Берсенева Анна. Гадание при свечах

   Голова у нее теперь не кружилась, а болела: наверное, Марина ударилась, упав на дорожку.
   – Вы можете сесть? – спросил невидимый парень. – Давайте я вам помогу. Лучше перейти на траву, да там и прохладнее.
   Едва не вскрикнув от резкой головной боли, Марина села, потом оперлась рукой о песок и встала на ноги.
   – Тетя Марина, я так испугалась! – Катенька подставляла ей маленькое плечо. – Я подумала: а вдруг у вас с сердцем плохо стало, а я же ничего не умею…
   Парень в клетчатой рубашке поддерживал ее под руку. Так, втроем, они свернули с дорожки и сели на густую траву в тени старых лип.
   Тут Марина впервые подняла на него глаза – и сразу поняла, что с ней произошло.
   Она с трудом могла смотреть на него. Это было совершенно непонятно – почему, но сердце у нее снова стремительно забилось, едва она взглянула в его лицо. Только головная боль немного притупляла неодолимое чувство изумления и восторга, пронзительнее которого Марина ничего в своей жизни не знала.
   Парень смотрел на нее сочувственно и спокойно. Несмотря на биение сердца, несмотря на головную боль и растерянность, Марина видела его лицо так ясно, словно воздух между ними приобрел какую-то особую прозрачность.
   У него были большие светло-серые глаза с расходящимися из центра тонкими лучиками, и даже сейчас, хотя он смотрел прямо на Марину, взгляд у него был задумчивый и слегка рассеянный. Все остальное было как будто и неважно – только эти задумчивые глаза с серыми лучиками, которые Марина видела однажды и которые теперь узнала сразу…
   Черты лица у него были правильные и такие же спокойные, как взгляд. Прямой нос, небольшой рот с чуть припухшей нижней губой, выгоревшие на солнце брови…
   – Меня зовут Женя, – сказал он.
   – А меня – Марина. Извините, Женя, столько неожиданных хлопот… – начала было она.
   – Ну что вы, – тут же остановил ее Женя. – Хлопот для меня совершенно никаких, мне только жаль, что вы ушиблись. У вас, наверное, голова болит? Вы так упали, Марина, даже издалека можно было испугаться!
   – Я и сама не понимаю, что произошло, – смущенно сказала она, морщась от головной боли и изо всех сил стараясь, чтобы боль ушла.
   На самом деле Марина уже понимала, что с ней произошло. Или, по крайней мере, понимала, что произошло это сразу, как только она увидела Женю в глубине аллеи.
   – Вы из московского автобуса? – спросил он. – Тогда, наверное, придется поторопиться: ваши скоро уезжают.
   – Нет, я из Орла. Нас вообще на целый день сюда привезли. Сначала в Спасское, в музей, а потом на пикник куда-нибудь, – объяснила она.
   – Тогда, значит, есть время, – сказал Женя, и Марине показалось, что в голосе его мелькнула короткая радость – или только показалось? – Я имею в виду, что вы можете спокойно собраться с силами, – пояснил он.
   – Катюша, – спохватилась Марина, – ты почему здесь сидишь? Ну-ка беги за экскурсоводом! Не хватало еще, чтобы ты из-за меня не дослушала.
   – Да ну! – скривилась Катюша. – Я про это Лутовиново сто раз в школе слышала, и мы здесь с классом были в мае.
   – Беги, беги, – не согласилась Марина. – Ты умница, спасибо тебе, но дослушай экскурсию, я тебя очень прошу.
   Волей-неволей Катюше пришлось подчиниться. Она отряхнула платье и выбралась на аллею. Вскоре ее фигурка исчезла среди стройных липовых стволов.
   Марина смотрела теперь на Женю неотрывно. Она привыкла к его лицу, как привыкаешь к солнечному свету, выйдя из темноты. Пожалуй, она смотрела на него даже слишком пристально – так, что Женя смущенно отвел глаза. Марине было уже лучше, и головную боль ей удалось приглушить, но ей так нравилось сидеть на прохладной траве рядом с Женей, что она по-прежнему молчала, как будто не совсем оправившись.
   Женя первым нарушил неловкое молчание.
   – Может быть, вам воды принести? – спросил он. – Вам бы, конечно, родниковой сейчас хорошо, но хотя бы просто холодной, хотите?
   – Приносить не надо, – покачала головой Марина. – У вас ведь рабочий день, правда? Я и без того вас отвлекла.
   – Рабочий день – правда, – согласился Женя. – Но вообще-то у нас сейчас нет недостатка в экскурсоводах, так что меня заменят, если я попрошу.
   Сердце у Марины снова забилось быстрее, когда она это услышала. Попросит! Значит, он не хочет поскорее избавиться от нее, как от неожиданно свалившейся обузы? Она вдруг поняла, что и Женя ощущает необычность их встречи на перекрестье липовых аллей, необычность всего, что произошло так мгновенно и неотменимо.
   – Тогда – попросите? – полувопросительно произнесла она. – Сегодня день такой хороший, даже жаль работать…
   – Хорошо, – улыбнулся Женя. – Пойдемте к дому, я с директором поговорю, а вы пока воды выпьете.
   Пока он договаривался с директором и с пожилой экскурсоводшей в растоптанных тапочках, Марина умылась возле колонки, причесала влажные волосы. Она чувствовала себя даже бодрее, чем утром, когда шла по аллее к тургеневскому дому. Но странное, незнакомое чувство примешивалось к этой бодрости: как будто она потеряла что-то, но потеря эта не печалит ее и не тревожит, а даже радует.
   – Все! – Женя стоял перед нею, глядя по-прежнему внимательно и чуть рассеянно. – Я договорился, Марина, и теперь вполне могу вам помочь.
   – Знаете, а я уже совершенно хорошо себя чувствую, – сказала она с легким смущением. – Наверное, я напрасно вас от работы оторвала…
   Женя засмеялся.
   – Вы как будто извиняетесь, что не лежите без сознания! Очень хорошо, что вам лучше стало, мы теперь можем просто погулять. Ведь и правда день хороший.
   – Я только водителю нашему скажу, что не поеду на пикник, – сказала Марина. – Чтобы меня не ждали.
   Ей нравилось, что они говорят об этом как о чем-то самой собой разумеющемся – как будто давно ждали этого ясного августовского дня, как будто не увидели друг друга впервые всего час назад.
   Они обошли дом и вошли в парк другой дорогой – не сговариваясь, чтобы не столкнуться с Марининой группой. И она снова поняла, что они с Женей думают об одном…
   Они прошли через весь парк в полном молчании, но молчание не угнетало их. Когда обогнули пруд, Марине показалось, что они вышли на какую-то дорогу – только не современную, асфальтовую, а старинную, с высокими ракитами по краям.
   Она спросила об этом у Жени, и он согласно кивнул.
   – Здесь Екатерининский тракт начинался, – сказал он. – По нему Тургенева в три года увезли в Париж – в карете, с продуктовым обозом…
   Марине показалось, что Женя вглядывается вдаль так, словно видит там удаляющийся обоз. Потом он повернулся к ней, прищурился.
   – А знаете, – сказал он, – я ведь до сих пор лицо ваше не разглядел.
   Тут только она поняла, отчего он прищуривается, вглядываясь в нее: просто плохо видит вблизи, дальнозоркий.
   – Я отойду во-он к той раките, – засмеялась она. – И вы тогда лицо мое разглядите, как на портрете!
   Время было совсем неощутимо в этот удивительный день, оно словно притаилось меж деревьев старинного парка. Марина и Женя бродили по дорожкам, то спускаясь к пруду, то выходя на поляну «лесного зала», окаймленную огромными елями. Чудесное, ничем и никем не нарушаемое одиночество охватило их; даже экскурсионные группы не попадались навстречу, словно исчезли, чтобы не мешать их самозабвенному кружению.
   Марина не заметила, что они с Женей уже давно держатся за руки, как дети. Кажется, и он этого не замечал. Они то молчали, то разговаривали о чем-то – ни о чем особенном, и даже не о себе, но все равно о себе, об этом необыкновенном дне, который не мог кончиться никогда…
   – Женя, вы ведь не ели сегодня! – спохватилась Марина. – Как же я об этом не подумала!
   – А вы разве ели? – улыбнувшись, сказал Женя. – По-моему, мы весь день не расставались.
   – Я? Да, и я… Но я не заметила.
   – Я тоже…
   – А вы что же, из Москвы сюда на работу приезжаете? – спросила Марина.
   – Нет, – удивился он. – Не приезжаю. Почему вы решили?
   – Просто… Не похоже, чтобы вы были, например, из Мценска.
   – Конечно, я из Москвы вообще-то, – сказал он. – Но живу здесь, в Петровском. Это деревня такая рядом.
   Марине показалось, что при этих словах по его лицу промелькнула какая-то тень. Но она не стала расспрашивать.
   – А я вас даже не спросил ни о чем, – медленно произнес Женя, словно удивляясь самому себе. – Даже не спросил, кто вы. Это так странно, Марина! Я не понимаю, что со мной происходит. Мне кажется, вы были здесь всегда…
   Она всматривалась в его светлые, не видящие ее вблизи глаза и думала о том же: что он был всегда и что невозможно представить, как же это – расстаться…
   – Вы сказали, что в Орле работаете? – спросил он.
   – Да, медсестрой в больнице, – кивнула Марина.
   – Как же вы домой доберетесь сегодня? По-моему, в выходной нет вечернего автобуса, – сказал он задумчиво.
   Марина почувствовала, что сердце у нее сжимается. Она вообще забыла о том, что придется куда-то добираться. Но она и не думала, что надо будет устраиваться на ночь. Ей просто казалось, что время остановилось и они с Женей всегда будут блуждать по старинному парку.
   Конечно, этого быть не может, он правильно говорит. Марина почувствовала, как медленно, словно из сновидения, возвращается в привычный мир – и тут же ощутила странность происходящего: тургеневский парк, парень в клетчатой рубашке, которого она еще утром совсем не знала и которого теперь держит за руку… И одновременно – чувство легкой, необидной какой-то потери.
   – Не волнуйтесь, Женя, я на попутке доеду до Мценска, а там уж как-нибудь, – сказала она.
   Наверное, ее голос звучал как-то по-другому, чем пять минут назад. Женя тут же спросил:
   – Вы обиделись на меня, Марина? Извините, мне действительно не надо было… Не надо было разрушать это хрупкое очарование! Моя проклятая рациональность всегда оказывается неуместной.
   Ей тут же захотелось его успокоить: она сразу почувствовала, как искренне он расстроен.
   – Нет, что вы! Вы же не сказали ничего обидного. Просто… Какой-то день сегодня… странный, правда? Все происходит так… мгновенно – то вспыхивает, то исчезает, ничего невозможно задержать. Вы сказали то, что есть.
   Он посмотрел на нее чуть удивленно, словно не совсем понимая, о чем она говорит, но тут же согласно кивнул.
   – Правда, необычный день. Знаете, Марина, я, наверное, совсем к необычному не готов и веду себя по-дурацки. Неблагодарно себя веду!
   Теперь он смотрел на нее ожидающе: поймет ли она, о чем он говорит? Но Марина понимала его еще прежде, чем он умолкал. Она чувствовала гораздо больше, чем он мог сказать, больше, чем вообще можно было высказать.
   Они снова стояли у самого дома, только сзади, не у парадного крыльца. Солнце уже налилось вечерним огнем, и весь парк полыхал закатным пожаром. Марина действительно не чувствовала ни голода, ни жажды, ни головной боли. Она смотрела на Женю, вглядывалась в его лицо и чувствовала, что ей почему-то хочется прикоснуться губами к выступам его ключиц, проглядывающим в расстегнутом вороте рубашки. Ей так хотелось этого, что губы у нее вздрагивали…
   Она едва сдержала себя, но все-таки медленно подняла руку и прикоснулась пальцами к его губам. Они шевельнулись под ее прикосновением – нежно, едва ощутимо, – и Марина почувствовала, как Женя осторожно поцеловал ее пальцы.
   Они медленно шли вдвоем по дороге от усадебного забора – туда, где утром шумели яблочные ряды. Солнце освещало их последними лучами, и Марина ясно чувствовала, как что-то кончается в жизни, какой-то перелом совершается в ней.
   И вдруг она поняла, почему не покидает ее отчетливое ощущение потери! Ее спасительный круг, радужный контур – исчез, и ничто больше не отгораживало ее от мира! Это была не фантазия; Марина вздрогнула, поняв это. Но тут же она посмотрела на Женю – и ей стало все равно, есть ли круг, нет ли его. Да и был ли он вообще, не привиделся ли ей в одном из ее странных снов наяву?
   Они дошли до шоссе, и Марина подняла руку, увидев вдалеке одинокий грузовик с брезентовым верхом. Другую руку она прижимала к Жениной ладони.
   Грузовик остановился сразу, и Женя растерянно смотрел, как Марина открывает дверцу. Она не поняла, что даже не простилась с ним: совсем не чувствовала, что они расстаются, даже не заметила, как разнялись их руки, потому что по-прежнему ощущала тепло его ладони.
   – Марина… Подождите же! – воскликнул Женя, когда она уже забралась в кабину. – Подождите, как же так! Мы… не увидимся больше?
   Тут только она поняла, что это в чувстве ее, в самой глубине ее существа они не расстаются. Но наяву Женя оставался на пыльной обочине шоссе, а она захлопывала дверцу случайного грузовика.
   – Женя, простите меня! – Марина мгновенно соскочила с подножки. – Я… Мы увидимся очень скоро, если только…
   – Если – что?
   – Если вы не передумаете меня увидеть.
   Она смотрела на него своими длинными переливчатыми глазами, и взгляд ее завораживал, заставлял верить каждому движению ее губ. Женя кивнул и медленно, осторожно привлек ее к себе, коснулся губами ее виска, провел пальцами по щеке. Его рука лежала на ее плечах, обнимая их, и Марина приникла к нему, закрыв глаза.
   – Правда? – прошептал он, и прядь волос шевельнулась у нее над ухом от его ожидающего шепота.
   – Да!
   Она прижалась к нему так крепко, что всем телом почувствовала его вздрагивающее тело, потом мгновенным движением поцеловала заветные выступы ключиц в расстегнутом вороте его рубашки – и отпрянула, быстро пошла к машине.
   Невозмутимый водитель ждал, скучающе глядя на них: подумаешь, прощаются, чего тут такого?
   Марина захлопнула дребезжащую дверцу, грузовик тронулся с места, и она долго смотрела на удаляющуюся Женину фигуру на обочине.

Глава 3

   Домой она добралась только к ночи. Пришлось долго ждать автобуса на станции во Мценске, потом идти через весь город к себе, к своему дому у реки.
   Марина сказала правду Саше Сташуку: за три года она так привыкла к своей комнатке, что та действительно не казалась ей чужим углом. Пришлось, правда, будить хозяйку, запиравшуюся на ночь на крючок и цепочку, но та была не ворчлива и любила свою спокойную жиличку.
   Ночной воздух охладил пылающее Маринино лицо, вихрь мыслей стал спокойнее. Но то, что чувствовала она к Жене… Это не утихло, осталось таким же пронзительным и ясным, как утром, в блеске солнечных лучей. Это была любовь – та самая, от которой можно потерять сознание. Она и потеряла сознание; уже одно это было знамением.
   Марина вдруг поняла, что сидит у стола в своей комнате, даже не включив свет. Впрочем, это было неважно: она и в темноте видела не хуже, чем при свете, ее даже дразнили из-за этого в детстве рыжей кошкой.
   А сейчас она все равно видела только Женю – видела так ясно, словно все еще стояла рядом с ним, прижимая руку к его ладони и всматриваясь в его рассеянные дальнозоркие глаза. Она чувствовала его дыхание на своем виске, и все ее тело пронизывал такой неведомый ей прежде трепет, от которого в глазах у нее действительно темнело – все равно, при свете или в темноте.
   Марина встала, неслышными шагами прошла через всю комнату и распахнула окно. Свежее дыхание реки ворвалось в дом, и Марина неожиданно засмеялась. Ни смятения, ни растерянности не чувствовала она сейчас, хотя любовь впервые налетела на нее, закрутила вихрем! Это было так хорошо, и не было в ее жизни чувства сильнее и прекраснее…
   Свет она так и не зажгла. Постелила себе в темноте, легла, сразу сбросив одеяло с пылающего тела. Чувство ее было ясным и спокойным, а вот мысли кружились, тесня и сменяя друг друга. Она подумала об отце, потом о бабушке, потом почему-то о том, как золотились в корзинах яблоки сегодня утром, и о скрещении липовых аллей…
   Потом она поняла, что снова думает о Жене – или чувствует его? Снова – но совершенно иначе, чем несколько минут назад. Теперь она не просто вспоминала их сегодняшний день таким, какой он был, с ясностью каждого мгновения, а видела Женю – сейчас, в эту самую минуту.
   Марина не удивилась этому и не испугалась. Она просто смотрела, затаив дыхание. Вот он выходит на какую-то просторную веранду, садится на ступеньки, ведущие в сад. Достает сигарету, закуривает. Огонек зажигалки освещает его лицо, и видно, что Женя всматривается куда-то – хотя там, впереди, только темнеют кусты.
   Марина улыбнулась ему и увидела, как он вздрогнул, обернулся. Потом затушил сигарету, быстро поднялся и ушел в дом. Она тихо засмеялась его испугу и тут же почувствовала, что засыпает.
 
   Ей так понравилось это: всматриваться в то, как идет Женина жизнь, окликать его едва слышным шепотом. Она даже не замечала, как идет время – так радостно ей было…
   А время шло обычно: рабочие дни, ночные дежурства, от которых она не слишком уставала, короткая дорога домой. Но не было больше никакой тоски, не чувствовалось никакого жизненного гнета. Любовь избавила ее от этого – наверное, навсегда.
   Марина даже не знала, хочет ли увидеться с Женей, не понимала, почему на следующий же день не поехала к нему в Спасское-Лутовиново. Она видела его, чувствовала его – и была счастлива.
 
   Ира Фролевич зашла к ней как раз в такую минуту – вечером, когда Марина сидела у распахнутого окна и смотрела, как подергивается вечерней дымкой река вдалеке.
   Дверь была не заперта, и Ирка вошла без стука.
   – Марусь! – воскликнула она с порога. – Ты только не сердись. Ну пообещай, что не будешь!
   Марина повернулась к Ирке, встретила ее смущенный бесхитростный взгляд. Ириша Фролевич тоже была медсестрой, только в хирургии, и они с Мариной дружили – насколько вообще можно было дружить с Мариной, которая, при всем ее дружелюбии, вполне могла жить в одиночестве.
   – А что случилось, Иришка? – спросила она.
   – Нет, ты сначала пообещай, – настаивала Ирка. – А то не скажу!
   – Ну, обещаю, – засмеялась Марина.
   О чем, интересно, может просить Ирка? Скорее всего, снова дать ключ от комнаты на время Марининого дежурства. Иришка жила с родителями, а кавалеры у нее менялись гораздо быстрее, чем мама и папа успевали к ним привыкнуть, поэтому и приходилось использовать для встреч Маринину территорию.
   Но оказалось, что Ирка смущается из-за другого.
   – Понимаешь, Марусенька… Ты помнишь тетю Дашу – ну, мою тетю Дашу, у которой сын алкоголик?
   Марина не могла помнить Иркину тетю Дашу – просто потому, что никогда ее не видела. Но зато слышала о ней много: Ирка обожала обсуждать бытовые проблемы и рассказывать истории «из жизни», поэтому о тете Даше Марина знала, кажется, все что возможно.
   – Так ты представляешь, она все-таки разъехалась со своим Витькой! – продолжала Ирка, не дождавшись от Марины ответа. – Все меняться не хотела: пропадет он без меня, сопьется. А потом: все, сил моих больше нет ни на пьянку его, ни на девок. Вот и разменялась.
   – Ну и что?
   – Вот именно – что! – воскликнула Ирка. – Она месяц назад вселилась в свою однокомнатную, а жить там не может! – И, встретив Маринин вопросительный взгляд, Ирка продолжала: – Понимаешь, у нее там черт знает что происходит… Ну, шумит как будто кто-то, даже стонет, и падает все. Ваза с цветами упала со шкафа…
   Марина нахмурилась. Наконец она поняла, чего хочет от нее Иришка, и рассердилась.
   – Ира, – сказала она решительно, – я же тебя просила! Не ходи ты ко мне больше с этим, не хочу я этого и не могу, как ты не понимаешь!
   – Марусенька, милая, – заныла Ирка, – ну последний раз, ну честное слово! Жалко же тетю Дашу, разве мало она намучилась, чтоб опять покоя не знать? А она же знаешь какая: плачет, говорит, это мне наказанье, что сыночка единственного на произвол судьбы бросила. А при чем тут сыночек, гад такой!
   – И ты, конечно, ей сказала, что знаешь, кто может помочь?
   – Ну, не совсем так… – снова смутилась Ирка.
   – Но почти, – убежденно сказала Марина. – Ох, Ирина Анатольевна, что ты за человек!
   Иркина просьба и вообще была некстати, а сейчас особенно. Думать о какой-то неведомой старушке, будоражить в себе то, что нельзя было тревожить просто так, походя, – и именно теперь, когда все мысли заняты Женей, когда ему принадлежат все чувства! Марина едва не расплакалась, представив себе все это.
   – Ты пойми, Марусенька, – снова затараторила Ирка. – Там же ничего даже не надо делать, только сказать, в чем дело, и все! Даже проще, чем когда ты мне кольцо нашла, честное слово!
   – Проще, труднее… Много ты в этом понимаешь! – расстроенно сказала Марина. – Лучше бы я тебе не искала кольцо это дурацкое!
   История с кольцом была такая же нехитрая, как все Иркины истории, и Марина действительно жалела, что помогла ей тогда. Ирка надела на очередное свидание мамино золотое кольцо с бриллиантом. Очень уж парень был богатый и перспективный, хотелось пофорсить. И, по закону подлости, кольцо это, разумеется, потеряла.
   – Что мне теперь делать, что? – рыдала она, упав на Маринину кровать. – У матери больше и нет ничего, она ж его и не носила поэтому, держала на самый черный день! И к тому же: а про Гришу что мне теперь думать? А вдруг это он?.. Я же под утро уснула…
   – Дура ты, Ирка, – сказала тогда Марина вполне искренне. – Что же ты с ним спать ложишься, если сомневаешься, не снял ли он кольцо с пальца?
   – Да-а, тебе хорошо говорить, – всхлипнула Иришка. – Ты вон вообще без никого обходишься и горя не знаешь! А как его удержать, если он хочет? Что же мне, девочку из себя было строить или кольцо в рот положить?
   Ирка была, конечно, сама виновата, но Марине стало ее жаль. И еще больше было жаль ее маму, учительницу математики. Откуда у скромной и сдержанной Зои Лукьяновны могло взяться кольцо с бриллиантом, было совершенно непонятно, но Марина тут же представила себе какую-то необыкновенную семейную историю – и сердце у нее дрогнуло.
   – Знаешь что… – медленно сказала она. – Давай попробуем найти…
   И вот теперь Ирка снова явилась к ней, на этот раз просить за какую-то тетю Дашу. И Марина снова смотрит в ее круглые бесхитростные глаза, понимая, что не сможет отказать.
 
   Тетя Даша жила на окраинной улице в блочной пятиэтажке; ее обмен никак нельзя было назвать удачным. Еще поднимаясь по заплеванной лестнице на третий этаж, Марина представила себе квартиру – тесную комнатушку с низким потолком – и, конечно, не ошиблась.
   Правда, тетя Даша успела сделать ремонт, и комната была оклеена светлыми обоями в мелкий цветочек, но чувство бедной, безрадостной жизни уже не могло покинуть этот дом.
   Наверное, Ирка предупредила тетю, для чего приведет к ней подругу, потому что та смотрела на Марину испуганно, как на пришелицу из космоса или из горсобеса.
   – Вроде еще я в своем уме и капли в рот не беру, – торопливо рассказывала она. – Не должны бы мне черти мерещиться. Я бы вас, Мариночка, не стала тревожить, да Ирочка вот… Ты, мол, тетя, так с ума сойдешь. И ведь правда – жуть берет! Каждую ночь, только свет выключу, сначала вроде стонет кто-то, а потом плакать начинает – тихенько так, всхлипывает. Помолчит – потом опять. Как тут уснешь? Встану, свет зажгу – замолчит, и нету никого. А лягу – опять. Ваза потом еще упала… Я из сада цветов привезла, лето все-таки. А ночью – грохот, я вскочила, а ваза-то на полу…
   – Может быть, вы просто на край ее поставили? – на всякий случай спросила Марина.
   – Да нет, Мариночка, какое там! Я же аккуратная, не привыкла абы как делать. На стул встала, хорошо поставила, как следует. Не сама она упала, ваза эта!..
   Сказав это, старушка вздрогнула и побледнела.
   – Почему вы так уверены? – спросила Марина, вглядываясь в ее лицо.
   – А цветы-то… Цветы-то как лежали – не приведи господь! – тетя Даша перекрестилась. – Поломанные все, вот как! Я батюшку позвала, водой святой побрызгал – не помогает. Той же ночью снова оно плачет, да так горько, как все равно я его обидела чем…
   Старушка еще говорила что-то, объясняла, но Марина уже не слышала ее. Ей казалось, что она слышит внутри себя нарастающий гул – властный, заглушающий все внешние звуки. Она почувствовала, как немеют пальцы, руки, плечи, как страшное это онемение охватывает ее всю…
   – Вы выйдите пока, на кухню пока… – прошептала она – уже почти не слыша своего голоса и торопясь сказать, пока не онемеют губы.
   Она не видела, как торопливо выскользнули на кухню Ирка с тетей Дашей. Ей было так тяжело, словно земляная толща навалилась на нее – только не снаружи, а изнутри, из собственной ее глубины. И Марина чувствовала, что эта внутренняя тяжесть вот-вот разорвет ее…
   И вдруг – это прекратилось! Распирающая тяжесть исчезла, словно лопнула мыльным пузырем, и наступила тишина – звенящая, осязаемая. И в ней, в этой лишенной внешних звуков тишине, Марина услышала совсем другие звуки: тайные шепоты и шорохи, похожие то на птичий щебет, то на чье-то дыхание. Сначала звуки были отрывистыми, но вскоре Марина почувствовала их ясный строй и тут же услышала:
   – А мне – ни цветов, ни слова…
   Это произнес женский голос – тихий, шелестящий и такой печальный, что сердце замирало от жалости. Глаза у Марины были закрыты, но она тут же открыла их, словно разбуженная этим печальным голосом.
   И увидела говорившего. Прозрачный контур медленно, как облако в безветренную погоду, перемещался по комнате под низким потолком, и от этого контура исходило ощущение обиды, печали и горечи. Это очертание показалось Марине усталым, старческим и неприкаянным…
   – Марусенька, что с тобой? – испуганная Ирка трясла ее за плечи. – Вот я дура, и правда дура! Тетя Даша, воды принесите скорее! Господи, если б я знала! Кольцо-то тогда так просто нашлось…