Страница:
Конечно же, постараюсь. Мне не хотелось именно сейчас сесть на мель, когда впереди столько дел. Я ведь только приступил к ним. Я упустил массу времени, прежде чем собрался записать свой рассказ. А для того чтобы его закончить, потребуется немало трудов, и мне надо беречь силы.
Итак, первое, что я сделал: попросил прощения у Элли, и между нами воцарился мир. Элли тоже извинилась, но я ответил, что она говорила правду и мне нечего прощать.
Второе: я понял, что могу довериться Теренсу Грею и теперь готов считать его своим помощником в моем начинании. Забыть то, как он был внимателен и заботлив, нельзя. Третье: теперь мы могли говорить друг с другом вполне откровенно и обсуждать все от начала до конца.
Грей навестил меня через день, когда я несколько оправился, и мы с ним распределили обязанности. Он признался, что успел наметить несколько важных «пунктов» – как я их назвал для себя – после разговора с Фрицем, чтобы уточнить кое-что из них с Фейвелом в ближайшее время в Лондоне. Грей перезвонил Джеку и перенес встречу на следующую неделю, когда я окрепну. Он сказал, что непременно учтет мои предупреждения относительно этого типа и, если будут возникать какие-то сомнительные моменты, сразу постарается обсудить их со мной, чтобы сразу прояснить все до конца.
А мне, в свою очередь, предстоит открыть свои заветные тайники, порыться в памяти и выложить всю историю – а если мне будет так удобнее, то записать ее. Это будет выглядеть лишь как показания свидетеля. И ничего более.
Мы пожали друг другу руки, чтобы скрепить договор. Грей пересказал, что он успел узнать за это время, что обнаружил на запылившихся надгробных плитах усыпальницы (ничего нового для себя я не услышал) и что он нашел в Лондоне в Соммерсет-хаузе и Паблик рекорд офисе – вот это удивило меня.
А я показал ему присланную мне черную тетрадь с фотографией девочки с крыльями. И наконец вручил ему ключ от ворот Мэндерли.
– Сходи туда завтра, – попросил я. – И непременно загляни в домик на берегу. Там кто-то был, я видел. И что самое главное – я догадываюсь, кто это мог быть.
– Конечно, зайду, – пообещал Терренс. – Не волнуйтесь. Выбросьте это из памяти. Таблетки, которые прописал врач, помогут вам заснуть и отдохнуть как следует.
– Я и сам собирался заснуть. Но, Грей, послушайте, кто-то идет по тому же самому следу, что и мы. Вот что мне пришло на ум. Не говорите об этом Элли. Она сочтет, что у меня разыгралось воображение, что мне чудится заговор, что я подозреваю всех и вся… так вот, она ошибается. Нет-нет, Грей, дослушайте… Кто бы там ни был, но именно этот человек отправил мне конверт с фотографиями и тетрадь. Кто-то, кто хочет вызвать у меня беспокойство, я это чувствую. И если я прав, то это могут быть всего два человека… Я назвал ему два имени.
– Как странно, полковник Джулиан, – вежливо проговорил Грей, – очень оригинально. Я никогда бы не подумал на них. Ну а теперь я не имею права дольше задерживаться у вас. Вы сегодня устали. Элли волнуется. Я пообещал, что не задержусь у вас больше пяти минут… Вам действительно необходимо заснуть.
Его мягкость и забота тронули меня. Мне казалось, что Грей не очень любит выказывать свои чувства. Он вдруг наклонился, словно хотел поправить одеяло. Меня к этому времени уже успели уложить в постель, так что разговор происходил в спальне. Пожелав мне спокойной ночи, он уже собрался уходить.
– Погодите, Грей, – остановил я его у порога.
– Да?
– Это очень важно. Помните, что если вам надо будет о чем-то поговорить и вдруг окажется, что я задремал, поговорите тогда с Элли. У нее доброе сердце.
– Я уже успел это заметить, – кивнул Грей. – При первой же встрече.
Его ответ меня успокоил, и то, как он тотчас же ответил, более всего. В этот момент все мои последние сомнения отпали. И меня уже более ничто не смущало в нем, ничто не вызывало подозрений: ни напряженность, которая временами проявлялась в нем, ни суковатость тона, даже средняя школа, которую он заканчивал.
– Вот теперь все, – сказал я.
Когда Грей ушел, я устроился поудобнее на подушке и прислушался к шуму моря. И почти сразу же задремал, чтобы в тот же миг очутиться в лесу Мэндерли. Мне навстречу в белом платье с голубой эмалевой брошью в виде бабочки легким шагом шла… Ребекка.
Часть 2
10
11
Итак, первое, что я сделал: попросил прощения у Элли, и между нами воцарился мир. Элли тоже извинилась, но я ответил, что она говорила правду и мне нечего прощать.
Второе: я понял, что могу довериться Теренсу Грею и теперь готов считать его своим помощником в моем начинании. Забыть то, как он был внимателен и заботлив, нельзя. Третье: теперь мы могли говорить друг с другом вполне откровенно и обсуждать все от начала до конца.
Грей навестил меня через день, когда я несколько оправился, и мы с ним распределили обязанности. Он признался, что успел наметить несколько важных «пунктов» – как я их назвал для себя – после разговора с Фрицем, чтобы уточнить кое-что из них с Фейвелом в ближайшее время в Лондоне. Грей перезвонил Джеку и перенес встречу на следующую неделю, когда я окрепну. Он сказал, что непременно учтет мои предупреждения относительно этого типа и, если будут возникать какие-то сомнительные моменты, сразу постарается обсудить их со мной, чтобы сразу прояснить все до конца.
А мне, в свою очередь, предстоит открыть свои заветные тайники, порыться в памяти и выложить всю историю – а если мне будет так удобнее, то записать ее. Это будет выглядеть лишь как показания свидетеля. И ничего более.
Мы пожали друг другу руки, чтобы скрепить договор. Грей пересказал, что он успел узнать за это время, что обнаружил на запылившихся надгробных плитах усыпальницы (ничего нового для себя я не услышал) и что он нашел в Лондоне в Соммерсет-хаузе и Паблик рекорд офисе – вот это удивило меня.
А я показал ему присланную мне черную тетрадь с фотографией девочки с крыльями. И наконец вручил ему ключ от ворот Мэндерли.
– Сходи туда завтра, – попросил я. – И непременно загляни в домик на берегу. Там кто-то был, я видел. И что самое главное – я догадываюсь, кто это мог быть.
– Конечно, зайду, – пообещал Терренс. – Не волнуйтесь. Выбросьте это из памяти. Таблетки, которые прописал врач, помогут вам заснуть и отдохнуть как следует.
– Я и сам собирался заснуть. Но, Грей, послушайте, кто-то идет по тому же самому следу, что и мы. Вот что мне пришло на ум. Не говорите об этом Элли. Она сочтет, что у меня разыгралось воображение, что мне чудится заговор, что я подозреваю всех и вся… так вот, она ошибается. Нет-нет, Грей, дослушайте… Кто бы там ни был, но именно этот человек отправил мне конверт с фотографиями и тетрадь. Кто-то, кто хочет вызвать у меня беспокойство, я это чувствую. И если я прав, то это могут быть всего два человека… Я назвал ему два имени.
– Как странно, полковник Джулиан, – вежливо проговорил Грей, – очень оригинально. Я никогда бы не подумал на них. Ну а теперь я не имею права дольше задерживаться у вас. Вы сегодня устали. Элли волнуется. Я пообещал, что не задержусь у вас больше пяти минут… Вам действительно необходимо заснуть.
Его мягкость и забота тронули меня. Мне казалось, что Грей не очень любит выказывать свои чувства. Он вдруг наклонился, словно хотел поправить одеяло. Меня к этому времени уже успели уложить в постель, так что разговор происходил в спальне. Пожелав мне спокойной ночи, он уже собрался уходить.
– Погодите, Грей, – остановил я его у порога.
– Да?
– Это очень важно. Помните, что если вам надо будет о чем-то поговорить и вдруг окажется, что я задремал, поговорите тогда с Элли. У нее доброе сердце.
– Я уже успел это заметить, – кивнул Грей. – При первой же встрече.
Его ответ меня успокоил, и то, как он тотчас же ответил, более всего. В этот момент все мои последние сомнения отпали. И меня уже более ничто не смущало в нем, ничто не вызывало подозрений: ни напряженность, которая временами проявлялась в нем, ни суковатость тона, даже средняя школа, которую он заканчивал.
– Вот теперь все, – сказал я.
Когда Грей ушел, я устроился поудобнее на подушке и прислушался к шуму моря. И почти сразу же задремал, чтобы в тот же миг очутиться в лесу Мэндерли. Мне навстречу в белом платье с голубой эмалевой брошью в виде бабочки легким шагом шла… Ребекка.
Часть 2
ГРЕЙ
13 апреля 1951 года
10
Четверг, 13 апреля. Час ночи. Порывистый ветер изменил направление на северо-западное. Значит, будет дождь. Я вернулся слишком поздно и не стал зажигать огонь в камине, поэтому в доме довольно холодно. Пришлось надеть три свитера и выпить виски, купленное на черном рынке в Лондоне. Полковник Джулиан и Элли наконец отвезли меня в Мэндерли – первый мой законный визит туда, но поездка закончилась печально. Из-за этого я не смогу покинуть в ближайшее время Керрит. Придется внести небольшое изменение в свое расписание. С Джеком Фейвелом я смогу встретиться в лучшем случае только на следующей неделе, не раньше понедельника.
Я ушел от полковника Джулиана в половине двенадцатого и, поскольку мне пришлось возвращаться пешком, довольно сильно устал. Надеялся, что благодаря этому смогу сразу заснуть. Но не получилось, поэтому решил сразу описать происшедшее. Элли несколько раз повторила, что врач предупреждал: это может произойти в любой момент. Я был бы рад согласиться с ней, что причиной приступа стала ее ссора с полковником. Но не могу. Это моя вина.
Слишком настырно я задавал вопросы, следовало догадаться, что пора остановиться. И конечно, я не должен был торопиться и идти к домику на берегу. Но так хотелось взглянуть на него днем, и мне даже в голову не пришло, что полковник пойдет следом.
Только сегодня вечером, после его признаний, я наконец осознал, как много для него значит вся эта история. Именно этим объясняется, почему он так тщательно умалчивал обо всем. До этого он и словом не обмолвился о том, сколько времени проводила Ребекка последние месяцы своей жизни на берегу. Не говорил он и о том, что домик стал для нее своего рода последним убежищем. Как жаль, что я не имел об этом представления месяц назад. В свете того, что я услышал от полковника Джулиана и что он показал мне, многое придется перетолковывать заново.
И все равно я обязан был догадаться, насколько его может расстроить мой самовольный поход. Ведь я уже не раз имел возможность убедиться, как он оберегает Ребекку. А она умерла именно в этом месте. Какая-то внутренняя глухота подтолкнула меня вперед. Сначала я должен был получить его разрешение. Идти туда без его ведома – все равно что совершить святотатство.
Я не успел войти в домик, как услышал голос Элли. Обернувшись, я увидел, что полковник медленно оседает на землю. Она подоспела к отцу раньше и совершенно обезумела от тревоги. Не сомневаюсь: она решила, что он умер. Сначала и мне тоже так показалось, но потом я заметил, что он дышит, хотя и едва заметно. Его губы посинели, левую сторону тела парализовало, что сразу было заметно по его лицу. А потом, когда он начал приходить в себя, и по речи – он говорил невнятно. Правая рука действовала, и он схватил меня с неожиданной силой, но левая рука и нога оставались неподвижными.
Надо было немедленно принять решение, что хуже: оставить его с Элли и бежать за подмогой или попытаться донести до машины? Мэндерли – уединенное место. Ближайший дом, откуда я мог позвонить, был дом Карминов – почти в трех милях отсюда. Мы могли напрасно потерять драгоценное время, ожидая помощь. Я боялся оставить их – вдруг полковник умрет на руках Элли, и она останется с ним одна. Мне хотелось быть с нею рядом в этот момент. И тогда я пошел на риск.
Я нес его на себе, и это было не так трудно. Он высокий мужчина, когда-то был довольно плотным и весил почти столько же, сколько я сейчас, – Элли показывала мне фотографии прежних лет. Но за последнее время полковник сильно сдал. Я осознал, насколько он похудел – в одежде это было не так заметно, – когда поднял его. Он оказался не тяжелее подростка или женщины.
После того как мы уложили его на заднее сиденье, я начал бояться, что мы не успеем довезти его до дома. Ближайшая больница находилась дальше Керрита, но Элли твердо проговорила: «Я отвезу его домой. Он не захочет никуда ехать».
Я знал, что она права. И не спорил. Баркера мы посадили впереди. Он положил голову на спинку сиденья, и всю дорогу – могу поклясться – этот удивительный пес ни разу не отвел глаз от своего хозяина.
Элли прекрасный водитель и вела машину на предельной скорости. Мы в одну секунду домчались до ворот. И когда я закрыл их, случилось невероятное: как только мы выехали на дорогу, полковнику сразу стало лучше. Сначала его пальцы сжали мою руку, потом щеки его порозовели, он открыл глаза и огляделся. Я понял, что он старается заговорить, и попытался успокоить его, не зная, слышит он меня или нет.
Посмотрев в его ясные голубые глаза, я вспомнил те игры в кошки-мышки, что он вел со мной. Вспомнил, как это выводило меня из себя, как я, возвращаясь к себе, клял его обидчивость, лукавство и упорство.
Теперь все это отступило и уже не имело значения. Меня уже не волновало то, что он один из самых трудных, не поддающихся убеждению стариков. Нет, в эти минуты я любил его и очень хотел, чтобы он выжил, и сила этого желания удивила меня. У меня никогда не было отца. Никки со свойственной ему веселостью и озорством говорил, что я не просто незаконнорожденный ребенок, но «преднамеренно родился незаконнорожденным», но в ту минуту я понял, что такое сыновнее чувство. На меня нахлынули такие неожиданные и такие сильные эмоции, что я даже отвернулся. И полковник Джулиан догадался, что я испытываю. Сжав мою руку, он поблагодарил меня. И назвал меня именем… своего погибшего сына: «Спасибо тебе, Джонатан».
Я вынужден был оторваться от записей: одну ставню сорвало ветром. Пришлось поднимать и закреплять ее. Продолжаю. Еще один важный момент – это произошло перед самым моим уходом. Полковник Джулиан сделал вид, что поверил словам врача насчет обычного обморока, ради спокойствия Элли, но я уверен, он знал, что это не так. И прекрасно понимал: ближайшие двое суток станут переломными, он мог умереть этой ночью, поэтому приложил огромное усилие, чтобы не заснуть сразу, пока не переговорит со мной, пока не доведет до конца задуманное.
Врач сказал, что дал ему лошадиную дозу снотворного, от которой полковник немедленно заснет. Мы с Элли уложили его в постель, и он попросил ее оставить нас наедине. Она заколебалась: врач настаивал на том, что полковнику нельзя волноваться. Но он оставался предельно спокойным, и она послушалась.
– Садитесь, Грей, – сказал Джулиан, указывая на кресло, стоявшее рядом с кроватью. – Садитесь и слушайте.
Я сел. В распахнутое окно струился свежий воздух. Уютный свет настольной лампы создавал доверительное настроение. Громадный пес – нечто среднее между медведем и овцой – лег на полу, будто кто-то постелил мохнатый ковер, и внимательно наблюдал за мной. Из окна виднелась другая сторона залива, где располагался Мэндерли и где в усыпальнице покоилось тело Ребекки. Я уже догадывался, что полковник был влюблен в нее, – мне кажется, я сразу догадался о его чувствах по выражению его глаз, как только мы заговаривали про нее.
Убеленный сединами полковник в пижаме, с заострившимся носом (он имел слабость считать свой профиль орлиным), нахмурив брови, смотрел на меня своими ясными пронзительными голубыми глазами. Он мог не дожить до следующего утра, и я невольно гадал, о чем он собирается говорить со мной. Ему пришлось для этого собрать все свои силы, что не могло не вызвать во мне уважения и глубокого чувства приязни, словно он стал мне родным и близким человеком.
То, что он начал рассказывать, выглядело сильным преувеличением. Я не мог заставить себя поверить, что в домике на берегу кто-то находился, когда мы туда пришли, хотя полковник несколько раз повторил, что, если бы не его обморок, мы бы имели возможность сами в этом убедиться. Голос его стал тверже, речь отчетливее, и я невольно поддался внушению.
С того момента, как мы подняли его, он проникся ко мне каким-то новым чувством – особенного доверия. Словно я прошел некую проверку, а опасение, что он может в любую секунду уйти в мир иной, усилило его желание наконец-то открыться мне. «Теперь нам надо объединить наши силы, – проговорил старый солдат. – Хватит ходить вокруг да около».
Я коротко изложил ставшие мне известными факты, хотя, если бы он начал расспрашивать про тетушку Мэй и мое сиротское детство, мне было бы значительно труднее проявить откровенность. Но, к счастью, он не стал тратить на это времени, а тотчас приступил к главному.
Его рассказ был недолгим. И хотя я знал, что полковнику нельзя волноваться и что ему надо как можно скорее заснуть, не смел перебивать его. Если бы он не поведал того, что кипело в его душе, он бы не смог уснуть со спокойной совестью. Это тревожило бы его больше.
Примерно минут через двадцать я встал. На прощание он торжественно вручил мне ключи от ворот Мэндерли и коричневый конверт, который, как я догадывался, занимал его мысли весь этот день. И теперь я понял почему. Там лежала школьная тетрадь Ребекки.
После долгих месяцев бесплодных поисков я держал в руках нечто, имевшее самое непосредственное отношение к ней. От волнения мои пальцы дрожали, и мне не без труда удалось сдержать нахлынувшие на меня чувства. Внутри тетради я увидел ее фотографию – девочка в странном костюме. А на последней странице – открытку с видом особняка. Смазанная печать могла бы подсказать, какого числа ее отправляли. Сама тетрадка оставалась чистой. Кроме первой страницы.
Заголовок состоял из двух слов «История Ребекки». Полковник уверил меня, что эти строчки написаны ее рукой. Девочке на фотографии исполнилось лет семь-восемь, но запись, по моим предположениям, свидетельствовала о том, что она написана в возрасте лет двенадцати. Последняя буква «и» заканчивалась росчерком, уходившим вниз.
Неужели она в столь юном возрасте уже собиралась описать свою жизнь? А потом, наверное, отказалась от своего замысла, поэтому тетрадь осталась чистой. И мне почему-то вспомнилась сценка из шекспировской пьесы «Двенадцатая ночь», где Орсино спрашивает Виолу – Цезарио, чем заканчивается история женщины, про которую начался рассказ, и Виола ответила: «Ничем, мой господин. Она не посмела признаться в своей любви».
Что-то похожее произошло и с этой женщиной.
Фотографию делал явно профессионал. Глаза девочки… теперь я бы узнал ее в любом обличье. Открытка голубовато-коричневого цвета, как все открытки того времени – на плотном картоне, сделана в ателье, которое располагалось в Плимуте в промежутке между 1907 и 1915 годом.
Детская фотография Ребекки и вид Мэндерли. Это сразу дало толчок моим мыслям. Это могло означать, что Ребекка имела какое-то отношение к Мэндерли задолго до того, как познакомилась с Максимом и стала его женой, о чем я не подозревал прежде.
Я попросил разрешения взять фотографию. И теперь она лежит на моем письменном столе рядом с ключом от ворот Мэндерли. Теперь он стал моим.
Разумеется, мне он не очень нужен. В Мэндерли можно пройти другим путем, мимо ворот. И я ходил этой дорогой, о чем полковник не догадывался. Но я с торжественным видом принял ключ, потому что это был символичный акт. Полковник Джулиан в эту минуту поступил не как военный, передавший ключ от крепости, а как истинный романтик, как человек, следовавший рыцарским правилам в духе Мэлори. Сэр Ланселот вручал ключ, чтобы я исполнил задание, порученное ему, ответить на вопрос: «Кто ты – Ребекка?»
И в этой роли, следуя автору рыцарских романов, я принимал на себя роль его сына – Галахада? Это тронуло и опечалило меня одновременно. С моей точки зрения, полковник Джулиан походил скорее на другого литературного героя – Дон Кихота, а это означало, что, в сущности, он никогда не хотел узнать истинную правду о Ребекке.
Он создал в своем воображении собственную Ребекку. Сегодня я пришел к выводу, что он действительно знает о ней больше, чем другие (в чем сомневался прежде), и поэтому ищет только факты, которые способны обелить ее имя. Любые другие сведения он отторгнет, сочтет их ложными или ненадежными. Но я в отличие от него хочу открыть истину, сохранить объективность. А это означает, что я могу отыскать нечто такое, что может причинить ему боль.
Разумеется, я ничего не сказал ему об этом. У меня на языке вертелось тысяча вопросов, которые хотелось задать ему, но их можно было отложить до лучших времен. Полковник уже явно устал от нашего разговора. И был взволнован тем, что доверил мне самое дорогое, что у него было. Теперь я окончательно понял, что у меня не получится, как я планировал, просто прибыть в нужное место, расспросить тех, кто мог дать ответы, и уехать. С каждым днем меня затягивало все глубже и глубже. И становилось все труднее оставаться всего лишь сторонним наблюдателем. Против своей воли я сближался с людьми, стал их другом, что сначала не входило в мои планы. И полковник Джулиан, и Элли, и сестры Бриггс принимали меня так радушно, с таким открытым сердцем, что я чрезвычайно не нравился самому себе в роли следователя.
Еще одна вынужденная пауза. Сильный ветер с дождем снова сорвал чертову ставню. Придется утром покупать новую задвижку.
Усталость наконец одолела меня. Я лег в постель. Но какое-то время продолжал размышлять: что означают две эти фотографии? Кто прислал их? Имелась ли другая тетрадь, о которой так настойчиво твердил полковник Джулиан? И существует ли она сейчас? Если да, то как отыскать ее?
Мне предстояло очень многое сделать завтра: написать несколько писем, чтобы начать поиски миссис Дэнверс (существовала слабая надежда, что Джек Фейвел знает, где она), еще раз поговорить с Фрицем о любвеобильном Лайонеле и причинах его смерти. Мне предстояло еще раз написать Фрэнку Кроули, тот отвечал мне вежливо, но отказывался сотрудничать, а мне надо было кое-что уточнить насчет Бретани. И я размышлял, подходит ли для моего расследования Никки. Сейчас он в Париже, так что ему проще доехать до Бретани – подвиг, который ему вполне по плечу.
Поскольку я должен задержаться здесь на неделю, надо использовать ее с наибольшей пользой. Помимо Фрица, надо будет еще раз побывать у сестер Бриггс, с которыми мне удалось подружиться, а также переговорить с Джеймсом Таббом – лодочником, который ремонтировал яхту Ребекки, – он не очень охотно соглашался разговаривать с мной.
И главное – выполнить обещание, данное полковнику, – побывать в Мэндерли, в домике на берегу залива. Мне хотелось сделать это незаметно. Основная особенность здешних мест, как я понял, заключается в том, что ты всегда находишься на виду. Мне еще не доводилось жить там, где каждый твой жест и каждое твое слово становится всеобщим достоянием. Такое впечатление, что за каждым твоим шагом следят даже птицы. И весьма почтенные матроны тоже превращаются в сыщиков. «Беспроволочный телеграф» Керрита работал безотказно.
И мне бы не хотелось, чтобы мои нынешние перемещения становились предметом обсуждения. Так что надо было продумать, в какое время лучше всего добираться до залива. Наверное, самое подходящее – раннее воскресное утро, сразу на рассвете.
Я ушел от полковника Джулиана в половине двенадцатого и, поскольку мне пришлось возвращаться пешком, довольно сильно устал. Надеялся, что благодаря этому смогу сразу заснуть. Но не получилось, поэтому решил сразу описать происшедшее. Элли несколько раз повторила, что врач предупреждал: это может произойти в любой момент. Я был бы рад согласиться с ней, что причиной приступа стала ее ссора с полковником. Но не могу. Это моя вина.
Слишком настырно я задавал вопросы, следовало догадаться, что пора остановиться. И конечно, я не должен был торопиться и идти к домику на берегу. Но так хотелось взглянуть на него днем, и мне даже в голову не пришло, что полковник пойдет следом.
Только сегодня вечером, после его признаний, я наконец осознал, как много для него значит вся эта история. Именно этим объясняется, почему он так тщательно умалчивал обо всем. До этого он и словом не обмолвился о том, сколько времени проводила Ребекка последние месяцы своей жизни на берегу. Не говорил он и о том, что домик стал для нее своего рода последним убежищем. Как жаль, что я не имел об этом представления месяц назад. В свете того, что я услышал от полковника Джулиана и что он показал мне, многое придется перетолковывать заново.
И все равно я обязан был догадаться, насколько его может расстроить мой самовольный поход. Ведь я уже не раз имел возможность убедиться, как он оберегает Ребекку. А она умерла именно в этом месте. Какая-то внутренняя глухота подтолкнула меня вперед. Сначала я должен был получить его разрешение. Идти туда без его ведома – все равно что совершить святотатство.
Я не успел войти в домик, как услышал голос Элли. Обернувшись, я увидел, что полковник медленно оседает на землю. Она подоспела к отцу раньше и совершенно обезумела от тревоги. Не сомневаюсь: она решила, что он умер. Сначала и мне тоже так показалось, но потом я заметил, что он дышит, хотя и едва заметно. Его губы посинели, левую сторону тела парализовало, что сразу было заметно по его лицу. А потом, когда он начал приходить в себя, и по речи – он говорил невнятно. Правая рука действовала, и он схватил меня с неожиданной силой, но левая рука и нога оставались неподвижными.
Надо было немедленно принять решение, что хуже: оставить его с Элли и бежать за подмогой или попытаться донести до машины? Мэндерли – уединенное место. Ближайший дом, откуда я мог позвонить, был дом Карминов – почти в трех милях отсюда. Мы могли напрасно потерять драгоценное время, ожидая помощь. Я боялся оставить их – вдруг полковник умрет на руках Элли, и она останется с ним одна. Мне хотелось быть с нею рядом в этот момент. И тогда я пошел на риск.
Я нес его на себе, и это было не так трудно. Он высокий мужчина, когда-то был довольно плотным и весил почти столько же, сколько я сейчас, – Элли показывала мне фотографии прежних лет. Но за последнее время полковник сильно сдал. Я осознал, насколько он похудел – в одежде это было не так заметно, – когда поднял его. Он оказался не тяжелее подростка или женщины.
После того как мы уложили его на заднее сиденье, я начал бояться, что мы не успеем довезти его до дома. Ближайшая больница находилась дальше Керрита, но Элли твердо проговорила: «Я отвезу его домой. Он не захочет никуда ехать».
Я знал, что она права. И не спорил. Баркера мы посадили впереди. Он положил голову на спинку сиденья, и всю дорогу – могу поклясться – этот удивительный пес ни разу не отвел глаз от своего хозяина.
Элли прекрасный водитель и вела машину на предельной скорости. Мы в одну секунду домчались до ворот. И когда я закрыл их, случилось невероятное: как только мы выехали на дорогу, полковнику сразу стало лучше. Сначала его пальцы сжали мою руку, потом щеки его порозовели, он открыл глаза и огляделся. Я понял, что он старается заговорить, и попытался успокоить его, не зная, слышит он меня или нет.
Посмотрев в его ясные голубые глаза, я вспомнил те игры в кошки-мышки, что он вел со мной. Вспомнил, как это выводило меня из себя, как я, возвращаясь к себе, клял его обидчивость, лукавство и упорство.
Теперь все это отступило и уже не имело значения. Меня уже не волновало то, что он один из самых трудных, не поддающихся убеждению стариков. Нет, в эти минуты я любил его и очень хотел, чтобы он выжил, и сила этого желания удивила меня. У меня никогда не было отца. Никки со свойственной ему веселостью и озорством говорил, что я не просто незаконнорожденный ребенок, но «преднамеренно родился незаконнорожденным», но в ту минуту я понял, что такое сыновнее чувство. На меня нахлынули такие неожиданные и такие сильные эмоции, что я даже отвернулся. И полковник Джулиан догадался, что я испытываю. Сжав мою руку, он поблагодарил меня. И назвал меня именем… своего погибшего сына: «Спасибо тебе, Джонатан».
Я вынужден был оторваться от записей: одну ставню сорвало ветром. Пришлось поднимать и закреплять ее. Продолжаю. Еще один важный момент – это произошло перед самым моим уходом. Полковник Джулиан сделал вид, что поверил словам врача насчет обычного обморока, ради спокойствия Элли, но я уверен, он знал, что это не так. И прекрасно понимал: ближайшие двое суток станут переломными, он мог умереть этой ночью, поэтому приложил огромное усилие, чтобы не заснуть сразу, пока не переговорит со мной, пока не доведет до конца задуманное.
Врач сказал, что дал ему лошадиную дозу снотворного, от которой полковник немедленно заснет. Мы с Элли уложили его в постель, и он попросил ее оставить нас наедине. Она заколебалась: врач настаивал на том, что полковнику нельзя волноваться. Но он оставался предельно спокойным, и она послушалась.
– Садитесь, Грей, – сказал Джулиан, указывая на кресло, стоявшее рядом с кроватью. – Садитесь и слушайте.
Я сел. В распахнутое окно струился свежий воздух. Уютный свет настольной лампы создавал доверительное настроение. Громадный пес – нечто среднее между медведем и овцой – лег на полу, будто кто-то постелил мохнатый ковер, и внимательно наблюдал за мной. Из окна виднелась другая сторона залива, где располагался Мэндерли и где в усыпальнице покоилось тело Ребекки. Я уже догадывался, что полковник был влюблен в нее, – мне кажется, я сразу догадался о его чувствах по выражению его глаз, как только мы заговаривали про нее.
Убеленный сединами полковник в пижаме, с заострившимся носом (он имел слабость считать свой профиль орлиным), нахмурив брови, смотрел на меня своими ясными пронзительными голубыми глазами. Он мог не дожить до следующего утра, и я невольно гадал, о чем он собирается говорить со мной. Ему пришлось для этого собрать все свои силы, что не могло не вызвать во мне уважения и глубокого чувства приязни, словно он стал мне родным и близким человеком.
То, что он начал рассказывать, выглядело сильным преувеличением. Я не мог заставить себя поверить, что в домике на берегу кто-то находился, когда мы туда пришли, хотя полковник несколько раз повторил, что, если бы не его обморок, мы бы имели возможность сами в этом убедиться. Голос его стал тверже, речь отчетливее, и я невольно поддался внушению.
С того момента, как мы подняли его, он проникся ко мне каким-то новым чувством – особенного доверия. Словно я прошел некую проверку, а опасение, что он может в любую секунду уйти в мир иной, усилило его желание наконец-то открыться мне. «Теперь нам надо объединить наши силы, – проговорил старый солдат. – Хватит ходить вокруг да около».
Я коротко изложил ставшие мне известными факты, хотя, если бы он начал расспрашивать про тетушку Мэй и мое сиротское детство, мне было бы значительно труднее проявить откровенность. Но, к счастью, он не стал тратить на это времени, а тотчас приступил к главному.
Его рассказ был недолгим. И хотя я знал, что полковнику нельзя волноваться и что ему надо как можно скорее заснуть, не смел перебивать его. Если бы он не поведал того, что кипело в его душе, он бы не смог уснуть со спокойной совестью. Это тревожило бы его больше.
Примерно минут через двадцать я встал. На прощание он торжественно вручил мне ключи от ворот Мэндерли и коричневый конверт, который, как я догадывался, занимал его мысли весь этот день. И теперь я понял почему. Там лежала школьная тетрадь Ребекки.
После долгих месяцев бесплодных поисков я держал в руках нечто, имевшее самое непосредственное отношение к ней. От волнения мои пальцы дрожали, и мне не без труда удалось сдержать нахлынувшие на меня чувства. Внутри тетради я увидел ее фотографию – девочка в странном костюме. А на последней странице – открытку с видом особняка. Смазанная печать могла бы подсказать, какого числа ее отправляли. Сама тетрадка оставалась чистой. Кроме первой страницы.
Заголовок состоял из двух слов «История Ребекки». Полковник уверил меня, что эти строчки написаны ее рукой. Девочке на фотографии исполнилось лет семь-восемь, но запись, по моим предположениям, свидетельствовала о том, что она написана в возрасте лет двенадцати. Последняя буква «и» заканчивалась росчерком, уходившим вниз.
Неужели она в столь юном возрасте уже собиралась описать свою жизнь? А потом, наверное, отказалась от своего замысла, поэтому тетрадь осталась чистой. И мне почему-то вспомнилась сценка из шекспировской пьесы «Двенадцатая ночь», где Орсино спрашивает Виолу – Цезарио, чем заканчивается история женщины, про которую начался рассказ, и Виола ответила: «Ничем, мой господин. Она не посмела признаться в своей любви».
Что-то похожее произошло и с этой женщиной.
Фотографию делал явно профессионал. Глаза девочки… теперь я бы узнал ее в любом обличье. Открытка голубовато-коричневого цвета, как все открытки того времени – на плотном картоне, сделана в ателье, которое располагалось в Плимуте в промежутке между 1907 и 1915 годом.
Детская фотография Ребекки и вид Мэндерли. Это сразу дало толчок моим мыслям. Это могло означать, что Ребекка имела какое-то отношение к Мэндерли задолго до того, как познакомилась с Максимом и стала его женой, о чем я не подозревал прежде.
Я попросил разрешения взять фотографию. И теперь она лежит на моем письменном столе рядом с ключом от ворот Мэндерли. Теперь он стал моим.
Разумеется, мне он не очень нужен. В Мэндерли можно пройти другим путем, мимо ворот. И я ходил этой дорогой, о чем полковник не догадывался. Но я с торжественным видом принял ключ, потому что это был символичный акт. Полковник Джулиан в эту минуту поступил не как военный, передавший ключ от крепости, а как истинный романтик, как человек, следовавший рыцарским правилам в духе Мэлори. Сэр Ланселот вручал ключ, чтобы я исполнил задание, порученное ему, ответить на вопрос: «Кто ты – Ребекка?»
И в этой роли, следуя автору рыцарских романов, я принимал на себя роль его сына – Галахада? Это тронуло и опечалило меня одновременно. С моей точки зрения, полковник Джулиан походил скорее на другого литературного героя – Дон Кихота, а это означало, что, в сущности, он никогда не хотел узнать истинную правду о Ребекке.
Он создал в своем воображении собственную Ребекку. Сегодня я пришел к выводу, что он действительно знает о ней больше, чем другие (в чем сомневался прежде), и поэтому ищет только факты, которые способны обелить ее имя. Любые другие сведения он отторгнет, сочтет их ложными или ненадежными. Но я в отличие от него хочу открыть истину, сохранить объективность. А это означает, что я могу отыскать нечто такое, что может причинить ему боль.
Разумеется, я ничего не сказал ему об этом. У меня на языке вертелось тысяча вопросов, которые хотелось задать ему, но их можно было отложить до лучших времен. Полковник уже явно устал от нашего разговора. И был взволнован тем, что доверил мне самое дорогое, что у него было. Теперь я окончательно понял, что у меня не получится, как я планировал, просто прибыть в нужное место, расспросить тех, кто мог дать ответы, и уехать. С каждым днем меня затягивало все глубже и глубже. И становилось все труднее оставаться всего лишь сторонним наблюдателем. Против своей воли я сближался с людьми, стал их другом, что сначала не входило в мои планы. И полковник Джулиан, и Элли, и сестры Бриггс принимали меня так радушно, с таким открытым сердцем, что я чрезвычайно не нравился самому себе в роли следователя.
Еще одна вынужденная пауза. Сильный ветер с дождем снова сорвал чертову ставню. Придется утром покупать новую задвижку.
Усталость наконец одолела меня. Я лег в постель. Но какое-то время продолжал размышлять: что означают две эти фотографии? Кто прислал их? Имелась ли другая тетрадь, о которой так настойчиво твердил полковник Джулиан? И существует ли она сейчас? Если да, то как отыскать ее?
Мне предстояло очень многое сделать завтра: написать несколько писем, чтобы начать поиски миссис Дэнверс (существовала слабая надежда, что Джек Фейвел знает, где она), еще раз поговорить с Фрицем о любвеобильном Лайонеле и причинах его смерти. Мне предстояло еще раз написать Фрэнку Кроули, тот отвечал мне вежливо, но отказывался сотрудничать, а мне надо было кое-что уточнить насчет Бретани. И я размышлял, подходит ли для моего расследования Никки. Сейчас он в Париже, так что ему проще доехать до Бретани – подвиг, который ему вполне по плечу.
Поскольку я должен задержаться здесь на неделю, надо использовать ее с наибольшей пользой. Помимо Фрица, надо будет еще раз побывать у сестер Бриггс, с которыми мне удалось подружиться, а также переговорить с Джеймсом Таббом – лодочником, который ремонтировал яхту Ребекки, – он не очень охотно соглашался разговаривать с мной.
И главное – выполнить обещание, данное полковнику, – побывать в Мэндерли, в домике на берегу залива. Мне хотелось сделать это незаметно. Основная особенность здешних мест, как я понял, заключается в том, что ты всегда находишься на виду. Мне еще не доводилось жить там, где каждый твой жест и каждое твое слово становится всеобщим достоянием. Такое впечатление, что за каждым твоим шагом следят даже птицы. И весьма почтенные матроны тоже превращаются в сыщиков. «Беспроволочный телеграф» Керрита работал безотказно.
И мне бы не хотелось, чтобы мои нынешние перемещения становились предметом обсуждения. Так что надо было продумать, в какое время лучше всего добираться до залива. Наверное, самое подходящее – раннее воскресное утро, сразу на рассвете.
11
16 апреля, воскресенье. Я поставил будильник на пять часов, но проснулся сам в четыре тридцать: плохо спалось в эту ночь. Ванная в моем коттедже отсутствовала. Каждое утро я ходил купаться в море. И сегодня не изменил своей привычке, хотя еще стояли сумерки и темная холодная вода выглядела не очень заманчиво.
Залив казался относительно спокойным, но я знал, что во время прилива и отлива возникают опасные течения, с которыми шутить не стоит. Но я уже изучил их и холода тоже не боялся.
Добравшись до скал, я разделся, сделал легкую гимнастику, чтобы разогнать кровь. Оттуда, где я стоял, мне был виден викторианский дом полковника Джулиана. И в одном из окон горел свет. Это было окно в комнате Элли.
Наверное, она не спит, хотя, по заверениям врача, самочувствие полковника с каждым днем постепенно улучшалось. Каждое утро я заходил к ним: осведомиться о его здоровье. Он еще не настолько оправился, чтобы мы могли вести продолжительные беседы, но он явно шел на поправку. Ему доставляло радость, что теперь я выполню не завершенное им, хотя я считал, что он сам уже проделал всю необходимую работу.
И, глядя на светящееся окно, я думал: чем она занимается – читает? И если читает, то что именно? Элли для меня во многом оставалась загадкой.
Соскользнув с валуна, я вошел в воду. Начался отлив. Я доплыл до своей бухточки, оделся и вернулся в дом, где было еще холоднее, чем в воде.
Сначала, когда я обнаружил, что в доме нет ванной с горячей водой, я даже восхитился тому, что мне самому придется ее греть. Но потом высчитал, сколько котелков придется кипятить, и отказался от этой затеи. Я умывался и брился в тазике. Готовил еду на керосинке, вернее, то, что с трудом можно назвать едой. Повар из меня никудышный. Но все эти неудобства скрашивало то обстоятельство, что я мог наслаждаться тишиной и одиночеством. Мне нравился шум моря, на которое я мог смотреть прямо из окна, как я смотрел на него из дома тетушки Мэй. И мне нравилось встречать рассвет, смотреть, как медленно начинает розоветь небо, как солнце постепенно озаряет макушки деревьев в лесу Мэндерли.
Надев на себя все теплые вещи, которые привез с собой, я зашнуровал походные ботинки, спрятал журнал с заметками в укромное место и отправился в путь. Полковник Джулиан хотел, чтобы я осмотрел домик на берегу залива, но я не надеялся найти там что-нибудь важное и не верил, что кто-то недавно побывал в нем.
Я шел своим обычным путем вдоль берега. Местами тропинка выглядела непроходимой: она то упиралась в скалы, то скрывалась в воде. Но я уже знал, как обойти препятствия. В первый мой поход на это ушло довольно много времени. Но сейчас я шел быстрым шагом и вскоре уже мог видеть маленький городок как на ладони. В центре его возвышалась церковь с колокольней.
А впереди открывался вид на океан. Я не сомневался, что в такую рань не найдется никого, кто мог бы наблюдать за мной. Все еще спали. Только одна посудина застыла в центре залива. Несколько странно – ведь в воскресное утро обычно никто не выходил на рыбалку. Как и в моей родной Шотландии, это почиталось за грех.
Отойдя в укромное место, я достал бинокль и попытался разглядеть, кто находится на палубе. Но она была пуста. Лишь за штурвалом стоял, спиной ко мне и явно не обращая на меня внимания, шкипер с трубкой в зубах.
Наконец я дошел до тропинки, что уходила в лес. Отсюда меня не могли видеть со стороны Керрита даже в бинокль, и здесь я мог идти, не глядя под ноги. С опушки леса мне была видна полоса залива, принадлежавшего Мэндерли, и две высоких скалы, вздымавшиеся посередине. Мне хотелось как-нибудь дойти до них и взобраться наверх, но без соответствующего снаряжения это было бы рискованным делом.
В призрачном рассветном освещении эта часть Мэндерли оставляла сказочное впечатление. Обитатели леса – птицы и животные – чувствовали себя вольготно и не прятались при виде меня. Местные жители считали лес зловещим, но я не ощущал его скрытой угрозы.
Когда я приехал в Керрит, у меня было тревожно на сердце. Я не мог смириться со смертью Джулии и с горестными переживаниями Ника, не мог избавиться от собственного чувства вины, которое овладело мной в последние месяцы ее болезни. Вот почему я отправился в Керрит и занялся наконец поисками и расследованием, которые откладывал несколько лет, потому что они тоже требовали от меня известных душевных сил, я очень надеялся, что красота и уединенность этих мест исцелят меня. И постепенно я и в самом деле начал приходить в себя.
Показалась Счастливая долина, где Ребекка когда-то высадила азалии. Часть из них сохранилась, и в воздухе распространился особенный аромат. И, сопровождаемый этим тонким, едва уловимым запахом, я начал спускаться к заливу. Солнечные зайчики прыгали по волнам и слепили глаза. Зато именно отсюда отчетливо вырисовывалась темная полоса рифов, которые и таили в себе опасность для судов, входивших в гавань. Устроившись на валуне, я достал бинокль и начал вглядываться в эту темную полоску.
В жизни Ребекки оставалось много тайн, которые мне предстояло разгадать. И в первую очередь – обстоятельства ее смерти. Эти рифы тоже имели отношение к ее гибели. Если бы не они, яхту никогда бы не удалось найти. Целый год прошел со дня исчезновения молодой женщины, а никаких следов яхты, на которой она уплыла, не удавалось обнаружить.
И вот однажды во время шторма немецкое торговое судно напоролось на эти скалы. Были вызваны водолазы, чтобы проверить, какие именно повреждения нанесены обшивке.
И один из них случайно увидел яхту. Она лежала на песке совершенно целая. Водолаз заглянул в окно каюты и увидел лежавшее на полу тело. Ребекку опознали благодаря двум кольцам, которые она никогда не снимала.
Миновало год и три месяца со дня ее исчезновения. И за это время произошли два знаменательных события. Первое: Максим де Уинтер опознал и успел похоронить другую утопленницу, приняв ее за свою жену (как выяснилось, это была ошибка). И второе: он успел жениться, хотя еще не прошло и года после смерти Ребекки.
Местные жители считали, что ошибку с опознанием еще можно понять и оправдать: Максим находился в отчаянии после исчезновения жены. В таком состоянии любой мог обознаться, и все искали и находили разумные объяснения тому, что он вскоре внезапно покинул Мэндерли и уехал в Европу. И вдруг, ко всеобщему изумлению, он вернулся назад с невестой. И даже мне – стороннему человеку – трудно было поверить, что муж, потерявший при столь трагических обстоятельствах любимую жену, мог так быстро влюбиться в другую девушку.
Залив казался относительно спокойным, но я знал, что во время прилива и отлива возникают опасные течения, с которыми шутить не стоит. Но я уже изучил их и холода тоже не боялся.
Добравшись до скал, я разделся, сделал легкую гимнастику, чтобы разогнать кровь. Оттуда, где я стоял, мне был виден викторианский дом полковника Джулиана. И в одном из окон горел свет. Это было окно в комнате Элли.
Наверное, она не спит, хотя, по заверениям врача, самочувствие полковника с каждым днем постепенно улучшалось. Каждое утро я заходил к ним: осведомиться о его здоровье. Он еще не настолько оправился, чтобы мы могли вести продолжительные беседы, но он явно шел на поправку. Ему доставляло радость, что теперь я выполню не завершенное им, хотя я считал, что он сам уже проделал всю необходимую работу.
И, глядя на светящееся окно, я думал: чем она занимается – читает? И если читает, то что именно? Элли для меня во многом оставалась загадкой.
Соскользнув с валуна, я вошел в воду. Начался отлив. Я доплыл до своей бухточки, оделся и вернулся в дом, где было еще холоднее, чем в воде.
Сначала, когда я обнаружил, что в доме нет ванной с горячей водой, я даже восхитился тому, что мне самому придется ее греть. Но потом высчитал, сколько котелков придется кипятить, и отказался от этой затеи. Я умывался и брился в тазике. Готовил еду на керосинке, вернее, то, что с трудом можно назвать едой. Повар из меня никудышный. Но все эти неудобства скрашивало то обстоятельство, что я мог наслаждаться тишиной и одиночеством. Мне нравился шум моря, на которое я мог смотреть прямо из окна, как я смотрел на него из дома тетушки Мэй. И мне нравилось встречать рассвет, смотреть, как медленно начинает розоветь небо, как солнце постепенно озаряет макушки деревьев в лесу Мэндерли.
Надев на себя все теплые вещи, которые привез с собой, я зашнуровал походные ботинки, спрятал журнал с заметками в укромное место и отправился в путь. Полковник Джулиан хотел, чтобы я осмотрел домик на берегу залива, но я не надеялся найти там что-нибудь важное и не верил, что кто-то недавно побывал в нем.
Я шел своим обычным путем вдоль берега. Местами тропинка выглядела непроходимой: она то упиралась в скалы, то скрывалась в воде. Но я уже знал, как обойти препятствия. В первый мой поход на это ушло довольно много времени. Но сейчас я шел быстрым шагом и вскоре уже мог видеть маленький городок как на ладони. В центре его возвышалась церковь с колокольней.
А впереди открывался вид на океан. Я не сомневался, что в такую рань не найдется никого, кто мог бы наблюдать за мной. Все еще спали. Только одна посудина застыла в центре залива. Несколько странно – ведь в воскресное утро обычно никто не выходил на рыбалку. Как и в моей родной Шотландии, это почиталось за грех.
Отойдя в укромное место, я достал бинокль и попытался разглядеть, кто находится на палубе. Но она была пуста. Лишь за штурвалом стоял, спиной ко мне и явно не обращая на меня внимания, шкипер с трубкой в зубах.
Наконец я дошел до тропинки, что уходила в лес. Отсюда меня не могли видеть со стороны Керрита даже в бинокль, и здесь я мог идти, не глядя под ноги. С опушки леса мне была видна полоса залива, принадлежавшего Мэндерли, и две высоких скалы, вздымавшиеся посередине. Мне хотелось как-нибудь дойти до них и взобраться наверх, но без соответствующего снаряжения это было бы рискованным делом.
В призрачном рассветном освещении эта часть Мэндерли оставляла сказочное впечатление. Обитатели леса – птицы и животные – чувствовали себя вольготно и не прятались при виде меня. Местные жители считали лес зловещим, но я не ощущал его скрытой угрозы.
Когда я приехал в Керрит, у меня было тревожно на сердце. Я не мог смириться со смертью Джулии и с горестными переживаниями Ника, не мог избавиться от собственного чувства вины, которое овладело мной в последние месяцы ее болезни. Вот почему я отправился в Керрит и занялся наконец поисками и расследованием, которые откладывал несколько лет, потому что они тоже требовали от меня известных душевных сил, я очень надеялся, что красота и уединенность этих мест исцелят меня. И постепенно я и в самом деле начал приходить в себя.
Показалась Счастливая долина, где Ребекка когда-то высадила азалии. Часть из них сохранилась, и в воздухе распространился особенный аромат. И, сопровождаемый этим тонким, едва уловимым запахом, я начал спускаться к заливу. Солнечные зайчики прыгали по волнам и слепили глаза. Зато именно отсюда отчетливо вырисовывалась темная полоса рифов, которые и таили в себе опасность для судов, входивших в гавань. Устроившись на валуне, я достал бинокль и начал вглядываться в эту темную полоску.
В жизни Ребекки оставалось много тайн, которые мне предстояло разгадать. И в первую очередь – обстоятельства ее смерти. Эти рифы тоже имели отношение к ее гибели. Если бы не они, яхту никогда бы не удалось найти. Целый год прошел со дня исчезновения молодой женщины, а никаких следов яхты, на которой она уплыла, не удавалось обнаружить.
И вот однажды во время шторма немецкое торговое судно напоролось на эти скалы. Были вызваны водолазы, чтобы проверить, какие именно повреждения нанесены обшивке.
И один из них случайно увидел яхту. Она лежала на песке совершенно целая. Водолаз заглянул в окно каюты и увидел лежавшее на полу тело. Ребекку опознали благодаря двум кольцам, которые она никогда не снимала.
Миновало год и три месяца со дня ее исчезновения. И за это время произошли два знаменательных события. Первое: Максим де Уинтер опознал и успел похоронить другую утопленницу, приняв ее за свою жену (как выяснилось, это была ошибка). И второе: он успел жениться, хотя еще не прошло и года после смерти Ребекки.
Местные жители считали, что ошибку с опознанием еще можно понять и оправдать: Максим находился в отчаянии после исчезновения жены. В таком состоянии любой мог обознаться, и все искали и находили разумные объяснения тому, что он вскоре внезапно покинул Мэндерли и уехал в Европу. И вдруг, ко всеобщему изумлению, он вернулся назад с невестой. И даже мне – стороннему человеку – трудно было поверить, что муж, потерявший при столь трагических обстоятельствах любимую жену, мог так быстро влюбиться в другую девушку.