Страница:
– Цену себе набивают.
И. В. Сталин рассмеялся:
– Пусть набивают. Надо будет сегодня же переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.
Я понял, что речь идет о создании атомной бомбы».
Трумэн был явно в растерянности – как быть дальше? Его обескуражило, что первая попытка атомного шантажа прошла мимо цели. Советская делегация держала себя так же, как и прежде: будто бы ничего и не произошло. Трумэн по-прежнему хотел, не теряя времени, воспользоваться преимуществами, которые, как ему представлялось, давало Соединенным Штатам обладание атомным оружием. Вместе с тем он не решался слишком раскрывать карты: новое оружие еще не применили на поле боя. Он дал указание представителям военного командования сбросить бомбу над Японией как можно скорее, но ни в коем случае не раньше того, как он покинет Потсдам. Трумэн хотел к тому времени «находиться подальше от русских и их вопросов и быть на пути домой, прежде чем упадет первая бомба».
Можно считать, что Трумэну в Потсдаме так и не удалось реализовать «атомное преимущество».
В кулуарах конференции
1945-й или 1937-й
Неудавшаяся атака Трумэна
И. В. Сталин рассмеялся:
– Пусть набивают. Надо будет сегодня же переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.
Я понял, что речь идет о создании атомной бомбы».
Трумэн был явно в растерянности – как быть дальше? Его обескуражило, что первая попытка атомного шантажа прошла мимо цели. Советская делегация держала себя так же, как и прежде: будто бы ничего и не произошло. Трумэн по-прежнему хотел, не теряя времени, воспользоваться преимуществами, которые, как ему представлялось, давало Соединенным Штатам обладание атомным оружием. Вместе с тем он не решался слишком раскрывать карты: новое оружие еще не применили на поле боя. Он дал указание представителям военного командования сбросить бомбу над Японией как можно скорее, но ни в коем случае не раньше того, как он покинет Потсдам. Трумэн хотел к тому времени «находиться подальше от русских и их вопросов и быть на пути домой, прежде чем упадет первая бомба».
Можно считать, что Трумэну в Потсдаме так и не удалось реализовать «атомное преимущество».
В кулуарах конференции
Помимо переговоров, проходивших на пленарных заседаниях, главы трех правительств вели интенсивный обмен мнениями и в ходе неофициальных встреч или, как принято выражаться на дипломатическом языке, в кулуарах конференции. Сюда можно отнести и беседы, проходившие как на трехсторонней, так и на двусторонней основе во время завтраков и обедов. Здесь, в более непринужденной атмосфере, чем на официальных заседаниях, многие вопросы обсуждались в предварительном порядке.
В этом смысле представляет интерес упомянутая выше беседа Трумэна с Черчиллем во время ланча 18 июля. Из резиденции британского премьера президент направился прямо на виллу главы Советского правительства.
Трумэн решил нанести короткий визит Сталину в ответ на его посещение «малого Белого дома» накануне. Президента сопровождал государственный секретарь Бирнс. Вместе со Сталиным был Молотов. После взаимных приветствий. Сталин сказал, что хочет сообщить президенту одну новость. Он передал Трумэну копию послания японского императора, полученного Советским правительством через посла Японии в Москве. Трумэн сделал вид, что читает, но он уже знал о послании из недавней беседы с Черчиллем. Поскольку на прошлой встрече с президентом Сталин об этом не упомянул, Трумэн, возможно, недоумевал, почему его информируют именно сейчас. Возможно, Сталин хотел прощупать, в какой степени президент уже осведомлен Черчиллем, и выяснить, убеждал ли британский премьер президента в целесообразности изменения формулы о безоговорочной капитуляции Японии. Некоторые американские историки считают, что советская сторона уже кое-что знала об испытании атомной бомбы в Нью-Мексико. Они полагают, что Сталин решил только теперь рассказать об обращении японцев в расчете получить от Трумэна другую, конфиденциальную информацию. Но президент, как мы видели, все еще считал несвоевременным выдавать свой секрет.
Сталин спросил собеседника, стоит ли отвечать на обращение японцев. Трумэн прямо не ответил, но заметил, что он не верит в добрую волю японцев.
– Может быть, целесообразно, – сказал Сталин, – усыпить бдительность японцев, дав им по возможности самый общий и неопределенный ответ и ограничившись замечанием, что характер их предложения недостаточно ясен?
Трумэн промолчал, видимо, обдумывая ситуацию.
– Имеются и альтернативы, – продолжал Сталин. – Можно полностью игнорировать их обращение и вообще ничего не отвечать. Или, наконец, отправить определенный отказ.
Трумэн сказал, что первое предложение представляется ему наиболее подходящим.
– Действительно, – заметил Молотов, – это было бы верно и по существу. Ведь вовсе не ясно, что имеют в виду японцы.
На том и порешили. Трумэн поднялся и стал прощаться. Скоро начиналось очередное пленарное заседание конференции.
Вечером того же дня, 18 июля, Сталин пригласил британского премьера на поздний обед. Черчилль прибыл на виллу главы Советского правительства в 8 часов 30 минут и оставался там до 1 часа 30 минут ночи. Премьер-министра сопровождал один лишь переводчик Бирз.
Впоследствии Черчилль подробно описал эту встречу Он отметил в своем дневнике, что Сталин был в очень хорошем расположении духа. Британский гость принес с собой.
Много лет спустя, в 1968 году, мне довелось побывать в Шанском государстве – далекой горной провинции на севере Бирмы. Мы долго ехали на моторной лодке по прекрасному горному озеру и к полудню оказались на островке, где в тот воскресный день шумела живописная экзотическая ярмарка. Чего только там не предлагалось жителям окрестных деревень, раскинувшихся по берегам озера. Проходя между пестрыми рядами продавцов, я увидел разложенные на циновке большие сигары. Тут же находилась этикетка с надписью на местном и английском языках: «Сигары Черчилля». А рядом в раскрытых картонных коробках виднелись кривые коричневые трубки. Их предлагали покупателям как «трубки Сталина». Поразительно было видеть это своеобразное напоминание о давно ушедшей в историю поре антигитлеровской коалиции.
За обеденным столом Сталин, видимо, хотел сделать гостю приятное. Поскольку британский премьер тогда особенно тревожился за исход предстоявших парламентских выборов, Сталин выразил надежду, что Черчилль одержит победу. Видимо, он считал сомнительным, чтобы военный лидер, приведший страну к победе, мог быть в момент триумфа отвергнут избирателями. Когда на Ялтинской конференции Черчилль как-то полушутя заметил, что если он сделает что-то такое, что не понравится в Англии, его, пожалуй, могут «выгнать», Сталин в тон ему ответил: «…Победителей не выгоняют». Впрочем, Черчилль, хорошо зная настроения в Англии, далеко не был уверен в успехе. Попросив сделать перерыв в работе Потсдамской конференции, с тем чтобы съездить вместе с Эттли в Лондон, где им предстояло узнать результаты выборов, Черчилль сказал: «…Нам придется выехать отсюда в среду 25 июля вместе с министром иностранных дел. Но мы вернемся к вечернему заседанию 27 июля». Немного помедлив, он добавил: «…Или только некоторые из нас вернутся».
Что касается Трумэна, то он, надо полагать, предпочел бы видеть Черчилля победителем. Ведь в нем он сразу нашел единомышленника. Маргарет Трумэн утверждает, что у ее отца и Черчилля «возникла дружба с первого взгляда». Она же приводит слова личного врача Черчилля лорда Морана о том, что «Уинстон влюбился в президента».
Консерваторы потерпели поражение, и в Потсдам вернулся К. Эттли и новые деятели. Министром иностранных дел Великобритании стал Э. Бевин. Впрочем, внешнеполитическая линия лейбористского премьера и нового руководителя Форин оффис, по существу, ничем не отличалась от черчиллевской.
Поскольку в результате победы на парламентских выборах К. Эттли пришлось сформировать новый кабинет, он задержался в Лондоне на день дольше, и конференция возобновилась не 27, как намечалось, а 28 июля.
Но все это было позднее, а пока Сталин и Черчилль продолжали неторопливую беседу за поздней трапезой. Поскольку у Черчилля еще теплилась надежда на победу, он принялся убеждать собеседника, что его политика будет заключаться в том, чтобы «Россия стала великой морской державой».
– Я хотел бы, – продолжал премьер-министр, – видеть суда России плавающими по океанам мира. Россия была до сих пор подобна гиганту, ноздри которого зажаты узкими выходами из Балтийского и Черного морей.
Сталин спокойно слушал, не перебивая.
– Я лично поддержал бы, – развивал свою мысль Черчилль, поощренный вниманием Сталина, – идею внесения, поправок в конвенцию в Монтре, исключив оттуда Японию и предоставив России доступ в Средиземноморье. Я приветствую появление России на океанах, и это относится не только к Дарданеллам, но и к Кильскому каналу. Эти проливы должны иметь такой же режим, как и Суэцкий канал, и теплые воды Тихого океана…
Неизвестно, куда еще унесла бы фантазия Черчилля, если бы Сталин не охладил его пыл трезвым вопросом. Посулы британского премьера были далеки от фактического положения вещей. Ведь Советский Союз понес на морях огромные потери. Строительство нового флота требовало больших средств и времени. Черчилль как бывший глава адмиралтейства прекрасно понимал это и потому не скупился на обещания, зная, что в тот момент они имеют не очень-то большое практическое значение, К тому же западные державы не только не способствовали утверждению СССР как морской державы, но всячески препятствовали этому, задерживая передачу советскому союзнику полагающейся ему по праву части захваченных военно-морских кораблей противника. Сталин, естественно, счел момент подходящим, чтобы спросить:
– А как насчет германского флота? Советский Союз хотел бы получить свою часть…
Черчилль осекся. Он тут же сообразил, что риторика занесла его слишком далеко. Надо было выходить из положения, как-то избежать прямого ответа. Премьер-министр сказал, что «некоторые люди серьезно обеспокоены возможными намерениями русских. Уже все столицы восточноевропейских государств находятся в руках русских и создается впечатление, что Советский Союз намерен двигаться дальше на запад».
Сталин выразил удивление подобного рода домыслами. Он сказал, что Советский Союз выводит войска с запада. Два миллиона человек будут отправлены домой и демобилизованы в ближайшие четыре месяца. Советская страна, продолжал он, понесла огромные потери, и как можно больше солдат необходимо возвратить домой, с тем чтобы они приняли участие в восстановлении разрушенного. После этих слов Черчилль перевел разговор на другую тему.
Вообще же британский премьер в те несколько дней, пока он возглавлял английскую делегацию, всячески пытался привлечь к себе внимание публики. На одном из заседаний «большой тройки» Черчилль заявил, что в Берлин прибыло около 180 иностранных корреспондентов, которые все время требуют информации о конференции, но не получая ее, становятся раздражительными и озлобленными, а это, по его мнению, может через их репортажи сказаться на настроениях общественности.
– Это целая рота. Кто их сюда пропустил? – спросил Сталин.
– Они находятся, конечно, не здесь, не внутри этой зоны, а в Берлине, – пояснил Черчилль. – Конечно, мы можем работать… только при условии сохранения секретности, и эту секретность мы обязаны обеспечить. Если оба мои коллеги согласятся со мной, то я, как, старый журналист, мог бы переговорить с ними, объяснив им необходимость сохранения секретности нашей встречи, сказал бы им, что мы относимся к ним с симпатией, но не можем рассказать то, что здесь происходит. Я считаю, что надо им погладить крылья, чтобы они успокоились.
Трумэн, который имел свой опыт обращения с прессой, не хотел, разумеется, позволить Черчиллю пожинать лавры и позировать перед журналистами. Он холодно сказал:
– У каждой из наших делегаций имеются специальные представители по вопросам печати, и их дело защищать нас от претензий корреспондентов. Пусть они занимаются своим делом. Можно поручить им переговорить с журналистами.
Черчилль был весьма расстроен, поняв, что его предложение отклонено.
Во время неофициальных встреч не обошлось и без курьезов. На одном из обедов, устроенных главой Советского правительства, перед гостями выступали два прекрасных пианиста и виртуозные скрипачки. Трумэн, который стремился во всем быть первым, решил посоревноваться и в этой области. По его указанию из Парижа был срочно вызван служивший там в войсках США известный американский пианист Юджин Лист. Трумэн распорядился, чтобы Ю. Лист, среди прочего, сыграл один из вальсов Шопена, но этих нот в Бабельсберге не оказалось. Тогда командованию американских войск была послана соответствующая шифровка – ноты удалось разыскать в Париже, и их доставили самолетом в Берлин. К вечеру они уже находились в «малом Белом доме». Уязвленный всем этим, Черчилль похвастался адмиралу Леги: «По части музыки я их обставлю». Он тут же дал в Лондон распоряжение, чтобы к обеду, на который он пригласил советского и американского лидеров, в Бабельсберг прибыл в полном составе оркестр королёвских военно-воздушных сил.
Вечером 23 июля Черчилль принимал за обеденным столом Сталина и Трумэна. Поначалу все шло как обычно, но вдруг грянула музыка с такой силой, что гости должны были почти кричать, чтобы общаться друг с другом. Находившийся позади стола оркестр во всю мощь исполнял английские, американские и русские марши. Через некоторое время Сталин с бокалом в руке подошел к дирижеру оркестра, провозгласил тост в честь музыкантов и попросил сыграть несколько более спокойных мелодий.
В конце вечера Сталин, взяв карточку меню; предложил всем на ней расписаться. Его примеру последовали Черчилль и Трумэн. Меню передавалось из рук в руки под шутки и смех присутствующих. Атмосфера была самая непринужденная. Вскоре после полуночи оркестр исполнил три национальных гимна и гости стали расходиться.
Помимо встреч глав правительств параллельно с пленарными заседаниями имели место и другие совещания. Регулярно проходил обмен мнениями между тремя министрами иностранных дел, собирались военные эксперты, группы советников по различным проблемам.
В этом смысле представляет интерес упомянутая выше беседа Трумэна с Черчиллем во время ланча 18 июля. Из резиденции британского премьера президент направился прямо на виллу главы Советского правительства.
Трумэн решил нанести короткий визит Сталину в ответ на его посещение «малого Белого дома» накануне. Президента сопровождал государственный секретарь Бирнс. Вместе со Сталиным был Молотов. После взаимных приветствий. Сталин сказал, что хочет сообщить президенту одну новость. Он передал Трумэну копию послания японского императора, полученного Советским правительством через посла Японии в Москве. Трумэн сделал вид, что читает, но он уже знал о послании из недавней беседы с Черчиллем. Поскольку на прошлой встрече с президентом Сталин об этом не упомянул, Трумэн, возможно, недоумевал, почему его информируют именно сейчас. Возможно, Сталин хотел прощупать, в какой степени президент уже осведомлен Черчиллем, и выяснить, убеждал ли британский премьер президента в целесообразности изменения формулы о безоговорочной капитуляции Японии. Некоторые американские историки считают, что советская сторона уже кое-что знала об испытании атомной бомбы в Нью-Мексико. Они полагают, что Сталин решил только теперь рассказать об обращении японцев в расчете получить от Трумэна другую, конфиденциальную информацию. Но президент, как мы видели, все еще считал несвоевременным выдавать свой секрет.
Сталин спросил собеседника, стоит ли отвечать на обращение японцев. Трумэн прямо не ответил, но заметил, что он не верит в добрую волю японцев.
– Может быть, целесообразно, – сказал Сталин, – усыпить бдительность японцев, дав им по возможности самый общий и неопределенный ответ и ограничившись замечанием, что характер их предложения недостаточно ясен?
Трумэн промолчал, видимо, обдумывая ситуацию.
– Имеются и альтернативы, – продолжал Сталин. – Можно полностью игнорировать их обращение и вообще ничего не отвечать. Или, наконец, отправить определенный отказ.
Трумэн сказал, что первое предложение представляется ему наиболее подходящим.
– Действительно, – заметил Молотов, – это было бы верно и по существу. Ведь вовсе не ясно, что имеют в виду японцы.
На том и порешили. Трумэн поднялся и стал прощаться. Скоро начиналось очередное пленарное заседание конференции.
Вечером того же дня, 18 июля, Сталин пригласил британского премьера на поздний обед. Черчилль прибыл на виллу главы Советского правительства в 8 часов 30 минут и оставался там до 1 часа 30 минут ночи. Премьер-министра сопровождал один лишь переводчик Бирз.
Впоследствии Черчилль подробно описал эту встречу Он отметил в своем дневнике, что Сталин был в очень хорошем расположении духа. Британский гость принес с собой.
Много лет спустя, в 1968 году, мне довелось побывать в Шанском государстве – далекой горной провинции на севере Бирмы. Мы долго ехали на моторной лодке по прекрасному горному озеру и к полудню оказались на островке, где в тот воскресный день шумела живописная экзотическая ярмарка. Чего только там не предлагалось жителям окрестных деревень, раскинувшихся по берегам озера. Проходя между пестрыми рядами продавцов, я увидел разложенные на циновке большие сигары. Тут же находилась этикетка с надписью на местном и английском языках: «Сигары Черчилля». А рядом в раскрытых картонных коробках виднелись кривые коричневые трубки. Их предлагали покупателям как «трубки Сталина». Поразительно было видеть это своеобразное напоминание о давно ушедшей в историю поре антигитлеровской коалиции.
За обеденным столом Сталин, видимо, хотел сделать гостю приятное. Поскольку британский премьер тогда особенно тревожился за исход предстоявших парламентских выборов, Сталин выразил надежду, что Черчилль одержит победу. Видимо, он считал сомнительным, чтобы военный лидер, приведший страну к победе, мог быть в момент триумфа отвергнут избирателями. Когда на Ялтинской конференции Черчилль как-то полушутя заметил, что если он сделает что-то такое, что не понравится в Англии, его, пожалуй, могут «выгнать», Сталин в тон ему ответил: «…Победителей не выгоняют». Впрочем, Черчилль, хорошо зная настроения в Англии, далеко не был уверен в успехе. Попросив сделать перерыв в работе Потсдамской конференции, с тем чтобы съездить вместе с Эттли в Лондон, где им предстояло узнать результаты выборов, Черчилль сказал: «…Нам придется выехать отсюда в среду 25 июля вместе с министром иностранных дел. Но мы вернемся к вечернему заседанию 27 июля». Немного помедлив, он добавил: «…Или только некоторые из нас вернутся».
Что касается Трумэна, то он, надо полагать, предпочел бы видеть Черчилля победителем. Ведь в нем он сразу нашел единомышленника. Маргарет Трумэн утверждает, что у ее отца и Черчилля «возникла дружба с первого взгляда». Она же приводит слова личного врача Черчилля лорда Морана о том, что «Уинстон влюбился в президента».
Консерваторы потерпели поражение, и в Потсдам вернулся К. Эттли и новые деятели. Министром иностранных дел Великобритании стал Э. Бевин. Впрочем, внешнеполитическая линия лейбористского премьера и нового руководителя Форин оффис, по существу, ничем не отличалась от черчиллевской.
Поскольку в результате победы на парламентских выборах К. Эттли пришлось сформировать новый кабинет, он задержался в Лондоне на день дольше, и конференция возобновилась не 27, как намечалось, а 28 июля.
Но все это было позднее, а пока Сталин и Черчилль продолжали неторопливую беседу за поздней трапезой. Поскольку у Черчилля еще теплилась надежда на победу, он принялся убеждать собеседника, что его политика будет заключаться в том, чтобы «Россия стала великой морской державой».
– Я хотел бы, – продолжал премьер-министр, – видеть суда России плавающими по океанам мира. Россия была до сих пор подобна гиганту, ноздри которого зажаты узкими выходами из Балтийского и Черного морей.
Сталин спокойно слушал, не перебивая.
– Я лично поддержал бы, – развивал свою мысль Черчилль, поощренный вниманием Сталина, – идею внесения, поправок в конвенцию в Монтре, исключив оттуда Японию и предоставив России доступ в Средиземноморье. Я приветствую появление России на океанах, и это относится не только к Дарданеллам, но и к Кильскому каналу. Эти проливы должны иметь такой же режим, как и Суэцкий канал, и теплые воды Тихого океана…
Неизвестно, куда еще унесла бы фантазия Черчилля, если бы Сталин не охладил его пыл трезвым вопросом. Посулы британского премьера были далеки от фактического положения вещей. Ведь Советский Союз понес на морях огромные потери. Строительство нового флота требовало больших средств и времени. Черчилль как бывший глава адмиралтейства прекрасно понимал это и потому не скупился на обещания, зная, что в тот момент они имеют не очень-то большое практическое значение, К тому же западные державы не только не способствовали утверждению СССР как морской державы, но всячески препятствовали этому, задерживая передачу советскому союзнику полагающейся ему по праву части захваченных военно-морских кораблей противника. Сталин, естественно, счел момент подходящим, чтобы спросить:
– А как насчет германского флота? Советский Союз хотел бы получить свою часть…
Черчилль осекся. Он тут же сообразил, что риторика занесла его слишком далеко. Надо было выходить из положения, как-то избежать прямого ответа. Премьер-министр сказал, что «некоторые люди серьезно обеспокоены возможными намерениями русских. Уже все столицы восточноевропейских государств находятся в руках русских и создается впечатление, что Советский Союз намерен двигаться дальше на запад».
Сталин выразил удивление подобного рода домыслами. Он сказал, что Советский Союз выводит войска с запада. Два миллиона человек будут отправлены домой и демобилизованы в ближайшие четыре месяца. Советская страна, продолжал он, понесла огромные потери, и как можно больше солдат необходимо возвратить домой, с тем чтобы они приняли участие в восстановлении разрушенного. После этих слов Черчилль перевел разговор на другую тему.
Вообще же британский премьер в те несколько дней, пока он возглавлял английскую делегацию, всячески пытался привлечь к себе внимание публики. На одном из заседаний «большой тройки» Черчилль заявил, что в Берлин прибыло около 180 иностранных корреспондентов, которые все время требуют информации о конференции, но не получая ее, становятся раздражительными и озлобленными, а это, по его мнению, может через их репортажи сказаться на настроениях общественности.
– Это целая рота. Кто их сюда пропустил? – спросил Сталин.
– Они находятся, конечно, не здесь, не внутри этой зоны, а в Берлине, – пояснил Черчилль. – Конечно, мы можем работать… только при условии сохранения секретности, и эту секретность мы обязаны обеспечить. Если оба мои коллеги согласятся со мной, то я, как, старый журналист, мог бы переговорить с ними, объяснив им необходимость сохранения секретности нашей встречи, сказал бы им, что мы относимся к ним с симпатией, но не можем рассказать то, что здесь происходит. Я считаю, что надо им погладить крылья, чтобы они успокоились.
Трумэн, который имел свой опыт обращения с прессой, не хотел, разумеется, позволить Черчиллю пожинать лавры и позировать перед журналистами. Он холодно сказал:
– У каждой из наших делегаций имеются специальные представители по вопросам печати, и их дело защищать нас от претензий корреспондентов. Пусть они занимаются своим делом. Можно поручить им переговорить с журналистами.
Черчилль был весьма расстроен, поняв, что его предложение отклонено.
Во время неофициальных встреч не обошлось и без курьезов. На одном из обедов, устроенных главой Советского правительства, перед гостями выступали два прекрасных пианиста и виртуозные скрипачки. Трумэн, который стремился во всем быть первым, решил посоревноваться и в этой области. По его указанию из Парижа был срочно вызван служивший там в войсках США известный американский пианист Юджин Лист. Трумэн распорядился, чтобы Ю. Лист, среди прочего, сыграл один из вальсов Шопена, но этих нот в Бабельсберге не оказалось. Тогда командованию американских войск была послана соответствующая шифровка – ноты удалось разыскать в Париже, и их доставили самолетом в Берлин. К вечеру они уже находились в «малом Белом доме». Уязвленный всем этим, Черчилль похвастался адмиралу Леги: «По части музыки я их обставлю». Он тут же дал в Лондон распоряжение, чтобы к обеду, на который он пригласил советского и американского лидеров, в Бабельсберг прибыл в полном составе оркестр королёвских военно-воздушных сил.
Вечером 23 июля Черчилль принимал за обеденным столом Сталина и Трумэна. Поначалу все шло как обычно, но вдруг грянула музыка с такой силой, что гости должны были почти кричать, чтобы общаться друг с другом. Находившийся позади стола оркестр во всю мощь исполнял английские, американские и русские марши. Через некоторое время Сталин с бокалом в руке подошел к дирижеру оркестра, провозгласил тост в честь музыкантов и попросил сыграть несколько более спокойных мелодий.
В конце вечера Сталин, взяв карточку меню; предложил всем на ней расписаться. Его примеру последовали Черчилль и Трумэн. Меню передавалось из рук в руки под шутки и смех присутствующих. Атмосфера была самая непринужденная. Вскоре после полуночи оркестр исполнил три национальных гимна и гости стали расходиться.
Помимо встреч глав правительств параллельно с пленарными заседаниями имели место и другие совещания. Регулярно проходил обмен мнениями между тремя министрами иностранных дел, собирались военные эксперты, группы советников по различным проблемам.
1945-й или 1937-й
На пленарном заседании 18 июля при рассмотрении политических полномочий Контрольного совета в Германии Черчиллем внезапно был поднят вопрос: что следует понимать под «Германией». «Я замечаю, – сказал он, – что здесь употребляется слово „Германия“. Что означает теперь „Германия“? Можно ли понимать ее в том же смысле, как это было до войны?»
Трумэн сразу же подключился к этой теме:
– Как понимает этот вопрос советская делегация?
Глава советской делегации, почувствовав, что западные лидеры затевают новую интригу, твердо ответил:
– Германия есть то, чем она стала после войны. Никакой другой Германии сейчас нет. Я так понимаю этот вопрос.
Но западные делегаты этим не удовлетворились. Они продолжали разматывать новый клубок, брошенный на стол конференции.
– Можно ли говорить о Германии, – спросил президент, – как она была до войны, в 1937 году?
– Как она есть в 1945 году, – настаивал Сталин.
– Она все потеряла в 1945 году, Германии сейчас не существует фактически, – возразил Трумэн.
– Германия представляет, как у нас говорят, географическое понятие, – пояснил советский представитель. – Будем пока понимать так. Нельзя абстрагироваться от результатов войны.
– Да, но должно же быть дано какое-то определение понятия «Германия», – твердил Трумэн. – Я полагаю, что Германия 1886 года или Германия 1937 года – это не то, что Германия сейчас, в 1945 году.
– Она изменилась в результате войны, так мы ее и принимаем, – подытожил Сталин.
Трумэн все же продолжал настаивать на своем. Он вновь сказал, что должно быть дано определение понятия «Германия».
Желая прощупать, куда клонят собеседники, советский представитель спросил, не думают ли они, например, установить германскую администрацию в Судетской части Чехословакии, откуда немцы изгнали чехов? Трумэн пропустил эту реплику мимо ушей, сказав, что, может быть, все же следует говорить о Германии, какой она была до войны, в 1937 году.
– Формально можно так понимать, по существу это не так, – заметил Сталин. – Если в Кенигсберге появится немецкая администрация, мы ее прогоним, обязательно прогоним.
Трумэн не отступал. Он напомнил, что на Крымской конференции было установлено, что территориальные вопросы должны быть решены на мирной конференции. «Как же мы определим понятие „Германия“?» – снова спросил он.
Упоминая о мирной конференции, президент США, несомненно, делал это лишь для отвода глаз, ибо уже решил, что мирной конференции быть не должно. Впрочем, такая ссылка предоставляла американской делегации возможность откладывать в долгий ящик те вопросы, по которым Вашингтон не хотел договариваться с Советским Союзом.
Дискуссия о понятии «Германия» продолжалась еще довольно долго. Глава Советского правительства предложил: «Давайте определим западные границы Польши, и тогда яснее станет вопрос о Германии. Я очень затрудняюсь сказать, что такое теперь Германия. Это – страна, у которой нет правительства, у которой нет определенных границ, потому что границы не оформляются нашими войсками. У Германии нет никаких войск, в том числе и пограничных, она разбита на оккупационные зоны. Вот и определите, что такое Германия. Это разбитая страна».
Картина Германии того времени, нарисованная Сталиным, впечатляла. Она еще раз показала, в какую бездну ввергнул немецкий народ Гитлер, гоняясь за сумасбродной идеей мирового господства. Несомненно, над этим должны были задуматься и те, кто теперь, после разгрома нацизма, претендовал на «руководство миром».
Дальнейший обмен мнениями по этому вопросу изложен в протокольной записи следующим образом:
Трумэн сразу же подключился к этой теме:
– Как понимает этот вопрос советская делегация?
Глава советской делегации, почувствовав, что западные лидеры затевают новую интригу, твердо ответил:
– Германия есть то, чем она стала после войны. Никакой другой Германии сейчас нет. Я так понимаю этот вопрос.
Но западные делегаты этим не удовлетворились. Они продолжали разматывать новый клубок, брошенный на стол конференции.
– Можно ли говорить о Германии, – спросил президент, – как она была до войны, в 1937 году?
– Как она есть в 1945 году, – настаивал Сталин.
– Она все потеряла в 1945 году, Германии сейчас не существует фактически, – возразил Трумэн.
– Германия представляет, как у нас говорят, географическое понятие, – пояснил советский представитель. – Будем пока понимать так. Нельзя абстрагироваться от результатов войны.
– Да, но должно же быть дано какое-то определение понятия «Германия», – твердил Трумэн. – Я полагаю, что Германия 1886 года или Германия 1937 года – это не то, что Германия сейчас, в 1945 году.
– Она изменилась в результате войны, так мы ее и принимаем, – подытожил Сталин.
Трумэн все же продолжал настаивать на своем. Он вновь сказал, что должно быть дано определение понятия «Германия».
Желая прощупать, куда клонят собеседники, советский представитель спросил, не думают ли они, например, установить германскую администрацию в Судетской части Чехословакии, откуда немцы изгнали чехов? Трумэн пропустил эту реплику мимо ушей, сказав, что, может быть, все же следует говорить о Германии, какой она была до войны, в 1937 году.
– Формально можно так понимать, по существу это не так, – заметил Сталин. – Если в Кенигсберге появится немецкая администрация, мы ее прогоним, обязательно прогоним.
Трумэн не отступал. Он напомнил, что на Крымской конференции было установлено, что территориальные вопросы должны быть решены на мирной конференции. «Как же мы определим понятие „Германия“?» – снова спросил он.
Упоминая о мирной конференции, президент США, несомненно, делал это лишь для отвода глаз, ибо уже решил, что мирной конференции быть не должно. Впрочем, такая ссылка предоставляла американской делегации возможность откладывать в долгий ящик те вопросы, по которым Вашингтон не хотел договариваться с Советским Союзом.
Дискуссия о понятии «Германия» продолжалась еще довольно долго. Глава Советского правительства предложил: «Давайте определим западные границы Польши, и тогда яснее станет вопрос о Германии. Я очень затрудняюсь сказать, что такое теперь Германия. Это – страна, у которой нет правительства, у которой нет определенных границ, потому что границы не оформляются нашими войсками. У Германии нет никаких войск, в том числе и пограничных, она разбита на оккупационные зоны. Вот и определите, что такое Германия. Это разбитая страна».
Картина Германии того времени, нарисованная Сталиным, впечатляла. Она еще раз показала, в какую бездну ввергнул немецкий народ Гитлер, гоняясь за сумасбродной идеей мирового господства. Несомненно, над этим должны были задуматься и те, кто теперь, после разгрома нацизма, претендовал на «руководство миром».
Дальнейший обмен мнениями по этому вопросу изложен в протокольной записи следующим образом:
«Трумэн. Может быть, мы примем в качестве исходного пункта границы Германии 1937 года?Как стало ясно в дальнейшем, настойчивость западных держав в этом вопросе была связана отнюдь, не только с германской проблемой. Тут нашли отражение далеко идущие цели США, а также в определенной мере и Англии относительно всего послевоенного устройства, в первую очередь в отношении западной границы Польши. Понимая, что им не удастся использовать эту страну в качестве одного из главных звеньев «санитарного кордона» против СССР, вашингтонские и лондонские политики стремились по возможности ослабить дружественное Советскому Союзу польское государство, а заодно и пытались оказать нажим на СССР. По существу, речь в значительной степени шла о занятии определенных позиций для дальнейшего торга по польскому вопросу. Правда, эта попытка предпринималась довольно осторожно, ибо в тот момент правящие круги западных держав не считали себя достаточно сильными, чтобы пойти на открытую конфронтацию е Москвой.
Сталин. Исходить из всего можно. Из чего-то надо исходить. В этом смысле можно взять и 1937 год.
Трумэн. Это была Германия после Версальского договора.
Сталин. Да, можно взять Германию 1937 года, но только как исходный пункт. Это просто рабочая гипотеза для удобства нашей работы.
Черчилль. Только как исходный пункт. Это не значит, что мы этим ограничимся.
Трумэн. Мы согласны взять Германию 1937 года в качестве исходного пункта».
Неудавшаяся атака Трумэна
После того как 21 июля президент Трумэн ознакомился с поступившим из Вашингтона подробным отчетом генерала Гровса о результатах испытания атомной бомбы в Нью-Мексико, он впервые по-настоящему осознал, каким грозным оружием обладают теперь Соединенные Штаты. Военный министр Стимсон, докладывающий президенту об этом документе, впоследствии записал в своем дневнике: «Трумэн и Бирнс невероятно обрадовались. Президент был очень доволен. Он сказал, что это дает ему совершенно новое чувство уверенности, и он благодарит меня за то, что я прибыл сюда на конференцию и мог быть полезен ему таким образом».
Стимсон принял эту похвалу за чистую монету, не поняв, что, умышленно ограничив его функцию ролью передатчика новости из Нью-Мексико, Трумэн тем самым фактически увольнял его в отставку. Когда два дня спустя Стимсон, снова встретившись с президентом, пожаловался, что его отстраняют от конфиденциальных бесед, где обсуждаются политические вопросы, связанные с новой бомбой, Трумэн грубо оборвал его и сказал, что он может отправляться домой в любое время. Получив информацию об атомной бомбе, Трумэн больше не нуждался в Стимсоне. К тому же, зная, что Стимсон настаивал на необходимости ознакомить Советское правительство с подробностями испытания нового оружия, президент хотел поскорее избавиться от идущего не в ногу министра. 25 июля Стимсон покинул Потсдам и вернулся в США. Вскоре он вышел в отставку.
Между тем в узком кругу высших руководителей американской делегации в Потсдаме интенсивно обсуждался вопрос об использовании бомбы для «запугивания русских» в Европе. В тот же день, 21 июля, во время пленарного заседания Трумэн попытался предпринять атаку против Советского Союза, избрав поводом вопрос о новой западной границе Польши.
Приведу соответствующую выдержку из протокольной записи:
Но вернемся к пленарному заседанию. На заявление Трумэна с советской стороны был сразу же дан ответ:
Несомненно, советская сторона не могла не заметить «жесткости» американского президента. Но она оставалась невозмутимой и спокойно разъясняла свою точку зрения.
Стимсон принял эту похвалу за чистую монету, не поняв, что, умышленно ограничив его функцию ролью передатчика новости из Нью-Мексико, Трумэн тем самым фактически увольнял его в отставку. Когда два дня спустя Стимсон, снова встретившись с президентом, пожаловался, что его отстраняют от конфиденциальных бесед, где обсуждаются политические вопросы, связанные с новой бомбой, Трумэн грубо оборвал его и сказал, что он может отправляться домой в любое время. Получив информацию об атомной бомбе, Трумэн больше не нуждался в Стимсоне. К тому же, зная, что Стимсон настаивал на необходимости ознакомить Советское правительство с подробностями испытания нового оружия, президент хотел поскорее избавиться от идущего не в ногу министра. 25 июля Стимсон покинул Потсдам и вернулся в США. Вскоре он вышел в отставку.
Между тем в узком кругу высших руководителей американской делегации в Потсдаме интенсивно обсуждался вопрос об использовании бомбы для «запугивания русских» в Европе. В тот же день, 21 июля, во время пленарного заседания Трумэн попытался предпринять атаку против Советского Союза, избрав поводом вопрос о новой западной границе Польши.
Приведу соответствующую выдержку из протокольной записи:
«Трумэн. Разрешите мне сделать заявление относительно западной границы Польши. Ялтинским соглашением было установлено, что германская территория оккупируется войсками четырех держав – Великобритании, СССР, США и Франции, которые получают каждая свою зону оккупации. Вопрос относительно границ Польши затрагивался на конференции, но в решении было сказано, что окончательно этот вопрос должен быть разрешен на мирной конференции. На одном из наших первых заседаний мы решили, что исходным пунктом для обсуждения будущих границ Германии мы принимаем границы Германии, как они были в декабре 1937 года.Но, как было показано выше, Трумэн к тому, времени уже твердо решил, что мирной конференции не будет вообще. Предлагая отложить проблему до мирной конференции, он откладывал ее, как говорится, до греческих календ. Вместе с тем он, по сути дела, обвинял советскую сторону в том, что она будто бы нарушила договоренность между тремя державами и односторонне приняла решение по вопросу, переданному в компетенцию мирной конференции. Это должно было облегчить ему самому срыв договоренности о созыве мирной конференции. Он при этом хотел также опереться на атомную бомбу и вообще на мощь Америки, полагая, что Соединенные Штаты смогут через некоторое время по-своему перекраивать карту мира и урегулировать международные проблемы, не связывая себя никакими обязательствами перед мирной конференцией.
Мы определили наши зоны оккупации и границы этих зон. Мы отвели свои войска в свои зоны, как это было установлено. Но сейчас, по-видимому, еще одно правительство получило зону оккупации, и это было сделано без консультации с нами. Если предполагалось, что Польша должна явиться одной из держав, которой отводится своя зона оккупации, об этом следовало бы договориться раньше. Нам трудно согласиться с таким решением вопроса, поскольку никакой консультации по этому вопросу с нами не было проведено. Я дружественно отношусь к Польше и, возможно, полностью соглашусь с предложениями Советского правительства относительно ее западных границ, но я не хочу этого делать теперь, так как для этого будет другое место, а именно – мирная конференция».
Но вернемся к пленарному заседанию. На заявление Трумэна с советской стороны был сразу же дан ответ:
«Сталин. В решениях Крымской конференции было сказано, что главы трех правительств согласились, что восточная граница Польши должна пойти по линии Керзона, таким образом восточная граница Польши на конференции была установлена. Что касается западной границы, то в решениях конференции было сказано, что Польша должна получить существенные приращения своей территории на севере и на западе. Там дальше сказано: они, то есть три правительства, считают, что по вопросу о размерах этих приращений в надлежащее время будет спрошено мнение нового польского правительства национального единства и что вслед за этим окончательное определение западной границы Польши будет отложено до мирной конференции.Но дело было вовсе не в том, что американская делегация не успела изучить эти предложения. Они вообще мало интересовали Трумэна. Его цель заключалась в другом – продемонстрировать «твердость» по отношению к Советскому Союзу. Теперь он уже был готов открыто идти на срыв ранее достигнутой договоренности и хотел показать, что не намерен считаться с чьим бы то ни было мнением, если оно не устраивало Америку. Правда, он еще не открыл секрет своей внезапной несговорчивости. Но он чувствовал за собой невероятную мощь нового оружия и предвкушал момент, когда он сможет поразить этой новостью советских представителей.
Трумэн. Я тоже так понял. Но у нас не было и нет никакого права предоставлять Польше зону оккупации.
Сталин. Польское правительство национального единства выразило свое мнение относительно западной границы. Его мнение теперь всем нам известно.
Трумэн. Об этой западной границе никогда не было заявлено официально.
Сталин. Я говорю сейчас о мнении польского правительства. Оно теперь всем нам известно. Мы можем теперь условиться относительно западной границы Польши, а окончательно эта западная граница должна быть оформлена на мирной конференции.
Трумэн. Г-н Бирнс только сегодня получил заявление польского правительства. Мы с ним еще не успели как следует ознакомиться».
Несомненно, советская сторона не могла не заметить «жесткости» американского президента. Но она оставалась невозмутимой и спокойно разъясняла свою точку зрения.
«Сталин. Наше предложение сводится к тому, чтобы мы высказали свое мнение относительно желания польского правительства иметь такую-то западную границу. Сегодня мы выскажем свое мнение или завтра – это не имеет никакого значения.
Что касается вопроса о том, что мы предоставили оккупационную зону полякам, не имея на это согласия союзных правительств, то этот вопрос поставлен неточно. В своих нотах американское правительство и британское правительство нам предлагали несколько раз не допускать польскую администрацию в западные районы, пока не будет окончательно решен вопрос о западной границе Польши. Мы этого не могли сделать, потому что немецкое население ушло вслед за отступающими германскими войсками на запад. Польское же население шло вперед, на запад, и наша армия нуждалась в том, чтобы в ее тылу, на той территории, которую наша армия занимала, существовала местная администрация. Наша армия не может одновременно создавать администрацию в тылу, воевать и очищать территорию от врага. Она не привыкла к этому.