Страница:
– Сильно сомневаюсь в этом, – сухо ответил Максим. – Во время атаки я поднял свой отряд, мы выбежали из траншеи и бросились на противника. Они открыли огонь из пулеметов, а я начал стрелять из своего револьвера. Но револьверная пуля в отличие от пулеметной летит не очень далеко. И у меня было всего шесть пуль. Ни одна из них не достигла цели. У меня возникла уверенность, что меня непременно убьют. Два моих самых близких школьных друга уже погибли. Мне дали месяц отпуска. Но по-настоящему я еще не сражался.
– А вы научитесь убивать?
– Если хватит времени научиться.
Поражаюсь, как это я тогда сдержалась и не ляпнула ему, что он так же глуп, как и его отец. Он не умрет. Он не имеет права умереть. Потому что у меня есть свой замысел, и ему предстоит принять в нем участие. Вряд ли Максим поверит мне, что непременно выживет, потому что я не хочу, чтобы он погиб. И поэтому я промолчала. А он вернул оружие на место в портупею. Представляешь? Тот самый пистолет, который он накануне чистил и смазывал. Все это время он хранился у него. Я никогда не спрашивала, убил ли он хоть одного немца из этого пистолета. Макс не любил говорить про войну, а я никогда не настаивала. Так что вполне может быть, что он научился убивать, а может, и нет.
– Мне надо идти, – сказала я после очередной паузы и оставила его стоять на тропинке.
Он смотрел на утес, о который бились волны. И забыл обо мне, как только я отошла. Но зато я запомнила все. Бегом я добежала до дома, где Евангелина и миссис де Уинтер о чем-то разговаривали.
Мы встретились с этой старой бестией спустя много лет. Мне уже исполнилось двадцать пять: высокая, очень сильно изменившаяся – жена Макса.
– Ты девочка-бабочка? – спросила она меня после ужина, когда мы остались наедине. Старуха рассматривала меня своими голубыми глазами весь вечер. Максим и единственный гость, Фрэнк Кроули, сидели за другим столом и пили портвейн. Наступил самый ответственный момент, когда старая миссис де Уинтер должна была оценить невестку. На следующий день должны были состояться настоящие смотрины, и в доме ждали приезда Беатрис.
Горгона оглядела меня с ног до головы, оценила мое дорогое изысканное бархатное платье, которое купил Макс, цвета рубина – цвета крови, разгоряченной огнем.
– Ты хорошо замаскировалась, моя дорогая, – вынесла свое суждение старуха, – даже я не сразу узнала тебя. Но ты так внезапно исчезла и появилась снова, как по мановению волшебной палочки. Маленький боец. Но твои глаза нельзя спутать. Ну что, ты уже успела сделать Макса подкаблучником?
– Нет, – ответила я, – мне не нравятся такие приемы. И мне они не нужны.
– Ни за что не поверю. – Она окинула меня острым взглядом. – Жене требуются три качества: красота, ум и способность рожать детей. Ты красива. Очень красива, и это уже почти опасно. Несомненно, умна. Я видела, какая ты наблюдательная, уже при первой встрече. Способна ли ты рожать? Помнится, Изольда не страдала бесплодием. Не будем забывать и про ирландского любителя приключений. Старые фамилии нуждаются время от времени в притоке свежей крови. Несколько необычная родословная, но неплохая. Все подходит. – Миссис де Уинтер нахмурилась, помолчала немного и пробарабанила какой-то марш кончиками пальцев по столу. – Конечно, я могу расстроить эту помолвку, как я уже расстроила одну, когда Макс остановил выбор не на той девице. Тебя это беспокоит?
– В сущности, нет, – ответила я.
Горгона опустилась на софу, и я села рядом.
Сколько ей было? Семьдесят? Восемьдесят? Она все еще оставалась настоящей Горгоной, но она уже выдохлась. А я молода, и к тому же Макс безумно влюблен в меня.
Сначала я охотилась за ним, а теперь он задыхался от любви ко мне. Мне всегда нравилось слово «навеки». Он предпочитал говорить «навсегда». И уверял, что только меня одну он может любить. Макс говорил, что я ему нужна и что он будет защищать меня. Он хотел быть со мной весь день и всю ночь. И он хотел быть во мне весь день и всю ночь. Иногда у него не хватало терпения раздеться. «Быстрее, моя дорогая, – торопил он и глухо стонал от возбуждения. – Быстрее, быстрее». Он уверял, что всегда мечтал о таких маленьких грудях и о такой бледной коже, зарывался носом в мои черные волосы, и их аромат пьянил его. Он говорил, что всякий раз тонет в моих глазах. И что умрет, если не женится на мне, если я откажу ему.
Зная это, я испытывала легкое сострадание к миссис де Уинтер. Время способно подрубить даже такую несгибаемую женщину, как она. Поэтому я старалась обращаться с ней помягче.
– Если вы попытаетесь разлучить нас, то потерпите поражение. Я подхожу вам больше всего, – прямо заявила я. – Но в любом случае не советую вам и пытаться. Вам уже трудно управлять Мэндерли, вы постарели. Нужен кто-то, кто взял бы бразды правления в свои руки. И это большое облегчение – передать их в нужные руки.
Она откинула голову и рассмеялась, как уже однажды смеялась.
– Очень прямо. Как при первой нашей встрече. Кто прямо говорит – прямо идет к цели. Максим знает, что ты дочь Изольды? Знает ли кто-нибудь об этом?
– Нет. Я дочь Изабель. Дочь актрисы.
– Ну так и оставайся ею, моя дорогая, – подытожила она. – Я не выдам твою тайну, если тебе так удобнее. А как насчет отца? Максим не допытывался? Он очень привередлив.
Я смотрела на ее изборожденное морщинами лицо и размышляла: сказать ли ей, что отец вернулся, когда умерла мать, и что он умер, когда я достигла совершеннолетия? Объяснить, что его любовь сделала меня сильной? Нет. Не стоит. Я видела, что она забыла, как его звали, а мне не хотелось снова напоминать ей.
Устремив свой взгляд в темный угол, она спросила:
– А как ты встретилась с Максимом? Ты появилась на сцене так внезапно. Каким образом ты подтолкнула судьбу в нужном направлении? Лично я так всегда поступала. Мужчину нужно заставить обратить на себя внимание.
Мне не было необходимости лгать ей, поэтому я описала кое-какие случаи, но далеко не все из них, мой дорогой. Я оказалась в Нью-Йорке с одним из своих поклонников, который увивался вокруг меня после смерти отца, – он оказался особенно настойчивым. Ему не терпелось познакомить меня со своими предками-аристократами, которые прибыли в Америку на первом легендарном корабле. Вся суть была только в том, что среди пассажиров, которые взяли обратный билет на пароход в Англию, оказался и владелец Мэндерли.
Я продала ожерелье, которое подарил мне мой поклонник, теперь у меня появились собственные деньги, но на билет в первый класс все равно не хватило. Ожерелье мне не нравилось – холодные камни слишком туго охватывали мою шею, не давая дышать. Оно душило меня. И я уехала, даже не попрощавшись со своим поклонником, настолько он приелся мне.
На корабле я не прилагала ни малейшего усилия для того, чтобы самой познакомиться с наследником Мэндерли, не пыталась подойти к его столику – я знала, что в том нет нужды. После смерти отца я пребывала не в лучшем расположении духа, но за последние годы успела убедиться, какой властью обладаю над мужчинами. Из маленькой Бекки я превратилась в ту, какая есть, – в Ребекку.
Наследник Мэндерли еще не успел жениться. Я в этом не сомневалась, ведь он ждал меня. За годы, прошедшие после нашей встречи, он изменился к лучшему. Его имя появлялось на обложках журналов. Мы уже встречались несколько раз на вечеринках, иногда я слышала, что он уехал незадолго до моего появления, но меня это не беспокоило. Я сама становилась популярной личностью и знала: рано или поздно, в том или ином месте, но мы встретимся – и тогда он заметит меня, это было неизбежно.
И действительно, на корабле встреча наконец состоялась. Во время двухдневного плавания по бурному морю почти все пассажиры заперлись в своих каютах и никуда не выходили, а я стояла на палубе, держась за поручни, и смотрела на серые пустынные волны Атлантики. Дул резкий порывистый ветер, и я не слышала, как Максим подошел ко мне сзади. Он выглядел таким же, как и тогда, минус форма и портупея с револьвером. Ему уже было около тридцати.
– Надеюсь, вы не собираетесь прыгнуть в воду, – сказал он, и я ответила серьезно и спокойно, точно таким же тоном, каким он спрашивал меня:
– Нет, не сейчас.
Я не носила шляпы и перчаток. Он посмотрел на мое лицо и на руки, сжимавшие поручень, и заметил на моем пальце обручальное кольцо. И в тот же миг выражение его лица изменилось, он выглядел таким удрученным, что мне захотелось утешить его:
– Это кольцо подарил мне мой отец, и я ношу его в память о нем.
– На том пальце, где все носят обручальные кольца? – спросил он, нахмурившись.
– Оно очень маленькое, и на другой палец его невозможно надеть, – объяснила я. И у него возникло желание надеть на этот палец настоящее обручальное кольцо – его собственное, – так он рассказывал мне впоследствии.
– А что произошло потом, дорогая? – спросила старая Горгона, сидевшая рядом. Но я не ответила ей – это уже ее не касалось.
С тех пор мы с ним не разлучались. Мы ужинали вдвоем, за одним столиком, пианист наигрывал модную джазовую мелодию, корабль раскачивался на волнах.
Я сказала ему, что стану называть его Макс, потому что слово «Максим» означает пулемет, и мне это не нравится, мне больше нравится марка пистолета, который умещается в ладони. И мне кажется, Максу понравилось новое имя, оно даже стало оказывать на него влияние. Он пришел ко мне в каюту в первый же вечер, обычно он так не вел себя с женщинами – я уверена, – и мы проговорили всю ночь, ни разу даже не прикоснувшись друг к другу.
А на рассвете вышли на мокрую палубу, и нам хватило одного взгляда, чтобы понять: все уже решено между нами – и обручение, и дальнейшая совместная жизнь. Бедный Макс, он чувствовал себя таким одиноким, долго искал родственную душу и не мог найти ее. В отличие от меня ему очень трудно было принять новый, послевоенный мир, где все развивалось с такой стремительностью. Как его беспокоило, что я неверно истолкую его поведение, боялся, что сочту все это лишь временным увлечением – «корабельным романом», призванным скрасить монотонное путешествие, тревожился, что я сочту его соблазнителем.
– Я питаю совершенно иные чувства, – проговорил он, стоя в моей каюте с видом растерявшегося юнца.
И я ответила, что понимаю его, поскольку догадывалась, что полночи он спорил сам с собой, пытаясь свергнуть моральные догмы. Но меня саму томило нетерпение. На мне было модное платье – очень соблазнительно обрисовывавшее фигуру, оно облегало меня, как шкура змеи. И «молния» тянулась вдоль спины до поясницы. Взяв Макса за руку, я прижала его пальцы к замочку «молнии». Платье соскользнуло вниз и упало на пол, образовав маленькую заводь. Какую-то долю – ничтожную долю секунду – я помедлила, а потом перешагнула через эту заводь к нему навстречу. И все, что потом произошло между нами, я не открывала ни единой душе – только тебе, мой дорогой.
Мы с ним оба бились в судорогах страсти, как две пойманные в сети рыбины. Наверное, эта страсть меня и ослепила на какое-то время, потому что я не обратила тогда внимания на то, каким чувством собственника он обладал. Мне никогда не приходило в голову рассматривать женитьбу как, например, покупку корабля, и разве я могла представить, что он воспринимает это именно таким образом. Если бы я догадалась о том сразу, то сказала бы ему, что мысль, будто кто-то может владеть другим человеком, – глупая и бессмысленная. Я подарила Максу столько приятных, чувственных переживаний, о существовании которых он только подозревал, но никогда не испытывал ничего подобного. Я отдала ему свое тело, а еще свое сердце и ум, что случается очень редко.
Мы с ним доходили до состояния транса, когда исчезает окружающий мир. Я вела честную игру и дождалась, когда Макс сам поймет, что ему нужно. В итоге я дала ему обещание стать Ребеккой де Уинтер еще до того, как корабль пришел в Саутгемптон. То, что я задумала в четырнадцать лет, сбылось. Но я не сомневалась, что завладею этой фамилией, – имя Ребекка очень хорошо сочеталось с де Уинтер. Звучно и красиво. Я отвергла даже некое подобие мысли о том, что я стану миссис Максимилиан.
Все эти уточнения я не стала выкладывать Горгоне, и мне удалось сбить ее со следа, я умею это ловко делать, мой дорогой. Существует масса ухищрений, которыми я тебя научу со временем пользоваться, когда ты хочешь выложить не всю правду, а только часть ее. Миссис де Уинтер слушала очень внимательно, и какая-то смутная тень пробежала по ее лицу, как и при первой нашей встрече. Ее беспокоил Макс, но и я ее пугала. Она погрузилась в задумчивость.
– Почему вы так смотрите на меня? – спросила я.
– Потому что теряю власть, – ответила она, покачав головой. – А ты не такая стойкая, какой пытаешься казаться.
Я пропустила ее замечание мимо ушей. Дело не только в том, что она постарела, с возрастом она стала несколько сентиментальной. «Я не стойкая? Да я тверда, как гранит, – подумала я. – Ты ошибаешься, бабуля».
– И ты хотела именно этого? – спросила она в конце разговора. – Ты уверена, что хотела именно этого? Мэндерли нужна хозяйка, ты знаешь. И это – жертвоприношение.
И почему-то при этих ее словах дрожь прошла по моему телу. Она употребила слово «жертвоприношение» в обычном смысле этого слова. Быть может, хотела всего лишь напомнить о своем сыне и тех проступках, что он совершил. Но перед моим мысленным взором предстала вереница невест, которых вели к жертвенному алтарю, и там они совершали обряд таинства.
Что ж, девственность – тоже жертвоприношение на алтарь семейной жизни, как всем известно. Но моя сила заключалась в другом, и у меня было оружие посильнее, чем девственность. Чистота так мало значит для укрепления супружеских отношений, во всяком случае, примеры истории это доказывают. Мэндерли не представляет для меня опасности, я это утверждаю не из гордыни, а исходя из фактов.
Я ответила ей, что именно этого и хотела и к этому стремилась.
Горгоне ничего не оставалось, как одобрить выбор внука. Что было мне на руку, но я могла бы обойтись и без ее благословения. Макс настолько влюбился в меня, что, если бы она отвергла меня, он бы отверг ее. Но он уверял, что перед его бабушкой не стояло такого выбора, и сердился, когда я заговаривала на эту тему. Какие странные существа мужчины! Правда их почему-то раздражает. Ему казалось, что это бросает тень на его самостоятельность.
Круг замкнулся. Меня приняли как невесту, и спустя три месяца, в февральский день, мы отправились с ним через Ла-Манш в мою деревушку во Франции. С неба падал соленый дождь. Макс гладил мой дождевик и целовал глаза, когда мы вышли с ним на утреннюю прогулку к морю и восхищались друг другом.
А когда я вернулась назад, в Мэндерли, чтобы вступить во владение им, наступила весна, как и сейчас, деревья цвели, они стояли, как невесты, в пышном белом одеянии. Земля просыпалась после зимней спячки, деревья источали живительные запахи. Несмотря на возникшие разногласия во время свадебного путешествия, я с радостным предвкушением взялась за обновление особняка. И первое, что я потребовала сделать, открыть все окна нараспашку – одно за другим. Я пригласила в гости ветер с моря. И была уверена, что забеременею этой же весной. Но я ошиблась.
Моя радость, моя любовь, как поздно это произошло! Сегодня, когда я дописывала конец главы и начала новую, на меня нахлынул такой вал отчаяния и сомнений! Но утром все пройдет. Самые трудные и опасные для меня сейчас часы – это полночь.
Как трудно описать свою жизнь, втиснуть ее в строчки предложений. Намного сложнее, чем я ожидала. Как ты мог заметить, я создала легенду из своего отца, но он действительно появился в моей жизни таким странным образом. Словно и в самом деле восстал из мертвых. Он никогда не объяснял мне причину размолвки с матерью и то, почему он уехал в Южную Африку. Он уверял, что навсегда сохранил привязанность к моей матери и всегда, как мог, заботился о ней, и тотчас откликнулся, когда пришло известие о ее болезни. Но насколько все это было правдой? Я никогда не видела ни одного письма от него, и мама не была больна, она была беременна, хотя я это узнала только десять лет спустя.
Все лгали мне: мама уверяла, что мой отец умер. Дэнни сообщила, что мать умерла от чахотки, они скрыли от меня появление моего сводного брата, и я до сих пор не знаю: заставил ли мой отец сдать ребенка в приют, или это сама Дэнни приняла такое решение. Несколько лет спустя Дэнни все же призналась мне – вскоре после моего замужества, вскоре после того, как я появилась в Мэндерли. Тогда ли это произошло, когда я поняла, что так и не забеременела в те сроки, которые наметила для себя? Наверное. И, наверное, я рыдала. Не помню. И она рассказала мне про моего сводного брата – сына моей матери.
Она доказывала, что приют – полностью ее идея, но я не поверила ей. Боюсь, это дело рук Девлина. Мне кажется, ребенок был в этом огромном доме, когда я приехала в Гринвейз и мама умерла. И я не сомневаюсь, что слышала его плач, когда села подле ее кровати…
Дэнни ошибалась. Я тогда не могла плакать. Я оцепенела, на меня нашел какой-то столбняк. Я стала спящей разгуливать по ночам.
Девлин оказался жестким человеком. И его беспокоила мысль, действительно ли я его дочь. И если бы он счел, что во мне течет не его кровь, он сдал бы меня в приют, как и моего брата.
В тот день я спустилась по лестнице вниз, в комнаты мамы, и он тоже оказался там. Он пристально посмотрел в мои – его – черные глаза и на мои волосы – его волосы: я была плоть от его плоти. Я шагнула к нему, он схватил меня за плечи и притянул к себе; он вглядывался в мое лицо: осколок его скалы – вот чего он хотел увидеть, и, когда это произошло, как сразу изменилось его выражение. Он обнял меня, достал колечко и надел мне его на палец.
Мой дорогой, я не могу писать о нем. Не хочу. Какое-то время я преклонялась перед ним, а он восхищался и преклонялся перед мной.
– Я сделаю из тебя настоящую леди, Бекка! – восклицал он. – И пусть они все провалятся к чертям!
Но я никогда и никому не позволяла лепить из меня то, что им хочется. Ни ему, ни Максу – ни одному человеку в мире. Мой отец попробовал взнуздать меня: нанял гувернанток, накупил платьев, учил танцевать. Не верь мужчинам, дары приносящим, потому что они всегда потом потребуют расплатиться за них. А цена всегда одна – свобода.
В Гринвейзе меня ревниво опекали. Я стала папиной принцессой, и он заточил меня в башне из слоновой кости. Он был таким заботливым, таким нежным, что прошло несколько лет, прежде чем я осознала, что он забрал ключ от входной двери и никогда не отдаст его мне. Сначала от меня отлучили моего двоюродного брата Джека. Меня он не слишком интересовал: льстивый и нерешительный, что я очень скоро разглядела, с банальным складом ума – и его слабодушие в конце концов погубит его.
Мой кузен Джек – сын любимой сестры отца, и его пригласили на какое-то время в Гринвейз – до тех пор, пока он не стал поглядывать на меня. А потом схватил под лестницей и поцеловал. Я чуть не взбесилась от злости и расцарапала ему лицо. И когда отец увидел эти длинные царапины, он сразу все понял. И Джеку сказали «до свидания». Я не грустила, что он уехал, и никогда не думала, что он вдруг ни с того ни с сего объявится в Мэндерли, претендуя на родственные отношения. Почему-то он считал, что в его несчастьях виновата именно я, а потом принялся чернить меня в глазах Макса, и рана начала гноиться.
Правильно поступил мой отец, что, не медля ни секунды, выставил его из дома. Это неблагодарная тварь. Впрочем, отец не выносил не только Джека, но любую мужскую особь, которая появлялась на горизонте.
– Что они толкутся тут? – возмущался он. – Я не потерплю их, Бекка.
Моя подруга Мэй – очень хорошая, умная девушка, но, к сожалению, не очень миловидная, жила в особняке неподалеку от нашего дома, и мне разрешалось время от времени навещать ее. Но у нее было три брата. Отец не выносил их. Мэй так сердечно относилась ко мне – какое счастье, что я смогла отблагодарить ее со временем, – но об этом я расскажу в другой раз. Отцу нравилась Мэй, но, стоило мне выйти прогуляться с ее братьями, поговорить с ними больше минуты или поехать кататься верхом, он тотчас начинал следить за нами. Потом злился и напивался.
– Скажи, что любишь своего старого папочку, Бекка! – требовал он.
Но что бы я ни говорила, какие бы выражения ни употребляла – ничто не приносило ему удовлетворения.
Глупый фигляр! Он вытаскивал револьвер, клал его на стол и смотрел на трофеи, привезенные из Африки, – шкуры львицы и газели, украшавшие стены.
– Будь проклят этот таксидермист! – возмутился он, когда я однажды провела пальцем по львиной морде. – Как он паршиво исполнил свою работу.
Я всмотрелась пристальнее: отец очень хорошо стрелял. Меткость принесла ему известность. Великий белый охотник – он умел убивать очень чисто: только крошечное отверстие указывало, где прошла пуля. И мастер, обрабатывавший шкуру, все же не смог скрыть следы дырочки, откуда вытекла жизнь животного.
Чем же я занималась эти семь лет, что жила в доме отца? Отвечу тебе, хотя это не так уж интересно: он научил меня играть в карты – я до сих пор играю как профессионал. Никогда не садись со мной за покер. Я чувствую пальцами все шероховатости поверхности и сразу могу угадать, какая карта тебе выпала.
Он рассказывал мне про шахты – это узкие длинные ходы, в которые человек заползает, как червяк, и лежит на животе, потому что не может повернуться. Время от времени эти ходы с деревянными подпорками не выдерживают тяжести и обрушиваются, погребая заживо тех, кто оказывается внутри. Почему-то мне казалось, что под землей очень холодно, но там стоит удушающая жара – как в печке. Рядом с золотыми жилами селятся особые бактерии, они там кишмя кишат, – через слюну проникают в тело человека, селятся в кишечнике, в легких, проделывают ходы в сердце и размножаются в аорте. Если случайно поранишься под землей, рана загноится и будет гноиться годами, уверял меня отец. Иной раз ее вообще нельзя залечить, как бы ты ни ухаживал за ней, как бы часто ни менял повязку и сколько бы лекарств ни заглатывал.
Интересно? Это мое послание тебе. Послание в запечатанной бутылке. Брось его в море и жди, в каком месте его прибьет к берегу, отец.
Но хватит о Девлине. Слишком значительная фигура, мое перо не в силах описать, обрисовать его целиком, и он не уместится на страницах тетради. Он не всегда выступал таким глупым фигляром, точно так же, как и Маккендрик. Иной раз он претендовал на роль Просперо, а в другой раз – Марка Антония. У моего отца Девлина было сердце льва, и он сражался до конца. Но что бы тебе ни пытались внушить, мой дорогой, – его убили кредиторы. И долги.
Он не мог сказать мне правду в лицо. Ему было стыдно признаться, каким образом он позволил вовлечь себя в эти аферы. И, заперев дверь, он привязал веревку к крюку. Это произошло в тот день, когда он должен был выплатить свои долги.
В тот день, когда мне исполнилось двадцать один год, как я уже писала тебе. В день моего совершеннолетия. С тех пор я никогда не праздную своего дня рождения.
Все, мой дорогой, на этом я заканчиваю. Я подошла к последней странице тетради. И мне бы не хотелось заканчивать ее на таком печальном аккорде.
Пусть все призраки прошлого исчезнут. Нас с тобой ждет будущее. И мне хочется только одного: чтобы ты знал, как я дорожу тобой, как сильно люблю тебя. И сколько счастья ты принес мне в эти последние недели, когда я чувствовала в себе твое присутствие и строила планы.
Ты родишься в последние дни лета – самое чудесное время года. Наступят теплые погожие дни. Ты родишься в Мэндерли, в комнате с видом на море, и сразу услышишь его шум. Море… Мое море. Я буду нянчить тебя, заботиться о тебе и всегда смотреть на тебя.
И все плохое в себе я отброшу навсегда. Я стану лучшей матерью в мире, ты будешь купаться в любви, и я уверена, как только Макс увидит, он тоже полюбит тебя с первого взгляда. Ты станешь его долгожданным сыном.
Уже два часа ночи, а через три часа мы выедем с тобой в Лондон и уже будем в пути. Я заведу новую тетрадь и запишу туда все, что пропустила: некоторые из отцовских историй, кое-что про Макса. Я расшифрую тебе страницы моего замужества, как написанные для слепых, по системе Брайля.
Какая усталость вдруг навалилась на меня. Джаспер беспокойно смотрит своими печальными глазами, и мне кажется, он догадывается, что я собираюсь уехать. Он всегда чувствует это.
Занавески раздвинуты, чтобы первые лучи солнца разбудили меня. Будильник стоит у изголовья. Ты слышишь, как он тикает? Мне пора лечь и поспать немного, мой дорогой».
Часть 4
25
– А вы научитесь убивать?
– Если хватит времени научиться.
Поражаюсь, как это я тогда сдержалась и не ляпнула ему, что он так же глуп, как и его отец. Он не умрет. Он не имеет права умереть. Потому что у меня есть свой замысел, и ему предстоит принять в нем участие. Вряд ли Максим поверит мне, что непременно выживет, потому что я не хочу, чтобы он погиб. И поэтому я промолчала. А он вернул оружие на место в портупею. Представляешь? Тот самый пистолет, который он накануне чистил и смазывал. Все это время он хранился у него. Я никогда не спрашивала, убил ли он хоть одного немца из этого пистолета. Макс не любил говорить про войну, а я никогда не настаивала. Так что вполне может быть, что он научился убивать, а может, и нет.
– Мне надо идти, – сказала я после очередной паузы и оставила его стоять на тропинке.
Он смотрел на утес, о который бились волны. И забыл обо мне, как только я отошла. Но зато я запомнила все. Бегом я добежала до дома, где Евангелина и миссис де Уинтер о чем-то разговаривали.
Мы встретились с этой старой бестией спустя много лет. Мне уже исполнилось двадцать пять: высокая, очень сильно изменившаяся – жена Макса.
– Ты девочка-бабочка? – спросила она меня после ужина, когда мы остались наедине. Старуха рассматривала меня своими голубыми глазами весь вечер. Максим и единственный гость, Фрэнк Кроули, сидели за другим столом и пили портвейн. Наступил самый ответственный момент, когда старая миссис де Уинтер должна была оценить невестку. На следующий день должны были состояться настоящие смотрины, и в доме ждали приезда Беатрис.
Горгона оглядела меня с ног до головы, оценила мое дорогое изысканное бархатное платье, которое купил Макс, цвета рубина – цвета крови, разгоряченной огнем.
– Ты хорошо замаскировалась, моя дорогая, – вынесла свое суждение старуха, – даже я не сразу узнала тебя. Но ты так внезапно исчезла и появилась снова, как по мановению волшебной палочки. Маленький боец. Но твои глаза нельзя спутать. Ну что, ты уже успела сделать Макса подкаблучником?
– Нет, – ответила я, – мне не нравятся такие приемы. И мне они не нужны.
– Ни за что не поверю. – Она окинула меня острым взглядом. – Жене требуются три качества: красота, ум и способность рожать детей. Ты красива. Очень красива, и это уже почти опасно. Несомненно, умна. Я видела, какая ты наблюдательная, уже при первой встрече. Способна ли ты рожать? Помнится, Изольда не страдала бесплодием. Не будем забывать и про ирландского любителя приключений. Старые фамилии нуждаются время от времени в притоке свежей крови. Несколько необычная родословная, но неплохая. Все подходит. – Миссис де Уинтер нахмурилась, помолчала немного и пробарабанила какой-то марш кончиками пальцев по столу. – Конечно, я могу расстроить эту помолвку, как я уже расстроила одну, когда Макс остановил выбор не на той девице. Тебя это беспокоит?
– В сущности, нет, – ответила я.
Горгона опустилась на софу, и я села рядом.
Сколько ей было? Семьдесят? Восемьдесят? Она все еще оставалась настоящей Горгоной, но она уже выдохлась. А я молода, и к тому же Макс безумно влюблен в меня.
Сначала я охотилась за ним, а теперь он задыхался от любви ко мне. Мне всегда нравилось слово «навеки». Он предпочитал говорить «навсегда». И уверял, что только меня одну он может любить. Макс говорил, что я ему нужна и что он будет защищать меня. Он хотел быть со мной весь день и всю ночь. И он хотел быть во мне весь день и всю ночь. Иногда у него не хватало терпения раздеться. «Быстрее, моя дорогая, – торопил он и глухо стонал от возбуждения. – Быстрее, быстрее». Он уверял, что всегда мечтал о таких маленьких грудях и о такой бледной коже, зарывался носом в мои черные волосы, и их аромат пьянил его. Он говорил, что всякий раз тонет в моих глазах. И что умрет, если не женится на мне, если я откажу ему.
Зная это, я испытывала легкое сострадание к миссис де Уинтер. Время способно подрубить даже такую несгибаемую женщину, как она. Поэтому я старалась обращаться с ней помягче.
– Если вы попытаетесь разлучить нас, то потерпите поражение. Я подхожу вам больше всего, – прямо заявила я. – Но в любом случае не советую вам и пытаться. Вам уже трудно управлять Мэндерли, вы постарели. Нужен кто-то, кто взял бы бразды правления в свои руки. И это большое облегчение – передать их в нужные руки.
Она откинула голову и рассмеялась, как уже однажды смеялась.
– Очень прямо. Как при первой нашей встрече. Кто прямо говорит – прямо идет к цели. Максим знает, что ты дочь Изольды? Знает ли кто-нибудь об этом?
– Нет. Я дочь Изабель. Дочь актрисы.
– Ну так и оставайся ею, моя дорогая, – подытожила она. – Я не выдам твою тайну, если тебе так удобнее. А как насчет отца? Максим не допытывался? Он очень привередлив.
Я смотрела на ее изборожденное морщинами лицо и размышляла: сказать ли ей, что отец вернулся, когда умерла мать, и что он умер, когда я достигла совершеннолетия? Объяснить, что его любовь сделала меня сильной? Нет. Не стоит. Я видела, что она забыла, как его звали, а мне не хотелось снова напоминать ей.
Устремив свой взгляд в темный угол, она спросила:
– А как ты встретилась с Максимом? Ты появилась на сцене так внезапно. Каким образом ты подтолкнула судьбу в нужном направлении? Лично я так всегда поступала. Мужчину нужно заставить обратить на себя внимание.
Мне не было необходимости лгать ей, поэтому я описала кое-какие случаи, но далеко не все из них, мой дорогой. Я оказалась в Нью-Йорке с одним из своих поклонников, который увивался вокруг меня после смерти отца, – он оказался особенно настойчивым. Ему не терпелось познакомить меня со своими предками-аристократами, которые прибыли в Америку на первом легендарном корабле. Вся суть была только в том, что среди пассажиров, которые взяли обратный билет на пароход в Англию, оказался и владелец Мэндерли.
Я продала ожерелье, которое подарил мне мой поклонник, теперь у меня появились собственные деньги, но на билет в первый класс все равно не хватило. Ожерелье мне не нравилось – холодные камни слишком туго охватывали мою шею, не давая дышать. Оно душило меня. И я уехала, даже не попрощавшись со своим поклонником, настолько он приелся мне.
На корабле я не прилагала ни малейшего усилия для того, чтобы самой познакомиться с наследником Мэндерли, не пыталась подойти к его столику – я знала, что в том нет нужды. После смерти отца я пребывала не в лучшем расположении духа, но за последние годы успела убедиться, какой властью обладаю над мужчинами. Из маленькой Бекки я превратилась в ту, какая есть, – в Ребекку.
Наследник Мэндерли еще не успел жениться. Я в этом не сомневалась, ведь он ждал меня. За годы, прошедшие после нашей встречи, он изменился к лучшему. Его имя появлялось на обложках журналов. Мы уже встречались несколько раз на вечеринках, иногда я слышала, что он уехал незадолго до моего появления, но меня это не беспокоило. Я сама становилась популярной личностью и знала: рано или поздно, в том или ином месте, но мы встретимся – и тогда он заметит меня, это было неизбежно.
И действительно, на корабле встреча наконец состоялась. Во время двухдневного плавания по бурному морю почти все пассажиры заперлись в своих каютах и никуда не выходили, а я стояла на палубе, держась за поручни, и смотрела на серые пустынные волны Атлантики. Дул резкий порывистый ветер, и я не слышала, как Максим подошел ко мне сзади. Он выглядел таким же, как и тогда, минус форма и портупея с револьвером. Ему уже было около тридцати.
– Надеюсь, вы не собираетесь прыгнуть в воду, – сказал он, и я ответила серьезно и спокойно, точно таким же тоном, каким он спрашивал меня:
– Нет, не сейчас.
Я не носила шляпы и перчаток. Он посмотрел на мое лицо и на руки, сжимавшие поручень, и заметил на моем пальце обручальное кольцо. И в тот же миг выражение его лица изменилось, он выглядел таким удрученным, что мне захотелось утешить его:
– Это кольцо подарил мне мой отец, и я ношу его в память о нем.
– На том пальце, где все носят обручальные кольца? – спросил он, нахмурившись.
– Оно очень маленькое, и на другой палец его невозможно надеть, – объяснила я. И у него возникло желание надеть на этот палец настоящее обручальное кольцо – его собственное, – так он рассказывал мне впоследствии.
– А что произошло потом, дорогая? – спросила старая Горгона, сидевшая рядом. Но я не ответила ей – это уже ее не касалось.
С тех пор мы с ним не разлучались. Мы ужинали вдвоем, за одним столиком, пианист наигрывал модную джазовую мелодию, корабль раскачивался на волнах.
Я сказала ему, что стану называть его Макс, потому что слово «Максим» означает пулемет, и мне это не нравится, мне больше нравится марка пистолета, который умещается в ладони. И мне кажется, Максу понравилось новое имя, оно даже стало оказывать на него влияние. Он пришел ко мне в каюту в первый же вечер, обычно он так не вел себя с женщинами – я уверена, – и мы проговорили всю ночь, ни разу даже не прикоснувшись друг к другу.
А на рассвете вышли на мокрую палубу, и нам хватило одного взгляда, чтобы понять: все уже решено между нами – и обручение, и дальнейшая совместная жизнь. Бедный Макс, он чувствовал себя таким одиноким, долго искал родственную душу и не мог найти ее. В отличие от меня ему очень трудно было принять новый, послевоенный мир, где все развивалось с такой стремительностью. Как его беспокоило, что я неверно истолкую его поведение, боялся, что сочту все это лишь временным увлечением – «корабельным романом», призванным скрасить монотонное путешествие, тревожился, что я сочту его соблазнителем.
– Я питаю совершенно иные чувства, – проговорил он, стоя в моей каюте с видом растерявшегося юнца.
И я ответила, что понимаю его, поскольку догадывалась, что полночи он спорил сам с собой, пытаясь свергнуть моральные догмы. Но меня саму томило нетерпение. На мне было модное платье – очень соблазнительно обрисовывавшее фигуру, оно облегало меня, как шкура змеи. И «молния» тянулась вдоль спины до поясницы. Взяв Макса за руку, я прижала его пальцы к замочку «молнии». Платье соскользнуло вниз и упало на пол, образовав маленькую заводь. Какую-то долю – ничтожную долю секунду – я помедлила, а потом перешагнула через эту заводь к нему навстречу. И все, что потом произошло между нами, я не открывала ни единой душе – только тебе, мой дорогой.
Мы с ним оба бились в судорогах страсти, как две пойманные в сети рыбины. Наверное, эта страсть меня и ослепила на какое-то время, потому что я не обратила тогда внимания на то, каким чувством собственника он обладал. Мне никогда не приходило в голову рассматривать женитьбу как, например, покупку корабля, и разве я могла представить, что он воспринимает это именно таким образом. Если бы я догадалась о том сразу, то сказала бы ему, что мысль, будто кто-то может владеть другим человеком, – глупая и бессмысленная. Я подарила Максу столько приятных, чувственных переживаний, о существовании которых он только подозревал, но никогда не испытывал ничего подобного. Я отдала ему свое тело, а еще свое сердце и ум, что случается очень редко.
Мы с ним доходили до состояния транса, когда исчезает окружающий мир. Я вела честную игру и дождалась, когда Макс сам поймет, что ему нужно. В итоге я дала ему обещание стать Ребеккой де Уинтер еще до того, как корабль пришел в Саутгемптон. То, что я задумала в четырнадцать лет, сбылось. Но я не сомневалась, что завладею этой фамилией, – имя Ребекка очень хорошо сочеталось с де Уинтер. Звучно и красиво. Я отвергла даже некое подобие мысли о том, что я стану миссис Максимилиан.
Все эти уточнения я не стала выкладывать Горгоне, и мне удалось сбить ее со следа, я умею это ловко делать, мой дорогой. Существует масса ухищрений, которыми я тебя научу со временем пользоваться, когда ты хочешь выложить не всю правду, а только часть ее. Миссис де Уинтер слушала очень внимательно, и какая-то смутная тень пробежала по ее лицу, как и при первой нашей встрече. Ее беспокоил Макс, но и я ее пугала. Она погрузилась в задумчивость.
– Почему вы так смотрите на меня? – спросила я.
– Потому что теряю власть, – ответила она, покачав головой. – А ты не такая стойкая, какой пытаешься казаться.
Я пропустила ее замечание мимо ушей. Дело не только в том, что она постарела, с возрастом она стала несколько сентиментальной. «Я не стойкая? Да я тверда, как гранит, – подумала я. – Ты ошибаешься, бабуля».
– И ты хотела именно этого? – спросила она в конце разговора. – Ты уверена, что хотела именно этого? Мэндерли нужна хозяйка, ты знаешь. И это – жертвоприношение.
И почему-то при этих ее словах дрожь прошла по моему телу. Она употребила слово «жертвоприношение» в обычном смысле этого слова. Быть может, хотела всего лишь напомнить о своем сыне и тех проступках, что он совершил. Но перед моим мысленным взором предстала вереница невест, которых вели к жертвенному алтарю, и там они совершали обряд таинства.
Что ж, девственность – тоже жертвоприношение на алтарь семейной жизни, как всем известно. Но моя сила заключалась в другом, и у меня было оружие посильнее, чем девственность. Чистота так мало значит для укрепления супружеских отношений, во всяком случае, примеры истории это доказывают. Мэндерли не представляет для меня опасности, я это утверждаю не из гордыни, а исходя из фактов.
Я ответила ей, что именно этого и хотела и к этому стремилась.
Горгоне ничего не оставалось, как одобрить выбор внука. Что было мне на руку, но я могла бы обойтись и без ее благословения. Макс настолько влюбился в меня, что, если бы она отвергла меня, он бы отверг ее. Но он уверял, что перед его бабушкой не стояло такого выбора, и сердился, когда я заговаривала на эту тему. Какие странные существа мужчины! Правда их почему-то раздражает. Ему казалось, что это бросает тень на его самостоятельность.
Круг замкнулся. Меня приняли как невесту, и спустя три месяца, в февральский день, мы отправились с ним через Ла-Манш в мою деревушку во Франции. С неба падал соленый дождь. Макс гладил мой дождевик и целовал глаза, когда мы вышли с ним на утреннюю прогулку к морю и восхищались друг другом.
А когда я вернулась назад, в Мэндерли, чтобы вступить во владение им, наступила весна, как и сейчас, деревья цвели, они стояли, как невесты, в пышном белом одеянии. Земля просыпалась после зимней спячки, деревья источали живительные запахи. Несмотря на возникшие разногласия во время свадебного путешествия, я с радостным предвкушением взялась за обновление особняка. И первое, что я потребовала сделать, открыть все окна нараспашку – одно за другим. Я пригласила в гости ветер с моря. И была уверена, что забеременею этой же весной. Но я ошиблась.
Моя радость, моя любовь, как поздно это произошло! Сегодня, когда я дописывала конец главы и начала новую, на меня нахлынул такой вал отчаяния и сомнений! Но утром все пройдет. Самые трудные и опасные для меня сейчас часы – это полночь.
Как трудно описать свою жизнь, втиснуть ее в строчки предложений. Намного сложнее, чем я ожидала. Как ты мог заметить, я создала легенду из своего отца, но он действительно появился в моей жизни таким странным образом. Словно и в самом деле восстал из мертвых. Он никогда не объяснял мне причину размолвки с матерью и то, почему он уехал в Южную Африку. Он уверял, что навсегда сохранил привязанность к моей матери и всегда, как мог, заботился о ней, и тотчас откликнулся, когда пришло известие о ее болезни. Но насколько все это было правдой? Я никогда не видела ни одного письма от него, и мама не была больна, она была беременна, хотя я это узнала только десять лет спустя.
Все лгали мне: мама уверяла, что мой отец умер. Дэнни сообщила, что мать умерла от чахотки, они скрыли от меня появление моего сводного брата, и я до сих пор не знаю: заставил ли мой отец сдать ребенка в приют, или это сама Дэнни приняла такое решение. Несколько лет спустя Дэнни все же призналась мне – вскоре после моего замужества, вскоре после того, как я появилась в Мэндерли. Тогда ли это произошло, когда я поняла, что так и не забеременела в те сроки, которые наметила для себя? Наверное. И, наверное, я рыдала. Не помню. И она рассказала мне про моего сводного брата – сына моей матери.
Она доказывала, что приют – полностью ее идея, но я не поверила ей. Боюсь, это дело рук Девлина. Мне кажется, ребенок был в этом огромном доме, когда я приехала в Гринвейз и мама умерла. И я не сомневаюсь, что слышала его плач, когда села подле ее кровати…
Дэнни ошибалась. Я тогда не могла плакать. Я оцепенела, на меня нашел какой-то столбняк. Я стала спящей разгуливать по ночам.
Девлин оказался жестким человеком. И его беспокоила мысль, действительно ли я его дочь. И если бы он счел, что во мне течет не его кровь, он сдал бы меня в приют, как и моего брата.
В тот день я спустилась по лестнице вниз, в комнаты мамы, и он тоже оказался там. Он пристально посмотрел в мои – его – черные глаза и на мои волосы – его волосы: я была плоть от его плоти. Я шагнула к нему, он схватил меня за плечи и притянул к себе; он вглядывался в мое лицо: осколок его скалы – вот чего он хотел увидеть, и, когда это произошло, как сразу изменилось его выражение. Он обнял меня, достал колечко и надел мне его на палец.
Мой дорогой, я не могу писать о нем. Не хочу. Какое-то время я преклонялась перед ним, а он восхищался и преклонялся перед мной.
– Я сделаю из тебя настоящую леди, Бекка! – восклицал он. – И пусть они все провалятся к чертям!
Но я никогда и никому не позволяла лепить из меня то, что им хочется. Ни ему, ни Максу – ни одному человеку в мире. Мой отец попробовал взнуздать меня: нанял гувернанток, накупил платьев, учил танцевать. Не верь мужчинам, дары приносящим, потому что они всегда потом потребуют расплатиться за них. А цена всегда одна – свобода.
В Гринвейзе меня ревниво опекали. Я стала папиной принцессой, и он заточил меня в башне из слоновой кости. Он был таким заботливым, таким нежным, что прошло несколько лет, прежде чем я осознала, что он забрал ключ от входной двери и никогда не отдаст его мне. Сначала от меня отлучили моего двоюродного брата Джека. Меня он не слишком интересовал: льстивый и нерешительный, что я очень скоро разглядела, с банальным складом ума – и его слабодушие в конце концов погубит его.
Мой кузен Джек – сын любимой сестры отца, и его пригласили на какое-то время в Гринвейз – до тех пор, пока он не стал поглядывать на меня. А потом схватил под лестницей и поцеловал. Я чуть не взбесилась от злости и расцарапала ему лицо. И когда отец увидел эти длинные царапины, он сразу все понял. И Джеку сказали «до свидания». Я не грустила, что он уехал, и никогда не думала, что он вдруг ни с того ни с сего объявится в Мэндерли, претендуя на родственные отношения. Почему-то он считал, что в его несчастьях виновата именно я, а потом принялся чернить меня в глазах Макса, и рана начала гноиться.
Правильно поступил мой отец, что, не медля ни секунды, выставил его из дома. Это неблагодарная тварь. Впрочем, отец не выносил не только Джека, но любую мужскую особь, которая появлялась на горизонте.
– Что они толкутся тут? – возмущался он. – Я не потерплю их, Бекка.
Моя подруга Мэй – очень хорошая, умная девушка, но, к сожалению, не очень миловидная, жила в особняке неподалеку от нашего дома, и мне разрешалось время от времени навещать ее. Но у нее было три брата. Отец не выносил их. Мэй так сердечно относилась ко мне – какое счастье, что я смогла отблагодарить ее со временем, – но об этом я расскажу в другой раз. Отцу нравилась Мэй, но, стоило мне выйти прогуляться с ее братьями, поговорить с ними больше минуты или поехать кататься верхом, он тотчас начинал следить за нами. Потом злился и напивался.
– Скажи, что любишь своего старого папочку, Бекка! – требовал он.
Но что бы я ни говорила, какие бы выражения ни употребляла – ничто не приносило ему удовлетворения.
Глупый фигляр! Он вытаскивал револьвер, клал его на стол и смотрел на трофеи, привезенные из Африки, – шкуры львицы и газели, украшавшие стены.
– Будь проклят этот таксидермист! – возмутился он, когда я однажды провела пальцем по львиной морде. – Как он паршиво исполнил свою работу.
Я всмотрелась пристальнее: отец очень хорошо стрелял. Меткость принесла ему известность. Великий белый охотник – он умел убивать очень чисто: только крошечное отверстие указывало, где прошла пуля. И мастер, обрабатывавший шкуру, все же не смог скрыть следы дырочки, откуда вытекла жизнь животного.
Чем же я занималась эти семь лет, что жила в доме отца? Отвечу тебе, хотя это не так уж интересно: он научил меня играть в карты – я до сих пор играю как профессионал. Никогда не садись со мной за покер. Я чувствую пальцами все шероховатости поверхности и сразу могу угадать, какая карта тебе выпала.
Он рассказывал мне про шахты – это узкие длинные ходы, в которые человек заползает, как червяк, и лежит на животе, потому что не может повернуться. Время от времени эти ходы с деревянными подпорками не выдерживают тяжести и обрушиваются, погребая заживо тех, кто оказывается внутри. Почему-то мне казалось, что под землей очень холодно, но там стоит удушающая жара – как в печке. Рядом с золотыми жилами селятся особые бактерии, они там кишмя кишат, – через слюну проникают в тело человека, селятся в кишечнике, в легких, проделывают ходы в сердце и размножаются в аорте. Если случайно поранишься под землей, рана загноится и будет гноиться годами, уверял меня отец. Иной раз ее вообще нельзя залечить, как бы ты ни ухаживал за ней, как бы часто ни менял повязку и сколько бы лекарств ни заглатывал.
Интересно? Это мое послание тебе. Послание в запечатанной бутылке. Брось его в море и жди, в каком месте его прибьет к берегу, отец.
Но хватит о Девлине. Слишком значительная фигура, мое перо не в силах описать, обрисовать его целиком, и он не уместится на страницах тетради. Он не всегда выступал таким глупым фигляром, точно так же, как и Маккендрик. Иной раз он претендовал на роль Просперо, а в другой раз – Марка Антония. У моего отца Девлина было сердце льва, и он сражался до конца. Но что бы тебе ни пытались внушить, мой дорогой, – его убили кредиторы. И долги.
Он не мог сказать мне правду в лицо. Ему было стыдно признаться, каким образом он позволил вовлечь себя в эти аферы. И, заперев дверь, он привязал веревку к крюку. Это произошло в тот день, когда он должен был выплатить свои долги.
В тот день, когда мне исполнилось двадцать один год, как я уже писала тебе. В день моего совершеннолетия. С тех пор я никогда не праздную своего дня рождения.
Все, мой дорогой, на этом я заканчиваю. Я подошла к последней странице тетради. И мне бы не хотелось заканчивать ее на таком печальном аккорде.
Пусть все призраки прошлого исчезнут. Нас с тобой ждет будущее. И мне хочется только одного: чтобы ты знал, как я дорожу тобой, как сильно люблю тебя. И сколько счастья ты принес мне в эти последние недели, когда я чувствовала в себе твое присутствие и строила планы.
Ты родишься в последние дни лета – самое чудесное время года. Наступят теплые погожие дни. Ты родишься в Мэндерли, в комнате с видом на море, и сразу услышишь его шум. Море… Мое море. Я буду нянчить тебя, заботиться о тебе и всегда смотреть на тебя.
И все плохое в себе я отброшу навсегда. Я стану лучшей матерью в мире, ты будешь купаться в любви, и я уверена, как только Макс увидит, он тоже полюбит тебя с первого взгляда. Ты станешь его долгожданным сыном.
Уже два часа ночи, а через три часа мы выедем с тобой в Лондон и уже будем в пути. Я заведу новую тетрадь и запишу туда все, что пропустила: некоторые из отцовских историй, кое-что про Макса. Я расшифрую тебе страницы моего замужества, как написанные для слепых, по системе Брайля.
Какая усталость вдруг навалилась на меня. Джаспер беспокойно смотрит своими печальными глазами, и мне кажется, он догадывается, что я собираюсь уехать. Он всегда чувствует это.
Занавески раздвинуты, чтобы первые лучи солнца разбудили меня. Будильник стоит у изголовья. Ты слышишь, как он тикает? Мне пора лечь и поспать немного, мой дорогой».
Часть 4
ЭЛЛИ
Май 1951 года
25
Какие это были жаркие дни, мой дорогой», – вспоминалось мне сегодня. Я сижу в саду и пишу письмо Тому Галбрайту. Очень трудно подобрать нужные выражения. А мне нужно описать, что произошло вчера, и еще многое другое. Чувства мои все еще в смятении, и я все еще продолжаю называть его «мистер Грей».
Только после того, как я перечитала дневник Ребекки, мне удалось преодолеть внутреннюю скованность. У меня такое впечатление, что он сумеет угадать, что некоторые мои интонации и предложения навеяны чтением ее записок. Он точно так же, как и я, понимает, что эта небольшая черная тетрадь – саркофаг, в котором хранится сердце Ребекки.
Я вынесла письменный столик в сад, где когда-то маленькая Ребекка пила чай с моим отцом и Элинор, которой тогда исполнилось двадцать семь лет, и с моей ласковой бабушкой, которую я уже не застала в живых. Справа от меня пышно цветут знаменитые гренвилские розы. Их ароматом пропитано все вокруг. И в таком красивом месте нельзя чувствовать себя несчастным.
Только после того, как я перечитала дневник Ребекки, мне удалось преодолеть внутреннюю скованность. У меня такое впечатление, что он сумеет угадать, что некоторые мои интонации и предложения навеяны чтением ее записок. Он точно так же, как и я, понимает, что эта небольшая черная тетрадь – саркофаг, в котором хранится сердце Ребекки.
Я вынесла письменный столик в сад, где когда-то маленькая Ребекка пила чай с моим отцом и Элинор, которой тогда исполнилось двадцать семь лет, и с моей ласковой бабушкой, которую я уже не застала в живых. Справа от меня пышно цветут знаменитые гренвилские розы. Их ароматом пропитано все вокруг. И в таком красивом месте нельзя чувствовать себя несчастным.