Страница:
– Ну, того дадим предостаточно. Отчего не постараться?
И взялись хлопать. Плут покрикивал:
– Громче, громче! Бойчее, господа-товарищи! Ох, не согреться мне от такого ленивого хлопанья, не накормлюсь на сегодняшнюю ночь, коли не подналяжете, не поднатужитесь!
Толпа взялась хлопать с новой силой. Кричал Алешка:
– Бойчее, бойчее благодарствуйте! Не наполнена еще фуражечка!
Беспризорники выскакивали в толпе то здесь, то там. Когда повеселели оборванцы, откланялся и Алешка:
– Ну, хватит. Сильно потрудили вы свои ладони – сыт и я буду сегодня вечером. Золотым дождем пролились ваши хлопки.
И, подхватив пустую фуражку, был таков.
Схватились за пояса хозяйчики, пошарили по карманам, полезли за пазухи – срезаны были пояса, пустыми остались карманы, как не бывало серебряных цепочек.
Пировал плут тем вечером с ворами, приговаривая:
– Думал я, перевели комиссары богатеев, выжгли каленым железом – ан, нет! Да разве когда сгинут жадные пузаны?
И смеялся над ротозеями.
– Отчего ты плачешь? Тот отвечал:
– Задушил меня грех. Мне бы очиститься, да храмов нынче нет, церкви позакрыты. И попов на Руси не осталось – всех, видно, вывели.
Алешка отвечал, его похлопывая:
– И стало отчего печалиться? Да я тебя очищу лучше всякого попа. Тащи-ка сюда бутылочку!
Заказал грешник четвертинку, стали они ее распивать, следом еще одна поехала. Плут успевал приговаривать:
– Очищу тебя так, как ты ни разу еще не чистился – за мной поспевай, меня слушайся!
Из одного кабака побрели в другой – и там грешный водку заказывал, деньги давал на закусочку:
– Ну, когда очищусь?
– Эка, что захотел! – отвечал Алешка. – Сразу так не делается. Погоди еще маненечко!
Наутро проснулся грешник в одном исподнем в канаве – даже сапоги его были сняты. Кинулся на базар – там плут на гармошке наигрывал.
Алешка, как ни в чем не бывало, ему подмигивал:
– Сдержал я слово! Да ты, дядя, нынче чист полностью, даже сапоги твои заложены!
Завыл тот, набежала милиция. Нашлись и свидетели:
– Ловите, ловите того гармониста, за хлопки играющего – золотыми оказываются те хлопки. Оплачиваем своими слезами его частушки!
Щедро наградили его тумаками, угостили и прикладами и волокли на допрос:
– Будет тебе нынче праздник, как предстанешь перед Самим! Небо с овчинку тебе, вору, покажется!
Взмолился плут:
– Кто такой Сам, коли им так пугаете? Не в пору ли мне готовиться к смерти?
Ему отвечали, ссужая подзатыльниками:
– Суров наш начальник, грозен, он рассудит, как с тобой, вором, поступать по справедливости. Прикажет повесить – вздернем играючи. А, может, помилует – считай, родился ты тогда в рубашке.
Горько пожалел обманщик:
– Зря сбежал я от монаха! Один из чекистов сказал:
– Ты, вроде, на гармошечке наигрываешь? Любит наш комиссар гармошку. Был у него, сказывают, товарищ – бойкий гармонист – он по своему другу сильно сокрушается, слезы льет – сумеешь его разжалобить, может, тебя и помилует.
Привели пойманного в бывший господский дом, где проживал начальник. Алешка все расспрашивал:
– Скажите, каков он из себя? Не богатырского роста? А то возьмет одной ладонью, а другой и прихлопнет. Раздавит своими сапожищами, как давят запечных тараканов!
Караул на то только подсмеивался.
Совсем плут понурился, зная – не стоит шутить с комиссарами, не разбирают чекисты прибауток да россказней. И ввели тогда вора к Самому. Был грозный начальник вовсе маленького роста, щеголял в кожаной тужурке, в папахе, с шашкою. Алешку к нему подталкивали: «Вот каков он, Телентий Иванович! Трепещи, в ноги кланяйся!»
Плут же несказанно обрадовался. Бросился обманщик к тому комиссару и так вопил во все горло:
– Жив, жив дружок мой ласковый, потерянный товарищ!
Зашумели чекисты:
– Как он смеет обнимать начальника? Сам же Теля, позабыв важность, спешил навстречу, полились его восторженные слезы. Плут, обнимая дружка, так раздумывал: «Далеко залетел мой помощник! Видно, большая нынче потребность в дураках!» И наказывал Теля караулу:
– Поднесите водки с закуской да оставьте нас с товарищем!
Остались они вдвоем, взялись попивать. Позавидовал Алешка глупому:
– Видно по тебе – сладка комиссарская власть! Ан, не выпишешь и мне мандата? Не справишь, Теля, справочку? Хочу и я покомиссарствовать. Набрала новая власть себе дураков, отчего ей не взять и пересмешников?
Велел дурак ни в чем другу своему не отказывать. Тотчас повели плута по складам, выискивая ему сапоги с тужуркой да фуражку со звездою.
Набежали мужики и бабы:
– Кто ты? Откуда?
– А то не видите? Встречайте, лапотные, свою власть! Подавайте избу с полатями да кринку молока, да чашку сметаны!
Проводили его в лучшую избу – были там полати с овчиной, поставили кринки с молоком и сметаной. Макал плут хлеб в те кринки, текла по щекам сметана, растянулся он на полатях: «Славно на Руси комиссарствовать».
И захрапел.
Но не долго пришлось ему пробавляться сном. Явились наутро жители, прилепились, как репейники:
– Ты, мил человек, новая власть, давай, налаживай нам жизнь! Опостылело нам прежнее житье при царях, помещиках. Хотим немедля счастья!
Плут сказал, почесав в затылке:
– Вот вам указ – пусть будут общими козы с коровами, овцы с баранами, плетни с огородами, горшки да ухваты, печи да погреба. Свезите-ка во двор моей избы все имущество!
И вновь повалился на полати, взялся чавкать сметаной.
Заголосили бабы – с каждой тряпкой горестно было им прощаться. Однако мужья на них цыкнули:
– Полно жалеть ломаные лавки! Полно печалиться о пустых горшках!
Взялись свозить во двор добро – дня не прошло, навели коров, пинками подгоняли упрямых коз, гнали блеющих овец, волокли собак и кошек и несли жалкие пожитки, отбиваясь от безутешных жен. Сложив и пригнав все, звали плута. И так сказали:
– Вот, все собрали, как велено. Но что-то не чуем счастья!
Алешка не долго думал:
– Тащите теперь в общий котел все, что полезет в рот, – муку ли, хлеба или меда – сообща вам добром владеть, сообща и питаться будете.
Еще громче завыли бабы. На них мужья крикнули:
– Делайте, дуры, что велено. И взялись скрести по сусекам, бросились по погребам, по амбарам, и то, что не вымела война, вымели. Развели во дворе костер и выставили преогромный котел. Собрались возле того котла с ложками.
Когда каша кончилась, бросились к начальнику, приставали да спрашивали:
– Что-то к нам не пожаловало счастье! Чего еще, может, надобно?
Алешка, оторванный от кринок, взъярился:
– Вот вам третье поручение. С этого дня объявляю всех ваших баб общими – кто захочет, может сходиться с каждой. Какое без баб полное счастье? Веди-ка жен во двор!
Тогда одни закричали:
– Правильно!
Другие сильно тому воспротивились. Поднялся по всей деревне бабский крик. Многие мужья, опечалясь, успокаивали своих жен:
– Вот на сей раз обещал комиссар полное счастье!
Привели баб и девок и приступили делить. Сделались шум да гомон между самими мужиками – никто не хотел рябую да старую, но все пожелали румяных и грудастых. Озлобились спорщики и были готовы, засучив рукава, схватиться стенка на стенку. Их плут успокоил, сдвинув набок фуражку, оправляя гимнастерку, подкручивая усы:
– Сам я займусь распределением.
Тотчас сунулся к бабам Алешка, схватился выбирать себе лебедушку. Взревели тогда немногие верные мужья:
– Что же это, братцы, за счастье, коли отдадим своих жен и дочерей косорылым соседям?
Те же, у кого были сварливые бабы, дружно отвечали:
– Отчего нам при новой власти женушками вашими не попользоваться? А вы забирайте наших – отдаем их с радостью.
Плут тем временем лез под женские юбки. Схватились верные мужья за колья:
– Не надобно нам такого счастья. Хотим в прежнем горе пребывать с любимыми женушками.
Вопили и те, кто не прочь был подвалиться к соседской жене:
– Делайте то, что новая власть приказывает! Насладились мы общим добром, поели из котла каши – подавай-ка теперь девок, как по справедливости.
Разодрались мужики, котел опрокинули, распугали овец с коровами. Бабы, кривые да кособокие, разозлившись, тягали за волосья своих мужей:
– Покажем вам, как подсовывать нас соседским кобелям.
Все в кровь дрались, валтузили друг дружку. И запустили красных петухов под многие крыши – полыхнула вся деревня, занялась и сгорела.
Горя мало было Алешке! Хохотал он над глупостью. Сам же только чуть подпалил себе усы!
Ласково встретил Теля вернувшегося, вновь наказал нести питье и всякую снедь.
Притащили им в запотевших графинах водки, копченой, соленой рыбы и готов был поросенок с гречневой кашей.
Пировал плут в ту годину, когда жмыхом питались по деревням да селам, когда пухли повсюду от голода – за обе щеки уписывал поросенка. Да взялся вспоминать:
– Помнишь, бывало, Теля, мы с тобою хаживали по дорогам с Сивкою, раскидывали балаганчик? Сладко елось, пилось, сладко спалось нам на кроватях да сеновалах!
Теля тому поддакивал. Продолжал Алешка:
– Славные песни пели с тобой, товарищ! Ах, сколько сапог пришлось истоптать, сколько дождей мочило наши головы… Ах, Теля, сладостно было нам с тобою странствовать.
И тому Теля-комиссар поддакивал. От сытой еды и водки распалившись, вовсе плут расчувствовался:
– Ах, верный дружка! Не бросить тебе шашку? Не расстаться со своею кожанкой? Вновь раскинем балаганчик, добра на тебе будет медвежья шкура! На Петрушку напялим «буденновку», вышьем ему красные галуны.
Мычал Теля от радости.
А чекисты, дежурившие за дверьми, услышав такие речи, сильно испугались. Когда отправился плут отдыхать на господских кроватях, на барских перинах – подскочили к нему с опаской:
– Об одном просим тебя, товарищ! Не уводи с собой комиссара!
Спрашивал хмельной Алешка:
– Отчего по глупому сохнете? Али не видите? Дружка-то мой – юродивый. Зачем взяли над собой дурака начальствовать?
Отвечали ему честно:
– Нет лучше нам начальника. Славно дураку прислуживать. Нужны ему лишь тужурочка, шашка со шпорами, да каракулевая папаха. С тех пор, как его над собой поставили, течет наша жизнь как по маслу!
Похвалил плут:
– Впрямь, есть разумность в ваших словах. Ни при ком не живется так легко и вольготно, как при истинном дураке! Мудро вы устроили. Нет, не уведу я вашего начальника. Ложитесь спать спокойно. Что наболтал я по пьяной голове, то утром улетучится! Хорош комиссар ваш в тужурочке, с шашкой, со шпорами! К лицу ему папаха!
Обрадовались чекисты:
– Уж мы в долгу не останемся!
– Нет, благодарствуйте! – отвечал плут поспешно. – Знаю, знаю ваш долг. Уже одним услугу окажете, коли больше не повстречаемся!
И, выспавшись, был таков.
Глава X
Люди, проходя и проезжая, удивлялись:
– Как не страшится чернец показываться в монашьем одеянии. Как не боится безбожной власти!
И замечали с жалостью:
– До чего ветха и истрепанна его одежда. Ноги его черны от пыли и запеклись на них раны. Страшно лицо, и сам он худ безмерно, видно, познал голод.
Спешили по той дороге мать с малым ребятеночком. Надвигалась гроза, гром наборматывал за лесом. Закричал сын, показав на сидящего:
– Вот кто там сидит, мамка? Что за человек? Есть у него изба, или польет его дождь, до нитки промочит?
Отвечала мамка:
– Всех монахов на Руси повывели, видать, остался последний. Горек удел бездомного – нет ни кельи у странника, ни пусть даже прохудившейся избы! Все носит с собой в суме. Пьет из болотной лужи, питается кореньями, несчастный и нагой! Замерзать ему на дороге, знать нужду – не всякий теперь отпустит хлеба монаху, не всякий впустит под крышу. Нет нынче жизни тому, кто бездомен!
Сказав так, торопила сына к домашним стенам, к теплой печи, ибо деревня была уже недалеко.
Вынесла она ему сухарей, налила молока. Сын стоял рядом с матерью, таращясь на калику. Сказал монах, насытившись, тому мальчишечке:
– Права твоя мать, сердцем сказала великую тайну. Горе тому, кто без дома останется, кого подхватит дорожный ветер.
Мальчишка ответил:
– Мне тебя, бездомного, жаль. Засмеялся монах:
– Дом мой не согреть одною печкой, и крыша его настолько обширна, что случаются в ней прорехи… И настолько широк дом мой, что и стен его не видать, но есть и они.
Спросил малый:
– Неужто, можно дойти до края такого? Отвечал:
– Ты же доходишь до порога избы! Сказал мальчишечка:
– Боюсь я твоего дома – больно велик. Воскликнул монах:
– Разве истинно велик и он? Нет, хоть и год идти до порога, и прорехи в его крыше, и дождь и град сыпятся в те прорехи – есть дома более обширные у Отца нашего! В малых домах проживаем мы с тобой, в тесных пристроечках.
И, поклонившись матери и ее сынку, пошел далее.
– Спаситель наш! Врач исцеляющий! Чудо! Чудо!
Обронил тогда с горечью:
– Не смейтесь надо мною, неумелым подмастерьем.
– Скажи, бродяжка, многих ты вылечивал своими присказками?
Ответил калика смиренно:
– Больше знал смертей, чем поднявшихся жизней.
– А что, – надсмехался безбожник, – скажи, видел ли когда-нибудь душу, вылетающую и трепещущую над человеком?
– Нет! – отвечал. – Я и совесть-то видывал не у всех!
– А не забить нам его, как забивают скотину? Не пустить кровь, как пускают поросенку? Несите сюда ножи, будем потрошить монашка.
Заставляли и своих малых детей бросаться землей и камнями. Молча отряхал он попадавшую землю, не уворачивался от камней. Сокрушались безбожники:
– Жаль, развалили мы колокольню – а то заболтался бы монашек заместо колокола. Звонили бы, дергая за высунутый язык, утреню и вечерню.
Нашелся один совестливый мужик, нагнал калику за околицей и совал хлеб, вздыхая да оглядываясь:
– Все повернулось на Руси. Воры, убивцы отпущены из тюрем, благочестивые христиане сидят заместо преступников. Тебя еще здесь ласково приветили – не опустили свои дубины, хоть и подняли, не воткнули ножи, хоть и натачивали. У нас еще не истинные безбожники. Впереди город, где чекисты лютуют, командуют. Посадят тебя там на кол, лишь увидят монашью одежду. Кожу снимут, лишь разглядят крест. Прячься! Ждет тебя там верная погибель! Ответил гонимый:
– Видел ли ты, чтоб мертвецы причиняли живущему вред? Не Христос ли сказал – никогда не выйти мертвецам из своих гробов – для того надобно заново родиться!
И направился в город.
– Не сажаем мы сумасшедших. Не обижаем юродивых. Скинь только свою монашью одежду да проваливай! Нам иных дел хватает с врагами народа, с бывшими барами.
Отвечал монах чекистам:
– Не одежда это, а сама моя кожа. Не могу содрать сам с себя кожу, что я без кожи?
Обозлились:
– Крест стаскивай!
– Крест мой есть жизнь, что я без жизни? Тело бездыханное!
Принялись увещевать его, образумливать:
– Погляди, какое время на дворе. Повсюду пробиваются ростки новые – строим иную жизнь. Поистине, убогий ты, слепой – протри глаза навстречу нашему солнцу. Вскоре не будет нужно рая на небесах – все на земле сбудется! Другой перед тобою народ!
Монах вскричал тогда:
– Вся печаль моя о народе таком! Все мои слезы!
– Везут нас на погибель. И задыхались осужденные, но падать было некуда – стояли мертвые вместе с живыми. Смешались день и ночь, взялся стоять в том вагоне непереносимый дух. Прижимались к монаху мертвецы, оскалив синие рты, он же молился, стиснутый самой смертью. Те, кто был еще жив в вагоне, посходили с ума – пели, смеялись, сами с собой разговаривали.
Проникал уже в щели северный холод и завыл ветер.
Когда остановился поезд, распахнули двери охранники, принялись выгружать мертвые тела и удивились живым.
Погнали выживших по лесам, по болотам – брели они, кровеня ноги о камни, подгоняли их холод и выстрелы. Тех, кто падал, загрызали свирепые псы. Охранники смеялись, показывая на кости по сторонам дороги:
– Вот истинные счастливчики. Не увидят того, что придется вам увидеть.
И работали плетьми, обещая:
– Вагоны вам раем покажутся. Привели оставшихся на острова к монастырским стенам. Охранники сказали монаху:
– Вагон тебя не взял, дорога не убила – а как запоешь, монашек, когда отведем тебя к самому шутнику – Хозяину? Неужто выдержишь его самого?
И был приведен он в подвалы; пол там был залит как бы водою. Вступил монах в ту воду и понял – не вода то, а кровь. Смеялся сам Хозяин, поглядывая на монаха, поигрывая плеткой – была плетка сделана из человеческой кости и обвита железными обручами. На конце ремня висела гирька – ею так комиссар наловчился бить узников, что с одного удара вышибал дух – то был великий шутник!
Начал он:
– Ты, гость дорогой, видно, голоден? Давно скоромным не лакомился? Я гостю рад, хорошо его потчую. Принесут нам сейчас парной телятинки.
Вынесли тогда охранники в корыте еще дымящееся мясо. Шутник-комиссар молвил:
– Будет тебе сейчас и монастырское вино. И зачерпнул кружку крови. Спросил он, как бы удивляясь:
– Что же не ешь, не пьешь, али сыт? Обижаешь меня, хозяина. Я-то сырятинкой потчуюсь с удовольствием.
Сказав, отрезал острым ножом кусок человечины и жевал, подмигивая монаху. И запивал из кружки человеческой кровью.
Поев, попив, хлопнул комиссар в ладоши:
– Видно, гость сыт. Хорошо – не сыграем ли тогда в шахматы? Славные у меня шахматы, из кости точеные. Ан, не полюбуешься?
И на то гость не ответил. Хозяин догадался:
– Видно, ты с дороги не выспался? Отведите-ка его в палаты, приготовленные для гостей – пусть отогреется.
Схватили монаха, поволокли в келью, где стояла печь, и, привязав к той печи, накидали в нее дров и запалили. Как только взялся потрескивать огонь, попрощались:
– Нынче выспишься на жаркой перине!
Готовился монах крепко заснуть – но пошел дождь, вода потекла ручьями с потолка и со стен – так и не смог огонь в печи наладиться.
Утром мучители удивились:
– Видно, монах, тебе сам Бог помогает. Готовься к новой встрече.
Вновь привели его к Хозяину. Ласково встречал шутник монаха.
– Как почивал, гость дорогой, сладко ли нежился? Не душно было тебе, сердечному?
И наказал охранникам:
– Видно, гость смаялся с духоты. Отведите его в прохладное место, пусть теперь понежится в холодке.
Подхватили дорогого гостя, сволокли в глубокие погреба – там, на крючьях, подобно замороженным тушам, покачивались заиндевелые покойники. На оставшийся крюк подвесили за ребро монаха – и оставили покачиваться.
Явившись за узником на следующий день, удивленные, вскричали:
– Чем мы только не угощали, не потчевали странника – он же словно каменный. Нет у него нутра, не чувствует боли!
Взялся один охранник ножом водить по монашьей спине, намереваясь отрезать лоскут кожи:
– Быть не может, чтобы не заплакал монах, когда пласт его кожи отворю себе на ремень. От этого самые терпеливые заходятся криком.
Но схватил его за руку товарищ:
– Сам Хозяин гостя обихаживает. Он волен на шутки-забавы. А ну на тебя осерчает – верно, тогда не помилует!
Охранник при одном упоминании о Хозяине поспешно нож складывал – и поспешил донести комиссару о чуде. Его товарищ, отводя глаза от монаха, укрыл того шинелью. И сказал:
– Видно, ты каменный, раз сам Хозяин не мог из тебя ни слезинки выбить – а он мастер великий на проделки.
А монах заплакал.
Спросил удивленный охранник:
– Почему, когда накрыл я тебя шинелью, потекли твои слезы?
Впервые разжал измученный губы:
– Тому плачу, что посреди пекла у слуги самого сатаны сердце дрогнуло. Укрыл меня, пожалел приговоренного. Коли в звере пробудился Господь, воцарится ли ад, восторжествует?!
– Быть не может того! – И сам себя ущипывал. Убедившись, что странничек жив, воскликнул:
– Таков обычай – на первый день гостя ублажай, на второй потчуй, на третий не скупись, но если дальше загостился, указывай на дверь, собирай в дорожку! Не хочешь попрощаться с Хозяином, не скажешь ему доброго слова?
Монах тогда и ответил:
– Думал я за всю свою жизнь отмолить перед Господом тысячу грешников. Однако обуян был гордыней – как начались по Руси убийства, думал – хоть сотню отмолить! А как походил по земле – дал обет отмолить хоть десяточек! И до того дня, как увидал тебя, уверен был – если Господь даст мне силы да жизни до ста лет – с утра до вечера буду отмаливать пятерых безбожников. Теперь же вижу – до скончания жизни столетней хватит мне одного лишь тебя отмаливать, не преклонив головы даже на сон малый! И то боюсь – успею ли!
Хозяин расхохотался и наказывал:
– То, что у меня гостил – еще присказка. Сказка будет впереди сказываться. А для того, чтобы не забывал меня, оставлю тебе подарочек на память.
И приложили к груди монаха раскаленный крест. Он кричал:
– Ах, спасибо тебе, хозяин! Поистине, драгоценен подарок твой. До самой смерти не снять теперь его с моей груди!
На дорогу отсыпали гостю плетей – струилась кровь со спины и свисала кожа клочьями. Монах же кричал:
– Дороже всего будет мне комиссаров подарок!
И горел крест на его груди. Кричал он:
– Чую, чую огонь Господень!
– Поработай-ка на общую пользу ты, отъевшийся в монастыре, измучившийся от безделья! То-то, покопай землю, может, доберешься до ада.
Отвечал монах мучителям:
– Давно я уже добрался до самой преисподней!
– Сведут вас в баню, выдадут новую одежду, покормят да обогреют. Вы же улыбайтесь да радуйтесь! А не послушаете, броситесь с жалобами – изведем, замучаем, съедим заживо.
И еще, торопясь, наказывали:
– Вырывайте быстрее глубокие ямы, закапывайте мертвый народ, валяющийся без погребения.
Бросились копать могилы, но столь было много мертвого народа, что не успевали свозить – тогда положили доски на скрюченные тела, забросали их ветками.
Приехал начальник, пошел он по тем доскам и поморщился:
– Что за духом у вас припахивает? Отвечали ему:
– Столько мы ловим рыбы, что не успевают съедать каторжные, объелись ею собаки, вот и приходится выкидывать.
Увидал тогда главный комиссар накиданные ветки:
– Что у вас повсюду ветки накиданы?
– То цветники спрятаны от северного ветра!
Взялся тогда начальник рассматривать узников, все поверху канала похаживал, приглядывался. Каторжные наклоняли головы – монах головы не опускал. Наказал начальник:
– Приведите того, кто не отводит своих глаз. Кто он, откуда попал сюда?
Охранники ответили:
– Монах здесь на перевоспитании. Подвели монаха, спросил московский комиссар:
– Всем ли ты доволен, бывший служитель? Кормят, поят здесь, чай, не хуже, чем в твоем монастыре?
Монах молвил:
– Как не быть мне довольным? Не на всякого крест такой взваливает Господь!
Начальник воскликнул:
– Ах ты, рабья душа, все о своем поешь! Отправят тебя в вечные снега, в подземные шахты. Неужто и там запоешь про Господа? За северные ночи, за лютые морозы возблагодаришь своего Бога?
Монах сказал:
– Тому, кто носит ад с собою, не будет сна и в царских палатах!
– Ах, ты, упрямая башка! – закричал начальник. – На краю своей могилы еще и упрямишься. Видно, дурь твоя на северном ветру еще не выветрилась, камни соловецкие тебя ничему не научили!
Не стал смотреть на котлованы, отправился прочь с канала и шагал все по настланным досочкам – хрустели под ним каторжные кости. К монаху подбежала охрана. Скрутили его и обещали:
– Жить тебе чуть более минуты! А ну, тащите мешок да веревки, окунем его в само Белое море, пусть там рыбы помогут нести крест Господень!
И, нещадно избивая, поволокли его к лагерному начальнику. Огорчился тот, поглядев на обреченного. Начальника спрашивали:
– Что запечалился? Не жалеешь ли классового врага?
Начальник ответил:
И взялись хлопать. Плут покрикивал:
– Громче, громче! Бойчее, господа-товарищи! Ох, не согреться мне от такого ленивого хлопанья, не накормлюсь на сегодняшнюю ночь, коли не подналяжете, не поднатужитесь!
Толпа взялась хлопать с новой силой. Кричал Алешка:
– Бойчее, бойчее благодарствуйте! Не наполнена еще фуражечка!
Беспризорники выскакивали в толпе то здесь, то там. Когда повеселели оборванцы, откланялся и Алешка:
– Ну, хватит. Сильно потрудили вы свои ладони – сыт и я буду сегодня вечером. Золотым дождем пролились ваши хлопки.
И, подхватив пустую фуражку, был таков.
Схватились за пояса хозяйчики, пошарили по карманам, полезли за пазухи – срезаны были пояса, пустыми остались карманы, как не бывало серебряных цепочек.
Пировал плут тем вечером с ворами, приговаривая:
– Думал я, перевели комиссары богатеев, выжгли каленым железом – ан, нет! Да разве когда сгинут жадные пузаны?
И смеялся над ротозеями.
7
Бойко торгуя мешочками со снадобьями от запоев и грыжи, в кабаке заметил он пьяного купчика – тот, сидя за столом, обливался слезами и бил себя в грудь. Спрашивал плут:– Отчего ты плачешь? Тот отвечал:
– Задушил меня грех. Мне бы очиститься, да храмов нынче нет, церкви позакрыты. И попов на Руси не осталось – всех, видно, вывели.
Алешка отвечал, его похлопывая:
– И стало отчего печалиться? Да я тебя очищу лучше всякого попа. Тащи-ка сюда бутылочку!
Заказал грешник четвертинку, стали они ее распивать, следом еще одна поехала. Плут успевал приговаривать:
– Очищу тебя так, как ты ни разу еще не чистился – за мной поспевай, меня слушайся!
Из одного кабака побрели в другой – и там грешный водку заказывал, деньги давал на закусочку:
– Ну, когда очищусь?
– Эка, что захотел! – отвечал Алешка. – Сразу так не делается. Погоди еще маненечко!
Наутро проснулся грешник в одном исподнем в канаве – даже сапоги его были сняты. Кинулся на базар – там плут на гармошке наигрывал.
Алешка, как ни в чем не бывало, ему подмигивал:
– Сдержал я слово! Да ты, дядя, нынче чист полностью, даже сапоги твои заложены!
Завыл тот, набежала милиция. Нашлись и свидетели:
– Ловите, ловите того гармониста, за хлопки играющего – золотыми оказываются те хлопки. Оплачиваем своими слезами его частушки!
Щедро наградили его тумаками, угостили и прикладами и волокли на допрос:
– Будет тебе нынче праздник, как предстанешь перед Самим! Небо с овчинку тебе, вору, покажется!
Взмолился плут:
– Кто такой Сам, коли им так пугаете? Не в пору ли мне готовиться к смерти?
Ему отвечали, ссужая подзатыльниками:
– Суров наш начальник, грозен, он рассудит, как с тобой, вором, поступать по справедливости. Прикажет повесить – вздернем играючи. А, может, помилует – считай, родился ты тогда в рубашке.
Горько пожалел обманщик:
– Зря сбежал я от монаха! Один из чекистов сказал:
– Ты, вроде, на гармошечке наигрываешь? Любит наш комиссар гармошку. Был у него, сказывают, товарищ – бойкий гармонист – он по своему другу сильно сокрушается, слезы льет – сумеешь его разжалобить, может, тебя и помилует.
Привели пойманного в бывший господский дом, где проживал начальник. Алешка все расспрашивал:
– Скажите, каков он из себя? Не богатырского роста? А то возьмет одной ладонью, а другой и прихлопнет. Раздавит своими сапожищами, как давят запечных тараканов!
Караул на то только подсмеивался.
Совсем плут понурился, зная – не стоит шутить с комиссарами, не разбирают чекисты прибауток да россказней. И ввели тогда вора к Самому. Был грозный начальник вовсе маленького роста, щеголял в кожаной тужурке, в папахе, с шашкою. Алешку к нему подталкивали: «Вот каков он, Телентий Иванович! Трепещи, в ноги кланяйся!»
Плут же несказанно обрадовался. Бросился обманщик к тому комиссару и так вопил во все горло:
– Жив, жив дружок мой ласковый, потерянный товарищ!
Зашумели чекисты:
– Как он смеет обнимать начальника? Сам же Теля, позабыв важность, спешил навстречу, полились его восторженные слезы. Плут, обнимая дружка, так раздумывал: «Далеко залетел мой помощник! Видно, большая нынче потребность в дураках!» И наказывал Теля караулу:
– Поднесите водки с закуской да оставьте нас с товарищем!
Остались они вдвоем, взялись попивать. Позавидовал Алешка глупому:
– Видно по тебе – сладка комиссарская власть! Ан, не выпишешь и мне мандата? Не справишь, Теля, справочку? Хочу и я покомиссарствовать. Набрала новая власть себе дураков, отчего ей не взять и пересмешников?
Велел дурак ни в чем другу своему не отказывать. Тотчас повели плута по складам, выискивая ему сапоги с тужуркой да фуражку со звездою.
8
Явился новый комиссар в глухую деревню.Набежали мужики и бабы:
– Кто ты? Откуда?
– А то не видите? Встречайте, лапотные, свою власть! Подавайте избу с полатями да кринку молока, да чашку сметаны!
Проводили его в лучшую избу – были там полати с овчиной, поставили кринки с молоком и сметаной. Макал плут хлеб в те кринки, текла по щекам сметана, растянулся он на полатях: «Славно на Руси комиссарствовать».
И захрапел.
Но не долго пришлось ему пробавляться сном. Явились наутро жители, прилепились, как репейники:
– Ты, мил человек, новая власть, давай, налаживай нам жизнь! Опостылело нам прежнее житье при царях, помещиках. Хотим немедля счастья!
Плут сказал, почесав в затылке:
– Вот вам указ – пусть будут общими козы с коровами, овцы с баранами, плетни с огородами, горшки да ухваты, печи да погреба. Свезите-ка во двор моей избы все имущество!
И вновь повалился на полати, взялся чавкать сметаной.
Заголосили бабы – с каждой тряпкой горестно было им прощаться. Однако мужья на них цыкнули:
– Полно жалеть ломаные лавки! Полно печалиться о пустых горшках!
Взялись свозить во двор добро – дня не прошло, навели коров, пинками подгоняли упрямых коз, гнали блеющих овец, волокли собак и кошек и несли жалкие пожитки, отбиваясь от безутешных жен. Сложив и пригнав все, звали плута. И так сказали:
– Вот, все собрали, как велено. Но что-то не чуем счастья!
Алешка не долго думал:
– Тащите теперь в общий котел все, что полезет в рот, – муку ли, хлеба или меда – сообща вам добром владеть, сообща и питаться будете.
Еще громче завыли бабы. На них мужья крикнули:
– Делайте, дуры, что велено. И взялись скрести по сусекам, бросились по погребам, по амбарам, и то, что не вымела война, вымели. Развели во дворе костер и выставили преогромный котел. Собрались возле того котла с ложками.
Когда каша кончилась, бросились к начальнику, приставали да спрашивали:
– Что-то к нам не пожаловало счастье! Чего еще, может, надобно?
Алешка, оторванный от кринок, взъярился:
– Вот вам третье поручение. С этого дня объявляю всех ваших баб общими – кто захочет, может сходиться с каждой. Какое без баб полное счастье? Веди-ка жен во двор!
Тогда одни закричали:
– Правильно!
Другие сильно тому воспротивились. Поднялся по всей деревне бабский крик. Многие мужья, опечалясь, успокаивали своих жен:
– Вот на сей раз обещал комиссар полное счастье!
Привели баб и девок и приступили делить. Сделались шум да гомон между самими мужиками – никто не хотел рябую да старую, но все пожелали румяных и грудастых. Озлобились спорщики и были готовы, засучив рукава, схватиться стенка на стенку. Их плут успокоил, сдвинув набок фуражку, оправляя гимнастерку, подкручивая усы:
– Сам я займусь распределением.
Тотчас сунулся к бабам Алешка, схватился выбирать себе лебедушку. Взревели тогда немногие верные мужья:
– Что же это, братцы, за счастье, коли отдадим своих жен и дочерей косорылым соседям?
Те же, у кого были сварливые бабы, дружно отвечали:
– Отчего нам при новой власти женушками вашими не попользоваться? А вы забирайте наших – отдаем их с радостью.
Плут тем временем лез под женские юбки. Схватились верные мужья за колья:
– Не надобно нам такого счастья. Хотим в прежнем горе пребывать с любимыми женушками.
Вопили и те, кто не прочь был подвалиться к соседской жене:
– Делайте то, что новая власть приказывает! Насладились мы общим добром, поели из котла каши – подавай-ка теперь девок, как по справедливости.
Разодрались мужики, котел опрокинули, распугали овец с коровами. Бабы, кривые да кособокие, разозлившись, тягали за волосья своих мужей:
– Покажем вам, как подсовывать нас соседским кобелям.
Все в кровь дрались, валтузили друг дружку. И запустили красных петухов под многие крыши – полыхнула вся деревня, занялась и сгорела.
Горя мало было Алешке! Хохотал он над глупостью. Сам же только чуть подпалил себе усы!
Ласково встретил Теля вернувшегося, вновь наказал нести питье и всякую снедь.
Притащили им в запотевших графинах водки, копченой, соленой рыбы и готов был поросенок с гречневой кашей.
Пировал плут в ту годину, когда жмыхом питались по деревням да селам, когда пухли повсюду от голода – за обе щеки уписывал поросенка. Да взялся вспоминать:
– Помнишь, бывало, Теля, мы с тобою хаживали по дорогам с Сивкою, раскидывали балаганчик? Сладко елось, пилось, сладко спалось нам на кроватях да сеновалах!
Теля тому поддакивал. Продолжал Алешка:
– Славные песни пели с тобой, товарищ! Ах, сколько сапог пришлось истоптать, сколько дождей мочило наши головы… Ах, Теля, сладостно было нам с тобою странствовать.
И тому Теля-комиссар поддакивал. От сытой еды и водки распалившись, вовсе плут расчувствовался:
– Ах, верный дружка! Не бросить тебе шашку? Не расстаться со своею кожанкой? Вновь раскинем балаганчик, добра на тебе будет медвежья шкура! На Петрушку напялим «буденновку», вышьем ему красные галуны.
Мычал Теля от радости.
А чекисты, дежурившие за дверьми, услышав такие речи, сильно испугались. Когда отправился плут отдыхать на господских кроватях, на барских перинах – подскочили к нему с опаской:
– Об одном просим тебя, товарищ! Не уводи с собой комиссара!
Спрашивал хмельной Алешка:
– Отчего по глупому сохнете? Али не видите? Дружка-то мой – юродивый. Зачем взяли над собой дурака начальствовать?
Отвечали ему честно:
– Нет лучше нам начальника. Славно дураку прислуживать. Нужны ему лишь тужурочка, шашка со шпорами, да каракулевая папаха. С тех пор, как его над собой поставили, течет наша жизнь как по маслу!
Похвалил плут:
– Впрямь, есть разумность в ваших словах. Ни при ком не живется так легко и вольготно, как при истинном дураке! Мудро вы устроили. Нет, не уведу я вашего начальника. Ложитесь спать спокойно. Что наболтал я по пьяной голове, то утром улетучится! Хорош комиссар ваш в тужурочке, с шашкой, со шпорами! К лицу ему папаха!
Обрадовались чекисты:
– Уж мы в долгу не останемся!
– Нет, благодарствуйте! – отвечал плут поспешно. – Знаю, знаю ваш долг. Уже одним услугу окажете, коли больше не повстречаемся!
И, выспавшись, был таков.
Глава X
1
А монах, обессилев ходить, опустился на обочину. Отросла его борода, разметались длинные волосы, и крест потемнел от дождей и снега. Пуста была его сума.Люди, проходя и проезжая, удивлялись:
– Как не страшится чернец показываться в монашьем одеянии. Как не боится безбожной власти!
И замечали с жалостью:
– До чего ветха и истрепанна его одежда. Ноги его черны от пыли и запеклись на них раны. Страшно лицо, и сам он худ безмерно, видно, познал голод.
Спешили по той дороге мать с малым ребятеночком. Надвигалась гроза, гром наборматывал за лесом. Закричал сын, показав на сидящего:
– Вот кто там сидит, мамка? Что за человек? Есть у него изба, или польет его дождь, до нитки промочит?
Отвечала мамка:
– Всех монахов на Руси повывели, видать, остался последний. Горек удел бездомного – нет ни кельи у странника, ни пусть даже прохудившейся избы! Все носит с собой в суме. Пьет из болотной лужи, питается кореньями, несчастный и нагой! Замерзать ему на дороге, знать нужду – не всякий теперь отпустит хлеба монаху, не всякий впустит под крышу. Нет нынче жизни тому, кто бездомен!
Сказав так, торопила сына к домашним стенам, к теплой печи, ибо деревня была уже недалеко.
2
Когда монах проходил ту деревню, он завернул к избе, где жила женщина.Вынесла она ему сухарей, налила молока. Сын стоял рядом с матерью, таращясь на калику. Сказал монах, насытившись, тому мальчишечке:
– Права твоя мать, сердцем сказала великую тайну. Горе тому, кто без дома останется, кого подхватит дорожный ветер.
Мальчишка ответил:
– Мне тебя, бездомного, жаль. Засмеялся монах:
– Дом мой не согреть одною печкой, и крыша его настолько обширна, что случаются в ней прорехи… И настолько широк дом мой, что и стен его не видать, но есть и они.
Спросил малый:
– Неужто, можно дойти до края такого? Отвечал:
– Ты же доходишь до порога избы! Сказал мальчишечка:
– Боюсь я твоего дома – больно велик. Воскликнул монах:
– Разве истинно велик и он? Нет, хоть и год идти до порога, и прорехи в его крыше, и дождь и град сыпятся в те прорехи – есть дома более обширные у Отца нашего! В малых домах проживаем мы с тобой, в тесных пристроечках.
И, поклонившись матери и ее сынку, пошел далее.
3
Болела в одной деревне девочка – уже готовились колотить ей домовину. Монах вошел в избу и стал читать над нею молитвы. На третий день она выздоровела. Родители со слезами бросились ему в ноги, пытались целовать руки:– Спаситель наш! Врач исцеляющий! Чудо! Чудо!
Обронил тогда с горечью:
– Не смейтесь надо мною, неумелым подмастерьем.
4
Один безбожник взялся над ним издеваться:– Скажи, бродяжка, многих ты вылечивал своими присказками?
Ответил калика смиренно:
– Больше знал смертей, чем поднявшихся жизней.
– А что, – надсмехался безбожник, – скажи, видел ли когда-нибудь душу, вылетающую и трепещущую над человеком?
– Нет! – отвечал. – Я и совесть-то видывал не у всех!
5
В одном селе распоясались богоборцы. Набросились на бродячего монаха с колами, с дубинами и поливали руганью:– А не забить нам его, как забивают скотину? Не пустить кровь, как пускают поросенку? Несите сюда ножи, будем потрошить монашка.
Заставляли и своих малых детей бросаться землей и камнями. Молча отряхал он попадавшую землю, не уворачивался от камней. Сокрушались безбожники:
– Жаль, развалили мы колокольню – а то заболтался бы монашек заместо колокола. Звонили бы, дергая за высунутый язык, утреню и вечерню.
Нашелся один совестливый мужик, нагнал калику за околицей и совал хлеб, вздыхая да оглядываясь:
– Все повернулось на Руси. Воры, убивцы отпущены из тюрем, благочестивые христиане сидят заместо преступников. Тебя еще здесь ласково приветили – не опустили свои дубины, хоть и подняли, не воткнули ножи, хоть и натачивали. У нас еще не истинные безбожники. Впереди город, где чекисты лютуют, командуют. Посадят тебя там на кол, лишь увидят монашью одежду. Кожу снимут, лишь разглядят крест. Прячься! Ждет тебя там верная погибель! Ответил гонимый:
– Видел ли ты, чтоб мертвецы причиняли живущему вред? Не Христос ли сказал – никогда не выйти мертвецам из своих гробов – для того надобно заново родиться!
И направился в город.
6
Чекисты не хотели его хватать:– Не сажаем мы сумасшедших. Не обижаем юродивых. Скинь только свою монашью одежду да проваливай! Нам иных дел хватает с врагами народа, с бывшими барами.
Отвечал монах чекистам:
– Не одежда это, а сама моя кожа. Не могу содрать сам с себя кожу, что я без кожи?
Обозлились:
– Крест стаскивай!
– Крест мой есть жизнь, что я без жизни? Тело бездыханное!
Принялись увещевать его, образумливать:
– Погляди, какое время на дворе. Повсюду пробиваются ростки новые – строим иную жизнь. Поистине, убогий ты, слепой – протри глаза навстречу нашему солнцу. Вскоре не будет нужно рая на небесах – все на земле сбудется! Другой перед тобою народ!
Монах вскричал тогда:
– Вся печаль моя о народе таком! Все мои слезы!
7
Сорвали тогда с него крест, втолкнули в «теплушку» – и столько туда несчастных узников втиснули, что не могли опуститься стоящие. Тронулся поезд, заскрипели колеса. Закричали многие:– Везут нас на погибель. И задыхались осужденные, но падать было некуда – стояли мертвые вместе с живыми. Смешались день и ночь, взялся стоять в том вагоне непереносимый дух. Прижимались к монаху мертвецы, оскалив синие рты, он же молился, стиснутый самой смертью. Те, кто был еще жив в вагоне, посходили с ума – пели, смеялись, сами с собой разговаривали.
Проникал уже в щели северный холод и завыл ветер.
Когда остановился поезд, распахнули двери охранники, принялись выгружать мертвые тела и удивились живым.
Погнали выживших по лесам, по болотам – брели они, кровеня ноги о камни, подгоняли их холод и выстрелы. Тех, кто падал, загрызали свирепые псы. Охранники смеялись, показывая на кости по сторонам дороги:
– Вот истинные счастливчики. Не увидят того, что придется вам увидеть.
И работали плетьми, обещая:
– Вагоны вам раем покажутся. Привели оставшихся на острова к монастырским стенам. Охранники сказали монаху:
– Вагон тебя не взял, дорога не убила – а как запоешь, монашек, когда отведем тебя к самому шутнику – Хозяину? Неужто выдержишь его самого?
И был приведен он в подвалы; пол там был залит как бы водою. Вступил монах в ту воду и понял – не вода то, а кровь. Смеялся сам Хозяин, поглядывая на монаха, поигрывая плеткой – была плетка сделана из человеческой кости и обвита железными обручами. На конце ремня висела гирька – ею так комиссар наловчился бить узников, что с одного удара вышибал дух – то был великий шутник!
Начал он:
– Ты, гость дорогой, видно, голоден? Давно скоромным не лакомился? Я гостю рад, хорошо его потчую. Принесут нам сейчас парной телятинки.
Вынесли тогда охранники в корыте еще дымящееся мясо. Шутник-комиссар молвил:
– Будет тебе сейчас и монастырское вино. И зачерпнул кружку крови. Спросил он, как бы удивляясь:
– Что же не ешь, не пьешь, али сыт? Обижаешь меня, хозяина. Я-то сырятинкой потчуюсь с удовольствием.
Сказав, отрезал острым ножом кусок человечины и жевал, подмигивая монаху. И запивал из кружки человеческой кровью.
Поев, попив, хлопнул комиссар в ладоши:
– Видно, гость сыт. Хорошо – не сыграем ли тогда в шахматы? Славные у меня шахматы, из кости точеные. Ан, не полюбуешься?
И на то гость не ответил. Хозяин догадался:
– Видно, ты с дороги не выспался? Отведите-ка его в палаты, приготовленные для гостей – пусть отогреется.
Схватили монаха, поволокли в келью, где стояла печь, и, привязав к той печи, накидали в нее дров и запалили. Как только взялся потрескивать огонь, попрощались:
– Нынче выспишься на жаркой перине!
Готовился монах крепко заснуть – но пошел дождь, вода потекла ручьями с потолка и со стен – так и не смог огонь в печи наладиться.
Утром мучители удивились:
– Видно, монах, тебе сам Бог помогает. Готовься к новой встрече.
Вновь привели его к Хозяину. Ласково встречал шутник монаха.
– Как почивал, гость дорогой, сладко ли нежился? Не душно было тебе, сердечному?
И наказал охранникам:
– Видно, гость смаялся с духоты. Отведите его в прохладное место, пусть теперь понежится в холодке.
Подхватили дорогого гостя, сволокли в глубокие погреба – там, на крючьях, подобно замороженным тушам, покачивались заиндевелые покойники. На оставшийся крюк подвесили за ребро монаха – и оставили покачиваться.
Явившись за узником на следующий день, удивленные, вскричали:
– Чем мы только не угощали, не потчевали странника – он же словно каменный. Нет у него нутра, не чувствует боли!
Взялся один охранник ножом водить по монашьей спине, намереваясь отрезать лоскут кожи:
– Быть не может, чтобы не заплакал монах, когда пласт его кожи отворю себе на ремень. От этого самые терпеливые заходятся криком.
Но схватил его за руку товарищ:
– Сам Хозяин гостя обихаживает. Он волен на шутки-забавы. А ну на тебя осерчает – верно, тогда не помилует!
Охранник при одном упоминании о Хозяине поспешно нож складывал – и поспешил донести комиссару о чуде. Его товарищ, отводя глаза от монаха, укрыл того шинелью. И сказал:
– Видно, ты каменный, раз сам Хозяин не мог из тебя ни слезинки выбить – а он мастер великий на проделки.
А монах заплакал.
Спросил удивленный охранник:
– Почему, когда накрыл я тебя шинелью, потекли твои слезы?
Впервые разжал измученный губы:
– Тому плачу, что посреди пекла у слуги самого сатаны сердце дрогнуло. Укрыл меня, пожалел приговоренного. Коли в звере пробудился Господь, воцарится ли ад, восторжествует?!
8
Вскричал шутник, увидев дорогого гостя:– Быть не может того! – И сам себя ущипывал. Убедившись, что странничек жив, воскликнул:
– Таков обычай – на первый день гостя ублажай, на второй потчуй, на третий не скупись, но если дальше загостился, указывай на дверь, собирай в дорожку! Не хочешь попрощаться с Хозяином, не скажешь ему доброго слова?
Монах тогда и ответил:
– Думал я за всю свою жизнь отмолить перед Господом тысячу грешников. Однако обуян был гордыней – как начались по Руси убийства, думал – хоть сотню отмолить! А как походил по земле – дал обет отмолить хоть десяточек! И до того дня, как увидал тебя, уверен был – если Господь даст мне силы да жизни до ста лет – с утра до вечера буду отмаливать пятерых безбожников. Теперь же вижу – до скончания жизни столетней хватит мне одного лишь тебя отмаливать, не преклонив головы даже на сон малый! И то боюсь – успею ли!
Хозяин расхохотался и наказывал:
– То, что у меня гостил – еще присказка. Сказка будет впереди сказываться. А для того, чтобы не забывал меня, оставлю тебе подарочек на память.
И приложили к груди монаха раскаленный крест. Он кричал:
– Ах, спасибо тебе, хозяин! Поистине, драгоценен подарок твой. До самой смерти не снять теперь его с моей груди!
На дорогу отсыпали гостю плетей – струилась кровь со спины и свисала кожа клочьями. Монах же кричал:
– Дороже всего будет мне комиссаров подарок!
И горел крест на его груди. Кричал он:
– Чую, чую огонь Господень!
9
По лесам, по болотам в тех краях прорывался канал к самому морю, гудела стройка на многие версты и высились повсюду горы выкопанной земли. На самое дно котлована загнали монаха:– Поработай-ка на общую пользу ты, отъевшийся в монастыре, измучившийся от безделья! То-то, покопай землю, может, доберешься до ада.
Отвечал монах мучителям:
– Давно я уже добрался до самой преисподней!
10
Слух прошел – приедет на стройку большой начальник, знатный комиссар. Узнав о его приближении, забегали по лагерям охранники, наказывали каторжным:– Сведут вас в баню, выдадут новую одежду, покормят да обогреют. Вы же улыбайтесь да радуйтесь! А не послушаете, броситесь с жалобами – изведем, замучаем, съедим заживо.
И еще, торопясь, наказывали:
– Вырывайте быстрее глубокие ямы, закапывайте мертвый народ, валяющийся без погребения.
Бросились копать могилы, но столь было много мертвого народа, что не успевали свозить – тогда положили доски на скрюченные тела, забросали их ветками.
Приехал начальник, пошел он по тем доскам и поморщился:
– Что за духом у вас припахивает? Отвечали ему:
– Столько мы ловим рыбы, что не успевают съедать каторжные, объелись ею собаки, вот и приходится выкидывать.
Увидал тогда главный комиссар накиданные ветки:
– Что у вас повсюду ветки накиданы?
– То цветники спрятаны от северного ветра!
Взялся тогда начальник рассматривать узников, все поверху канала похаживал, приглядывался. Каторжные наклоняли головы – монах головы не опускал. Наказал начальник:
– Приведите того, кто не отводит своих глаз. Кто он, откуда попал сюда?
Охранники ответили:
– Монах здесь на перевоспитании. Подвели монаха, спросил московский комиссар:
– Всем ли ты доволен, бывший служитель? Кормят, поят здесь, чай, не хуже, чем в твоем монастыре?
Монах молвил:
– Как не быть мне довольным? Не на всякого крест такой взваливает Господь!
Начальник воскликнул:
– Ах ты, рабья душа, все о своем поешь! Отправят тебя в вечные снега, в подземные шахты. Неужто и там запоешь про Господа? За северные ночи, за лютые морозы возблагодаришь своего Бога?
Монах сказал:
– Тому, кто носит ад с собою, не будет сна и в царских палатах!
– Ах, ты, упрямая башка! – закричал начальник. – На краю своей могилы еще и упрямишься. Видно, дурь твоя на северном ветру еще не выветрилась, камни соловецкие тебя ничему не научили!
Не стал смотреть на котлованы, отправился прочь с канала и шагал все по настланным досочкам – хрустели под ним каторжные кости. К монаху подбежала охрана. Скрутили его и обещали:
– Жить тебе чуть более минуты! А ну, тащите мешок да веревки, окунем его в само Белое море, пусть там рыбы помогут нести крест Господень!
И, нещадно избивая, поволокли его к лагерному начальнику. Огорчился тот, поглядев на обреченного. Начальника спрашивали:
– Что запечалился? Не жалеешь ли классового врага?
Начальник ответил: