Страница:
"7 марта 1930
Милый бесценный друг!
Сейчас, когда я пишу к вам, вы, несомненно, далеки от меня. Но есть ли у меня право злиться на вас за это? Разве не были мы всегда друг для друга более, чем друзья в обычном понимании этого слова, но существами, тотчас понимавшими самые мимолетные чувства друг друга, существами, стоявшими над обыденными законами любви. Так, если тебе улыбнулось счастье обладать в этом мире подобным другом, к кому обратишься ты в момент одиночества, печали, как не к нему? Мы провели с вами вместе слишком много прекрасных часов, чтобы сегодня вы отказались выслушать меня.
Я знаю о вашей страстной любви к краям, в которые я вот уже как годы удалился. Я знаю, что каждый ваш сюда приезд остался для вас незабываемым воспоминанием. И я позволю себе спросить вас, милый бесценный друг, не хотели бы вы вновь пережить те дивные часы, которые прошли. Но нужно быть осторожным с приятными воспоминаниями. Не следует бросаться на них, не то они сотрутся, как переливчатый узор крыльев бабочки. Следует приближаться к ним, словно охотник к пугливой птице. Приезжайте же, милый бесценный друг, но приезжайте без шума, как для того, чтобы ничего не встревожить. Явитесь на кончиках пальцев, если осмелюсь так выразиться. Таитесь и, осторожно, не смотря на все, что воздвигла жизнь между нами и нашими воспоминаниями, на друзей, с которыми свел нас случай, и с которыми нельзя не считаться, на новые занятия, мы возвратим, быть может, одну из тех волшебных минут. Какой радостью, каким праздником стало бы это для меня, но как я боюсь того, что усилия наши окажутся тщетными, как я боюсь того, что что-то неуловимое будет удерживать нас от нашего драгоценного прошлого. Я всегда был неловок в жизни. Окажусь ли я таким и на этот раз? Милый бесценный друг, я умоляю вас руководить этим благим паломничеством. Вы лучше меня сможете отыскать то, что сохранилось между нами за утекшие годы. И я вас жду, ни на что не надеясь, и, между тем, надеясь на все. Я жду вашего общества так, как жаждущий ждет прозрачной и спасительной воды".
Закончив письмо, Гиттар еще мгновение оставался задумчив. Он вспоминал прогулки, которые совершал с мадам Альбервиль, ту самую ночь, когда он взял ее за руку, не в порыве страсти, но покоренный искренностью глубокой любви, красотой лунного света, разливавшегося над морем и абсолютной тишиной. Он позабыл о Бригитте, о празднестве в Гранд-Отеле, о ссоре с Пенне. Невольно, подчиняясь непонятному чувству, заставлявшего его сделать это, он сосредоточился на том, чтобы попытаться проникнуться поэзией одного месяца своей жизни, о котором он до сих пор ни разу не вспоминал. В какую-то секунду он ясно понял, что письмо его было написано таким образом, что мадам Альбермарль будет трудно остановиться у него. Но разве это не к лучшему? И может быть, этот второй приезд пройдет как-то по-новому, так, что все будет по-настоящему. Ибо Гиттар не был притворщиком. Он всегда устраивал свои чувства таким образом, чтобы располагать некоторой свободой, позволявшей ему поворачиваться к тому, к кому он был наиболее искренен, и никого не предавать при этом. Он написал это письмо не без того, чтобы не испытать эмоций, но это не помешало тому, что все, что было сказано, служило тому, чтобы мадам Альбермарль приехала, но не остановилась у него, а также для того, чтобы она не была удивлена, встретив его с третьим, новым лицом.
Торжество Гранд-Отеля представляло собой ночное гуляние, за которым следовал большой бал.
Прежде, чем отправиться туда, Гиттар долго допрашивал своего слугу, чтобы выяснить, действительно ли ему не было никакого письма. Мадам Альбермарль, обычно скорая на ответ, до сих пор не ответила. Это омрачало радость Гиттара снова увидеть Бригитту. Ведь он, действительно, предполагал сказать ей по ходу вечера, что вот-вот должна была приехать одна из ее подруг и, таким образом, оторвать ее от мадам Бофорт, ее единственного знакомства. Выбившись из сил, он оставил свое расследование. Натянув костюм, он, прежде чем выйти, на мгновение оглядел себя. В свои пятьдесят, он обладал еще гордой походкой. Образцовый образ жизни, отсутствие излишеств, здоровое и умеренное питание, утренние упражнения, постоянное наблюдение за собой – все это способствовало тому, что на порог старости он ступал без малейших потерь. Он испытал чувство гордости, и когда, на выходе, он встретил молодого шофера, с кругами под глазами, мятым и несвежим воротничком, дешево одетым, он испытал глубокую радость почувствовать себя моложе своего слуги. День, которого он так ждал, наконец настал. Через несколько мгновений он окажется в обществе мадам Тьербах.
Между тем на подходе к саду Гранд-Отеля его ожидало небольшое разочарование. По мере следования, он не встречал ни одного знакомого лица. В своем юношеском воображении, он представлял, как его останавливали на ходу, хватали за руку, и, вместо этого, он продвигался в процессии незнакомцев, освещенных бледным светом гнездившихся в листве гирлянд.
Отовсюду доносился гомон голосов, и – первое разочарование – он не находил, с кем поговорить.
Нет ничего более неприятного, чем это одиночество на праздниках, когда те, с кем ты до этого расстался, думают, что ты ушел развлекаться. Тогда думаешь о тех, кого ты, чтобы не опоздать, в спешке покинул, о том, что думал в машине, о водителе, оставленным с решением предаться удовольствиям, о грусти, которую пробудили в тебе все те, кого ты встретил, которые скучали, и, неожиданно, ты начинаешь чувствовать себя так же, как они.
Гиттар пробился к залам ресторана, по случаю трансформированные в огромные оранжереи, где подавались прохладительные напитки. Здесь царил ослепительный свет. Это приносило если не удовольствие, то по крайней мере его иллюзию. Здесь разговаривали в полный голос. "Я пришел слишком рано", – подумал Гиттар. В курительной беседовали мужчины. Он, было, подумал примешаться к ним, но ему все еще больше нравилось оставаться затерянным в толпе, чем присоединиться к группе мужчин. Общение с мужчинами никогда не было его сильной стороной. С ними он чувствовал себя разгаданным, и, в этот вечер, ему казалось, что все они читали на его лице разочарование. Когда он начал опасаться, как бы не заметили того, что он только для вида изображал, что ищет знакомого, то сел в отдалении. Там он мог ждать незаметно. Оттуда он мог, опять же незаметно, выйти, так, чтобы Бригитте показалось, что он только что пришел. "А если она не придет?" – неожиданно подумал он. Это простое предположение ошеломило его. Он поглядел на часы. Они показывали одиннадцать. "Она должна прийти с минуты на минуту".
В нижней части парка проходила длинная терраса, нависая над скалами, о которые билось море. Несколько разбросанных по балюстраде фонарей освещали эту часть парка, куда никто не шел по причине ее удаленности.
Гиттар направился туда. Он побродил несколько минут, затем сел на одну из скамеек и стал мечтать. Вдалеке виднелась луна. Время от времени, из кустов позади него, доносился смех, но он не обращал на это внимания, всецело захваченный желанием вновь увидеть Бригитту. В его мыслях она приходила одна, тщетно искала его в толпе приглашенных, затем, отчаявшись, шла прогуляться, одна, как раз на эту террасу. Ах, чего бы он только не дал, чтобы это оказалось правдой!
Вечер был изумителен. В то время, когда волны откатывали, он различал звуки музыки. Новая надежда наполняла его душу. Все то, о чем он сожалел в своей жизни, все его глупые, необдуманные поступки, все то, что отравляло его жизнь, казалось ему довольно незначительным, и, освобожденный таким образом от своего прошлого, он чувствовал, как становится новым и уверенным человеком, с которым никогда не произойдет ничего досадного. Он закурил сигарету, и представляясь теперь в темноте не более, чем маленькой светящейся точкой, преисполнился еще больше от контраста между таким счастьем и малостью занимаемого им места.
Неожиданно, он услышал шаги по гравию и увидел в двадцати метрах от себя, слева, женщину, чьи плечи укрывал длинный шарф, которая облокотилась, застыв в позе человека, полагавшего, что он находился в одиночестве. Поскольку это было сделано без изящества, подопря руками щеки. Свет одного из фонарей наполовину освещал ее. Он надеялся, какое-то мгновение, что это была Бригитта, но женщина не замедлила продолжить путь, и он тут же увидел, что это была не она. Между тем, он не шелохнулся, несмотря на свое желание показать, что здесь находился мужчина, в одиночестве, конечно же грустный, исполненный сердца, неподвижный, в тени, – и он позволял пройти этой тени, не выдавая себя. Он следил за ней глазами. Она остановилась немного дальше и, снова, облокотилась. На этот раз это было выше его сил. Он не смог побороть в себе желание показать, что он был здесь. Он встал, пошел в направлении незнакомки. По дороге он остановился, чтобы прикурить еще одну сигарету. Он был из тех мало курящих людей, которые ночью, волнуемые желанием, из необходимости показать свое лицо, не перестают зажигать сигарету за сигаретой. И в тот момент, когда он подошел к ней, он подскочил от слов, которые услышал:
– Я вас узнала. Как поживаете, милый друг?
Это был не голос Бригитты, но голос мадам Пенне. Гиттар пробормотал несколько слов. Он чувствовал себя в неловкой ситуации, словно его застали за поисками ночного приключения.
– Вы меня испугали, – продолжила Клотильда Пенне, словно он сидел спрятавшись в кустах, подстерегая какой-нибудь жертвы.
– Я пришел выкурить сигарету в тиши этой прекрасной ночи, – счел нужным сказать Гиттар в качестве оправдания.
Но он не долго занимал себя оправданиями. Оставляя собственную персону, он никогда не медлил заподозрить другого в том, в чем подозревали его.
– Вы конечно же пришли полюбоваться видом на море, милый друг? – с любопытством спросил он.
– Менее всего на свете.
Гиттар был заинтригован и не знал, как удовлетворить свое любопытство.
– Поскольку случай свел нас лицом к лицу и позволяет нам говорить без свидетелей, можете вы мне сказать, мсье Гиттар, почему вы встретили нас с такой кислой миной. Это не совсем любезно. Ни я, ни мой муж, мне, по крайне мере, так кажется, ничего не сделали, чтобы заслужить такое наказание.
– Но в моем поведении не было ничего особенного, – ответил Гиттар, который, будучи пойман с поличным, всегда защищался до последнего, и, эта защита преображала его настолько, что начинали верить, что ему и вправду не в чем себя упрекнуть.
Мадам Пенне была в предельно декольтированном платье. Умышленно ли, или по недосмотру, она приспустила платок, так что в ночной темноте Гиттар различил ее сияющие перламутром плечи. Он уже больше не думал о Бригитте, но обо всем плохом, что он сумел сказать про Клотильду мадам Бофорт. Это его смущало. Он чувствовал себя не на высоте рядом со столь прекрасным и чистым созданием. Затем он подумал о том, что сказанное связывало того, кто говорил, с тем, кто это слушал. Уверенный в безнаказанности, он, таким образом, не замедлил забыть про это, поскольку опасался лишь одного: изобличения. Для большей безопасности, он старался вспомнить слова мадам Бофорт, чтобы использовать их в качестве залога. Между тем, имелось кое-что еще, что смущало его в этой ситуации еще более, чем воспоминание о Бригитте: это неприятное ощущение, которое испытывают тогда, когда женщина наконец уступает вашей настойчивости и снисходит до того, чтобы уделить вам внимание, хотя у нее за спиной, под настроение, вы отозвались о ней как о сущей уродине и стерве. В таких случаях как раз и опасаются, как бы та не узнала правды, настолько велик гнев тех, кто уступая против воли, после бесконечных проволочек, наконец, узнает, что обманулся. И угроза того, что мадам Пенне могла, несмотря на всю невозможность этого, обо всем догадаться, сопровождала разговор и внушала беспокойство Гиттару, с каким бы оптимизмом он ни старался глядеть на вещи.
– Не хотите, чтобы мы присели на минутку на вашу скамейку? – спросила мадам Пенне.
– Ну конечно. Я вам не предложил этого, поскольку не думал, что вы захотите…
Едва он произнес эти слова, как почувствовал, что допустил оплошность, давая понять, что не ожидал того, что Клотильда согласится, словно она делала более, чем он хотел. Через миг он сообразил, что эта неуклюжесть была ему на руку.
Он не ошибался, потому что мадам Пенне сказала ему с улыбкой:
– Взрослый школьник!
Гиттар не мог не испытать некоторой гордости при мысли о том, что то, что могло показаться неуклюжестью, наоборот, было ловкостью. Оба присели. Небо было звездным. Вдали, на море, виднелась светящаяся точка. На фоне звезд, она казалась тяжелой, грубой, освещавшей людей, несомненно рыбаков, за их низменными занятиями.
– В тот день, после вашего ухода, – сказала мадам Пенне, – я упрекала себя. Я действительно не была с вами настолько любезна, какой должна была быть, какой я бываю даже с теми, кто мне безразличен. – Она пристально посмотрела Гиттару в глаза. – Правда, вы были до того забавны с вашей манерой показать чувство, которое вы испытывали ко мне, что я заслуживаю прощения.
Гиттар слушал эти слова с глубочайшим удивлением. Это было все равно невозможно, чтобы Клотильда говорила искренне, после того, что она сделала… Она разыгрывала его. Он изобразил недоверчивую улыбку, имевшую цель показать, что он не был простаком.
– Не улыбайтесь так, милый друг, вы причиняете мне боль. Вы должны меня выслушать. После, если захотите, вы сможете и дальше иронически улыбаться, как сейчас.
"Вы сможете и дальше иронически улыбаться, как сейчас" доставило Гиттару удовольствие. Ему нравилось слышать, когда про него говорили, что он интриган. Тем не менее, он не объяснял себе поведения Клотильды, или, скорее, полагал, что догадался, что та, как и в первый раз, заманивает его в ловушку.
– Прошу вас, милый друг, выслушайте меня. Я знаю, что мое поведение могло показаться вам странным. Часто случается, что испытываешь потребность поддразнить тех, кто тебе наиболее дорог, что хотел бы даже их ранить, причинить боль, только для того, чтобы убедиться, что ты для них что-то значишь.
В то время как Клотильда говорила, Гиттар думал о мсье Пенне.
"Но они были заодно, – думал он, – это хорошо было видно. Вся сцена с признаниями была устроена так, чтобы я раскрыл свою игру. То, что она говорит сейчас – совершеннейшая неправда".
– Вы меня слушаете? – спросила мадам Пенне.
Этот вопрос отвлек Гиттара от его размышлений.
– Я вам говорила, – продолжила Клотильда, – что только ребенок способен обижаться на подобные шутки. Как и вы, и лучше, чем вы, я знаю, что собой представляет мой муж, и я страдаю от этого.
Последние слова, еще более, чем предыдущие, ввергли Гиттара в изумление. У него оставались смутные воспоминания о том, что произошло в тот день, но определенно знал, что тон не был таким, чтобы мадам Пенне могла разговаривать с ним подобным образом. Послушать ее, можно было подумать, что они были большими друзьями, тогда как с ним обращались как с соседом по гостинице.
Это лишь усилило его подозрения. Инстинктивно, он посмотрел вокруг себя, чтобы проверить, не присутствовало ли при этой сцене слушателей. Словно бы угадав эту мысль, Клотильда сказала ему:
– Мы одни. И поверьте мне, если вы того хотите, я этому рада. Вы плохо меня знаете, милый друг, если вы меня в чем бы то ни было подозреваете.
Гиттару показалось, что последние слова, как и другие, были предназначены для того, чтобы скрыть какой-то подвох. Обжегшись, доверять вновь начинаешь не сразу. Между тем, слушая Клотильду, он не был больше самим собой. У него не было больше сколько-то ясных мыслей. Как у человека, которому сообщают важную новость, все, что составляло его обычную сущность, испарилось, чтобы уступить место страху и инерции.
– Я только что вам сказала, Гиттар, что вы меня плохо знаете. Это правда. У вас создалось обо мне впечатление, как о женщине, способной любить своего мужа, быть его сообщницей. Это правда, но это из самолюбия. Женщине моего возраста всегда тяжело признаваться в том, что она несчастна, ибо, каким бы нежным, каким бы симпатичным ни казался ей собеседник, она опасается, как бы жалость не стала руководить им в том, что она жаждет всей своей душою.
Эти слова были произнесены с таким отчаянием в голосе, что Гиттар поколебался. Однако, это не помешало ему спросить:
– Но как же, в таком случае, вы могли поступить со мной подобным образом?
– Я не знаю, – ответила мадам Пенне, в знак бессилия поднося руку ко лбу.
Если Гиттар и сохранял самообладание, то только внешнее. В глубине его души звучал неистовый крик радости. Бригитта была навсегда позабыта. Перед лицом выпавшего ему счастья больше ничего не существовало. Даже уверенность в том, что он послужил игрушкой в руках этой женщины, ослабла в охватившем его оживлении. Он больше не желал думать об этом. Он ошибался. Наконец-то кто-то ответил на его потребность в нежности. В порыве, он положил свои руки на руки Клотильды. Она тут же убрала их:
– Нет-нет, Гиттар… мы говорим…
Поскольку она достигла того возраста, когда следует сперва обо всем договориться, прежде чем позволить малейшую ласку. Гиттар, который достиг того же возраста, понял это и, ничуть не задетый в своем порыве, продолжил:
– Я ошибался, милый друг. Я вас не понимал. Вы были для меня загадкой. И этот вечер, по случайности, по одной случайности, позволил мне, наконец, вас понять.
Поскольку эти слова он произнес взволнованным голосом, Клотильда неожиданно встала, затем, глядя на Гиттара, который встал в свой черед, сказала следующие простые слова: "Бог мой! Что же я делаю?"
Гиттар вопросительно посмотрел на нее.
– Я слишком взволнованна, – сказала она, чтобы объяснить этот крик.
– Слишком взволнованны?
– Да, но не будем больше говорить обо всем этом, давайте? Пойдем к нашим друзьям.
– Мы встретим вашего мужа.
– О! Какие пустяки.
Мадам Пенне, сопровождаемая Гиттаром, сделала несколько шагов, затем, обернувшись, посмотрела на море, сплошь покрытое, казалось, серебреными чешуйками. Отдаленный рокот доносилось до двух наших героев. Это был рокот моря, природной стихии, и, между тем, он доносилось до них человеческим бормотанием.
– Последний раз взгляну на море, – сказала мадам Пенне, – прежде чем погрузиться в "это".
И она указала на огоньки, видневшиеся в листве деревьев, на фасад, сиявший белизной под лучами прожекторов, на это сосредоточение тепла, в котором, как горячечный больной, инстинктивно чувствуешь центр жизни.
Гиттару захотел настроиться на волну этой безмятежности, что, как ему казалось, должно было подходить роли влюбленного, и это при том, что он абсолютно ничего не испытывал.
– Там, – сказал он, – лицемерие. Что за контраст!
Но Клотильда была уже вновь захвачена "этим".
Два друга только влились в толпу приглашенных, как их позвал чей-то голос: это был голос мсье Пенне, который был с Бригиттой и мадам Бофорт. Гиттар скрыл смущение. Клотильда радостно закричала:
– Вы видите, мне повезло больше, чем вам. Я все-таки нашла нашего друга.
Она обернулась к Гиттару:
– Мы вас повсюду ищем.
Все, за исключением Гиттара, рассмеялись. Положение было щекотливым. Он чувствовал, что всем собравшимся вокруг него он по той или иной причине не нравился. Когда он встречал их поодиночке, еще куда ни шло. Но в сборе, он чувствовал, они могли сообщить друг другу каждый свою причину и, в итоге, сплавив их в одну, доставить ему неприятностей.
Мадам Бофорт определенно держала на него зуб за то, что он покинул ее свиту. Мсье Пенне ревновал к нему свою жену. Бригитта, увещаемая всеми, не видела никакого особого смысла принимать сторону Гиттара, а Морэн, на мужскую прерогативу которого он посягнул, не мешал событиям развиваться, уверенный, что время лишь играло ему на руку. Между тем, несмотря на эту глухую злобу, ему выражали радушие. Никто словно бы не замечал ничего странного в его поведении. При этом между ними как будто бы существовало взаимное согласие. Они удостоверивались, спрашивали, чтобы находить подтверждение своим словам. Гиттара это несколько смутило, не то, чтобы ему было неприятно застать в сборе тех женщин, с каждой из которых ему довелось вести разговоры достаточно странные (поскольку ему на это было наплевать), но чувствовать недоброжелательность этой компании.
С другой стороны, он испытывал глубокую радость. Разве мадам Пенне не выразила ему истинной нежности? С какой быстротой он влюбился в Бригитту, с такой же быстротой он ее позабыл. Достаточно было одного мгновения, проведенного рядом с Клотильдой, чтобы он снова был покорен и позабыл все остальное. Между тем, существовал момент, который неприятно беспокоил Гиттара. Отправилась ли мадам Пенне на его поиски по совету этой компании, или, почувствовав грусть, испытала потребность уединиться и, в этом случае, встретила его случайно? Он взглянул на нее с надеждой, что она обнадежит его взглядом. Но та уже больше не думала о нем. Он воспользовался моментом, когда общее внимание было привлечено невероятно красивой женщиной, медленно проходившей мимо них, совершенно безразличной к восхищению, которое она вызывала, чтобы приблизиться к Клотильде. Но стоило ему сделать шаг, как она отступила. Она избегала его. Она жалела о своей недавней слабости. Вместо того, чтобы увидеть в подобном поведении женский каприз, он был им ужасно раздосадован. С новой силой нехорошие чувства нахлынули на него. Не довольствуясь тем, что она насмеялась над ним в тот день, когда ее муж сделал ему свои признания, Клотильда, в этот вечер, пробудила в нем надежды с единственной целью, чтобы обмануть их впоследствии. В этот момент он увидел улыбку на губах мсье Пенне. Он искал объяснения для ее повода. Все, казалось, были заняты праздником. Ничто ее не объясняло. Гиттар не ответил на эту улыбку, которая была адресована ему. Он бросил взгляд на Клотильду. Та с живым интересом наблюдала за праздником. Время от времени, она наклонялась к мужу, чтобы сказать ему что-то на ухо. Она снова держала себя в руках. Никогда она еще не выглядела настолько владеющей собой: это ошеломило Гиттара. Он уже не знал, какой линии поведения ему придерживаться. В то время, как ему страстно хотелось допросить Клотильду, внутренний голос призывал его к благоразумию. Но непредвиденное вмешательство мсье Пенне привнесло в его ум некоторую ясность.
– Это всегда неприятно, – сказал тот, – покидать ночную тишину ради ослепляющей и искусственной ясности общества.
Гиттару показалось, что он угадал намек на свой разговор с Клотильдой
"Однако невозможно, – подумал он, – чтобы он сказал это из ревности. Откуда ему знать, что произошло?"
В выражении лица Пенне, действительно, было что-то, что показывало, что он не ревновал, а, скорее, иронизировал. Эта ирония как раз и вызывала подозрения Гиттара. С другой стороны, мадам Пенне примерно рассказывала о манерах мсье Пенне. На какую-то секунду Гиттару показалось, что существовали иные связи, кроме тех, что были открыты взору каждого, объединявшие мадам Бофорт с четой Пенне, что все знали об этом и что это, вместо того, чтобы создавать сложности, только придавало им большую интимность. У него возникло впечатление, что все видели и знали вещи, которых он не знал, что сама невинная мадам Тьербах, проведя в Ницце всего несколько дней, уже узнала о них раньше, чем он. Что же касалось Морэна, то он производил впечатление человека, который, если и не действовал, если и не участвовал в событиях, то принимал все происходящее, всячески этому попустительствуя и даже поощряя.
– Мы провели чудесные четверть часа, не правда ли, мсье Гиттар, – сказала мадам Пенне, намекая на их встречу на террасе.
– Не сомневаемся в этом, – с понимающей улыбкой ответил полковник.
– Если бы я не встретила вас, то мне равным образом посчастливилось потеряться… – добавила мадам Бофор.
– Не подтрунивайте, милые друзья, – сказала Клотильда, на манер молодой жены, пресекающей адресованные в ее адрес шутки.
У Гиттара от смущения покраснели щеки. Он был в неприятной ситуации человека, сообщница которого разоблачает себя и который должен принять на себя ответственность. Он неуклюже защищался, не замечая того интереса, который проявляла к нему мадам Тьербах, настолько его мысли были заняты Клотильдой и всем тем, что касалось их отношений.