Страница:
Она заставляла себя дышать ровно и размеренно — вдох-выдох, и еще, и еще.
Она приподнялась и отодвинулась еще немного. Набитый мхом тюфяк затрещал. Веревки прогнулись с тихим скрипом. Она снова замерла.
Она ненавидела эту необходимость красться, прибегать к уловкам. Это было противно ее натуре, противоречило всему, чему ее когда-то учили. Она презирала обстоятельства, толкнувшие ее на это, человека, который их устроил, и в первую очередь, саму себя за то, что спровоцировала всю эту цепь событий. В том, что она собиралась сделать, было хорошо лишь одно — эта унизительная история закончилась бы. Должна была закончиться, иначе она бы не смогла вынести этого.
Ей показалось, что прошла вечность, прежде чем она села и, спустив ноги, медленно соскользнула на пол. Деревянный пол холодил босые ноги.
Выпрямившись, она начала бесконечно осторожно обходить вокруг кровати, преграждавшей ей путь к стулу, где была свалена одежда. Она слегка прикасалась к ней кончиками пальцев, чтобы не налететь в темноте.
— Ты куда?
Она задохнулась и вздрогнула, когда он заговорил. Черт бы побрал человека, который так чутко спит! Прошла минута, прежде чем она обрела голос.
— Никуда. Спи.
— Ты что-нибудь ищешь?
— Нет… — начала было она и, не успев выговорить, поняла, что требуется какое-то объяснение. Ее мозг лихорадочно работал, отыскивая самый благовидный и самый далекий от истины предлог. — Нет, не совсем, просто Марта, должно быть, передвинула ночную вазу.
— Здесь, с моей стороны.
Делать было нечего. Она нашла вазу. Через минуту она снова пошла.
— А теперь что?
— Ночная рубашка, — пробормотала она.
— Не беспокойся, я тебя согрею.
— Она была всего в двух шагах от стула.
— Правда, я…
Сзади ее схватили и подняли сильные руки. Рене развернулся вместе с ней, и веревки под тюфяком затряслись, когда она опустилась на постель, потом ой оказался рядом и заключил ее в кольцо своих рук. На нее накатило тепло его тела, его мужской запах. Она ощутила слабость от поражения, и ее тут же захватила вызванная им ярость. Ей хотелось вырваться, ударить и закричать. Это не помогло бы. Она лежала неподвижно, но от усилия сдержаться вздрогнула.
— Ты действительно замерзла, — сказал Рене и обнял ее крепче, подтянув выше одеяло и заботливо укрыв ее.
Что он хотел этим сказать? Неужели заподозрил? Неужели все, что он говорил и делал, было таким же притворством, как и у нее?
От подобной возможности ее гнев сразу остыл, и она лежала, мрачно и испуганно глядя в темноту.
На следующий день Рене не выходил из дома. Он работал за столом в гостиной, исписывая лист за листом своим стремительным почерком; лакированный сундучок стоял открытый у него в ногах. Эта картина задевала Сирен за живое: она слишком ярко напоминала о событиях прошедшей ночи и о том, как быстро бежит время. Причина, по которой Рене так погрузился в свои занятия, не имела ничего общего с дождливой погодой, по-видимому, и не думавшей прекращаться, а заключалась в том, как она догадалась без особого труда, что «Ле Парам» собирался отплыть на следующий день.
Мысли Сирен были поглощены планами, как заглянуть в документы на столе, один сумасброднее и фантастичнее другого. Но что-то в том, как Рене смотрел на нее, в том, как он явно все время следил, где она
находится и что делает, удерживало ее от попытки осуществить их. Она села возле камина, сделав вид, что пишет письмо, следуя примеру Рене, и даже набросала несколько строк одной из добрых сестер из монастыря в Кемперле. Но большую часть времени она думала, думала, пока не начала бояться, что сойдет с ума.
Ближе к вечеру, когда уже начинали сгущаться сумерки, пришел курьер.
Сирен открыла ему дверь. Он был высокий, по выправке немного похож на военного, хотя одет в полосатый шерстяной костюм и трикотажную шапочку моряка. Из матерчатого мешка, болтавшегося у него на плече, он достал кожаную сумку. Он пришел за письмами, если они есть у месье Лемонье. Капитан готовится поднять якорь с рассветом..
Рене кивнул.
— Только одну минутку, — сказал он и продолжал писать.
Она должна что-то сделать. Сейчас. Немедленно. Но что? Сирен отошла к диванчику и взяла свое письмо и ручку со столика, потом снова положила. Она посмотрела на Рене, сидевшего за письменным столом с ворохом бумаг, потом взглянула на моряка.
Тот стоял, заложив руки за спину, не спуская с нее глаз и понимающе улыбаясь. Когда она встретилась с ним взглядом, его улыбка стала еще шире, и он сощурил один глаз, едва заметно подмигнув.
У нее тут же созрела мысль, простая, но ясная до мелочей. Она затаила дыхание, спрашивая себя, осмелится ли она на это, и в то же время зная, что выбора нет. Она улыбнулась в ответ моряку, глядя на его чуть дольше, чем было необходимо, снова взяла письмо, отвернулась и прошла из комнаты в спальню.
Когда за ней закрылась дверь, она быстро подошла к шкафу и выхватила оттуда свой плащ, потом прошла через спальню в гардеробную, а оттуда через маленькую столовую — в кладовку. Она поспешно сбежала по лестнице, двигаясь насколько возможно бесшумно, сжимая, в руке письмо.
Марта была на кухне. Сирен с мрачным раздражением стиснула зубы: она надеялась, что служанка сидит в своей комнате.
Сирен не нужно было придумывать срочное дело.
— Ты не застала торговца пряностями? Мне очень нужно немного корицы, чтобы посыпать шоколад.
— Я не слыхала, чтобы он приходил, мамзель. Но корицу в шоколад? Вы, верно, беременны!
— Нет-нет, — бросила она через плечо с принужденным смехом. — Попробую догнать его.
Через секунду она покинула кухню, осторожно прикрыв за собой дверь, потом пробежала через сад позади дома и, завернув за угол, очутилась на улице. Моряк будет возвращаться на корабль в направлении к реке. Она немедленно направилась в ту сторону, держась ближе к дому, чтобы ее нельзя было увидеть из гостиной, если бы кому-нибудь вдруг вздумалось выглянуть из окна. Опустив голову, она быстро пошла прочь, надеясь, что Рене будет еще писать, а потом присыпать песком и запечатывать свои послания.
На первом перекрестке через три дома она свернула налево. Остановившись в дверях магазина дамских шляпок, который в этот день был закрыт, она сделала вид, будто ищет что-то в карманах, и приготовилась ждать.
Казалось, прошли часы, прежде чем моряк появился на той улице, откуда она свернула, хотя на самом деле это заняло всего несколько минут. Она стояла в укрытии, наблюдая за его быстрой легкой походкой. Он прошел перекресток, почти не глядя по сторонам, и двинулся дальше по грязному деревянному настилу перед домами. Сирен считала его шаги, давая ему отойти подальше. Когда он отошел на полквартала, она выскочила из дверей и быстро бросилась обратно к главной улице.
Моряк еще не пропал из вида. Единственными людьми, попавшимися ей в этот дождливый и мрачный вечер, были прачка с корзиной свежевыглаженных рубашек на голове, и пожилой джентльмен, опиравшийся на трость. Сирен подобрала юбки и кинулась вдогонку за моряком.
— Месье! — Она окликнула его весело, почти игриво, и, конечно, не очень громко. — Месье, подождите!
Моряк быстро и настороженно обернулся, протянув руку к сумке на бедре. Увидев ее, он расслабился и даже вернулся на несколько шагов назад.
— Какая приятная встреча, мадемуазель, — сказал он, сверкнув широкой улыбкой.
— И вовсе мы не встречались, как вам известно, — сказала она, нарочито запыхавшись. — Я давно бегу за вами.
— Какая жалость! Если бы я знал, дал бы вам поймать себя гораздо раньше.
Она одарила его самой кокетливой улыбкой.
— Ах, проказник вы этакий, хотя и очень красивый! Но я всего лишь хотела отдать вам свое письмо, чтобы присоединить его к остальным. — Произнося это, она вытащила из кармана плаща сложенный лист и протянула ему.
— Месье Лемонье разрешил вам?
— Ну, конечно. — Она нежно улыбнулась.
— Я бы сказал, он вряд ли в чем-то вам отказывает. Ну, давайте ваше письмо.
Сирен стала отдавать, но, когда пальцы моряка уже коснулись письма, отдернула обратно.
— Ох, я же в спешке забыла запечатать его. Какая досада! Тогда я просто запихну его в другое свое письмо, если вы позволите. Это дело одной минуты.
— Другое ваше письмо?
— Они оба написаны монахиням в Камперле. Сестра Мари позаботится, чтобы сестра Долорес получила свое письмо.
— Письма, которые я несу, — это официальные сообщения исключительной важности; я не должен разрешать…
— Но вы ведь разрешите, правда? О, пожалуйста, ведь другого корабля ждать еще недели, а я… мне так необходимы молитвы добрых сестер.
— Необходимы сейчас? Лемонье ваш любовник?
Она улыбнулась как будто неким приятным воспоминаниям, которые он, хотя бы отчасти, мог разделить.
Да.
— А что, месье когда-нибудь уезжает, оставляет вас одну?
— Иногда. Может, вы хотели бы навестить меня, когда его не будет?
Как далеко она сумеет зайти, чтобы добиться своего? Она не знала. Это тревожило ее еще больше, чем тот факт, что она вообще допускала такую возможность.
— Мне бы очень хотелось.
— Как жаль тогда, что вы должны покинуть Луизиану…
— Но я же вернусь.
— И когда? — Улыбаться, она должна улыбаться, даже когда потянулась к сумке с документами.
— Всего через несколько месяцев, если Бог даст.
— Да, если Бог даст. Жизнь моряка опасна, правда? Какие были штормы, когда мы плыли из Франции. Я почти всю дорогу простояла на коленях.
— Молились или вас тошнило?
Она вздрогнула и сказала абсолютную неправду, поскольку он, видимо, этого ожидал:
— Ох, и то и другое! Разве вас никогда не тошнит?
Она слушала, как он объяснял, какой он замечательный моряк и что он делает, чтобы избежать недомогания даже в самый сильный шторм, а сама тем временем рылась в сумке у него на боку. Она не попросила его снять сумку, но заставила его поднять руку так, чтобы заслонить ее и то, чем она занималась. Быстро перебирая бумаги, она искала конверты меньшего размера, которые были просто сложены втрое и запечатаны. Она знала, что их несколько штук, — она видела, как Рене укладывал их в сундучок, хотя, скорее всего, они были адресованы его семье. Найдя то, что искала, она ловко вытащила один из официальных документов и сунула себе под плащ, прижав рукой к телу.
— Ну вот, — сказала она и показала письмо поменьше. Осторожно надавив на жесткий лист по бокам, так что его края разошлись, не повредив восковой печати, она просунула внутрь свой листок. Она вернула письмо обратно в сумку и похлопала по ней, а потом еще раз улыбнулась моряку.
— Теперь я могу не беспокоиться. Благодарю вас от всего сердца.
— Поцелуй был бы приятнее, — предложил он с надеждой во взгляде.
— Хорошо. — Она склонилась вперед и быстро прижалась губами к его губам. Ее постигло странное разочарование: всего лишь соприкосновение двух ртов, и ничего больше.
Она почувствовала, как его руки обняли ее, и документ, зажатый под ее рукой, коснулся его груди. Она со смехом увернулась и отскочила на несколько шагов.
Не уходите, — сказал он. — Идемте со мной. Я знаю одну таверну, где мы сможем взять бутылку вина и отдельную комнату.
— В другой раз. Лемонье ждет меня! — Она попятилась.
— Я вернусь!
— Я буду молиться об этом, — сказала она, и это была чистая правда. Ей было неприятно думать, что он пострадает из-за того, что она сделала. Возможно, документа не хватятся, а если и хватятся, то лишь после того, как корабль прибудет во Францию, пропажу можно будет отнести на другой счет.
Моряк ей нравился; не его вина, что поцелуй не доставил ей удовольствия. Отвернувшись, она быстро пошила обратно к дому.
Сирен не останавливалась, пока не дошла до сада. Спускалась ночь, и в воздухе, словно дымка, висел мелкий прохладный моросящий дождь, грозя снова перейти в ливень. Из окна кухни падал неверный желтый луч света, исходивший от свисавшего с балки фонаря. Сирен остановилась и достала свой трофей, быстро взглянула на дом, соображая, не хватились ли ее. Возможно, она могла себе позволить задержаться еще ненадолго.
Она сломала печать и развернула плотные тяжелые листы. Поднеся их к окну, она начала читать.
Дверь кухни распахнулась. Сирен подняла голову и встретилась взглядом с вышедшим на улицу Рене, но не шевельнулась, чтобы спрятать бумаги, которые держала в руках. Она была потрясена и одновременно испытывала странное ощущение неизбежности, поэтому ей вовсе не казалось удивительным, что он застал ее здесь.
— Полагаю, тебе это интересно, — спокойно сказал он.
— Ты шпион. — Ее голос был невыразительным.
— Не совсем. Пойдем в дом и поговорим?
Он забрал у нее документ и отступил в сторону, пропуская ее. вперед. Она в оцепенении вошла в кухню и поднялась по лестнице в кладовку, едва заметив обернувшуюся к ним Марту. Она прошла столовую и в ожидании остановилась посреди гостиной. Рене обошел ее, направляясь к письменному столу, и бросил на него письмо..
— Курьер не виноват, — сказала Сирен, внезапно встрепенувшись.
— Я знаю. Если не считать того, что он оказался слишком податлив на твои чары.
— Он не знал, что я взяла письмо. Его не накажут?
— Не вижу в этом смысла.
— Письмо, конечно, должно быть на корабле, когда он. отплывет.
— Я сам через некоторое время отнесу его как дополнение.
Она отвернулась, сняла плащ и повесила на край дивана.
— Это очень… великодушно.
— Я сам виноват, во-первых, в том, что держал тебя при себе, а во-вторых, что был недостаточно бдителен.
— Тогда я освобождаюсь от ответственности, совсем как ребенок, который попадет в беду, если ему позволят.
Он устало улыбнулся.
— Скорее как военнопленный, единственный долг которого — сбежать.
— Так не должно было случиться. Ты мог бы… довериться мне.
— Решение принимал не я.
— Нет, ты должен отчитываться перед своим хозяином, — сказала она, и ее глаза потемнели от презрения. — Подумать только, и ты все это время сопровождал мадам Водрей на балах, она все это время души в тебе не чаяла, а ты шпионил за бедной женщиной.
Он, видимо, нисколько не был смущен этим обвинением.
— В этом опасность королевской службы, и мадам Водрей отдавала себе в этом отчет, когда маркиз принял должность губернатора.
— По-моему, нет особой разницы, служишь ли ты мадам Водрей или королю Людовику.
— Для меня есть, — ответил он. Его голос стал суровее. — Людовик Французский повелевает мною, как мой король. И еще он человек, запертый в Версале, вечно окруженный людьми, каждый из которых сводит свои счеты и обиды, ищет покровительства, просит места или добивается восстановления справедливости. Он не знает, кому верить, не может разобраться, кто друг, а кто враг. Это особенно относится к тем, кто управляет такими отдаленными провинциями, как Луизиана. Были выдвинуты серьезные обвинения, касающиеся действий и поведения маркиза и маркизы де Водрей, и поданы встречные жалобы. С ними следовало разобраться, прежде чем допускать дальнейшее продвижение губернатора по службе туда, где может оказаться самое уязвимое место в Новом Свете.
— Я начинаю понимать. Тебя не высылали из Франции? Не было ни опалы, ни ссоры с Помпадур?
— Помпадур — глаза и уши короля, способная женщина, не слишком сведущая в управлении, но она не щадит усилий, чтобы помочь Франции, не бросая на произвол судьбы своих друзей.
— И ты — один из них.
— Я имею такую честь.
Сирен дошла до диванчика и опустилась на него, разметав вокруг себя шелковые юбки платья. Она смотрела на Рене в изумлении, словно никогда прежде не видела. В его облике проступила новая сила, новое величие, а в лице стало больше твердости. Все в нем оказалось иным, чем представлялось раньше.
— Поэтому ты и приехал в Луизиану, по поручению короля?
Он наклонил голову.
— И никакой другой причины?
— Если она и есть, то личная.
Разбогатеть на фальшивых деньгах — это в самом деле могло быть личной причиной.
— Понятно. Тогда это связано с Бретонами?
— Его взгляд стал пристальнее.
— С чего ты так решила?
— Зачем же еще было выдавать их?
Рене обнаружил, что любуется ею, хотя в данный момент этого вовсе не следовало делать. Замечательно, как быстро она оправилась от того, что, должно быть, оказалось потрясением; не менее замечательно и то, как она старалась защитить человека, который помог ей. Дознание, которое она проводила, и забавляло, и раздражало. Наблюдать за ней, ожидая, какие она сделает выводы из того, что узнала, было настолько же увлекательно, насколько опасно.
Его ответ последовал не так быстро.
— Необходимо было делать вид, что я забочусь об интересах мадам Водрей, чтобы поддерживать доверие ее и ее помощника Туше.
— И это единственная причина?
— А должна быть другая?
Она медленно покачала головой, словно сомневаясь.
— Ты пытался погубить нас, и все из-за такой малости.
— Вы шли на это, когда нарушали закон.
— Предполагается, что это оправдывает твои действия, только потому что мы нарушали дурацкий закон, который угрожал довести нас до разорения и голодной смерти?
— Мне незачем оправдываться по этому поводу, — сказал он спокойно.
— А по поводу подделки денег?
Ему показалось, будто кто-то нанес ему сокрушительный удар прямо под дых. Он не шелохнулся, но чуть приподнял бровь.
— Подделка денег?
— Я нашла купюры за подкладкой твоего камзола.
— Мой запас на крайний случай?
Если ты так думаешь, значит, кто-то принял тебя за дурака, а я тебя таким не считаю. — То, что он никак не реагировал, выводило ее из себя, но она достаточно изучила его, чтобы обмануться на этот счет. Она решительно встала. — Нет смысла дальше обсуждать все это. Мне осталось только уйти.
— Уйти? — переспросил он так, словно впервые в жизни слышал это слово.
Она взяла свой плащ, перебросила через руку и пошла к двери.
— Я оставила бы все, что получила от тебя, для следующей твоей любовницы, но ты позаботился, чтобы у меня здесь больше ничего не было, кроме того, что ты дал мне. Я верну вещи утром.
— Мне они не нужны.
— Мне тоже.
— Ты кое-что позабыла, да?
— Разве? О, ты имеешь в виду свою власть надо мной? Но ты находишься в Луизиане с секретной миссией, так ведь? Я уверена, ты бы не хотел, чтобы мадам Бодрей и еще меньше — губернатор узнали о твоей особой преданности Людовику Французскому. Как ты думаешь, может моя угроза перевесить твою?
Он шагнул к ней, высокий и стройный.
— Что, если бы я сказал, что люблю тебя и не хочу терять?
— Если бы? Так хочешь или нет? Я не привыкла к полумерам. Да это и неважно. Я не верю, что ты любишь что-нибудь, кроме своего положения, своей власти, своего влияния. В эту минуту, если уж говорить откровенно, тебя, наверное, больше всего беспокоит, что ты скажешь губернатору по поводу потери одной из актрис для его театрального вечера. Скажи ему, что я обманула вас обоих.
Сирен дошла до двери, открыла ее и, переступив порог, решительно захлопнула за собой.
Дождь кончился. Влажный ночной воздух холодил ее лицо, хотя потеплело. Хор лягушек-квакш и других мелких ночных тварей, молчавший несколько недель короткой зимы, зазвучал снова. Он не был таким оглушительным, как становился позднее, но служил определенным признаком наступающей весны.
Путь до лодки, казавшийся таким длинным всего день назад, когда она ходила за иглой и ниткой, теперь почти не занял времени. В окне мягко покачивавшегося судна светился огонек, и Гастон встретил ее, как только она поднялась по сходням.
Они разговаривали долго, потом связали пару узлов и поставили у двери. Остаток ночи Сирен провела, лежа в своем гамаке. Медленное покачивание лодки на причальных канатах убаюкивало, она отдыхала, но не спала.
День застал Гастона и Сирен в пироге; они рассекали туман, лежавший по боковым рукавам реки, огибая Новый Орлеан сзади. Они направлялись не в глухие места на север, а всего лишь к озеру Понтчартрейн. Пьер и Жан ушли не дальше поселка Маленькой Ноги, находившегося к северу от озера. Гастон сказал, что это из-за неприятностей с индейцами, но при этом скорчил веселую гримасу, показывая, что врет. Сирен поняла, что причина была в ней, и успокоилась.
Глава 19
Она приподнялась и отодвинулась еще немного. Набитый мхом тюфяк затрещал. Веревки прогнулись с тихим скрипом. Она снова замерла.
Она ненавидела эту необходимость красться, прибегать к уловкам. Это было противно ее натуре, противоречило всему, чему ее когда-то учили. Она презирала обстоятельства, толкнувшие ее на это, человека, который их устроил, и в первую очередь, саму себя за то, что спровоцировала всю эту цепь событий. В том, что она собиралась сделать, было хорошо лишь одно — эта унизительная история закончилась бы. Должна была закончиться, иначе она бы не смогла вынести этого.
Ей показалось, что прошла вечность, прежде чем она села и, спустив ноги, медленно соскользнула на пол. Деревянный пол холодил босые ноги.
Выпрямившись, она начала бесконечно осторожно обходить вокруг кровати, преграждавшей ей путь к стулу, где была свалена одежда. Она слегка прикасалась к ней кончиками пальцев, чтобы не налететь в темноте.
— Ты куда?
Она задохнулась и вздрогнула, когда он заговорил. Черт бы побрал человека, который так чутко спит! Прошла минута, прежде чем она обрела голос.
— Никуда. Спи.
— Ты что-нибудь ищешь?
— Нет… — начала было она и, не успев выговорить, поняла, что требуется какое-то объяснение. Ее мозг лихорадочно работал, отыскивая самый благовидный и самый далекий от истины предлог. — Нет, не совсем, просто Марта, должно быть, передвинула ночную вазу.
— Здесь, с моей стороны.
Делать было нечего. Она нашла вазу. Через минуту она снова пошла.
— А теперь что?
— Ночная рубашка, — пробормотала она.
— Не беспокойся, я тебя согрею.
— Она была всего в двух шагах от стула.
— Правда, я…
Сзади ее схватили и подняли сильные руки. Рене развернулся вместе с ней, и веревки под тюфяком затряслись, когда она опустилась на постель, потом ой оказался рядом и заключил ее в кольцо своих рук. На нее накатило тепло его тела, его мужской запах. Она ощутила слабость от поражения, и ее тут же захватила вызванная им ярость. Ей хотелось вырваться, ударить и закричать. Это не помогло бы. Она лежала неподвижно, но от усилия сдержаться вздрогнула.
— Ты действительно замерзла, — сказал Рене и обнял ее крепче, подтянув выше одеяло и заботливо укрыв ее.
Что он хотел этим сказать? Неужели заподозрил? Неужели все, что он говорил и делал, было таким же притворством, как и у нее?
От подобной возможности ее гнев сразу остыл, и она лежала, мрачно и испуганно глядя в темноту.
На следующий день Рене не выходил из дома. Он работал за столом в гостиной, исписывая лист за листом своим стремительным почерком; лакированный сундучок стоял открытый у него в ногах. Эта картина задевала Сирен за живое: она слишком ярко напоминала о событиях прошедшей ночи и о том, как быстро бежит время. Причина, по которой Рене так погрузился в свои занятия, не имела ничего общего с дождливой погодой, по-видимому, и не думавшей прекращаться, а заключалась в том, как она догадалась без особого труда, что «Ле Парам» собирался отплыть на следующий день.
Мысли Сирен были поглощены планами, как заглянуть в документы на столе, один сумасброднее и фантастичнее другого. Но что-то в том, как Рене смотрел на нее, в том, как он явно все время следил, где она
находится и что делает, удерживало ее от попытки осуществить их. Она села возле камина, сделав вид, что пишет письмо, следуя примеру Рене, и даже набросала несколько строк одной из добрых сестер из монастыря в Кемперле. Но большую часть времени она думала, думала, пока не начала бояться, что сойдет с ума.
Ближе к вечеру, когда уже начинали сгущаться сумерки, пришел курьер.
Сирен открыла ему дверь. Он был высокий, по выправке немного похож на военного, хотя одет в полосатый шерстяной костюм и трикотажную шапочку моряка. Из матерчатого мешка, болтавшегося у него на плече, он достал кожаную сумку. Он пришел за письмами, если они есть у месье Лемонье. Капитан готовится поднять якорь с рассветом..
Рене кивнул.
— Только одну минутку, — сказал он и продолжал писать.
Она должна что-то сделать. Сейчас. Немедленно. Но что? Сирен отошла к диванчику и взяла свое письмо и ручку со столика, потом снова положила. Она посмотрела на Рене, сидевшего за письменным столом с ворохом бумаг, потом взглянула на моряка.
Тот стоял, заложив руки за спину, не спуская с нее глаз и понимающе улыбаясь. Когда она встретилась с ним взглядом, его улыбка стала еще шире, и он сощурил один глаз, едва заметно подмигнув.
У нее тут же созрела мысль, простая, но ясная до мелочей. Она затаила дыхание, спрашивая себя, осмелится ли она на это, и в то же время зная, что выбора нет. Она улыбнулась в ответ моряку, глядя на его чуть дольше, чем было необходимо, снова взяла письмо, отвернулась и прошла из комнаты в спальню.
Когда за ней закрылась дверь, она быстро подошла к шкафу и выхватила оттуда свой плащ, потом прошла через спальню в гардеробную, а оттуда через маленькую столовую — в кладовку. Она поспешно сбежала по лестнице, двигаясь насколько возможно бесшумно, сжимая, в руке письмо.
Марта была на кухне. Сирен с мрачным раздражением стиснула зубы: она надеялась, что служанка сидит в своей комнате.
Сирен не нужно было придумывать срочное дело.
— Ты не застала торговца пряностями? Мне очень нужно немного корицы, чтобы посыпать шоколад.
— Я не слыхала, чтобы он приходил, мамзель. Но корицу в шоколад? Вы, верно, беременны!
— Нет-нет, — бросила она через плечо с принужденным смехом. — Попробую догнать его.
Через секунду она покинула кухню, осторожно прикрыв за собой дверь, потом пробежала через сад позади дома и, завернув за угол, очутилась на улице. Моряк будет возвращаться на корабль в направлении к реке. Она немедленно направилась в ту сторону, держась ближе к дому, чтобы ее нельзя было увидеть из гостиной, если бы кому-нибудь вдруг вздумалось выглянуть из окна. Опустив голову, она быстро пошла прочь, надеясь, что Рене будет еще писать, а потом присыпать песком и запечатывать свои послания.
На первом перекрестке через три дома она свернула налево. Остановившись в дверях магазина дамских шляпок, который в этот день был закрыт, она сделала вид, будто ищет что-то в карманах, и приготовилась ждать.
Казалось, прошли часы, прежде чем моряк появился на той улице, откуда она свернула, хотя на самом деле это заняло всего несколько минут. Она стояла в укрытии, наблюдая за его быстрой легкой походкой. Он прошел перекресток, почти не глядя по сторонам, и двинулся дальше по грязному деревянному настилу перед домами. Сирен считала его шаги, давая ему отойти подальше. Когда он отошел на полквартала, она выскочила из дверей и быстро бросилась обратно к главной улице.
Моряк еще не пропал из вида. Единственными людьми, попавшимися ей в этот дождливый и мрачный вечер, были прачка с корзиной свежевыглаженных рубашек на голове, и пожилой джентльмен, опиравшийся на трость. Сирен подобрала юбки и кинулась вдогонку за моряком.
— Месье! — Она окликнула его весело, почти игриво, и, конечно, не очень громко. — Месье, подождите!
Моряк быстро и настороженно обернулся, протянув руку к сумке на бедре. Увидев ее, он расслабился и даже вернулся на несколько шагов назад.
— Какая приятная встреча, мадемуазель, — сказал он, сверкнув широкой улыбкой.
— И вовсе мы не встречались, как вам известно, — сказала она, нарочито запыхавшись. — Я давно бегу за вами.
— Какая жалость! Если бы я знал, дал бы вам поймать себя гораздо раньше.
Она одарила его самой кокетливой улыбкой.
— Ах, проказник вы этакий, хотя и очень красивый! Но я всего лишь хотела отдать вам свое письмо, чтобы присоединить его к остальным. — Произнося это, она вытащила из кармана плаща сложенный лист и протянула ему.
— Месье Лемонье разрешил вам?
— Ну, конечно. — Она нежно улыбнулась.
— Я бы сказал, он вряд ли в чем-то вам отказывает. Ну, давайте ваше письмо.
Сирен стала отдавать, но, когда пальцы моряка уже коснулись письма, отдернула обратно.
— Ох, я же в спешке забыла запечатать его. Какая досада! Тогда я просто запихну его в другое свое письмо, если вы позволите. Это дело одной минуты.
— Другое ваше письмо?
— Они оба написаны монахиням в Камперле. Сестра Мари позаботится, чтобы сестра Долорес получила свое письмо.
— Письма, которые я несу, — это официальные сообщения исключительной важности; я не должен разрешать…
— Но вы ведь разрешите, правда? О, пожалуйста, ведь другого корабля ждать еще недели, а я… мне так необходимы молитвы добрых сестер.
— Необходимы сейчас? Лемонье ваш любовник?
Она улыбнулась как будто неким приятным воспоминаниям, которые он, хотя бы отчасти, мог разделить.
Да.
— А что, месье когда-нибудь уезжает, оставляет вас одну?
— Иногда. Может, вы хотели бы навестить меня, когда его не будет?
Как далеко она сумеет зайти, чтобы добиться своего? Она не знала. Это тревожило ее еще больше, чем тот факт, что она вообще допускала такую возможность.
— Мне бы очень хотелось.
— Как жаль тогда, что вы должны покинуть Луизиану…
— Но я же вернусь.
— И когда? — Улыбаться, она должна улыбаться, даже когда потянулась к сумке с документами.
— Всего через несколько месяцев, если Бог даст.
— Да, если Бог даст. Жизнь моряка опасна, правда? Какие были штормы, когда мы плыли из Франции. Я почти всю дорогу простояла на коленях.
— Молились или вас тошнило?
Она вздрогнула и сказала абсолютную неправду, поскольку он, видимо, этого ожидал:
— Ох, и то и другое! Разве вас никогда не тошнит?
Она слушала, как он объяснял, какой он замечательный моряк и что он делает, чтобы избежать недомогания даже в самый сильный шторм, а сама тем временем рылась в сумке у него на боку. Она не попросила его снять сумку, но заставила его поднять руку так, чтобы заслонить ее и то, чем она занималась. Быстро перебирая бумаги, она искала конверты меньшего размера, которые были просто сложены втрое и запечатаны. Она знала, что их несколько штук, — она видела, как Рене укладывал их в сундучок, хотя, скорее всего, они были адресованы его семье. Найдя то, что искала, она ловко вытащила один из официальных документов и сунула себе под плащ, прижав рукой к телу.
— Ну вот, — сказала она и показала письмо поменьше. Осторожно надавив на жесткий лист по бокам, так что его края разошлись, не повредив восковой печати, она просунула внутрь свой листок. Она вернула письмо обратно в сумку и похлопала по ней, а потом еще раз улыбнулась моряку.
— Теперь я могу не беспокоиться. Благодарю вас от всего сердца.
— Поцелуй был бы приятнее, — предложил он с надеждой во взгляде.
— Хорошо. — Она склонилась вперед и быстро прижалась губами к его губам. Ее постигло странное разочарование: всего лишь соприкосновение двух ртов, и ничего больше.
Она почувствовала, как его руки обняли ее, и документ, зажатый под ее рукой, коснулся его груди. Она со смехом увернулась и отскочила на несколько шагов.
Не уходите, — сказал он. — Идемте со мной. Я знаю одну таверну, где мы сможем взять бутылку вина и отдельную комнату.
— В другой раз. Лемонье ждет меня! — Она попятилась.
— Я вернусь!
— Я буду молиться об этом, — сказала она, и это была чистая правда. Ей было неприятно думать, что он пострадает из-за того, что она сделала. Возможно, документа не хватятся, а если и хватятся, то лишь после того, как корабль прибудет во Францию, пропажу можно будет отнести на другой счет.
Моряк ей нравился; не его вина, что поцелуй не доставил ей удовольствия. Отвернувшись, она быстро пошила обратно к дому.
Сирен не останавливалась, пока не дошла до сада. Спускалась ночь, и в воздухе, словно дымка, висел мелкий прохладный моросящий дождь, грозя снова перейти в ливень. Из окна кухни падал неверный желтый луч света, исходивший от свисавшего с балки фонаря. Сирен остановилась и достала свой трофей, быстро взглянула на дом, соображая, не хватились ли ее. Возможно, она могла себе позволить задержаться еще ненадолго.
Она сломала печать и развернула плотные тяжелые листы. Поднеся их к окну, она начала читать.
Дверь кухни распахнулась. Сирен подняла голову и встретилась взглядом с вышедшим на улицу Рене, но не шевельнулась, чтобы спрятать бумаги, которые держала в руках. Она была потрясена и одновременно испытывала странное ощущение неизбежности, поэтому ей вовсе не казалось удивительным, что он застал ее здесь.
— Полагаю, тебе это интересно, — спокойно сказал он.
— Ты шпион. — Ее голос был невыразительным.
— Не совсем. Пойдем в дом и поговорим?
Он забрал у нее документ и отступил в сторону, пропуская ее. вперед. Она в оцепенении вошла в кухню и поднялась по лестнице в кладовку, едва заметив обернувшуюся к ним Марту. Она прошла столовую и в ожидании остановилась посреди гостиной. Рене обошел ее, направляясь к письменному столу, и бросил на него письмо..
— Курьер не виноват, — сказала Сирен, внезапно встрепенувшись.
— Я знаю. Если не считать того, что он оказался слишком податлив на твои чары.
— Он не знал, что я взяла письмо. Его не накажут?
— Не вижу в этом смысла.
— Письмо, конечно, должно быть на корабле, когда он. отплывет.
— Я сам через некоторое время отнесу его как дополнение.
Она отвернулась, сняла плащ и повесила на край дивана.
— Это очень… великодушно.
— Я сам виноват, во-первых, в том, что держал тебя при себе, а во-вторых, что был недостаточно бдителен.
— Тогда я освобождаюсь от ответственности, совсем как ребенок, который попадет в беду, если ему позволят.
Он устало улыбнулся.
— Скорее как военнопленный, единственный долг которого — сбежать.
— Так не должно было случиться. Ты мог бы… довериться мне.
— Решение принимал не я.
— Нет, ты должен отчитываться перед своим хозяином, — сказала она, и ее глаза потемнели от презрения. — Подумать только, и ты все это время сопровождал мадам Водрей на балах, она все это время души в тебе не чаяла, а ты шпионил за бедной женщиной.
Он, видимо, нисколько не был смущен этим обвинением.
— В этом опасность королевской службы, и мадам Водрей отдавала себе в этом отчет, когда маркиз принял должность губернатора.
— По-моему, нет особой разницы, служишь ли ты мадам Водрей или королю Людовику.
— Для меня есть, — ответил он. Его голос стал суровее. — Людовик Французский повелевает мною, как мой король. И еще он человек, запертый в Версале, вечно окруженный людьми, каждый из которых сводит свои счеты и обиды, ищет покровительства, просит места или добивается восстановления справедливости. Он не знает, кому верить, не может разобраться, кто друг, а кто враг. Это особенно относится к тем, кто управляет такими отдаленными провинциями, как Луизиана. Были выдвинуты серьезные обвинения, касающиеся действий и поведения маркиза и маркизы де Водрей, и поданы встречные жалобы. С ними следовало разобраться, прежде чем допускать дальнейшее продвижение губернатора по службе туда, где может оказаться самое уязвимое место в Новом Свете.
— Я начинаю понимать. Тебя не высылали из Франции? Не было ни опалы, ни ссоры с Помпадур?
— Помпадур — глаза и уши короля, способная женщина, не слишком сведущая в управлении, но она не щадит усилий, чтобы помочь Франции, не бросая на произвол судьбы своих друзей.
— И ты — один из них.
— Я имею такую честь.
Сирен дошла до диванчика и опустилась на него, разметав вокруг себя шелковые юбки платья. Она смотрела на Рене в изумлении, словно никогда прежде не видела. В его облике проступила новая сила, новое величие, а в лице стало больше твердости. Все в нем оказалось иным, чем представлялось раньше.
— Поэтому ты и приехал в Луизиану, по поручению короля?
Он наклонил голову.
— И никакой другой причины?
— Если она и есть, то личная.
Разбогатеть на фальшивых деньгах — это в самом деле могло быть личной причиной.
— Понятно. Тогда это связано с Бретонами?
— Его взгляд стал пристальнее.
— С чего ты так решила?
— Зачем же еще было выдавать их?
Рене обнаружил, что любуется ею, хотя в данный момент этого вовсе не следовало делать. Замечательно, как быстро она оправилась от того, что, должно быть, оказалось потрясением; не менее замечательно и то, как она старалась защитить человека, который помог ей. Дознание, которое она проводила, и забавляло, и раздражало. Наблюдать за ней, ожидая, какие она сделает выводы из того, что узнала, было настолько же увлекательно, насколько опасно.
Его ответ последовал не так быстро.
— Необходимо было делать вид, что я забочусь об интересах мадам Водрей, чтобы поддерживать доверие ее и ее помощника Туше.
— И это единственная причина?
— А должна быть другая?
Она медленно покачала головой, словно сомневаясь.
— Ты пытался погубить нас, и все из-за такой малости.
— Вы шли на это, когда нарушали закон.
— Предполагается, что это оправдывает твои действия, только потому что мы нарушали дурацкий закон, который угрожал довести нас до разорения и голодной смерти?
— Мне незачем оправдываться по этому поводу, — сказал он спокойно.
— А по поводу подделки денег?
Ему показалось, будто кто-то нанес ему сокрушительный удар прямо под дых. Он не шелохнулся, но чуть приподнял бровь.
— Подделка денег?
— Я нашла купюры за подкладкой твоего камзола.
— Мой запас на крайний случай?
Если ты так думаешь, значит, кто-то принял тебя за дурака, а я тебя таким не считаю. — То, что он никак не реагировал, выводило ее из себя, но она достаточно изучила его, чтобы обмануться на этот счет. Она решительно встала. — Нет смысла дальше обсуждать все это. Мне осталось только уйти.
— Уйти? — переспросил он так, словно впервые в жизни слышал это слово.
Она взяла свой плащ, перебросила через руку и пошла к двери.
— Я оставила бы все, что получила от тебя, для следующей твоей любовницы, но ты позаботился, чтобы у меня здесь больше ничего не было, кроме того, что ты дал мне. Я верну вещи утром.
— Мне они не нужны.
— Мне тоже.
— Ты кое-что позабыла, да?
— Разве? О, ты имеешь в виду свою власть надо мной? Но ты находишься в Луизиане с секретной миссией, так ведь? Я уверена, ты бы не хотел, чтобы мадам Бодрей и еще меньше — губернатор узнали о твоей особой преданности Людовику Французскому. Как ты думаешь, может моя угроза перевесить твою?
Он шагнул к ней, высокий и стройный.
— Что, если бы я сказал, что люблю тебя и не хочу терять?
— Если бы? Так хочешь или нет? Я не привыкла к полумерам. Да это и неважно. Я не верю, что ты любишь что-нибудь, кроме своего положения, своей власти, своего влияния. В эту минуту, если уж говорить откровенно, тебя, наверное, больше всего беспокоит, что ты скажешь губернатору по поводу потери одной из актрис для его театрального вечера. Скажи ему, что я обманула вас обоих.
Сирен дошла до двери, открыла ее и, переступив порог, решительно захлопнула за собой.
Дождь кончился. Влажный ночной воздух холодил ее лицо, хотя потеплело. Хор лягушек-квакш и других мелких ночных тварей, молчавший несколько недель короткой зимы, зазвучал снова. Он не был таким оглушительным, как становился позднее, но служил определенным признаком наступающей весны.
Путь до лодки, казавшийся таким длинным всего день назад, когда она ходила за иглой и ниткой, теперь почти не занял времени. В окне мягко покачивавшегося судна светился огонек, и Гастон встретил ее, как только она поднялась по сходням.
Они разговаривали долго, потом связали пару узлов и поставили у двери. Остаток ночи Сирен провела, лежа в своем гамаке. Медленное покачивание лодки на причальных канатах убаюкивало, она отдыхала, но не спала.
День застал Гастона и Сирен в пироге; они рассекали туман, лежавший по боковым рукавам реки, огибая Новый Орлеан сзади. Они направлялись не в глухие места на север, а всего лишь к озеру Понтчартрейн. Пьер и Жан ушли не дальше поселка Маленькой Ноги, находившегося к северу от озера. Гастон сказал, что это из-за неприятностей с индейцами, но при этом скорчил веселую гримасу, показывая, что врет. Сирен поняла, что причина была в ней, и успокоилась.
Глава 19
Приятно было снова делать что-то, требующее физических усилий. Когда мышцы ее тела утратили скованность и стали гибкими, легко повинуясь ей, обрела легкость и ее душа.
Она сожалела о немногом. Ей не нравилась мысль, что она давала мадам Водрей и Туше повод считать, что испугалась. Ничтожная малость — это всегда создавало ей трудности.
Ей хотелось бы попрощаться с Арманом. Ей было бы неприятно, если бы он решил, будто она забыла о нем. Он был мил, и, хотя его страстное увлечение ею — если именно так назвать это чувство — не продлилось бы долго, она не желала причинять ему боль сейчас.
А ночью она подумала вдруг, что ей надо было бы дать Рене возможность высказаться о своей предполагаемой любви к ней. Это ничего не изменило бы, но, возможно, услышать было бы интересно — бальзам для ее самолюбия, несомненно, уязвленного тем, как он обошелся с ней.
Она думала о том, как он одурачил их всех, прикидываясь изгнанником, отчаянно жаждущим вернуться во Францию и вернуть расположение короля. Как легко они поверили всему, может быть, оттого, что большинство из них чувствовало то же самое.
Что еще из его слов было неправдой? В какой степени созданный им в глазах общества образ был удобным прикрытием для его истинной цели?
Шпион. Не против врагов своего народа, а против таких же людей, как он сам, людей своего круга; людей которые приняли его в свой дом, в свою жизнь. Нельзя было отрицать, что администрация Водрея была продаж ной и развращенной, но, пожалуй, не больше любой другой. Губернатор был справедливым судьей, больше, чем просто компетентным руководителем, особенно интересовался упорядочением управления колониями, поскольку видел, как его собственный отец правил Новой Францией. Что значило в сравнении с этим все остальное? Сплетни и махинации жадной до денег жены?
Но если предположить, что в сплетнях была доля правды? Предположим, что Рене притворялся не так успешно, как казалось. Мало что в Версале проходило незамеченным, не обсуждалось шепотом и не разносилось по Парижу и дальше. Возможно ли, чтобы покушения на Рене были как-то связаны с его миссией?
Весло Сирен сбилось с ритма. Если это правда, значит, он все еще в опасности.
Или нет? Корабль «Ле Парам» отплывал во Францию сегодня утром с донесениями в ответ на обвинения против четы Водрей. Наверное, Рене закончил то, ради чего приехал сюда. Теперь не было бы никакого смысла причинять ему вред.
Кроме мести.
Но зачем ему было оставаться в Луизиане, чтобы подвергаться возможной опасности? Почему он не сел на корабль, возвращавшийся во Францию? Оставаться было бессмысленно. Каким бы ни было содержание донесений, губернатор не поблагодарил бы его за то, что он так злоупотребил его гостеприимством и дружбой, и наверняка бы указал Рене на дверь, как только бы это обнаружилось. Если уже не обнаружилось.
Разве только Рене не чувствовал опасности.
Но он не глуп. Никто лучше него не знал, чем он рискует.
Значит, он остался, потому что хотел этого. И возможных причин было две. Или он еще не закончил расследование деятельности губернатора и его жены, или него была какая-то иная цель. Иная цель, связанная фальшивыми деньгами.
Луизиана была продажна, но таков был и Версаль. Человека, ставшего шпионом, не могло совершенно не затронуть такое распространенное явление. Могло?
Взошло солнце, его лучи несли тепло. Оно пробивалось сквозь туман, заставляя его светиться и радужно мерцать, пока не рассеяло его. Наконец они вышли в озеро, огромное открытое пространство, словно внутреннее море. Вода искрилась и плескалась, его поверхность взрывалась безмолвными бриллиантовыми вспышками. Воздух был свежим и чистым, влажным и живительным. Птичьи крики эхом отдавались на заросшем лесом берегу. День обещал быть прекрасным.
Свободна. Она была свободна. Это сознание будоражило кровь, словно вино, ударяло в голову, опьяняя ликованием. Но все же оставался крохотный осадок, капелька уныния, и именно это приводило ее в смятение. Она-то думала, что у нее больше силы духа, чтобы не страдать из-за того, что она оставила человека, в котором так мало честности и прямоты. Как она могла уже соскучиться по нему? Как она могла жалеть о том, что больше никогда не почувствует его прикосновений или не увидит его улыбки, или не будет опять засыпать рядом с ним? Она не должна думать об этом, не должна желать этого, не должна в этом нуждаться. Но она желала. О, как желала.
Они оставили пирогу на другой стороне озера и пошли по индейской тропе туда, где находился поселок Маленькой Ноги. Они ничего не видели и не слышали, но индейцы знали об их появлении. Когда они дошли до поселка, Пьер и Жан уже ждали их.
Воссоединение было радостным, со множеством объятий, восклицаний и похлопываний по спинам. Маленькая Нога пригласила всех в свой дом поесть и выпить, и это пришлось как нельзя кстати. Они сидели в хижине, болтали, смеялись, наверстывая упущенное с тех пор, как виделись в последний раз, а от небольшого огня в центр хижины лениво поднимались к отверстию в потолке затейливые клубы дыма.
Она сожалела о немногом. Ей не нравилась мысль, что она давала мадам Водрей и Туше повод считать, что испугалась. Ничтожная малость — это всегда создавало ей трудности.
Ей хотелось бы попрощаться с Арманом. Ей было бы неприятно, если бы он решил, будто она забыла о нем. Он был мил, и, хотя его страстное увлечение ею — если именно так назвать это чувство — не продлилось бы долго, она не желала причинять ему боль сейчас.
А ночью она подумала вдруг, что ей надо было бы дать Рене возможность высказаться о своей предполагаемой любви к ней. Это ничего не изменило бы, но, возможно, услышать было бы интересно — бальзам для ее самолюбия, несомненно, уязвленного тем, как он обошелся с ней.
Она думала о том, как он одурачил их всех, прикидываясь изгнанником, отчаянно жаждущим вернуться во Францию и вернуть расположение короля. Как легко они поверили всему, может быть, оттого, что большинство из них чувствовало то же самое.
Что еще из его слов было неправдой? В какой степени созданный им в глазах общества образ был удобным прикрытием для его истинной цели?
Шпион. Не против врагов своего народа, а против таких же людей, как он сам, людей своего круга; людей которые приняли его в свой дом, в свою жизнь. Нельзя было отрицать, что администрация Водрея была продаж ной и развращенной, но, пожалуй, не больше любой другой. Губернатор был справедливым судьей, больше, чем просто компетентным руководителем, особенно интересовался упорядочением управления колониями, поскольку видел, как его собственный отец правил Новой Францией. Что значило в сравнении с этим все остальное? Сплетни и махинации жадной до денег жены?
Но если предположить, что в сплетнях была доля правды? Предположим, что Рене притворялся не так успешно, как казалось. Мало что в Версале проходило незамеченным, не обсуждалось шепотом и не разносилось по Парижу и дальше. Возможно ли, чтобы покушения на Рене были как-то связаны с его миссией?
Весло Сирен сбилось с ритма. Если это правда, значит, он все еще в опасности.
Или нет? Корабль «Ле Парам» отплывал во Францию сегодня утром с донесениями в ответ на обвинения против четы Водрей. Наверное, Рене закончил то, ради чего приехал сюда. Теперь не было бы никакого смысла причинять ему вред.
Кроме мести.
Но зачем ему было оставаться в Луизиане, чтобы подвергаться возможной опасности? Почему он не сел на корабль, возвращавшийся во Францию? Оставаться было бессмысленно. Каким бы ни было содержание донесений, губернатор не поблагодарил бы его за то, что он так злоупотребил его гостеприимством и дружбой, и наверняка бы указал Рене на дверь, как только бы это обнаружилось. Если уже не обнаружилось.
Разве только Рене не чувствовал опасности.
Но он не глуп. Никто лучше него не знал, чем он рискует.
Значит, он остался, потому что хотел этого. И возможных причин было две. Или он еще не закончил расследование деятельности губернатора и его жены, или него была какая-то иная цель. Иная цель, связанная фальшивыми деньгами.
Луизиана была продажна, но таков был и Версаль. Человека, ставшего шпионом, не могло совершенно не затронуть такое распространенное явление. Могло?
Взошло солнце, его лучи несли тепло. Оно пробивалось сквозь туман, заставляя его светиться и радужно мерцать, пока не рассеяло его. Наконец они вышли в озеро, огромное открытое пространство, словно внутреннее море. Вода искрилась и плескалась, его поверхность взрывалась безмолвными бриллиантовыми вспышками. Воздух был свежим и чистым, влажным и живительным. Птичьи крики эхом отдавались на заросшем лесом берегу. День обещал быть прекрасным.
Свободна. Она была свободна. Это сознание будоражило кровь, словно вино, ударяло в голову, опьяняя ликованием. Но все же оставался крохотный осадок, капелька уныния, и именно это приводило ее в смятение. Она-то думала, что у нее больше силы духа, чтобы не страдать из-за того, что она оставила человека, в котором так мало честности и прямоты. Как она могла уже соскучиться по нему? Как она могла жалеть о том, что больше никогда не почувствует его прикосновений или не увидит его улыбки, или не будет опять засыпать рядом с ним? Она не должна думать об этом, не должна желать этого, не должна в этом нуждаться. Но она желала. О, как желала.
Они оставили пирогу на другой стороне озера и пошли по индейской тропе туда, где находился поселок Маленькой Ноги. Они ничего не видели и не слышали, но индейцы знали об их появлении. Когда они дошли до поселка, Пьер и Жан уже ждали их.
Воссоединение было радостным, со множеством объятий, восклицаний и похлопываний по спинам. Маленькая Нога пригласила всех в свой дом поесть и выпить, и это пришлось как нельзя кстати. Они сидели в хижине, болтали, смеялись, наверстывая упущенное с тех пор, как виделись в последний раз, а от небольшого огня в центр хижины лениво поднимались к отверстию в потолке затейливые клубы дыма.