пальцы с красивыми ногтями держали ее как-то по особенному вычурно, но не напоказ, как это делают некоторые, а неосознанно-естественно. Завязался разговор, который был весьма общим, касался наболевших проблем и был известен каждому трудяге Наробраза. Нам было легко и просто общаться. Мы понимали друг друга с полуслова. Невзначай я бросил взгляд на часы мать честн?я, полтора часа пролетели в мгновение ока, я уже опаздывал на очередное стажерское занятие в Наркоминделе. Мне показалось, что и Ляля сожалеет о чрезмерной быстротечности беседы.
- А мы могли бы встретиться как-нибудь вечером? - спросил ее я, внутренне уверяя сам себя, что говорю это без малейшего намека на заднюю мысль. - Чтобы никуда не надо было торопиться. Вы ведь даже не обмолвились ни словечком о вашей жизни в Америке. А для меня узнать как можно больше деталей из первых рук крайне важно.
Ляля посмотрела на меня, загадочно улыбаясь:
- У меня принцип - я девушка одинокая и с женатыми мужчинами вечерами даже по критически важным делам не встречаюсь.
- Даже самые строгие правила допускают исключения, - возразил я тоже с улыбкой.
Мы стали видеться почти каждый вечер. У нее была комната в большой коммуналке на Мясницкой, довольно просторная - метров двадцать, светлая, опрятная. Час она рассказывала мне об Америке и американцах - их истории, традициях, быте; она очень много читала - на русском, а также на французском и на английском, которые через гувернеров знала с детства. Два часа мы занимались английским с особым упором на американизмы. Уже тогда вышли серьезные труды с несколько, как я потом сам убедился, преждевременными ударно-рекламными названиями: "Американский язык практика и теория", "Грамматика американского английского языка", "Идиоматика американского языка - историко-философский экскурс". Ляля, не вникая особо в теорию (ее это попросту не интересовало), была одержима страстью коллекционировать американизмы. Ее приводила в умиление история возникновения "О.К." и подобных ему словоизобретений, и она стремилась передать мне толику своего лингвистического энтузиазма. А у меня действительно не было задней мысли в отношении "одинокой девушки" и столь частых встреч с нею. В самом-то деле, дело есть дело. Слов нет, Ляля мне нравилась - и даже очень. И вовсе не потому, что она была моложе или краше Маши. Она обладала секретом соблазнения, который действовал независимо от ее желания. Я думаю, она просто была слишком женщина. Ведь так подумать много ли надо? Наклон шеи, поворот головы, полуулыбка, поза, туалет, косметика, слово или фраза - во всем этом нужны такие тончайшие тона, оттенки, штрихи. Кто-то тратит героические усилия, деньги Креза - результат нулевой; кто-то почти не задумывается - все приходит, все получается само собой.
Неприятности приходят тоже сами собой. До отъезда оставалось три недели, завершилось оформление, были получены визы. В тот вечер Ляля завершила занятия через два (а не три, как обычно) часа.
- А теперь мы проведем практический урок.
Она исчезла за большой китайской ширмой и через минуту появилась оттуда не в обычном своем домашнем костюмчике - брючки и кофта с короткими рукавчиками из голубого шелка; нет, на ней было длинное вечернее платье из серебряной парчи с глубоким декольте и крупным белым бантом на бедре.
- Тема урока, - объявила она, - американский день рождения. - И видя мое недоумение, пояснила: - Американский - потому что вы отправляетесь в Америку. А день рождения - это очень просто: у меня сегодня именно такой день.
И с этими словами она сдернула легкое белое полотно с круглого стола, на котором обычно размещалась пишущая машинка "Ундервуд", стопка книг, чернильный прибор и писчая бумага. Теперь там стояли два столовых прибора, рюмки, стаканы, закуска, сыр, колбаса, селедка под шубой, салат из крабов, моченые яблоки.
- Как не стыдно было не сказать! - запротестовал я, но Ляля подошла к патефону и со словами "Пусть он не любит женщин, но мы, женщины, любим его" поставила песни Вадима Козина. Открыла окно, достала лежавшую между рамами бутылку, из тумбочки достала другую, поменьше, извиняющимся тоном сказала: "Достать американское виски "Бурбон" (его гонят из кукурузы) я не смогла. Пришлось заменить его шампанским и коньяком. Хотя и то и другое французского производства, так что частично это будет и французский день рождения. А поскольку закуска наша, то получается американо-франко-русский. Ура!
- Главное - виновница торжества русская. За ваше счастье, Ляля!
- А поется так! - воскликнула Ляля, выпив сразу после бокала шампанского большую рюмку коньяка - "Happy birthday to you! Happy birthday to you! Happy birthday, dear Lyalya! Happy birthday to you!"
Что было потом? Черт возьми, это оказался один из самых печальных вечеров в моей жизни - как по сути своей, так и по последствиям. Суть? Когда я проснулся, горел ночник. Я лежал совершенно голый в постели с обнаженной Лялей. Через великую силу я повернул голову и увидел часы. И несмотря на то, что голова раскалывалась, пришел в ужас. Без четверти пять! Но самое обидное, что я не помнил ни одного момента из всей ночи. Ни единого. Ляля, не раскрывая глаз, стала целовать мои щеки, шею, губы. И улыбалась счастливой улыбкой. И говорила самые нежные, самые ласковые слова, которые я когда-либо слышал. Я с ненавистью смотрел на пустые бутылки из-под шампанского и коньяка. Дурак! Какое высшее ощущение наслаждения я потерял - и все из-за проклятой гремучей смеси двух божественных напитков. И объяснение дома с Машей предстояло тяжелейшее. Вранье само по себе всегда омерзительно. Ложь во спасение семьи? Даже если преступить собственную совесть, что мог я придумать более-менее правдоподобного? Что я по делам встречался с Сергеем и заночевал у него? Маша знала, что он в командировке где-то в Европе. Никита в таком деле и вовсе не помощник. Нет, уж лучше ничего не изобретать, прийти, повиниться, покаяться. Тем более, что я ведь любил Машу. А Ляля - Ляля прелестное, легкое, нечаянное увлечение. Миллионы подобных случаются еженощно в сфере и на ниве взаимного труда. Кстати, у кого-то из умудренных любовным опытом французов я читал, что не переходящие в нелепо-затяжную страсть приключения надежно укрепляют семью. Правда, я подозревал, что Маша со мной вряд ли согласится. Так оно и вышло. Встретила она меня суровым, наперед осуждающим молчанием. Выслушав мой предельно лаконичный покаянный монолог, она долго и тщательно мыла уже вымытую до этого посуду (разговор происходил на кухне), протирала и без того блестевший чистотой стол, проверяла запасы муки, сахара, круп в буфете. Наконец, села на табурет у окна и, глядя на улицу, заговорила глухо, однотонно:
- Ты знаешь, Иван (так она называла меня крайне редко), я безумно устала. Это усталость не одного дня. Тем более, хоть в выходной хочется тихой радости. В наркомате вечные нервотрепки: чистки, персональные дела, выговоры, угрозы увольнения. Казалось бы семья - именно то прибежище, где ты уверенно можешь отдохнуть душой. И что? То у тебя была грязная история с моей родной сестрой. Алина ничего не рассказала, не хотела меня обидеть.
- Ничего у меня не было с Алей, - угрюмо возразил я.
- Было. Все было, - так же глухо, однотонно продолжала Маша. Алешка, даром что кроха, трехлетний несмышленыш, рассказал и как ты голый за ней вокруг стола гонялся, и как в кровати потом возились.
- Когда же это могло быть? - безнадежно спросил я.
- Когда я в ту злосчастную командировку в Ленинград ездила. Забыл?
Я молчал. Как говорится, крыть было нечем.
- Ну ладно, один раз споткнулся. Теперь эта Ляля. Если я тебе больше не гожусь или если разлюбил - скажи прямо. Разведемся - и делу конец. Не пропаду. У меня есть работа, сын. Выживем.
- Машенька, что ты такое говоришь?! Я люблю тебя, сына. Никто мне больше не нужен. И нам в Америку ехать вот-вот. Уже и билеты заказаны.
- Никуда мы с сыном не поедем. Ни в какую Америку!
Маша разрыдалась, да так, что целый час не могла успокоиться. Да, наломал я дров, нечего сказать. Вновь и вновь я просил прощения. И вновь и вновь она принималась плакать. Любовные клятвы ненадежны, как московская погода в марте. Но я клялся и клялся, искренно веруя в то, что говорил. Дня через три вроде бы пришло примирение. И Машенька позволила себя приласкать, и Алешка уже не смотрел букой. Однако, ехать сейчас со мной в Нью-Йорк жена отказалась.
- Я обещала привезти Алешеньку летом к бабушке. Возьму отпуск в июле, прокатимся по России, поплещемся в Волге. К тому времени ты устроишься там, глядишь, и мы подоспеем..."
Они вернулись на борт парохода за четверть часа до отправления. Иван наскоро принял душ, побрился и успел подняться на верхнюю палубу как раз к подъему якоря. Сильвия была уже там. Они смотрели на отдалявшийся и становившийся совсем игрушечным город, уплывавшие вдаль горы, то и дело восклицая: "А вон ананасовые плантации, шикарный, необычный там из них ликер, не то, что в "Восемнадцати струнах"; "А вон женский монастырь"; "А вон дорога на смотровую площадку, право, чудо эти оз?ра - голубое и зеленое! И легенда о принцессе и рыбаке!" "А, может, это все же был пастух? Впрочем, что за дело, кто он был. Главное - гимн любви!" К Ивану подошел корабельный офицер, моложавый, молодцеватый. Представился: "Шеф информационной службы Энтони Уайт. Простите, сэр, имею ли я честь говорить со вторым секретарем русского посольства в Соединенных Штатах Америки?" "Да, сэр". "Капитан "Queen Elisabeth" просит принять приглашение быть сегодня за ужином главным гостем его стола". С каким восторгом Сильвия смотрела на Ивана! С восторгом и немой, так легко читаемой просьбой. "Могу ли я быть с дамой?" "Этим вы окажете капитану двойную честь".
Резной овальный стол был накрыт как обычно на восемнадцать персон. Чешский хрусталь, немецкое серебро, английский фарфор. Гости - пожилые леди и джентльмены. Крупные дельцы, владельцы фирм и компаний. Из знаменитостей - Чарли Чаплин и Эрнест Хемингуэй. Капитан - седоголовый, седоусый, седобородый - во время разговора или смеха, раскрывал широко глаза, живо двигал могучими черными бровями. Крупное лицо его то разглаживалось, то собиралось в сплошной клубок морщин. Казалось, голова его переходила в туловище без шеи - столь мощной она была. Во рту он держал старую пеньковую трубку. Она была потушена и он то и дело брал ее в руку, делая жесты еще выразительнее. "Его лишь переодеть, - подумал Иван, - и ни дать, ни взять - оживший персонаж Стивенсона. Удивительная стойкость национальной породы".
- Уважаемые дамы и господа, - заговорил капитан, как и подобало морскому волку, густым хриплым басом, - рад приветствовать вас на борту нашей славной посудины. Признаюсь, лично знаком лишь с тремя уважаемыми гостями - мистером Чаплиным (а уж по кино-то кто его в мире не знает - нет такого), Эрнестом (уважительный кивок в сторону Хемингуэя) и, конечно же, достопочтенным председателем правления нашей судоходной компании (столь же уважительный кивок в сторону поджарого старца с выцветшими злыми глазками и необычно высоким вырезом ноздрей). Остальных представит мой помощник мистер Уайт.
Уайт наклонился к капитану и что-то шепнул ему на ухо.
- Да, конечно, разумеется, всенепременно, - спохватился тут же тот и левое ухо его - то, в которое ему что-то шептал помощник, - на глазах у всех стало пунцовым, - наш главный гость сегодня русский дипломат в Вашингтоне.
Он повернулся к Ивану, который был посажен по правую руку хозяина, улыбнулся и взмахнул своей прокуренной трубкой. - Что? Что? - дважды задал он вопрос Уайту, который вновь ему что-то подсказал. - Ах, ну прекрасно, да, прекрасно, у нас это первый красный... гм... российский дипломат.