Страница:
В ответ в трубке раздался прощальный щелчок, за которым последовал хор призрачного бормотания, настолько далекого, что разобрать его уже совершенно не представлялось возможным — совершенно как пузырьки крохотных шепотков в бесконечности. Уильям повесил трубку.
Выслушав пересказанный Уильямом разговор, профессор Лазарел страшно разволновался.
— Господи Боже! — воскликнул он, перебив Уильяма. — Мне необходимо взглянуть на этих животных. Наверняка я найду среди них подтверждение одной или двум своим теориям. На озере Виндермеер — кто бы мог подумать! Какое совпадение.
— Обрати внимание, — заметил Эдвард, — здесь опять присутствует соседство одного из Пичей — смекаешь? А теперь подумай — совпадение ли это?
— Ага, — Уильям поднял брови, — все чертовски интересно. Вы не думаете, что Ашблесс решил кинуть и старика Пиньона тоже? Он здорово работает, не держится ничьей стороны — ничего святого.
С улицы сквозь стекло и перестук дождя едва слышно донеслось отдаленное позвякивание колокольчиков: динь-динь-динь, динь-динь-динь — эдакий усталый рождественский перезвон совсем не по сезону. Колокольчики приближались. Эдвард поднялся и подошел к окну — в половине квартала от их дома тарахтел по улице таинственный грузовичок мороженщика, упрямо следующий своим неизменным маршрутом по сырым и холодным лабиринтам пригорода. Выскочив из дома на мостовую и вытащив из бумажника доллар, Эдвард остановился с протянутой рукой.
Махнув банкнотой водителю, он для пущей верности свистнул. Грузовичок, яростно названивая колокольчиками, поравнялся с Эдвардом. На мгновение тому показалось, что машина вот-вот остановится. После этого ему придется купить несколько шариков сливочного мороженого или пломбира в вафельных пачках. Ситуация вообще грозила принять оборот, напоминающий визит к Пен-Сне — ради общего дела Эдварду придется истратить целое состояние на коробку замороженного лакомства.
Но водитель, не обратив на деньги внимания, проехал мимо и, наконец выключив дурацкие колокольчики, свернул на перекрестке к востоку. Эдвард услышал, как грузовичок взревел, наддав газу, вероятно оставив попытки — если только они вообще имели место — продать хоть сколько-нибудь товара. Водителя Эдвард рассмотреть не смог. Но он был уверен, что грузовичок тот же самый, Пиньонов. Он чуял это. Стрелой метнувшись обратно к дому, он просунул голову в дверь и, проорав: «Поехали!» — бросился к обочине, к «Гудзону Осе». Упав на сиденье машины, Эдвард немедленно запустил мотор.
Случилось непредвиденное: когда Уильям, довольный тем, что может наконец выйти за пределы тюрьмы, узником которой он оставался уже несколько недель, выскочил с пальто в руках на крыльцо, из-за угла выше по улице вывернула черная с белым полицейская машина. Мгновенно изменив решение и затормозив, Уильям по инерции чуть не полетел с крыльца кубарем. Еще через секунду, затоптавшись в дверях, профессор Лазарел снова едва не вытолкнул его на лужайку перед домом. Не сбавляя скорости, но и не разгоняясь, полиция медленно подъехала к обочине. В тот миг, когда казенная машина начала тормозить, Эдвард дал газ. Уильяма на крыльце уже не было. Вместо него на ступеньках сидел Джим и с невинным видом читал книгу. Надеясь, что полиция начнет преследование и тем самым даст Уильяму время для бегства, Эдвард быстро покатил вперед.
Но черно-белая машина осталась напротив их дома, вероятно разгадав уловку. Испытывая угрызения совести оттого, что приходится бросать Уильяма в такой трудный момент, Эдвард через квартал свернул за угол, выехал на Стикли-стрит и, набирая скорость, помчался к Колорадо, вслед медленно растворяющемуся в тумане, мороси и потоке машин грузовичку, держащему курс на юг, к Глиндейлу. Чтобы не быть замеченным, в сотне ярдов от рубиновых задних огней на машине мороженщика Эдвард сбросил скорость и поехал следом. На Вердаго грузовичок неожиданно свернул на стоянку «Пауэр Табакко» и «Книжной лавки» — дверца с противоположной от водителя стороны отворилась, из кабины вылез Уильям Ашблесс и, энергично потирая руки, заторопился в «Лавку». Через пять минут он появился снова, уже с пачкой книг, и залез обратно в грузовичок. Дверца за ним захлопнулась, и невидимый водитель взревел мотором. Далее преследование продолжилось по Колорадо, а на Брэнд мороженщик свернул на Кеннет-роуд, откуда через Вестерн попал на Пэтчен, где у дома Фростикоса Ашблесс сошел. Эдвард, не скрываясь, проехал мимо молчаливого бунгало и через десяток футов затормозил. Вдалеке Ашблесс протискивался сквозь кусты можжевельника на задний двор.
— Поезжай до конца улицы и жди меня там, — бросил Эдвард профессору Лазарелу, вылезая под дождь. Через кусты он пробрался тем же путем, что и поэт. Не имея ни малейшего представления о том, для чего он это делает, Эдвард намеревался шпионить до последнего, убежденный, что настало время отплатить за надоедливую вездесущесть белого грузовичка.
Достигнув угла дома, он осторожно выглянул на задний двор, ожидая увидеть там кого угодно: самого Фростикоса, Ашблесса и Пиньона, Ямото и даже легендарного Хан Коя с его обоюдоострыми подручными. На заднем дворе не было ни души; в стене дома черным прямоугольником зияла дверь, ведущая в подвал.
Эдвард подкрался к двери и заглянул внутрь, напряженно прислушиваясь. Внутри царила тишина. По прикидкам Эдварда, другого хода из дома в подвал не должно было быть. Если Ашблесс действительно спустился в подвал, то он либо все еще был там, либо перебрался в подземелья канализации. Пригнувшись и вглядываясь в темноту, Эдвард сошел по ступенькам вниз, в любой момент готовый дать тягу. Никто не набросился на него. Еще через несколько шагов Сент-Ивс убедился, что находится в темном и тихом подвале совершенно один. В углу грудой был свален у стены ковер. Быстро шагнув к ковру, Эдвард поднял его, встав так, чтобы скудный свет, сочащийся через окна и дверь, упал на опускную дверь. Наклонившись, он толкнул и опустил дверь.
Внизу за дверью было темно как в чернильнице. Эдвард прислушался, силясь различить шаги в бетонных тоннелях, но не услышал ничего, кроме далекого кап, кап, кап воды. В подземелье тоже никого не было.
Размышляя над увиденным, Эдвард вернулся в конец Пэтчен, где в «Гудзоне» его дожидался Лазарел. Возможно, Ашблесс вообще не спускался в подвал. Ведь Эдвард этого не видел. Возможно, поэт просто вошел в дом через черный ход, чтобы пропустить стаканчик. И сейчас он, может быть, тихо дремлет там или читает за порцией скотча книгу. Но Эдвард знал, что это не так. Что-то все время неотступно терзало его память. Что-то, связанное с подземельем. Но он никак не мог вспомнить что.
Когда они вернулись домой, никто их не встретил. Джим оставил записку и ушел. В записке Джим дважды попросил дядю опустить шторы-экраны на окнах гостиной, выходящих на задний двор, что Эдварду показалось странным. Решив, что шторы — устройство на роликах с регулируемой высотой подъема, — возможно, сломались от старости, Эдвард исполнил просьбу. Едва он потянул за шнурок, ему на голову упал свернутый в трубку листок бумаги — очередная записка. С самими шторами было все в порядке. Весьма озадаченный, Эдвард стоял у окна и читал записку, когда профессор Лазарел обратил его внимание на странное мигание окон в пустом доме напротив. Свет раз за разом зажигался и погасал через неравные, но повторяющиеся интервалы.
— Это Морзе, — объяснил Лазарел.
— И что передают? — спросил Эдвард, которому так и не хватило терпения выучить язык всех радистов.
— У. Г., — ответил Лазарел.
— Выходит, он спрятался в доме старого Кунца, — заключил Эдвард.
Они вышли на задний двор и заглянули за гараж. Уильямов излюбленный бак для травы был опрокинут и сильно помят ногами. Вся трава и листья, сегодня утром собранные Эдвардом, были выброшены из бака на землю. «На этот раз полиция искала более тщательно», — подумал Эдвард. Возможно, их навела коварная миссис Пембли. Она могла видеть, что Уильям всякий раз после отъезда черно-белой машины выскакивает из бака, точно чертик из табакерки, и сделать надлежащий звонок. Но как бы там ни было, Уильям и на этот раз сумел избежать пленения.
Через час после наступления темноты в окнах дома напротив свет моргнул еще раз, а еще через минуту с той стороны забора замаячила сгорбленная фигура, ухватилась за стебли плюща и перемахнула во двор. Эдвард распахнул дверь — в ту же секунду Уильям ввалился в кухню и, мгновенно затворив за собой дверь, некоторое время внимательно рассматривал дом Пембли, удостоверяясь, что за ним никто не следит.
Глядя сквозь Эдварда, словно тот был прозрачный, Уильям без слов налил себе рюмку портвейна. Под мышкой он держал блокнот на спиральной пружине и свежий номер «Аналога».
— Твой рассказ! — воскликнул Эдвард, протягивая руку за журналом.
Уильям недоуменно моргнул.
— Что? — переспросил он. — Ах, это.
Он поднял локоть и дал журналу и блокноту возможность упасть на пол.
Внезапно Эдвард почувствовал беспокойство.
— Присядь, старина, — предложил он, отодвигая кухонный стул. — Ты, должно быть, проголодался.
Повернувшись к буфету, он нашарил на полке концентрат овощного супа с говядиной, продемонстрировал Уильяму и вопросительно поднял бровь.
— С тобой все в порядке? Джим написал, что на этот раз ты решил не рисковать и прямиком рванул через забор на заднем дворе. Ты снова оставил этих типов с носом. Мы узнали потрясающую вещь. Оказывается, Ашблесс…
— Мне кажется, я все понял.
— Что? — Эдвард наклонился, чтобы поднять с пола журнал, внезапно похолодев от предчувствия новой, только что открытой Уильямом вымышленной угрозы, нового крадущегося к дому в тумане смутного силуэта, призрака, в итоге оборачивающегося реальностью, как это каждый раз бывало раньше. — О чем ты?
— Двигатель, — ответил Уильям, уставившись в голую стену. — Двигатель, при помощи которого наша батисфера сможет передвигаться под водой. Уверен, что я смогу его сделать. Я придумал его, когда перечитывал в «Таймс» статью о левиафане. Я был неправ. Дело тут не вдавлении, которое, высвобождаясь, разнесет нас на куски, дело в антиматерии.
— Неужели? — с облегчением переспросил Эдвард. Помешивая деревянной ложкой вкастрюльке на плите похлебку, на поверхности которой плавали подозрительные оранжевые дольки, он рассматривал обложку журнала Уильяма. — «Межзвездный скиталец», — прочитал он один из заголовков, — «Уильям Гастингс». Это просто здорово, поздравляю! — Эдвард хлопнул в ладоши. — Черт! Нужно позвонить Расселу!
Уильям махнул на него рукой — мол, рассказ ерунда, не стоит беспокоить Лазарела. Глянув в кастрюльку, над которой колдовал Эдвард, он испуганно округлил глаза.
— Спасибо, я это есть не могу, — заявил он, морщась при виде маленьких квадратных оранжевых и зеленых кусочков, плавающих на поверхности. — Я должен все обдумать.
— Ты решил написать новый рассказ?
— Нет, я о двигателе. Мы сможем попасть туда, куда хотим, я уверен. Если только… — внезапно подхватившись, Уильям цапнул с кухонного столика свой блокнот. — Я пройдусь к Питу и перехвачу там пару гамбургеров, — бросил он, кивая в сторону супа. — Утром увидимся.
Захватив со стола недопитую рюмку с портвейном и початую бутылку, Уильям скрылся в своей комнате. Через секунду Эдвард услышал хлопок входной двери. Понюхав суп, он с сожалением вылил его в унитаз, вымыл кастрюлю и подсел к столу, чтобы просмотреть рассказ Уильяма внимательнее. Двадцать первое марта стремительно надвигалось.
Глава 18
Выслушав пересказанный Уильямом разговор, профессор Лазарел страшно разволновался.
— Господи Боже! — воскликнул он, перебив Уильяма. — Мне необходимо взглянуть на этих животных. Наверняка я найду среди них подтверждение одной или двум своим теориям. На озере Виндермеер — кто бы мог подумать! Какое совпадение.
— Обрати внимание, — заметил Эдвард, — здесь опять присутствует соседство одного из Пичей — смекаешь? А теперь подумай — совпадение ли это?
— Ага, — Уильям поднял брови, — все чертовски интересно. Вы не думаете, что Ашблесс решил кинуть и старика Пиньона тоже? Он здорово работает, не держится ничьей стороны — ничего святого.
С улицы сквозь стекло и перестук дождя едва слышно донеслось отдаленное позвякивание колокольчиков: динь-динь-динь, динь-динь-динь — эдакий усталый рождественский перезвон совсем не по сезону. Колокольчики приближались. Эдвард поднялся и подошел к окну — в половине квартала от их дома тарахтел по улице таинственный грузовичок мороженщика, упрямо следующий своим неизменным маршрутом по сырым и холодным лабиринтам пригорода. Выскочив из дома на мостовую и вытащив из бумажника доллар, Эдвард остановился с протянутой рукой.
Махнув банкнотой водителю, он для пущей верности свистнул. Грузовичок, яростно названивая колокольчиками, поравнялся с Эдвардом. На мгновение тому показалось, что машина вот-вот остановится. После этого ему придется купить несколько шариков сливочного мороженого или пломбира в вафельных пачках. Ситуация вообще грозила принять оборот, напоминающий визит к Пен-Сне — ради общего дела Эдварду придется истратить целое состояние на коробку замороженного лакомства.
Но водитель, не обратив на деньги внимания, проехал мимо и, наконец выключив дурацкие колокольчики, свернул на перекрестке к востоку. Эдвард услышал, как грузовичок взревел, наддав газу, вероятно оставив попытки — если только они вообще имели место — продать хоть сколько-нибудь товара. Водителя Эдвард рассмотреть не смог. Но он был уверен, что грузовичок тот же самый, Пиньонов. Он чуял это. Стрелой метнувшись обратно к дому, он просунул голову в дверь и, проорав: «Поехали!» — бросился к обочине, к «Гудзону Осе». Упав на сиденье машины, Эдвард немедленно запустил мотор.
Случилось непредвиденное: когда Уильям, довольный тем, что может наконец выйти за пределы тюрьмы, узником которой он оставался уже несколько недель, выскочил с пальто в руках на крыльцо, из-за угла выше по улице вывернула черная с белым полицейская машина. Мгновенно изменив решение и затормозив, Уильям по инерции чуть не полетел с крыльца кубарем. Еще через секунду, затоптавшись в дверях, профессор Лазарел снова едва не вытолкнул его на лужайку перед домом. Не сбавляя скорости, но и не разгоняясь, полиция медленно подъехала к обочине. В тот миг, когда казенная машина начала тормозить, Эдвард дал газ. Уильяма на крыльце уже не было. Вместо него на ступеньках сидел Джим и с невинным видом читал книгу. Надеясь, что полиция начнет преследование и тем самым даст Уильяму время для бегства, Эдвард быстро покатил вперед.
Но черно-белая машина осталась напротив их дома, вероятно разгадав уловку. Испытывая угрызения совести оттого, что приходится бросать Уильяма в такой трудный момент, Эдвард через квартал свернул за угол, выехал на Стикли-стрит и, набирая скорость, помчался к Колорадо, вслед медленно растворяющемуся в тумане, мороси и потоке машин грузовичку, держащему курс на юг, к Глиндейлу. Чтобы не быть замеченным, в сотне ярдов от рубиновых задних огней на машине мороженщика Эдвард сбросил скорость и поехал следом. На Вердаго грузовичок неожиданно свернул на стоянку «Пауэр Табакко» и «Книжной лавки» — дверца с противоположной от водителя стороны отворилась, из кабины вылез Уильям Ашблесс и, энергично потирая руки, заторопился в «Лавку». Через пять минут он появился снова, уже с пачкой книг, и залез обратно в грузовичок. Дверца за ним захлопнулась, и невидимый водитель взревел мотором. Далее преследование продолжилось по Колорадо, а на Брэнд мороженщик свернул на Кеннет-роуд, откуда через Вестерн попал на Пэтчен, где у дома Фростикоса Ашблесс сошел. Эдвард, не скрываясь, проехал мимо молчаливого бунгало и через десяток футов затормозил. Вдалеке Ашблесс протискивался сквозь кусты можжевельника на задний двор.
— Поезжай до конца улицы и жди меня там, — бросил Эдвард профессору Лазарелу, вылезая под дождь. Через кусты он пробрался тем же путем, что и поэт. Не имея ни малейшего представления о том, для чего он это делает, Эдвард намеревался шпионить до последнего, убежденный, что настало время отплатить за надоедливую вездесущесть белого грузовичка.
Достигнув угла дома, он осторожно выглянул на задний двор, ожидая увидеть там кого угодно: самого Фростикоса, Ашблесса и Пиньона, Ямото и даже легендарного Хан Коя с его обоюдоострыми подручными. На заднем дворе не было ни души; в стене дома черным прямоугольником зияла дверь, ведущая в подвал.
Эдвард подкрался к двери и заглянул внутрь, напряженно прислушиваясь. Внутри царила тишина. По прикидкам Эдварда, другого хода из дома в подвал не должно было быть. Если Ашблесс действительно спустился в подвал, то он либо все еще был там, либо перебрался в подземелья канализации. Пригнувшись и вглядываясь в темноту, Эдвард сошел по ступенькам вниз, в любой момент готовый дать тягу. Никто не набросился на него. Еще через несколько шагов Сент-Ивс убедился, что находится в темном и тихом подвале совершенно один. В углу грудой был свален у стены ковер. Быстро шагнув к ковру, Эдвард поднял его, встав так, чтобы скудный свет, сочащийся через окна и дверь, упал на опускную дверь. Наклонившись, он толкнул и опустил дверь.
Внизу за дверью было темно как в чернильнице. Эдвард прислушался, силясь различить шаги в бетонных тоннелях, но не услышал ничего, кроме далекого кап, кап, кап воды. В подземелье тоже никого не было.
Размышляя над увиденным, Эдвард вернулся в конец Пэтчен, где в «Гудзоне» его дожидался Лазарел. Возможно, Ашблесс вообще не спускался в подвал. Ведь Эдвард этого не видел. Возможно, поэт просто вошел в дом через черный ход, чтобы пропустить стаканчик. И сейчас он, может быть, тихо дремлет там или читает за порцией скотча книгу. Но Эдвард знал, что это не так. Что-то все время неотступно терзало его память. Что-то, связанное с подземельем. Но он никак не мог вспомнить что.
Когда они вернулись домой, никто их не встретил. Джим оставил записку и ушел. В записке Джим дважды попросил дядю опустить шторы-экраны на окнах гостиной, выходящих на задний двор, что Эдварду показалось странным. Решив, что шторы — устройство на роликах с регулируемой высотой подъема, — возможно, сломались от старости, Эдвард исполнил просьбу. Едва он потянул за шнурок, ему на голову упал свернутый в трубку листок бумаги — очередная записка. С самими шторами было все в порядке. Весьма озадаченный, Эдвард стоял у окна и читал записку, когда профессор Лазарел обратил его внимание на странное мигание окон в пустом доме напротив. Свет раз за разом зажигался и погасал через неравные, но повторяющиеся интервалы.
— Это Морзе, — объяснил Лазарел.
— И что передают? — спросил Эдвард, которому так и не хватило терпения выучить язык всех радистов.
— У. Г., — ответил Лазарел.
— Выходит, он спрятался в доме старого Кунца, — заключил Эдвард.
Они вышли на задний двор и заглянули за гараж. Уильямов излюбленный бак для травы был опрокинут и сильно помят ногами. Вся трава и листья, сегодня утром собранные Эдвардом, были выброшены из бака на землю. «На этот раз полиция искала более тщательно», — подумал Эдвард. Возможно, их навела коварная миссис Пембли. Она могла видеть, что Уильям всякий раз после отъезда черно-белой машины выскакивает из бака, точно чертик из табакерки, и сделать надлежащий звонок. Но как бы там ни было, Уильям и на этот раз сумел избежать пленения.
Через час после наступления темноты в окнах дома напротив свет моргнул еще раз, а еще через минуту с той стороны забора замаячила сгорбленная фигура, ухватилась за стебли плюща и перемахнула во двор. Эдвард распахнул дверь — в ту же секунду Уильям ввалился в кухню и, мгновенно затворив за собой дверь, некоторое время внимательно рассматривал дом Пембли, удостоверяясь, что за ним никто не следит.
Глядя сквозь Эдварда, словно тот был прозрачный, Уильям без слов налил себе рюмку портвейна. Под мышкой он держал блокнот на спиральной пружине и свежий номер «Аналога».
— Твой рассказ! — воскликнул Эдвард, протягивая руку за журналом.
Уильям недоуменно моргнул.
— Что? — переспросил он. — Ах, это.
Он поднял локоть и дал журналу и блокноту возможность упасть на пол.
Внезапно Эдвард почувствовал беспокойство.
— Присядь, старина, — предложил он, отодвигая кухонный стул. — Ты, должно быть, проголодался.
Повернувшись к буфету, он нашарил на полке концентрат овощного супа с говядиной, продемонстрировал Уильяму и вопросительно поднял бровь.
— С тобой все в порядке? Джим написал, что на этот раз ты решил не рисковать и прямиком рванул через забор на заднем дворе. Ты снова оставил этих типов с носом. Мы узнали потрясающую вещь. Оказывается, Ашблесс…
— Мне кажется, я все понял.
— Что? — Эдвард наклонился, чтобы поднять с пола журнал, внезапно похолодев от предчувствия новой, только что открытой Уильямом вымышленной угрозы, нового крадущегося к дому в тумане смутного силуэта, призрака, в итоге оборачивающегося реальностью, как это каждый раз бывало раньше. — О чем ты?
— Двигатель, — ответил Уильям, уставившись в голую стену. — Двигатель, при помощи которого наша батисфера сможет передвигаться под водой. Уверен, что я смогу его сделать. Я придумал его, когда перечитывал в «Таймс» статью о левиафане. Я был неправ. Дело тут не вдавлении, которое, высвобождаясь, разнесет нас на куски, дело в антиматерии.
— Неужели? — с облегчением переспросил Эдвард. Помешивая деревянной ложкой вкастрюльке на плите похлебку, на поверхности которой плавали подозрительные оранжевые дольки, он рассматривал обложку журнала Уильяма. — «Межзвездный скиталец», — прочитал он один из заголовков, — «Уильям Гастингс». Это просто здорово, поздравляю! — Эдвард хлопнул в ладоши. — Черт! Нужно позвонить Расселу!
Уильям махнул на него рукой — мол, рассказ ерунда, не стоит беспокоить Лазарела. Глянув в кастрюльку, над которой колдовал Эдвард, он испуганно округлил глаза.
— Спасибо, я это есть не могу, — заявил он, морщась при виде маленьких квадратных оранжевых и зеленых кусочков, плавающих на поверхности. — Я должен все обдумать.
— Ты решил написать новый рассказ?
— Нет, я о двигателе. Мы сможем попасть туда, куда хотим, я уверен. Если только… — внезапно подхватившись, Уильям цапнул с кухонного столика свой блокнот. — Я пройдусь к Питу и перехвачу там пару гамбургеров, — бросил он, кивая в сторону супа. — Утром увидимся.
Захватив со стола недопитую рюмку с портвейном и початую бутылку, Уильям скрылся в своей комнате. Через секунду Эдвард услышал хлопок входной двери. Понюхав суп, он с сожалением вылил его в унитаз, вымыл кастрюлю и подсел к столу, чтобы просмотреть рассказ Уильяма внимательнее. Двадцать первое марта стремительно надвигалось.
Глава 18
Уильям проснулся задолго до рассвета от чувства тревоги. Выбравшись из кровати и взяв курс на ванную, он спросонок налетел на дверной косяк, потом сморщился от слепящего света, ругаясь про себя последними словами и силясь вспомнить причину тревоги. Наконец он вспомнил — виной всему был двигатель. Не что иное, как зов науки поднял его с постели в такую рань. С вечера он собирался поработать в сарае-лабиринте до первого света — не столько из-за сути работы, сколько для того, чтобы укрыться от бдительного ока миссис Пембли, которая по утрам неизменно шастала в халате среди сорной травы в своем садике по несколько часов кряду, притворяясь, что торчит там совсем не для слежки. Если бы можно было безнаказанно задушить старую ведьму или, скажем, хватить ее железной трубой по голове, Уильям с удовольствием сделал бы это, а потом занялся бы своими делами.
Миссис Пембли навряд ли могла питать хоть какой-то интерес к центру Земли, и это раздражало Уильяма больше всего. Их научные потуги были ей до лампочки. Весь внешний облик старухи служил тому очевидным подтверждением. Уильям мог понять рациональные силы, движущие, например, Джоном Пиньоном, или же — пускай родственные черной магии — кровожадные интересы Иларио Фростикоса. Но постичь, что толкнуло в объятия таких людей пожилую миссис Пембли, его разум был не в состоянии. Какую она находит здесь выгоду? Деньги? Маловероятно. Ее ненависть была слишком жгучей и явной. Если бы старуха преследовала корыстные цели, ее интерес к соседям не был бы таким оголтелым. Что означает собачье дерьмо под вязом? Вновь и вновь замечая отвратительные шарики по утрам, Уильям уже не удивлялся. «Дошел до ручки», — сказал он себе, отворачивая кран.
Подняв лицо к зеркалу, он осмотрел себя со всех сторон. Он похудел. Черты лица заострились, скулы выступили резче, во всем появился эдакий дух лихости.
Удали, бесшабашности и готовности ко всему. Нужно подзагореть, а то он становится похож на заключенного, отбывающего пожизненный срок. На узника собственного жилища. Вот такая петрушка. Уильям потряс баллончик с кремом для бритья и нажал на носик, но из сопла не вышло ничего, кроме пфффс сжатого воздуха и нескольких липких плевков жидкого мыла. Размахнувшись, чтобы швырнуть баллончик в раковину, и забыв про узость пространства ванной, Уильям сильно ударился костяшками руки о выложенный плиткой простенок.
Несколько секунд он стоял неподвижно, слушая, как кровь гудит в ушах, страстно желая кого-нибудь убить, раздавить, забить до смерти. Выбросив локоть, он саданул им по двери позади себя, воображая, что там лицо кого-то невероятно ему ненавистного — кто это мог быть, он не успел придумать. Филенка попала точно в нерв, и сокрушительная боль пронзила руку Уильяма, почти парализовав ее. Кривя рот, он в ярости развернулся, готовый ломать и крушить все на своем пути.
Почти тотчас же он взял себя в руки. И вспомнил свой судьбоносный поединок с садовым шлангом — один из тех случаев, в которых он, выиграв сражение, проиграл кампанию. Ему был дан сигнал опасности, предупреждение. Он почти верил, что неодушевленные предметы на свой особый манер разумны. Бывали дни, когда вещи, казалось, сговаривались против него — стулья незаметно выставляли ножки и цепляли его за ноги, мебель размещалась в комнате по собственному усмотрению, карандаши без конца ломались, мало-помалу доводя его до бешенства, ковер специально выгибал спину складками у него под ногами, а высота ступенек поразительно увеличивалась — настолько, что носки ботинок без конца их задевали. Взывать к справедливости в такие дни бывало бесполезно. Возможно, во всем были виноваты ионы, так сказать, изменение преломления космических лучей в атмосфере.
Но никто не знал главного — с непокорными предметами обихода нужно было уметь управляться, причем обязательно. Как и нерадивым слугам, вещам следовало указывать их место, иначе ситуация стремительно ухудшалась. Мир рушился и наступал хаос.
Если он сломает сейчас дверь, то ничего этим не добьется. Он взволнован и кипит от злости. Нужно успокоиться, двигаться осторожно и медленно. Пустив теплую воду, Уильям взбил достаточное количество мыльной пены, потом принялся бриться, очень спокойно и методично, проходя через одно обязательное действие за другим, кивая бритве, потом своему лицу в зеркале, куску мыла, чтобы продемонстрировать свое самообладание. Бритье закончилось как нельзя лучше. Однако в торце тюбика зубной пасты оказалась трещина; воспользовавшись ею, содержимое выползло наружу, скручиваясь маленькой резиновой змейкой, и испачкало Уильяму пальцы. Зато из носика тюбика вообще ничего не появилось. Уильям осторожно положил тюбик на кафельный уступ, прицелился и ударил по несносному предмету ребром ладони. Струя зубной пасты выстрелила из тюбика на плитки. Взяв в руку зубную щетку и с огромным трудом избавив ее щетинки от впутавшегося в них неизменного волоса, Уильям зачерпнул добытую пасту и тщательно, не обращая внимания на время, вычистил зуб за зубом. Промыв щетку, набрал в рот воды и открыл дверцу шкафчика-аптечки прямо себе в бровь.
Несколько секунд он просто не мог дышать. Грудь ему сдавило от ярости и неверия. Распахнутый зев аптечки передразнивал его собственный разинутый рот, силящийся произнести уже подступающие к горлу ругательства.
— Черт возьми! — заорал Уильям, забыв, что весь остальной дом спит. Захлопнув дверцу шкафчика, он набросился на тюбик и принялся терзать его, в конце концов скомкав виновника в плотный комок. Снова расправив комок, задыхаясь, рыча и пачкая руки пастой, он крутил и тянул в стороны концы тюбика до тех пор, пока тот не разорвался практически надвое. Смятые половинки тюбика, которые скреплял теперь только тонкий краевой шов, Уильям злобно швырнул в раковину.
Первым, что он заметил после этого, был серый свет, пробивающийся с улицы сквозь щель между занавесками оконца ванной. Так вот на что был направлен заговор — у него пытались отнять время. И преуспели. Вид останков тюбика в раковине приносил мало облегчения. Он не умел держать себя в руках — вот в чем штука. Психиатры были правы от начала до конца. Доставая из раковины побежденный тюбик и смывая с рук зубную пасту, Уильям взвешивал все за и против того, чтобы прикрепить его к стене кнопкой в качестве трофея в необъявленной войне. Но Эдварду это не понравится — он начнет закатывать глаза. Ничего он этим не добьется. Какие бы иррациональные силы ни вселялись в неодушевленные предметы, сейчас они ушли. Уильям явственно это чувствовал. Он торопливо оделся, набил на кухне бумажный пакет едой и выскользнул через черный ход на задний двор, по пути к сараю-лабиринту выбросив останки тюбика в заросли плюща у забора. Пройдя в отделение с аквариумами, он проверил и приоткрыл вторую дверь, которую снаружи можно было заметить, только остановившись в пяти или шести ярдах от заднего забора, а с большей части двора вообще не было видно. Сразу за этой дверью стоял старый широкий пень около двух футов высотой, расположенный с таким расчетом, чтобы, выскочив в случае опасности через вторую дверь из сарая и встав на пень, Уильям смог бы легко перебраться через забор во двор соседнего брошенного дома. Оттуда в случае продолжения погони он мог без особого труда выбраться на улицу к ближайшему канализационному люку, за которым лежала свобода.
Прокручивая в голове план бегства, он раскурил трубку и поставил на плитку кофейник. Дожидаясь, пока кофе остынет, он жевал вчерашний пончик с глазурью и курил, размышляя по поводу открытия Т. Г. Иеронимуса, а именно созданной им машины Иеронимуса, высмеянной недальновидными представителями официальной науки. Но камень, отвергнутый строителями, думал Уильям, был краеугольным. В этом утверждении заключалась глубочайшая истина. А машина была толковой и даже более того — если подходить к ней без предубеждения. Взять тех же френологов, столь долго служивших предметом издевательств для психиатров при рассуждении на темы психиатрии век назад и вдруг одним махом получивших невиданную поддержку после открытий Джонса и Буссака, которые прочно ввели в повседневный лексикон своего «человека прибрежного неловкого». Три следующих часа Уильям усиленно ломал голову, пытаясь придумать способ связи, хотя бы теоретически, между машиной Иеронимуса и приводом Дина.
Он набросал в общих чертах сечения слегка модифицированной коробки Иеронимуса с укрепленным на ее вершине металлическим диском с электросхемой внутри. Коробка, по мнению Иеронимуса, заработает даже в том случае, если схема внутри диска будет просто нарисована. Суть сводилась к проецированию, а вовсе не к электричеству. Человек должен был тереть диск по кругу и по возникающему сопротивлению судить о состоянии своего здоровья. Дальше этого Иеронимус не пошел. В своем роде он был пуристом, зашоренным сторонником точных приборов и определений, невероятно аккуратным, но лишенным зачатков воображения, чувства мистического. Дополнив машину Иеронимуса мандалой, желательно изготовленной из меди, возможно было получить устройство, отчасти напоминающее символические «вечные двигатели» типа молельных индийских колес.
Если такой аппарат можно создать и найдется способ соединить его с приводом Дина, преобразующим вращательное движение в поступательное, то их батисфера сможет плыть под водой. Энергию, необходимую для работы, машина будет получать фактически из ничего. По сути дела, не было причин сомневаться в том, что чудесное устройство сможет также вырабатывать из морской воды кислород, одновременно действуя как оксигенератор и преобразуя атомы водорода в топливо, — так сказать, вечный двигатель с двойной функцией. Мысленно Уильям уже представлял себе основные его черты. Подобный двигатель был вполне реален. Ему не хватает только одного — получить консультацию у Гила Пича! Эх, если бы Эдвард не потерял Ашблесса в канализации…
Машина Иеронимуса может стать ядром отличного рассказа, гораздо более обоснованного, чем «релятивистский», по крайней мере с научной точки зрения. Этот рассказ с руками оторвут в любом журнале. Машина Иеронимуса приведет в движение звездолет — в таком случае ее лучше будет укрепить на корпусе снаружи, с тем, чтобы полнее использовать энергию солнечных лучей. Он уже видит астронавта, седого и бородатого после многовековых странствий на световой скорости меж неизведанных галактик, и истончившийся от неустанного трения диск, от коего в пространство разлетаются волшебные искры. Устройство можно бы снабдить могучим языком, приводимым в движение храповиком, после чего оно заговорит, застонет, снова и снова взывая со своими неумолимыми вопросами к звездным далям. Уильям очень явственно представлял себе это. Иллюстрации к его рассказу впитают в себя смесь мистицизма и науки — мчащийся по небу с булавочными проколами звезд корабль с ротором, приводимым во вращение машиной Иеронимуса, чем-то схожей с вращающимися со всех сторон созвездиями. Тут же и Господь Бог — а почему бы и нет? — выглядывает из-за облаков, приложив ладони рупором ко рту и выкрикивает кристально-ясные ответы на неумолимые вопросы.
Усилием воли Уильям заставил себя вернуться к чертежам. Если Земля в ближайшую неделю не развалится на части, потом у него найдется достаточно времени для литературных услад. Сейчас не музы, а машина была первой необходимостью. Уильям поднял голову и принялся рассматривать мышей, суетящихся в клетке прямо перед ним, потом повернулся к выводку, который с самого начала соседствовал с аксолотлем. Обрывки распашонки сохранились только на одной из мышей. Но в конце концов это была не их вина, а его. Не стоило ожидать, что зачатки цивилизации привьются грызунам за один день. С ними нужно было работать.
«Насколько мала может быть такая машина?» — внезапно подумал он. Если совместить идеи антигравитации Гила с принципами устройства Иеронимуса, то, снабдив ею, скажем, мышь, вероятно, можно получить очень интересные результаты. Такова уж природа науки — одна идея цепляется за другую, и их цепочка уходит в бесконечность; эти связи обязательно будут рваться, но бестрепетные пионеры, топающие в своих жестяных башмаках к восходящему солнцу, всякий раз будут их выковывать заново.
Дверь сарая открылась, и в нее заглянул Джим.
— Почему ты не в школе? — спросил сына Уильям, бросая взгляд на часы.
— Сегодня суббота. — Уильям кивнул.
— Да, верно. А где дядя Эдвард — все еще спит?
— Нет, — отозвался Джим, — поехал в Гавиоту вместе с профессором Лазарелом — они собираются поработать с батисферой.
— Напрасная трата времени. Без Гила все равно ничего не получится. Боюсь, Джим, твой друг здесь — решающий фактор.
Джим кивнул. По всему так и выходило. После погони за грузовичком мороженщика дядя Эдвард мучился — ему не давала покоя какая-то важная мысль, которую он никак не мог ухватить за хвост. Все это время он не находил себе места.
Уильям тоже ощущал нечто подобное, ему не давало покоя нечто, связанное с исчезновением Ашблесса в канализационном подземелье, причем Эдвард каким-то боком тоже был в этом замешан. Он принялся шаг за шагом вспоминать события их последней операции, похищения Гила. Представил себе объемистый зад профессора Лазарела, выбирающегося через люк на дневной свет, и отчетливо услышал крики удивленных детишек. Уильям хорошо помнил выражение лица Эдварда, когда он откинул ковер и перед ними предстал подвал с круглым бассейном посередине, помнил их поспешное бегство обратно в подземелье от улюлюкающей за окнами толпы: уходящая в бесконечность темнота тоннеля, три железные скобы в бетонной стене под опускной дверью — три точно такие же скобы на противоположной стороне тоннеля, под другой, второй опускной дверью. Уильям потрясенно замер и несколько секунд сидел без движения, не в силах думать из страха перед тем, что возникшая у него столь внезапно уверенность может так же внезапно исчезнуть. Но все осталось на своих местах. Вот оно — то самое, что не давало покоя и Эдварду, — вторая дверь в противоположной стене тоннеля, о которой они в пылу бегства просто забыли. Эта дверь объясняла таинственное исчезновение Ашблесса. Теперь сомнений в этом не было. И если только Уильям не совсем выжил из ума, эта дверь объясняла и многое другое.
Миссис Пембли навряд ли могла питать хоть какой-то интерес к центру Земли, и это раздражало Уильяма больше всего. Их научные потуги были ей до лампочки. Весь внешний облик старухи служил тому очевидным подтверждением. Уильям мог понять рациональные силы, движущие, например, Джоном Пиньоном, или же — пускай родственные черной магии — кровожадные интересы Иларио Фростикоса. Но постичь, что толкнуло в объятия таких людей пожилую миссис Пембли, его разум был не в состоянии. Какую она находит здесь выгоду? Деньги? Маловероятно. Ее ненависть была слишком жгучей и явной. Если бы старуха преследовала корыстные цели, ее интерес к соседям не был бы таким оголтелым. Что означает собачье дерьмо под вязом? Вновь и вновь замечая отвратительные шарики по утрам, Уильям уже не удивлялся. «Дошел до ручки», — сказал он себе, отворачивая кран.
Подняв лицо к зеркалу, он осмотрел себя со всех сторон. Он похудел. Черты лица заострились, скулы выступили резче, во всем появился эдакий дух лихости.
Удали, бесшабашности и готовности ко всему. Нужно подзагореть, а то он становится похож на заключенного, отбывающего пожизненный срок. На узника собственного жилища. Вот такая петрушка. Уильям потряс баллончик с кремом для бритья и нажал на носик, но из сопла не вышло ничего, кроме пфффс сжатого воздуха и нескольких липких плевков жидкого мыла. Размахнувшись, чтобы швырнуть баллончик в раковину, и забыв про узость пространства ванной, Уильям сильно ударился костяшками руки о выложенный плиткой простенок.
Несколько секунд он стоял неподвижно, слушая, как кровь гудит в ушах, страстно желая кого-нибудь убить, раздавить, забить до смерти. Выбросив локоть, он саданул им по двери позади себя, воображая, что там лицо кого-то невероятно ему ненавистного — кто это мог быть, он не успел придумать. Филенка попала точно в нерв, и сокрушительная боль пронзила руку Уильяма, почти парализовав ее. Кривя рот, он в ярости развернулся, готовый ломать и крушить все на своем пути.
Почти тотчас же он взял себя в руки. И вспомнил свой судьбоносный поединок с садовым шлангом — один из тех случаев, в которых он, выиграв сражение, проиграл кампанию. Ему был дан сигнал опасности, предупреждение. Он почти верил, что неодушевленные предметы на свой особый манер разумны. Бывали дни, когда вещи, казалось, сговаривались против него — стулья незаметно выставляли ножки и цепляли его за ноги, мебель размещалась в комнате по собственному усмотрению, карандаши без конца ломались, мало-помалу доводя его до бешенства, ковер специально выгибал спину складками у него под ногами, а высота ступенек поразительно увеличивалась — настолько, что носки ботинок без конца их задевали. Взывать к справедливости в такие дни бывало бесполезно. Возможно, во всем были виноваты ионы, так сказать, изменение преломления космических лучей в атмосфере.
Но никто не знал главного — с непокорными предметами обихода нужно было уметь управляться, причем обязательно. Как и нерадивым слугам, вещам следовало указывать их место, иначе ситуация стремительно ухудшалась. Мир рушился и наступал хаос.
Если он сломает сейчас дверь, то ничего этим не добьется. Он взволнован и кипит от злости. Нужно успокоиться, двигаться осторожно и медленно. Пустив теплую воду, Уильям взбил достаточное количество мыльной пены, потом принялся бриться, очень спокойно и методично, проходя через одно обязательное действие за другим, кивая бритве, потом своему лицу в зеркале, куску мыла, чтобы продемонстрировать свое самообладание. Бритье закончилось как нельзя лучше. Однако в торце тюбика зубной пасты оказалась трещина; воспользовавшись ею, содержимое выползло наружу, скручиваясь маленькой резиновой змейкой, и испачкало Уильяму пальцы. Зато из носика тюбика вообще ничего не появилось. Уильям осторожно положил тюбик на кафельный уступ, прицелился и ударил по несносному предмету ребром ладони. Струя зубной пасты выстрелила из тюбика на плитки. Взяв в руку зубную щетку и с огромным трудом избавив ее щетинки от впутавшегося в них неизменного волоса, Уильям зачерпнул добытую пасту и тщательно, не обращая внимания на время, вычистил зуб за зубом. Промыв щетку, набрал в рот воды и открыл дверцу шкафчика-аптечки прямо себе в бровь.
Несколько секунд он просто не мог дышать. Грудь ему сдавило от ярости и неверия. Распахнутый зев аптечки передразнивал его собственный разинутый рот, силящийся произнести уже подступающие к горлу ругательства.
— Черт возьми! — заорал Уильям, забыв, что весь остальной дом спит. Захлопнув дверцу шкафчика, он набросился на тюбик и принялся терзать его, в конце концов скомкав виновника в плотный комок. Снова расправив комок, задыхаясь, рыча и пачкая руки пастой, он крутил и тянул в стороны концы тюбика до тех пор, пока тот не разорвался практически надвое. Смятые половинки тюбика, которые скреплял теперь только тонкий краевой шов, Уильям злобно швырнул в раковину.
Первым, что он заметил после этого, был серый свет, пробивающийся с улицы сквозь щель между занавесками оконца ванной. Так вот на что был направлен заговор — у него пытались отнять время. И преуспели. Вид останков тюбика в раковине приносил мало облегчения. Он не умел держать себя в руках — вот в чем штука. Психиатры были правы от начала до конца. Доставая из раковины побежденный тюбик и смывая с рук зубную пасту, Уильям взвешивал все за и против того, чтобы прикрепить его к стене кнопкой в качестве трофея в необъявленной войне. Но Эдварду это не понравится — он начнет закатывать глаза. Ничего он этим не добьется. Какие бы иррациональные силы ни вселялись в неодушевленные предметы, сейчас они ушли. Уильям явственно это чувствовал. Он торопливо оделся, набил на кухне бумажный пакет едой и выскользнул через черный ход на задний двор, по пути к сараю-лабиринту выбросив останки тюбика в заросли плюща у забора. Пройдя в отделение с аквариумами, он проверил и приоткрыл вторую дверь, которую снаружи можно было заметить, только остановившись в пяти или шести ярдах от заднего забора, а с большей части двора вообще не было видно. Сразу за этой дверью стоял старый широкий пень около двух футов высотой, расположенный с таким расчетом, чтобы, выскочив в случае опасности через вторую дверь из сарая и встав на пень, Уильям смог бы легко перебраться через забор во двор соседнего брошенного дома. Оттуда в случае продолжения погони он мог без особого труда выбраться на улицу к ближайшему канализационному люку, за которым лежала свобода.
Прокручивая в голове план бегства, он раскурил трубку и поставил на плитку кофейник. Дожидаясь, пока кофе остынет, он жевал вчерашний пончик с глазурью и курил, размышляя по поводу открытия Т. Г. Иеронимуса, а именно созданной им машины Иеронимуса, высмеянной недальновидными представителями официальной науки. Но камень, отвергнутый строителями, думал Уильям, был краеугольным. В этом утверждении заключалась глубочайшая истина. А машина была толковой и даже более того — если подходить к ней без предубеждения. Взять тех же френологов, столь долго служивших предметом издевательств для психиатров при рассуждении на темы психиатрии век назад и вдруг одним махом получивших невиданную поддержку после открытий Джонса и Буссака, которые прочно ввели в повседневный лексикон своего «человека прибрежного неловкого». Три следующих часа Уильям усиленно ломал голову, пытаясь придумать способ связи, хотя бы теоретически, между машиной Иеронимуса и приводом Дина.
Он набросал в общих чертах сечения слегка модифицированной коробки Иеронимуса с укрепленным на ее вершине металлическим диском с электросхемой внутри. Коробка, по мнению Иеронимуса, заработает даже в том случае, если схема внутри диска будет просто нарисована. Суть сводилась к проецированию, а вовсе не к электричеству. Человек должен был тереть диск по кругу и по возникающему сопротивлению судить о состоянии своего здоровья. Дальше этого Иеронимус не пошел. В своем роде он был пуристом, зашоренным сторонником точных приборов и определений, невероятно аккуратным, но лишенным зачатков воображения, чувства мистического. Дополнив машину Иеронимуса мандалой, желательно изготовленной из меди, возможно было получить устройство, отчасти напоминающее символические «вечные двигатели» типа молельных индийских колес.
Если такой аппарат можно создать и найдется способ соединить его с приводом Дина, преобразующим вращательное движение в поступательное, то их батисфера сможет плыть под водой. Энергию, необходимую для работы, машина будет получать фактически из ничего. По сути дела, не было причин сомневаться в том, что чудесное устройство сможет также вырабатывать из морской воды кислород, одновременно действуя как оксигенератор и преобразуя атомы водорода в топливо, — так сказать, вечный двигатель с двойной функцией. Мысленно Уильям уже представлял себе основные его черты. Подобный двигатель был вполне реален. Ему не хватает только одного — получить консультацию у Гила Пича! Эх, если бы Эдвард не потерял Ашблесса в канализации…
Машина Иеронимуса может стать ядром отличного рассказа, гораздо более обоснованного, чем «релятивистский», по крайней мере с научной точки зрения. Этот рассказ с руками оторвут в любом журнале. Машина Иеронимуса приведет в движение звездолет — в таком случае ее лучше будет укрепить на корпусе снаружи, с тем, чтобы полнее использовать энергию солнечных лучей. Он уже видит астронавта, седого и бородатого после многовековых странствий на световой скорости меж неизведанных галактик, и истончившийся от неустанного трения диск, от коего в пространство разлетаются волшебные искры. Устройство можно бы снабдить могучим языком, приводимым в движение храповиком, после чего оно заговорит, застонет, снова и снова взывая со своими неумолимыми вопросами к звездным далям. Уильям очень явственно представлял себе это. Иллюстрации к его рассказу впитают в себя смесь мистицизма и науки — мчащийся по небу с булавочными проколами звезд корабль с ротором, приводимым во вращение машиной Иеронимуса, чем-то схожей с вращающимися со всех сторон созвездиями. Тут же и Господь Бог — а почему бы и нет? — выглядывает из-за облаков, приложив ладони рупором ко рту и выкрикивает кристально-ясные ответы на неумолимые вопросы.
Усилием воли Уильям заставил себя вернуться к чертежам. Если Земля в ближайшую неделю не развалится на части, потом у него найдется достаточно времени для литературных услад. Сейчас не музы, а машина была первой необходимостью. Уильям поднял голову и принялся рассматривать мышей, суетящихся в клетке прямо перед ним, потом повернулся к выводку, который с самого начала соседствовал с аксолотлем. Обрывки распашонки сохранились только на одной из мышей. Но в конце концов это была не их вина, а его. Не стоило ожидать, что зачатки цивилизации привьются грызунам за один день. С ними нужно было работать.
«Насколько мала может быть такая машина?» — внезапно подумал он. Если совместить идеи антигравитации Гила с принципами устройства Иеронимуса, то, снабдив ею, скажем, мышь, вероятно, можно получить очень интересные результаты. Такова уж природа науки — одна идея цепляется за другую, и их цепочка уходит в бесконечность; эти связи обязательно будут рваться, но бестрепетные пионеры, топающие в своих жестяных башмаках к восходящему солнцу, всякий раз будут их выковывать заново.
Дверь сарая открылась, и в нее заглянул Джим.
— Почему ты не в школе? — спросил сына Уильям, бросая взгляд на часы.
— Сегодня суббота. — Уильям кивнул.
— Да, верно. А где дядя Эдвард — все еще спит?
— Нет, — отозвался Джим, — поехал в Гавиоту вместе с профессором Лазарелом — они собираются поработать с батисферой.
— Напрасная трата времени. Без Гила все равно ничего не получится. Боюсь, Джим, твой друг здесь — решающий фактор.
Джим кивнул. По всему так и выходило. После погони за грузовичком мороженщика дядя Эдвард мучился — ему не давала покоя какая-то важная мысль, которую он никак не мог ухватить за хвост. Все это время он не находил себе места.
Уильям тоже ощущал нечто подобное, ему не давало покоя нечто, связанное с исчезновением Ашблесса в канализационном подземелье, причем Эдвард каким-то боком тоже был в этом замешан. Он принялся шаг за шагом вспоминать события их последней операции, похищения Гила. Представил себе объемистый зад профессора Лазарела, выбирающегося через люк на дневной свет, и отчетливо услышал крики удивленных детишек. Уильям хорошо помнил выражение лица Эдварда, когда он откинул ковер и перед ними предстал подвал с круглым бассейном посередине, помнил их поспешное бегство обратно в подземелье от улюлюкающей за окнами толпы: уходящая в бесконечность темнота тоннеля, три железные скобы в бетонной стене под опускной дверью — три точно такие же скобы на противоположной стороне тоннеля, под другой, второй опускной дверью. Уильям потрясенно замер и несколько секунд сидел без движения, не в силах думать из страха перед тем, что возникшая у него столь внезапно уверенность может так же внезапно исчезнуть. Но все осталось на своих местах. Вот оно — то самое, что не давало покоя и Эдварду, — вторая дверь в противоположной стене тоннеля, о которой они в пылу бегства просто забыли. Эта дверь объясняла таинственное исчезновение Ашблесса. Теперь сомнений в этом не было. И если только Уильям не совсем выжил из ума, эта дверь объясняла и многое другое.