Бондаренко Владимир Никифорович. Сказки черепахи Кири-Бум

   И повела рассказ о хитреце Афоне. Слушал ее медведь Спиридон, а в памяти вставал яркий летний день.
   Полдень был. Они сидели в тени у берлоги медведя Лаврентия, пили чай, когда прибежал из чащи Афоня, сын медведя Лаврентия, и сказал:
   – Хочу я, отец, переход через нашу речку сделать, а то разве это хорошо? Как идти на ту сторону, так все вброд и вброд. Надоело.
   – Переход – это замечательно! Молодец ты, Афоня, – похвалил Лаврентий сына. – Только как же ты его сделаешь?
   – Просто, – отвечает Афоня, – свалю, где речка поуже, сосну. Протянется она через речку и станет мостом.
   – Ладно придумал, – похвалил Афоню еще раз медведь Лаврентий и бросил чай пить, пошел объявить всем, чтобы собирались утром к речке смотреть, как Афоня его будет мост делать.
   Собрались все на другой день у речки, стоят, семечки грызут, Афоню поджидают. Похаживает Лаврентий перед всеми, хвалит сына:
   – Вот он у меня какой, Афоня-то, старательный: переход через речку решил сделать.
   Ждут все. Уж и обед миновал, и вечер подступил, а Афони все нет и нет. Спрашивать начали у медведя Лаврентия:
   – Где же сынок твой?
   И тогда, чтобы выручить друга, сказал медведь Спиридон:
   – А зачем нам его дожидаться? Что мы без него не осилим пару сосен через речку свалить? Переход всем нужен, вот и давайте сообща соорудим его.
   Сгрудились все возле медведя Спиридона, уперлись в сосну, надавили с шутками да смехом и положили ее через речку. И еще одну положили так же. Только валить закончили, смотрят – Афоня из чащи идет, кукурузный початок ест и озорно хворостиной поигрывает.
   – Поздравь меня, отец: на самую высокую сосну залез только что.
   – Я вот тебя поздравлю сейчас хворостиной, – напустился на него Лаврентий. – Ты где пропадал?
   – Ходил смотреть, какая в этом году кукуруза на колхозных полях уродилась, потом на сосну лазил.
   – Как же ты мог по полям ходить и по деревьям лазать когда мы тебя все здесь ждем.
   – Зачем?
   – Как зачем? Сам нахвастал и ходишь праздничаешь? Я со стыда едва сквозь землю не провалился. Ты что вчера говорил? «Хочу, отец, мост через нашу речку построить». А кроме хотения у тебя, оказывается, и не было ничего. Хвастун несчастный. Я с тобой еще дома поговорю.
   – Зря бранишься, отец, – сказал на это Афоня. – Ты же сам всегда учил меня: захотеть – полдела сделать. Я половину сделал – захотел мост через речку построить, а остальное пусть другие доделывают, не все же мне одному.
   Как сказал он это, так и покатились все со смеху. Вместе со всеми и медведь Спиридон смеялся, приговаривая:
   – Ну, уморил ты нас, Афоня. Значит, сделал полдела – захотел мост построить. Охо-хо!
   – Посмеялись все тогда от души над Афоней. И когда я сказку о нем рассказывала, опять все смеялись, – закончила черепаха Кири-Бум рассказ свой.
   А медведь Спиридон сказал, глядя в потолок:
   – Это я помню. Я еще тогда предупреждал Лаврентия: «Гляди, говорю, как бы не сбился сынок твой с пути. Видал? Нам с тобой стыдно, а ему хоть бы хны».
   И закончил с грустью:
   – Озорник был и хитрец. Так и смотрел, как бы кого надуть, как бы возле кого поживиться. Он и в Осинники-то жить ушел, чтобы от нас с Лаврентием подальше быть, чтобы мы не мешали озорничать ему. Хорошего медведя сын, а посмотри каким вырос.
   Полежал, покряхтел, опять заговорил:
   – Помнишь, пес Вертихвост ко мне в гости шел, а Афоня остановил его и говорит: «Не ходи к Спиридону просекой, иди вон той тропкой». А на тропке той охотники яму для волка вырыли и прикрыли кленовыми ветками. Три дня Вертихвост просидел в ней голодный. – Над таким милым псом и такую злую шутку отшутил. И как отказывался, помнишь?
   – Как не помнить? Еще Лаврентий все утро тогда Вертихвоста медом у себя в берлоге кормил, чтобы он не серчал на Афоню.
   – Да, медом он угощать любил. Я сам у него сколько раз чай пил с медом. Да и тебе, наверное, приходилось?
   – Было дело, – сказала черепаха и подтянула к уху одеяло. – Давай спать, Спиридон, поздно уж, устала я, а мне завтра у березы опять сказки рассказывать.
   – Да, да, давай спать, – закутался плотнее в одеяло и медведь Спиридон, но уснуть до утра так и не смог, все лежал, глядел в темный потолок и думал: «Что же ты забыл обо мне, Лаврентий, я ведь совсем, совсем один…»

Тревога барсука Фильки

 
   Барсук Филька высунулся в окошко. У березы слышались шумливая возня, выкрики. «Обо мне, наверное, рассказывает черепаха», – подумал Филька и туго-натуго сжал зубы.
   Жизнь свою Филька начал с хитрости. Воровал в молодости, с соседями бранился, хотел даже поссорить однажды медведя Спиридона с медведем Лаврентием.
   Но только зачем говорить об этом? Все это давно было. Сейчас Филька не тот, что был когда-то. Остепенился и честно доживает свою жизнь.
   К березе Филька решил не ходить: лучше не попадаться черепахе на глаза. Может, она забыла о нем давно, а увидит и вспомнит. И поэтому решил Филька не ходить к березе, но знать, о ком речь возле нее идет, хотелось. И попросил Филька Сороку:
   – Болею я. Сам бывать у березы не могу. Так ты прилетай ко мне по вечерам и рассказывай.
   – С удовольствием, – обрадовалась Сорока. – Мне ведь кроме тебя и рассказывать некому: все сами слышат.
   И чтобы не выведали подружки, что барсук болеет. И не летали бы к нему с вестями от березы, ни единой душе во всей роще не сказала Сорока о болезни Фильки. Это был ее секрет, единственная за всю ее жизнь тайна.
   За деревьями у березы повизгивал и похрюкивал Кабан. Филька напряженно вслушивался в доносящиеся с поляны выкрики.
   – Неужели, – шептал он, – это обо мне выстукивает сказку на березе дятел. Опозорила, опозорила черепаха. О сыне Енота, наверное, вспомнила. И надо мне было обмануть его тогда!
   Давно это случилось. Сидел сын Енота на крылечке, а Заяц мимо бежал и подарил ему морковку. Половину Енотик съел, а половину решил на черный день припрятать. Вот только куда спрятать ее не знал. Тут и попался ему на глаза Филька. Окликнул его Енотик:
   – Дядя барсук, куда бы мне мою морковку ненадежнее спрятать, где бы ее никто не нашел, а то пропадет.
   Поглядел Филька на Енотика – простачок он, запросто можно надуть его. Сказал:
   – Давай я ее в живот себе положу. Очень надежное место. Никто твою морковку в животе у меня искать не догадается.
   – Бери, – сказал Енотик и отдал барсуку морковку.
   Дня через три прибегает к нему, спрашивает:
   – Дядя барсук, где моя морковка?
   – В животе у меня, – отвечает Филька.
   – Давай я ее съем.
   И заскреб Филька за ухом:
   – Эх, – говорит, – положить-то я морковку в живот к себе положил, а вот как достать мне ее оттуда, не подумал.
   – Так ты подумай, дядя барсук, а я завтра прибегу, – сказал Енотик и верно прибежал. Филька еще и с постели не успел подняться, а уж он постучал в окошко к нему:
   – Придумал, дядя барсук, как мою морковку из живота достать?
   – Нет, – ответил Филька, – не успел. Сам понимаешь, дела всякие: то то, то это.
   Ну так ты прямо сейчас садись и думай, а я здесь на лавочке посижу, подожду, пока ты думаешь.
   Смотрит Филька на Енотика, ну совсем-совсем еще глупый он, его можно надувать и надувать. Сказал:
   – Ты, я смотрю, разумом-то боек, а того в толк не возьмешь, в один день такие дела не делаются. Ты беги играй, а завтра наведайся. И не волнуйся, никуда твоя морковка не денется, место надежное. Вот только положить туда легко, а чтобы достать, думать надо.
   – Что ж, я могу и подождать. Мне что сегодня съесть, что завтра, – сказал Енотик и побежал домой. А на другое утро – тук-тук – стучится к Фильке ни свет ни заря.
   – Придумал, дядя барсук, как морковку достать мою?
   – Нет пока, – отвечает Филька.
   – Так ты думай.
   – Да я бы всей душой, да некогда. Вот сейчас на охоту идти надо, чего-нибудь на завтрак добыть. А мысли, сам понимаешь, дело такое – тут отвлекаться никак нельзя.
   – А ты и не отвлекайся, дядя барсук, садись и думай. На охоту я вместо тебя схожу, добуду чего-нибудь, – сказал Енотик и принес Фильке три кувшинки.
   – Ну, придумал, дядя барсук?
   – Какой ты шустрый, – сказал Филька, с аппетитом похрустывая сочными кувшинками. – Так быстро такое дело не делается. Завтра приходи.
   – Завтра я к тебе не приду, дядя барсук.
   – Что так? – удивился Филька. – Или тревожишься? Напрасно. Место надежное. – И с удовольствием похлопал лапой по животу.
   – Да, место это у тебя надежное, – сказал Енотик. – Положить положишь, а взять не возьмешь. Пропала моя морковка. Лучше бы я ее себе в живот положил, тоже бы надежно было.
   Посмеялся тогда Филька над глупым Енотиком, а сейчас вспомнил этот случай и за голову схватился: что если черепаха расскажет об этом сказку, а дятел выбьет на березе, прочтут ее через сто лет те, кто будет жить через сто лет в Гореловской роще, и скажут:
   – Какой он был, Филька-то! Енотика глупого не постыдился обобрать.
   – Но ведь это когда было? – вздохнул Филька и потер ладонями горячие щеки. – Эх, хорошо живи – не похвалят, дурно живи – не удивишь никого. Ведь я теперь совсем не тот, что был когда-то. Зачем же за прошлое надо мной сейчас смеяться? Но тут вспомнился Фильке недавний сон его. Приснился он ему недели три назад. Ничего в тот вечер не добыл себе на ужин Филька и потому лег спать с порожним животом. И приснилось ему, будто он в гостях у своего давнего товарища барсука Федора. С детства не виделись они, а тут вдруг приснилось Фильке, что пришел он к Федору, а тот сидит ужинает. А на столе у него чего только нет: лягушки лежат одной кучкой, мыши – другой, орехи – третьей. А на тарелках – желуди, яички овсянки, яички жаворонка и другие разные кушанья. Некоторые Филька не знал даже и назвать как.
   Сказал с завистью:
   – Богато живешь ты, Федор. И тепло у тебя и ешь досыта. А я вот сегодня и не ужинал еще. И пообедал так себе. Да и за завтраком досыта не наелся.
   – А что же ты тогда стоишь у порога? – сказал Федор и подал табуретку Фильке. – Подсаживайся к столу, будь гостем. Мы ведь с тобой вон как давно не виделись. Ты всех что-то чуждаешься, затворником живешь.
   – Такой уж характер у меня нелюдимый, – сказал Филька и подсел к столу: угоститься он любил.
   – Исхудал ты, Филя, – посочувствовал ему Федор.
   – Жизнь не сладкая, – ответил Филька и в уме прикинул, чего бы придвинуть к себе.
   Начал есть. Сперва по-хорошему ел, а потом как набросился на мышей, чуть ли не целиком их заглатывает, давится. Еще одну мышь прожевать не успеет, а уж другую в рот тискает.
   Глядел, глядел на него Федор да и сказал:
   – Что это ты как, Филька, ешь жадно?
   – Проголодался, – ответил Филька, а сам горку лягушек пригреб к себе. Их еще не съел, а уж за орехами потянулся и заодно приглядывался, чего бы еще прихватить.
   И тогда не вытерпел барсук Федор, громыхнул кулаком по столу:
   – Что же это ты накинулся так на еду мою, даже меня отпихиваешь. Уходи сейчас же. Не хочу с тобой, с таким жадным, за одним столом сидеть.
   И выпихнул из избы Фильку, за порог его выставил и дверью за ним так хлопнул, что Филька даже… проснулся. Лежал, смотрел в темный передний угол, злобился на самого себя:
   – Дурак я, дурак! И зачем я в самом деле ел так жадно. Потихоньку бы надо, не торопясь. Глядишь, досыта бы наелся, а то вон как есть хочется.
   Три недели назад приснилось это, а сейчас вспомнил Филька сон свой, сказал:
   – Точно, проведала как-нибудь черепаха про сон мой и выбивает теперь Ду-Дук его на березе, а все смеются. Конечно, им бы только посмеяться, время веселее провести, а мне позор и не на один день… А Кабан, Кабан-то как взвизгивает! У, рыло свиное. Сам еще хуже меня, а хрюкает. Эх, поскорее бы кончился день. Вечером прилетит Сорока и хоть расскажет, что там было, что из моей жизни выбил дятел на березе.
   У Фильки стучали зубы. И не только щеки, но и уши у Фильки были горячими.

Чтобы не было беды

 
   Истомился Филька за день, изныл, чуть вечера дождался. И когда вылетела из-за липы Сорока, кинулся к ней:
   – Говори скорее, что там было.
   – Не торопи, успеешь. Все скажу, ничего не утаю. Когда меня спросили однажды, что самое тяжелое в жизни, я ответила – секрет.
   – Чепуха. Всего тяжелее, когда видишь – неправильно день прожил, а поправить уже нельзя: пролетел день-то.
   – Э, дни еще будут. Нет, самое тяжелое – это когда ты знаешь что-нибудь особенное, а рассказать не можешь, потому что слово дал, что никому не скажешь. Знать и никому не сказать, ох, до чего же это тяжело. Ну я эту тяжесть долго не ношу одна, стараюсь поскорее с кем-нибудь поделиться, чтобы не мне одной тяжело было.
   Сорока уселась на суку и затараторила:
   – Ну, слушай, Филька. Начинаю рассказывать. Собрались мы сегодня у березы. Подсадил Ивашка черепаху на пенек, взлетел Ду-Дук на березу, и все притихли. И ты думаешь, о ком черепаха сегодня первую сказку рассказывала?
   – Обо мне, – буркнул Филька.
   – Не угадал. Про Верблюда и Барана. Села черепаха вот так, подперла щеку кулачком и начала:
   «Пришел Верблюд в гости к Барану. Положил Баран перед ним беремя сена. Угощает:
   – Подзаправься-ка. Только чур не оставлять ни былки. У нас, у баранов, примета есть такая: не доел у тебя гость за столом – беду жди. Ты уж, пожалуйста, все беремя съешь.
   А велико ли у Барана беремя? Верблюд даже и распробовать не успел, что за сено, как уж ни былки не осталось. Никогда он так мало в гостях не ел.
   Стоит, нахваливает:
   – Ух, и сено! Вот это сено! Так и ел бы и ел.
   Думал Верблюд: может, догадается Баран и еще охапки две принесет. Но Баран не догадался, и ушел Верблюд голодным домой.
   Дня через три Баран к Верблюду в гости пожаловал. Увидел его Верблюд и улыбнулся: «Ну, – думает, – погоди, брат. Я тебе тоже сейчас дам беремя, а больше не жди. Узнаешь, как гостей не досыта кормить».
   И пошел за сеном. Самого лучшего выбрал, чтобы Барану обиднее было голодным оставаться. Принес, положил перед ним:
   – Угостись-ка…
   А беремя у Верблюда верблюжье. Глянул Баран – копна целая перед ним. Весь день нужно есть, чтобы все съесть. А не съесть нельзя. Примета есть такая: не доел в гостях – накликал беду на хозяина.
   Ест Баран час, ест два, а сено вроде и не убывает, вроде сколько было, столько и есть. Барану уж и глотать почти некуда, полон живот набил, но и оставлять нельзя: накличешь беду на Верблюда.
   Ест баран, чуть жует. Глядит на него Верблюд и думает: «Сено ему, что ли, мое не нравится? Эдак ему, пожалуй, и добавки не захочется».
   Чуть доел Баран сено к вечеру. Последнюю былку дожевывал со слезами, а уж глотать ее было некуда, за щекой оставил. Никогда не ел в гостях так много. Даже силы не осталось «спасибо» сказать. Поглядел на Верблюда, подумал:
   «Не будет теперь у тебя беды в доме».
   И все-таки ждал Верблюд: может, попросит Баран добавки. А когда не попросил он, сам предложил:
   – Может, ты еще бы поел?
   – Н-н-н-е, – еле выдавил из себя Баран и чуть понес домой живот свой, до самой земли он отвис у него.
   Глядел Верблюд, как уходит Баран, и думал: «Точно, не понравилось ему мое сено, потому он и отказался от добавки. Надо бы у соседа лугового с клеверком попросить. Ну да ладно, придет еще раз».
   Но Баран почему то больше к нему не идет.
   – Ты знаешь, Филька, – затараторила Сорока, – как закончила черепаха сказку, мы так все и покатились со смеху.
   – А черепаха?
   – Она тоже посмеялась с нами и начала новую сказку. И ты думаешь, о ком она была?
   – Обо мне? – похолодел Филька.
   – Не угадал. О Мышонке рассказывала Кири-Бум свою вторую сказку. Вот так, знаешь, села, глазки сощурила и начала:
   «Стоял Кабан под дубом и ел желуди. Мимо Мышонок бежал. И ему захотелось желудей отведать.
   – Можно, – говорит, – и я с тобой есть буду? Мама у меня заболела. Один я.
   – Ешь, – разрешил Кабан и подвинулся.
   Едят они, а Мышонок и говорит:
   – Ох ты и чавкаешь, дядя Кабан, ну как свинья.
   Хрюкнул на него Кабан и прогнал со своей делянки. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:
   – Как же ты мог Кабану сказать такое? Ведь свинья – мать его. Иди сейчас же и извинись.
   Вернулся Мышонок к дубу, сказал Кабану:
   – Прости меня, дядя Кабан. Я не знал, что твоя мать – свинья. Если бы я знал, что ты – сын свиньи, я бы никогда не сказал, что ты ешь по-свински.
   – Вон отсюда! – затопал ногами Кабан и прогнал Мышонка со своей делянки.
   Прибежал Мышонок домой, рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:
   – Ну кто же так извиняется? Ты же опять обидел его. Иди повинись, да по-хорошему.
   А как, не сказала.
   И опять Мышонок к Дубу побежал. Говорит Кабану:
   – Знаешь, дядя Кабан, хоть и свинья твоя мать, хоть и чавкаешь ты по-свински, хоть и пахнет свиньей от тебя…
   Собирался Мышонок сказать дальше: «Все же ты хороший, дядя Кабан», – но не успел. Кинулся Кабан к нему, поддел пятачком и отшвырнул в сторону.
   – Скройся с глаз, или разорву в клочья. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Застонала Мышка, приложила мокрый липовый листок ко лбу.
   – Беда мне с тобой. Разве так извиняются.
   Поучила сына, как извиниться надо. Побежал он. Увидел его Кабан, и налились его глаза кровью.
   И пошел прочь от дуба. «Ешь, – думает, – мои желуди. Я себе еще натрясу, только не вводи меня во зло. Могу не сдержаться я и такое с тобой сделать, что и самому потом стыдно будет».
   Увидел Мышонок – пошел Кабан в чащу, сказал:
   – Эх, спесивый какой, дядя Кабан. Ушел и даже выслушать меня не захотел. А ведь я прибежал сказать тебе, что хоть ты и сын свиньи, а все-таки ты не свинья, а – Кабан и Кабан добрый. Вот ушел и целую делянку желудей подарил мне.
   И запищал, замахал лапками:
   – Подожди, дядя Кабан, я что-то тебе сказать хочу.
   Но Кабан так и не остановился».
   – Ох, Филька, – тараторила Сорока, – окончила черепаха Кирн-Бум свою сказку, а я, поверишь ли, так и обмерла: что сейчас, думаю, будет. А ничего и не было. Просто обиделся Кабан и ушел от березы. А мы так смеялись, так смеялись. Жаль, что ты больной, ты бы тоже вместе с нами смеялся.
   – Ну а дальше что было? – спросил Филька.
   – И дальше были сказки. Черепаха рассказывала, а Дятел записывал. Да я все скажу, не торопи меня, а то я собьюсь или забуду что-нибудь… Дальше, Филька, совсем забавная история вышла. Уж и не знаю, говорить ли тебе.
   – Говори уж, чего там. Обо мне, что ль, разговор был?
   – Нет, Филька, не о тебе. Рассказывала, знаешь, Кири-Бум сказки, а Енот ерзал на пенечке и вздыхал: «И эта не обо мне. Когда же обо мне будет?» Услышала это Лиса, подсела к нему, и ну, понимаешь, вздыхать рядом с ним:
   – В самом деле, почему вы о Еноте не хотите рассказать?
   Обрадовался Енот поддержке Лисы, еще громче вздыхать начал. А Лиса – толк, толк его под бок.
   – Что это у тебя в узелке?
   – Обед.
   – Можно, я погляжу.
   – Гляди.
   Развернула Лиса сверток и лапами всплеснула:
   – О! Можно, я попробую?
   – Пробуй, – говорит Енот, – я тут неподалеку живу, сбегаю поем, если надо будет.
   Ела Лиса обед Енота и покрикивала:
   – О Еноте расскажите.
   А Енот и рад тому. Тоже просит:
   – Расскажите обо мне.
   Поглядела на них черепаха и говорит:
   – Ну хорошо, пиши, Ду-Дук.
   «Проходил медведь под яблоней и приметил яблоко на вершинке. Постоял, поглядел на него, пятерней в затылке поскреб. Сказал:
   – Налилось, да недоспело. Но ничего, дойдет.
   Только сказал так, а Енот выходит из-за березки.
   И не звал его медведь, сам вышел, лишний раз на глаза показаться, авось пригодится.
   Спрашивает:
   – Что, Михайло Иваныч, яблочком любуешься?
   – Любуюсь, – прокряхтел медведь, – да оно зеленоватое пока. Не дошло.
   И вдруг насупился, сдвинул косматые брови.
   – А ты что, – спрашивает, – тоже на него заришься? Смотри у меня. Это яблоко я себе выглядел. Доспеет, сорву.
   Сказал и ушел. А Енот и с места сдвинуться не может. Хлопает себя лапами по груди, приговаривает:
   – Ах, батюшки! Как же мне теперь быть? Сорвет кто-нибудь яблоко, а медведь меня виноватить будет. Забранит, до смерти забранит и при каждой встрече куделить будет. Ах, ты недоля какая. Что же мне теперь делать?
   Долго думал. Придумал-таки:
   – Буду караулить медвежье яблоко.
   Вырыл нору поблизости, перебрался к яблоне со своей семьей. Днем жена дозорила, прела на солнышке, предупреждала всех:
   – Это яблоко Михайлы Иваныча. Он его зачурал, не рвите.
   А ночью Енот сам караул нес. Страшно было, но все-таки стерег медвежье яблоко. На каждый шорох отзывался:
   – Эй, кто там? Проходи мимо. Тут я, Енот, стою, медвежье яблоко караулю.
   Особенно тяжело осенью стало. Дожди пошли. Давно уж вызрело яблоко, переспело даже, а медведь все не шел за ним. Стоял Енот под дождиком, прикрывался дырявым лопухом, прыгал с ножки на ножку, грелся, приговаривал:
   – Сейчас надо особенно начеку быть. При такой погоде и не уследишь, как сорвет кто-нибудь яблоко, а Михайло Иваныч на меня будет думать. А я перед Михайлом Иванычем никогда не был виноватым и не хочу быть.
   А Медведь и не помнил уж, что он яблоко зачурал, спать на зиму в берлоге завалился».
   – Ох, Филька, – прыгала на суку Сорока, – если бы ты видел, что тут началось. Енот, знаешь, вскочил. Лапами размахивает, слюной брызжет. На самого себя не похож.
   – Стойте! – кричит.
   И Лиса тоже:
   – Стойте, – а сама обед Енота доедает.
   Кинулся Енот к Ду-Дуку. Подпрыгивает, кричит:
   – Погоди, не стучи. Что ты там долбишь? Эту сказку не надо записывать. В ней ничего поучительного нет.
   – Тут уж я, Филька, – рассказывала Сорока, – и смеяться перестала. Гляжу, что будет. И тут подходит к Еноту Шакал и – щелк, щелк зубами.
   – Это, – говорит, – как же так не записывать? Обо мне вон какую неправду буковка к буковке выбили, а ты хочешь улизнуть?
   А Енот кулаки сжал и пошел на Шакала.
   – Ты что на меня зубами стучишь? Ты что меня в грудь толкаешь?
   И если бы не растащил их медведь Михайло, кто знает, чем бы все это кончилось. Но медведь сгреб их за воротники и усадил возле себя. Шакал сразу присмирел, а Енот еще раза три вскакивал и кричал:
   – Не надо про меня сказку записывать. Это плохая сказка. Зачем же она место на березе занимать будет?
   Но Ду-Дук дописал ее до конца и поставил в конце восклицательный знак и две жирные точки. Это особенно обидело Енота. Опять вскочил он:
   – Ты зачем эти две точки выбил? Ты на что намекаешь, что я у бабушки Агафьи с огорода морковку унес? Так это когда было? Еще в прошлом году. Ты зачем мне этим сегодня глаза колешь?
   – Ох, Филька, – подпрыгивала на суку Сорока, – если бы ты видел все это. Чуть успокоили Енота. И все равно ругал он самого себя:
   – Ну не дурак ли, – говорит, – я? Ну зачем я сам на сказку напросился, зачем без очереди полез? Может, когда дошла бы до меня очередь, Кири-Бум совсем другую бы обо мне сказку рассказала.
   – И все? – спросил Филька. – Больше ни о ком сегодня разговору не было?
   – Все, – сказала Сорока. – Выбил Ду-Дук сказку про Енота, и все разошлись, потому что Кири-Бум сказала, что у нее совсем-совсем разболелась голова. Ну, бывай здоров, Филя. Спокойной ночи тебе. Полечу я, а то муж ругается, когда я поздно домой возвращаюсь.
   – Лети, – сказал довольный Филька, – только завтра обязательно прилетай.
   – А как же, прилечу. Мне ведь, кроме тебя, и рассказывать некому, что у березы делается. Ты ведь один не бываешь там.
   – Болею я. Корежит меня всего. Ужасно как нездоровится мне.
   – Болей, Филя, болей. И не спеши выздоравливать. Поторопишься – еще хуже заболеешь.
   – Я уж и то так думаю. В таком деле лучше не спешить, – сказал Филька и пошел в избу.
   Запирал Филька дверь на засов, радовался: сегодня о нем речи не было, значит, ему можно спать спокойно.
   – Да и вообще обо мне говорить не надо. Есть Енот, есть Шакал, Заяц есть, зачем же еще на меня время тратитъ.
   Лежал в постели, вспоминал сказку о Баране и покачивал головой: глупый, чтобы не было беды, надрывает себя, ест через силу.
   – Чепуха все эти приметы. Че-пу-ха! Живи честно, и тогда тебе никакая беда страшна не будет. И ты всегда будешь спать спокойно. По себе знаю.

Давняя история

 
   На сказки черепахи Кири-Бум Ёж Иглыч приходил без всякой тревоги. Был уверен, что сказки рассказывают только о плутах, а он – не плут, значит, о нем и рассказывать Кири-Бум не будет. Сидел на пеньке, шуршал колючками и выкрикивал после каждой сказки:
   – Так их, Кири-Бум, так их, мошенников. Крой их, припечатывай, чтобы у других плутовать охота отпала.
   – Я для этого и рассказываю о вас сказки, чтобы других предостеречь, – сказала черепаха и, устроившись поудобнее на пеньке, начала новую сказку:
   «Каких только историй не случается в лесу. Вот как-то расцвела на полянке бело-розовыми цветами Яблонька. Мимо бежал Ёж Иглыч. Приметил ее. Остановился.
   – Цветешь? – спрашивает.
   – Цвету, – отвечает Яблонька. – Первый раз в жизни цвету.
   – Ну цвети, цвети, – сказал Ёж Иглыч и побежал дальше.
   Яблонька отцвела. И стали полнеть, круглиться на ее ветвях яблочки. Случилось Ежу Иглычу опять пробегатъ мимо. Увидел он их, поинтересовался:
   – Наливаются?
   – Наливаются, – сказала Яблонька. – Первые в моей жизни.
   – Пусть наливаются, – сказал Ёж Иглыч и побежал дальше.
   Налились на Яблоньке яблочки, стали сочными, круглыми. Солнышко их подрумянило. Прибежал Еж Иглыч, поморгал глазками.