Берсенева Анна. Гадание при свечах

   – Перестань, Наташа, – оборвал ее Женя. – Зачем ты мне все это рассказываешь?
   Голос его прозвучал глухо. Он стоял у окна, отвернувшись, и только белые костяшки пальцев, вцепившихся в подоконник, выдавали то, что он чувствовал в эти минуты.
   – А почему бы и нет? – мило удивилась она. – Я думала, тебе небезразлично, как устроили свою жизнь однокурсники. Особенно те, кто, в отличие от меня, подчинил свою судьбу страстям…
   «Ладно – мне, – думала Марина. – Но ему-то она зачем делает больно?»
   И как только она поняла, что Наталья Андреевна сознательно и безжалостно причиняет Жене боль, – словно что-то лопнуло у нее в груди. Марина знала этот неслышный треск ломающейся преграды – знала и боялась его.
   Она вдруг вспомнила, как давным-давно, больше десяти лет назад, услышала его в себе и как страшно обернулась та сила нацеленного желания, которую она позволила себе отпустить…
   – Я совсем забыла, Женя, – сказала она, вставая. – Мне же на работу надо.
   Он ничего не ответил, не попытался ее удержать. Он по-прежнему, не оборачиваясь, стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу.
   – На работу? – притворно удивилась Наталья Андреевна, и глаза ее блеснули из-под длинной челки. – Какая же работа ночью?
   – Мне больную надо навестить, – объяснила Марина. – Больную, сердечницу, я обещала.
   – Ну конечно, конечно! – воскликнула Спешнева. – Как это благородно с твоей стороны – ночью оставить любимого человека ради незнакомой больной!
   Но не за ироничный тон, не за нескрываемое презрение к себе и даже не из ревности ненавидела она сейчас красавицу Спешневу. За эти Женины побелевшие пальцы…
   Проходя мимо Жени, она прикоснулась ладонью к его плечу и на мгновение остановилась рядом с ним. Пальцы ее вздрогнули, когда она держала руку на его плече, потом скользнули к милой впадинке между ключицами и замерли там.
   Женя взглянул на нее – сначала удивленно, потом обрадованно; лицо его просветлело.
   – Ты надолго, Машенька? – спросил он. – Проводить тебя?
   – Нет, – покачала головой Марина. – Я скоро вернусь, но вы меня не ждите, пейте вино.
 
   Когда она вернулась, Натальи Андреевны уже не было. Бутылка «Бордо» была открыта, но невыпитое вино краснело в стаканах.
   – Ушла? – спросила Марина, снимая куртку.
   – Да. – Женя смотрел на нее, стоя в углу комнаты, у кровати. – Она немного посидела после твоего ухода, а потом плохо себя почувствовала. Голова у нее заболела, что ли, побледнела так…
   – Что же, в Москву она на ночь глядя поехала? – спокойно поинтересовалась Марина.
   – Да нет, пошла в усадьбу ночевать. К Анне Гавриловне, экскурсоводше нашей. Сказала, утром поедет… Маша! – сказал он, помолчав и глядя, как Марина неторопливо надевает халат, стоя перед своим старым зеркалом. – Я же вижу, ты хочешь меня спросить о… О том, что она рассказывала!..
   – Нет. – Марина обернулась к нему, и он видел теперь в зеркале россыпь золотящихся волос у нее на спине. – Зачем мне спрашивать об этом, Женя? Я же тебе сказала – это все пройдет. Уже почти прошло, разве нет?
   – Наверное… – произнес он медленно и слегка растерянно. – Но как странно все это…
   – Ничего странного, мой любимый, – тихо сказала Марина. – Ничего странного, давай лучше спать ляжем.
   Она смотрела на него, и любовь переливалась в ее глазах, мгновенно меняя их неуловимый цвет. Халат она так и не застегнула, и, подняв на нее глаза, Женя сделал шаг ей навстречу…

Глава 7

   Народу в этот день на прием пришло столько, что Марина устала к вечеру, как будто мешки таскала.
   Правда, все было как обычно: жаловались на колики, понос, даже зубную боль. Ей пришлось доставать нагноившуюся занозу, делать прививку младенцу и вызывать «Скорую» из Мценска, чтобы отправить старика с подозрением на аппендицит. И когда наконец вошла последняя посетительница, Марина облегченно вздохнула.
   – Ну, а у вас что? – спросила она маленькую полненькую женщину лет тридцати.
   Впрочем, это и так было понятно – что. На лбу у женщины были наклеены пластырные ленты, лицо отекло так, что Марина не сразу ее и узнала.
   – Что случилось, Галина? – повторила она.
   Галина Трофимова, уборщица из местной администрации, как-то приводила к ней дочку, растянувшую ногу. И после того как девочка стала ходить, притащила в благодарность целое лукошко свежих яиц.
   – Ой, Мариночка, мочи моей больше нет! – тонким голосом затянула Галина. – За что мне напасть такая, чтоб ей, стерве, сдохнуть!
   – Галя, хватит выть! – прикрикнула Марина. – Дай-ка я посмотрю.
   Она осторожно отмочила пластырь – и глазам ее открылся огромный фурункул на лбу у Галины. Фурункул был плотный, неназревший, она сразу поняла, что вскрывать его рано.
   – Будешь на УВЧ ездить во Мценск, – сказала она. – Не созрел еще твой нарыв, придется потерпеть.
   – Какой там нарыв! – снова запричитала Галина. – Нешто это простой нарыв? Нешто ты, Мариночка, не видишь, какой это нарыв?
   Она зыркала на Марину заплывшими щелочками глаз, и та невольно отвела взгляд.
   – Что я должна видеть? Фурункул, довольно большой…
   – Да сучье вымя это, Марина, вроде ты не знаешь!
   Конечно, она знала. Но не хватало еще, чтобы к ней все повадились ходить с такими вещами!
   – Хватит глупости болтать, Галя, – решительно сказала она. – Вскрывать я не буду, придется поездить. И не вздумай дома иголкой проткнуть – костное воспаление может быть, помереть недолго.
   – Мариночка, да разве его иголкой вылечишь? Помоги ты мне, милая, Христом-богом тебя прошу! Никто помочь не может, бабка Тимофеевна – и та…
   Марина молчала. Нетрудно было понять, что настырная Галина от нее не отвяжется, да и вправду жаль было ее…
   – Помоги! – сказала она наконец. – С чего ты взяла, что я могу помочь в таких делах?
   – Ой, Мариночка, да ты не подумай, чтобы я чего плохое про тебя!.. – горячо зашептала Галина, оглядываясь на дверь. – Люди говорят, а уж люди знают! Тимофеевне ты руку лечила, она тоже говорит – такие дела по учебе не лечат, такие дела по крови лечат…
   «Вот бабка паскудная! – сердито подумала Марина. – А ведь как ныла: помоги, деточка, ты медицину постигла…»
   Она собралась уже выставить Галину, как вдруг та, словно почувствовав Маринины намерения, снова заголосила и бухнулась на колени.
   – Не уйду от тебя, не уйду, хоть убей! – рыдала она. – Лягу тут и помру, все одно мне не жить! Может, она на меня смертную порчу навела, откуда я знаю, и куда мне теперь идти? И доченька моя сиротой останется, бедная девочка неповинная!
   – Да замолчи ты! – Марина даже ладонью по стулу стукнула. – Что ты плетешь, какую смертную порчу! Просто позавидовала дура, обозлилась – что тут страшного?
   – Помру я! – не унималась Галина. – Голова у меня сгниет – и помру!.. Разве ж я виноватая, что Колька ко мне стал ходить, а не к ней, разве ж я его присушила? За что она меня так, подлюга, а?!
   – Ну, за что, за что – да ни за что, – успокаивающим тоном сказала Марина. – Такой, значит, человек, что тут поделаешь? Сядь, Галя, успокойся. Воды выпей.
   – Рассказать? – тут же деловито спросила Галина, быстро поднимаясь с колен.
   – Не надо, – покачала головой Марина. – Мне это неважно. Да помогу, помогу, – остановила она уж было снова открывшую рот женщину. – Только я тебя прошу, Галя, как человека тебя прошу: не болтай ты об этом всем и каждому! Я же не бабка Тимофеевна, зачем мне такая слава? И смешно же это, пойми: из ФАПа заговорную избу сделать!
   – Никому, вот те крест – никому! – быстро перекрестилась Галина. – Ты только помоги, Мариночка, а я – могила!
   «Так-таки и могила», – подумала Марина.
   Но что было делать с неотвязной Галей?
   Она вышла в сени, превращенные в комнатку для посетителей, убедилась, что там никого нет. Потом зачерпнула из ведра воды в тонкий стакан и вернулась к Галине. Та, открыв рот, следила за тем, как Марина открывает дверцу печи в углу, долго и внимательно смотрит на догорающие березовые полешки. Сполохи тлеющего пламени освещали ее лицо под низко надвинутой белой шапочкой, плясали в расширенных глазах… Галина замерла, глядя на это и боясь произнести хоть слово.
   Марина вынула из печи три уголька и, подбрасывая их на ладони, подошла к столу. За окном уже стемнело, полумрак стоял и в комнате. Занятые разговором, женщины не включили верхний свет, и только настольная лампа освещала теперь стол.
   Марина поставила стакан на стол и медленно, по одному, бросила туда угольки. Они плавали на поверхности воды, тихо шипя. Галина следила за ними, не в силах отвести глаз. Маринины глаза тоже были устремлены на эти три уголька на поверхности воды, губы ее беззвучно шевелились…
   – Знаешь – кто? – спросила она наконец, не отводя взгляда от угольков.
   Галина кивнула.
   – Тогда – о ней думай и смотри.
   Голос у нее стал таким властным, что Галина вперилась в угольки совсем уж неотрывно, хотя и прежде смотрела на них.
   – Не смей плохое думать! – негромко прикрикнула Марина. – Хуже заболеешь! Просто так думай, вспоминай…
   И Галина увидела, как легкие угольки, медленно кружась, один за другим начали опускаться на дно! Они падали, как камни, и от них отделялись прозрачные пузырьки. Пот выступил у Галины на лбу, она испуганно посмотрела на Марину. Но та по-прежнему смотрела только на воду, и губы ее шевелились.
   – Все! – сказала она вдруг. – Выпей воду, Галя, а угольки оставь. Пройдет твое сучье вымя, не бойся. А зла ты ей зря пожелала сначала… Мне тяжелее было.
   С этими словами Марина присела на стул, медленно стянула с головы медицинскую шапочку.
   – Ой, Мариночка, да как же я тебе благодарная, да как же мне тебя… – начала было Галина.
   – Ну постарайся все-таки не болтать, – устало попросила Марина. – Не хочу я этого, тяжело мне это, как же вы не понимаете? Учти, Галя, если кто-нибудь еще с этим явится – уйду я с вашего ФАПа, так и знай.
   Бормоча слова благодарности, Галина попятилась к двери и, задом распахнув ее, вывалилась в сени.
 
   Марина впервые обрадовалась, что Жени не было дома к ее возвращению. Она так устала, что ей хотелось одного – лечь, закрыть глаза.
   Но, несмотря на усталость, сначала Марина разделась и, встав в тазик, облилась водой. От омывающих холодных струй ей стало немного легче. Не вытираясь, она накинула махровый халат и села в кресло, в котором любил сидеть Женя. Она не волновалась, что его до сих пор нет: в музее как раз шла инвентаризация тургеневской библиотеки и Женя часто задерживался допоздна.
   «Опять, опять!» – тоскливо думала она.
   Ей не было жаль потраченных сил, и зла на настырную Галину она не держала. Она боялась только того, что снова разбудила в себе – как тогда, по просьбе Иришки. И снова разбудила просто так, не из собственной души…
   Марина уже знала, как нелегко ей теперь будет успокоиться. Волны, поднимавшиеся у нее внутри, подступали к самому горлу, от их мощного наплыва темнело в глазах, и мучительная тоска охватывала ее.
   Она сидела в кресле, обхватив колени руками, невидящими глазами глядя куда-то в угол. Глаза ее расширились, казалось, на пол-лица, темная глубина ставших огромными зрачков залила их до краев.
   Ясные виденья проплывали перед нею, и Марина погружалась в них, плыла в их медленном течении. Ей виделся город – огромный город с просторным размахом улиц, с толпами людей и потоками машин. Потом – она видела себя, идущую по какому-то тихому переулку над прудом, но это не был переулок в провинциальном городе вроде Орла: она ступнями почувствовала мощное дыхание залитой асфальтом земли и вдруг поняла, что это – Москва…
   – Маша! – услышала она Женин голос и медленно, с невообразимым усилием взглянула на него.
   Он вошел незаметно и стоял теперь в дверях, глядя на Марину.
   – Что с тобой, Маша? – тихо спросил он, по-прежнему не подходя ближе. – Почему ты… такая?
   – Не волнуйся, Женечка, – произнесла она, с трудом шевеля языком. – Ничего со мной, я просто устала. Я сейчас лягу, я ужасно хочу спать…
   – Ты сможешь сама лечь? – спросил он. – Или тебе помочь?
   – Я сама, смогу сама, – пробормотала Марина. – Ты почитать еще хотел? Не обращай на меня внимания, Женя, милый…
   Она действительно доплелась сама до кровати – и тут же уснула, провалилась в сон, как в яму.

Глава 8

   На следующий день, в субботу, Марина проснулась поздно. Только легкий отзвук головной боли напоминал о вчерашней усталости, и она чувствовала себя почти спокойной.
   Женя уже встал, она слышала, как он ходит по смежной комнате, открывает буфет, звякает чашками. Марина зажмурилась, с удовольствием слушая эти счастливые звуки его присутствия. По комнатам был разлит приятный запах утреннего кофе, который Женя варил на маленькой электроплитке, стоявшей прямо в комнате.
   «Надо вставать, – подумала она. – Как хорошо – он здесь и надо вставать!»
   – Женечка, – сказала она извиняющимся тоном, выходя в соседнюю комнату, – опять тебе с завтраком возиться пришлось! А я, знаешь, так устала вчера – уснула как убитая, ты извини…
   – Ничего, Маша, – ответил он. – Это ерунда.
   Что-то в его спокойном тоне насторожило Марину. И то, что Женя не смотрел на нее, делая вид, будто наблюдает за кофейной пенкой…
   – Что случилось, Женя? – спросила она, подходя к нему и кладя руки ему на плечи.
   – Случилось? – Он по-прежнему не оборачивался. – Что могло случиться – ничего.
   Тон его был таким натянуто-безразличным, что не мог бы обмануть даже ребенка. Марина убрала руки с его плеч и вышла в сад. Осень была теплая, и они до сих пор умывались под медным рукомойником.
   Когда она вернулась, кофе уже стоял на столе.
   – Ты не хочешь мне сказать? – повторила Марина.
   Женя наконец поднял на нее глаза. Наверное, что-то в ее лице убедило его, что дальше притворяться бесполезно. Да и хотел ли он притворяться перед нею?
   – Да! – сказал он. – Да, случилось, и ты знаешь что!
   – Не знаю, Женя… – тихо произнесла она. – Правда, я не знаю, поверь мне.
   – Но ты же все знаешь! – воскликнул он. – Ты же все знаешь: что было в моем прошлом, что происходит со мною сейчас – все! Я не хочу скрывать от тебя, Маша: я боюсь тебя…
   – Ты – меня? Боишься? – спросила она с невыразимым изумлением. – Но почему вдруг, Женя, почему?
   – Можно подумать, ты действительно не понимаешь почему! Ну хорошо, я объясню. Сначала я думал: потому что я мало тебя знаю, ведь мы так недавно вместе. Я думал – любовь, мы сблизимся, все наладится… Но потом я понял: я не то что пока не знаю тебя, Маша, – я вообще не понимаю тебя и никогда не пойму. Есть ведь такие женщины, которых никогда не поймешь, сколько с ними ни проживи! И ты – как раз такая… – Он посмотрел на нее взволнованно и почти умоляюще. – А с меня хватит этого, Машенька, пойми! Со мной… У меня уже была такая женщина – и я зарекся от этого на всю жизнь. Второй раз я этого просто не выдержу. Я хочу понимать женщину, с которой живу. Понимать так же глубоко, как я люблю ее в постели, извини за пошлость.
   Марина смотрела на него молча, не в силах произнести ни слова. Ей хотелось кричать, плакать, объяснять ему…
   «Женя, единственный мой, чего ты боишься! – готово было сорваться с ее губ. – Меня ли тебе бояться, этого ли вообще бояться в жизни! Да ведь я люблю тебя…»
   Но она молчала, и он молчал тоже.
   – Ты даже сейчас молчишь так, что я теряюсь, – наконец произнес Женя. – Что клубится в твоей голове, что у тебя в душе – я не знаю… А вчера, когда я тебя увидел, глаза твои увидел, – я просто ужаснулся, Маша. Этот темный пожар, которым они полыхали… Никогда больше, ты слышишь, никогда больше я не позволю, чтобы такой пожар сжигал мою жизнь! Ты понимаешь, о чем я говорю?
   Она кивнула.
   – И когда ты сказала – помнишь, на лугу? – о том, чтобы защищать…
   – Я ведь сказала, что тебе не придется этого делать, – тихо произнесла Марина. – Я совсем не жду от тебя этого, Женя… Да ты и не сможешь этого – защитить, ты даже удержать меня не сможешь, если я вдруг захочу уйти. Я люблю тебя совсем не за это… Я просто так тебя люблю, Женя, ни за что и ни ради чего!
   – Вот именно! – воскликнул он и сжал руки тем самым жестом, от которого белели его суставы. – Вот именно: а вдруг ты захочешь уйти? А что будет со мной, с моей душой, что я буду делать – об этом ты подумала?
   – Я не захочу уйти, Женя, я неправильно сказала, просто потому, что я волнуюсь… Мне просто трудно говорить, вот и все, я совсем не думала о том, чтобы уйти!..
   – Сейчас не думала, а потом можешь и подумать! И я не смогу этого предотвратить, ты сама только что сказала. Маша, с тобой связано столько… необъяснимого, что для меня это слишком много. Ты вся необъяснимая, ты пугаешь меня всем, что делаешь. И тогда, когда Наташа вдруг побледнела и ушла…
   Он быстро ходил по комнате, а Марина остановившимся от невыносимой боли взглядом смотрела, как вьется тонкая струйка пара над остывающим кофе.
   – Но я ничего не сделала ей! – воскликнула она, услышав имя Спешневой. – Я не сделала ей ничего плохого, ты же сам видел! Что с того, что она ушла, что немного голова у нее заболела? С нею не случилось ничего плохого! Я просто не могла видеть, как она специально мучает тебя, Женя!
   – Да ерунда это все – подумаешь, какая мука! Обычная женская ревность – понятная, Маша, по-нят-на-я! А то, что произошло потом, – непонятно… И я не хочу этого, я ничего не хочу от тебя!
   Она невольно вскрикнула, услышав это. Он ничего не хочет от нее!.. Слезы полились по ее щекам потоком, она захлебнулась рыданием и закрыла лицо руками.
   – Ты… больше не любишь меня? – спросила она, почувствовав, как Женя отнимает ее руки от мокрых щек. – Женя, неужели ты больше меня не любишь?!
   – Машенька, ну прости меня, – сказал он, и Марина затрепетала, услышав его ласковый, любимый голос, заглянув в его глаза – так давно знакомые, с этими тонкими серыми лучиками и рассеянным дальнозорким взглядом. – Прости, что я так грубо… Я не хотел тебя обидеть, но я должен был сказать: я больше так не могу. Наверное, я… не совсем разлюбил тебя, – торопливо сказал он, поймав ее молящий, устремленный на него взгляд. – Или не совсем успел полюбить… Все произошло так стремительно, ты же помнишь, так независимо от моей воли! А теперь… Я не знаю, Маша! Знаешь, что со мной недавно было?
   – Что? – спросила она, хватаясь за призрачную возможность удержать его. – Что-нибудь случилось с тобой?
   – Нет… То есть да. Это на днях было, да, дня три назад. Я экскурсию вел по парку, туристов сейчас мало, и день дождливый, одна группа всего была. Я шел по аллее, все шли за мной, я рассказывал – все как всегда. И вдруг… Я тебя увидел за поворотом, ты понимаешь? Ты стояла не двигаясь, и я почувствовал, как ты меня зовешь, манишь. Я так ясно тебя видел – подумал, случилось что-нибудь, раз ты пришла. И… я побежал к тебе, ты так сильно меня звала, что я не мог даже идти спокойно! Люди, наверное, подумали, что я сумасшедший…
   Марина знала, о каком дне он говорит. Три дня назад она оставалась дома, и ей вдруг так невыносимо стало в одиночестве, так захотелось увидеть Женю, что слезы выступили у нее на глазах. Она тогда вскочила, прошлась по комнате, заставляя себя успокоиться.
   «Ну что хорошего, если ты побежишь сейчас к нему, – уговаривала она себя. – Что он подумает и что ты ему скажешь? Будет неловко, экскурсоводши будут смотреть, как на ненормальную… Зачем тебе это?»
   Но думала она о нем неотрывно, несмотря на все здравые доводы о том, что этот неожиданный порыв к нему – просто блажь, которой нельзя потакать. Она думала о нем, она хотела к нему, хотела его и звала…
   – Я просто… Я ничего не делала, Женечка, поверь мне… – прошептала она. – Я просто тосковала по тебе, я же люблю тебя, вот и получилось так сильно…
   – Да я и не упрекаю тебя, и вообще – я, признаться, не верю во все эти мистические штучки. Но… Я объяснил тебе, Маша. Мне нечего больше сказать.
   Медленно, как во сне, она поднялась, пошла к двери. Она чувствовала его каждой клеточкой своего тела, она надеялась, что он остановит ее. Но Женя молчал, и дверь за нею бесшумно закрылась.
 
   Весь день Марина шла куда-то по дороге, ведущей мимо тихих, застывших в ноябрьском молчании деревень. Она шла не останавливаясь, как будто была у нее какая-то особенная цель. Но на самом деле она просто не могла остановиться, ей просто незачем было останавливаться.
   Только один раз она присела у какого-то родника в глубине оврага. Через этот овраг вела проселочная дорога, и Марина спустилась в него машинально, все так же бесцельно.
   Вода была так холодна, что рука стыла в ней мгновенно, и, глядя на свою белеющую в воде руку, Марина хотела только одного: чтобы такое же спасительное онемение охватило ее всю…
   Она не помнила, сколько просидела так, глядя на журчащую среди камешков воду. Но ей не хотелось уходить: вода успокаивала, утешала душу. Впервые за весь этот невыносимый день Марина могла думать если не спокойно, то хотя бы связно.
   «Этого нельзя изменить, – думала она. – Этого нельзя изменить сейчас и нельзя будет изменить потом. Я не смогу стать другой, и он не вывернется наизнанку. Значит, так суждено – нам не суждено…»
   Она вдруг вспомнила, как отец сказал ей однажды, глядя на догорающий закат: «Только время лечит, девочка моя дорогая, только время». Он не обманывал ее никогда, и сейчас, в мучительную минуту своей жизни, Марина поняла: остается только подчиниться этим словам, принять их правоту.
   Но одно дело понять и совсем другое – решиться!.. Как уйти от Жени, как отдаться целительной силе времени, как оставить себе только надежду? Надежду – вместо его глаз, вместо его ласковых рук и страстного, горячего дыхания…
   Застонав, Марина сжала ладонями виски. Что угодно, только не это!
   «Но что, если не это? – услышала она в глубине собственного сознания неумолимый голос. – Что? Дождаться, когда он станет захлопывать перед тобою дверь, когда начнет скрываться от тебя? Или, того хуже, отпустить в себе то, что нельзя отпускать – чтобы удержать его?»
   Эта, последняя, мысль заставила Марину содрогнуться. Нет, вот этого она не сделает! Ей не нужна такая любовь и не нужна та цена за любовь, которая, наверное, вполне устроила бы какую-нибудь Галю Трофимову!
   Она готова была все отдать ради того, чтобы Женя любил ее, но ей нужно было только то, что было в его душе, а не то, что может быть вызвано помимо его желания.
   Она резко встала, отряхнула пальто. Ноги у нее затекли, мелкие судороги побежали от щиколоток. Медленно, словно неся какой-то невыносимый груз, Марина выбралась из родникового оврага и пошла обратно по дороге.
 
   Она вернулась домой только к утру: сама не заметила, как далеко забрела за день. Но, наверное, это было даже хорошо: что они делали бы этой ночью наедине?
   Когда она вошла, Женя быстро поднялся ей навстречу из кресла: он тоже не спал, сидел одетый.
   – Где ты была, Маша? – спросил он.
   В голосе его чувствовалось волнение, но Марина сразу расслышала: не такое бывает волнение, когда думают о любимом человеке. Просто – волновался, не случилось ли с ней чего.
   – Гуляла, – пожала плечами она.
   Ей тяжело было разговаривать с Женей вот так – спокойно, почти безразлично. Но как было иначе сделать то, на что она все-таки решилась?
   – Гуляла? – удивленно переспросил он.
   – Да. А теперь я уезжаю, Женя. – Она поймала его вопросительный взгляд и добавила: – Я уезжаю в Москву.
   – В Москву? – теперь голос у него стал совершенно изумленным. – Но почему в Москву? Разве у тебя там есть кто-нибудь?
   – А у меня нигде никого нет, – прищурившись, ответила она. – И в Орел мне так же незачем возвращаться, как в Карелию. Я еду в Москву, потому что я так хочу. Мне так надо.
   Женя пожал плечами. Наверное, он совсем не ожидал этого спокойного тона, уверенных Марининых движений.
   – Ты, кажется, не совсем ясно себе это представляешь, – произнес он. – Хорошо, ты приезжаешь в Москву, выходишь, предположим, на Курском вокзале – дальше что? Куда ты пойдешь, где ты будешь жить? Об этом ты подумала?
   – Завтрашний день сам о себе подумает, – сказала Марина, глядя ему в глаза.
   – Терпеть не могу, когда Библию цитируют, чтобы оправдать свои бытовые глупости! – сердито воскликнул он. – Нет, я не могу этого допустить! В конце концов, ты прожила со мной какое-то время, и мне небезразлично…
   – … как я устрою свою жизнь, – закончила Марина. – Я правду сказала, Женя: завтрашний день подумает обо мне. Но только если сегодня я сделаю то, что надо сделать.
   С этими словами она открыла шкаф, достала чемодан. Женя молчал, смотрел на нее. Кажется, он понял, что удерживать ее бесполезно. Или ей только казалось, будто он вообще хочет ее удержать?
   Пока он оставался в комнате, Марина украдкой смотрела на него. Он ходил из угла в угол, скрестив руки на груди, его светлые брови были сердито сдвинуты. На нем была та самая клетчатая рубашка, в которой Марина увидела его впервые и которую надела сама, когда насквозь промокла по дороге к нему. И все его тело дышало под рубашкой, и билась душа в нежной впадинке между ключиц…
   Пока Марина собирала вещи, Женя то выходил на веранду, в сад, то возвращался. Она собиралась торопливо, складывая в чемодан самое необходимое, а все остальное увязывая в узлы. Но бабушкино зеркало было ей дорого, и она сняла его с гвоздя и положила на дно чемодана.