Страница:
Страшная башка Найденова по прежнему торчала из люка. Блокнотик собкора был девственно чист. Собравшись, наконец, с силами и подняв глаза на героя, мальчишка понес околесицу, спрашивая про какие-то планы и обязательства. Иван Иваныч, не слушая, втянул ноздрями-дырками воздух; струпья сложились в гримасу, черная щель рта раздвинулась:
– «Белый Тигр»! - прохрипел, звякая медалями и орденами, и со всем своим знакомым напряжением вглядываясь поверх гостей, сада и деревни в какую-то, одному ему видную, даль.
– Завел пластинку! - плюнул Сукин.
– «Белый Тигр»! - проскрежетал Найденов, показывая черным пальцем туда, за реку, откуда наползали дымы пожаров: неостановимый, ненавидящий, ужасный. Потрясенный видом танкиста и его указующим перстом корреспондент как-то совсем по детски растерялся. А Ванька трясся, готовый рвануть за Призраком и за Вислу, и за Одер, и, если доведется, и за сам Ла-Манш. Глаза его светились знакомым безумием. Рычаги были под рукой. Нет, он никак не мог успокоиться!
– Все, баста! - приказал Найденову особист. - Глуши мотор.
Моторы и пушки действительно заглохли. Все встало, как вкопанное. Наконец-то задымили подоспевшие походные кухни. Напрасно на другом берегу днем и ночью в полнеба обозначала себя не к месту, бестолково, восставшая Варшава. [29] Первый Белорусский был безучастен к великому зареву; разлетелась резина на «эмчах», потрескались траки ИСов, один за другим издыхали «Черчилли». Донельзя разношенные стволы вопили о замене. Сами обладатели порыжевших танкошлемов, драных комбинезонов и вдребезги разбитых «кирзачей», закопченные, изголодавшиеся засыпали на ходу под безнадежную ругань отцов-командиров. Из своего кремлевского далека, мудрое, всевидящее Око наконец поняло это и приказало остановиться.
Набравший скорость Иван Иваныч был потрясен. То, что для других оказалось долгожданной отсрочкой от гибели, и возможностью соскрести с себя вшей, для капитана Найденова стало настоящим проклятием. Бродя среди танкистов, которых само появление Жукова не могло бы уже разбудить, Ванька Смерть чуть ли не выл от бессилия. Он бы мог еще напроситься в прорыв - севернее разбиваемой в клочья польской столицы штрафные батальоны какое-то время пытались оттяпать у немца клочок правобережья. Но, вдобавок, ко всем бедам, случилось страшное. Не смотря на невиданную любовь к юркому «канадцу» - с великой трудностью доставаемое первоклассное горючее, профилактика, чистка, смазка, мелкие, но столь нужные, ремонты, ласковые разговоры и прочий, столь характерный уход - Найденов потерял и его. После пробегов, надрывов и стрессов «Валентайн» свалился с дороги, как заезженный конь. Нужно было видеть, как убивался Иван Иваныч, как бросал себе под ноги танкошлем и топтал его, как, в священном безумии пытался толкать зверя, упрашивал, умолял, и, наконец, стоял перед железным мертвецом на коленях, чуть ли не посыпая голову пылью. А затем обнимал ствол 57-мм пушчонки и гладил избитые катки - неутешный, отчаявшийся. В великом горе своем он рвался остаться там же, на обочине. Слезы Найденова походили на виноград. Крюк, не менее командира, предавался отчаянию - тащить нажитое непосильным трудом на своих плечах он был попросту не в состоянии. Пришлось (в который раз!) открыть барахолку, зазывая на торг проходящие роты. Пользуясь безысходным положением гвардейца, пехота нагло сбивала цены. За ситец, шелковые дамские трусы и платья отчаявшийся сержант получил сущую безделицу: несколько сигаретных пачек да ящик «второго фронта». Соломенные шляпки и туфельки не пользовались спросом, а вот два изящных эмалированных ночных горшка пошли на «ура» - в них, как в котелках, удобно было варить кашу. Веселые «летуны», рыскающие на «эмке» в поисках подходящего под аэродром места, окончательно добили торгаша, захватив с собой канделябры в обмен на пустяковую зажигалку. Словом, и часа не прошло, а Крюк был разорен. Две перины пришлось оставить возле проклятой «коробки», которая их всех так по свински подвела. Под хохот злорадствующей «царицы полей» наводчик сгоряча разломал золоченые рамы и распорол барские подушки, укрыв пухом, как саваном, обездвиженный «Валентайн». Единственным, кто перенес удар стоически, был все тот же сын беспросветной тундры. Подхватив свое имущество - драгоценные канистры - Бердыев топтался рядом с товарищами. Делать нечего: вдоволь нагоревавшись, Иван Иваныч, сопровождаемый подельниками (те шагу от него не отступали), бросился искать справедливости. Позеленевшему от недосыпа Барятинскому, на горбу которого висели матчасть, резервы, ГСМ и прочие неразрешимые головоломки (засыпающему штабисту больше всего хотелось рухнуть в койку и суток на трое оставить катастрофический мир, в котором днем с огнем не найти ни запчастей, ни толковых спецов), вновь пришлось выслушивать уже знакомый бред. Умница-штабист был готов отдать сумасшедшему хоть метлу - тем более, бубнящий каждому встречному поперечному с пеной у рта о «Белом Тигре» маньяк готовился рваться за Вислу на самом паршивеньком бронетранспортере, на хлипком «Т-70», на мотоцикле - но машин больше небыло. Великий перегон не только похоронил группу армий «Центр» - для знаменитого Ваньки не нашлось ни единой свободной, пусть самой дохлой и заезженной танкетки.
Внезапная остановка, вкупе с полной «безлошадностью», вогнали Черепа в тоску и отчаяние. Неуемная сущность его взывала к погоне - действий, к великому счастью измученных армий, не предвиделось. Обхватив голову руками, бродил теперь Иван Иваныч возле самой Вислы, не обращая внимания на купающихся на том берегу немцев. Поглощенный всецело «Белым дьяволом», которого, по всеобщему мнению, давным-давно поглотили топи Бобруйска, Totenkompf не мог смириться с мыслью, что заклятого врага, а, значит, и врага его справедливого, вездесущего танкового Бога, больше не существует. Нет, вопреки всякой логике он не только верил в обратное. Вынужденный топтаться на руинах унылых варшавских предместий, он, единственный, твердо знал: «Белый Тигр» - порождение его бесконечных несчастий - не застрял в чащобах, не провалился в болота - железнобокий негодяй жив, и шевелится там, в туманной чужой дали, в родовом гнезде, которое только и могло породить такого дракона. Рык его, визг чудовищных гусениц, мертвящее дыхание и изрыгающийся пламень по прежнему чувствовал Ванька, здесь, на скользких, рыжих от глины, чужих берегах - и кусал от бессилия и без того измученные пальцы.
За несчастной спиной Ивана Иваныча заряжающий и наводчик развили обычную деятельность. Якут распределял по новым канистрам и термосам наконец-то догнавшие армию положенные «наркомовские» литры. «Сорокоградусной» прибыло море разливанное. За месяц походной жизни полнокровные дивизии сгорели до жалких взводов. Тех, кто переместился из танков под кое-как сбитые обелиски, ничто уже не могло согреть и обрадовать. Счастливчики, к коим неизменно принадлежал и «моя-твоя не понимай», могли теперь купаться в спиртном! А казначей экипажа Крюк, получив за себя, Бердыева и своего командира невиданную по толщине денежную пачку - итог игры с «семидесятипятками» всевозможных «ягдпанцеров», которых Иван Иваныч неизменно и гарантированно на дорогах от Минска до Плини отправлял на тот свет, ударился во все тяжкие. Для наводчика наступили золотые деньки. В деревнях оставалось немало простодушных и запуганных пани, а в домах и сараях - запрятанной снеди. Прихватив в сообщники автомат, сержант шнырял по окрестным хуторам. Захудалое шляхетское местечко Тшетшевичи не осталось в долгу, одарив насильника сифилисом. Но обладатель твердого шанкра не дрогнул: болезнь загналась вовнутрь хоть и сомнительным, однако, весьма проверенным способом - спиртом и марганцовкой.
Никому не нужный Иван Иваныч кинулся было ремонтировать первое, что попалось под руку - и за два дня вопреки всем прогнозам ухитрился воскресить заезженный и по всем параметрам убитый «Т-34» - один из тех оставшихся трудяг, которому на последнем издыхании удалось, чуть ли не на брюхе, доползти до реки. Ремонтники, вовремя сообразив, чем может грозить такая бескорыстная помощь, быстро «сожгли» на обрадовавшейся было «тридцатьчетверке» главный фрикцион - и с тех пор, не смотря на известность, заслуги и капитанские погоны, Найденова отгоняли от машин, как последнего нищего. Напрасно Иван Иваныч, сразу после боев сделавшийся кротким, просил тыловиков о милосердии - те, конечно же, ничего не знали (да и знать не хотели!) о том, как мучаются изношенные, страдающие «коробки» и какие, полные боли, подают они голоса. Более того - надорвавшиеся «эмчи» и «ИСы», к нескрываемой радости экипажей, словно гигантские туши, сволакивались тягачами к восстановленной железной дороге. Там, вооружившись инструментом, подобно заправским мясникам спецы разделывали добычу: снимали пулеметы, выгружали боезапас, срывали ящики для снаряжения. Вместе с измазюканными мастеровыми на подобных работах возились и пленные, с которых даже не были содраны погоны и знаки отличия. И вообще, занятые по горло своим механическим делом слесаря и механики - немцы и русские - по какому-то молчаливому согласию сторон находились вне ярости уничтожения. Намертво сцепившихся «пантеру» и «тридцатьчетверку» иногда ремонтировали тут же на месте боя; с одной стороны свой танк приводили в чувство кувалдой выходцы с Волги и Дона, с другой - копались в моторе Pz TV аккуратные, дотошливые, очкастые гансы, все, как один, с полотенчиками. Эти трудяги, на которых никто и внимания-то не обращал, (настолько, словно насекомые, были они безобидны), чуть только ключи друг другу не передавали. Вот и сейчас, ремонтники просто совместно делалидело - «коробки», свои и чужие, как всякий металлолом, грузились вперемешку, что для гордости умирающих танков было невыносимо! Воткнувшись друг в друга бесполезными стволами, вовлеченные во всеобщую ненависть «тигры» и «САУ-152» и накануне гибели готовы были идти на бескомпромиссный таран - но выпотрошенные, лишенные гусениц, они теперь только дребезжали грязевыми щитками. Когда платформы набирали скорость, внутренности несчастных машин, залитые кровью и кислотой аккумуляторов, посещал ветер; и, хозяйничая там, цепляясь за развороченную броню, скрученные сиденья, искореженные приборы, начинал пробовать голос, озвучивая взаимные проклятия. От подобного воя вздрагивали даже бывалые часовые. С лязгом, перестуком, густыми паровозными сигналами, вздохами угасающих «коробок», очередной эшелон уползал вглубь разоренной земли. Где-то под Смоленском или под Тулой состав отгонялся в тупик - мертвым некуда спешить - давая проезд новехонькой, чистенькой технике, которой с неделю как перерезали пуповину. Благоухающие свежей краской, щеголяющие серийными номерами, до отказа напоенные соляркой, ухоженные, пышущие здоровьем «ИСы» и изящные «тридцатьчетверки» с характерной элегантностью башен, безупречные линии которых так восхищали Гудериана, в компании с 76-мм дивизионными пушками и приземистыми САУ, гнались теперь в Польшу целыми потоками: Жуков торопился как можно скорее сменить под Вислой убогих калек. Эти невиданные тысячи, плодившиеся в уральских, харьковских и сталинградских цехах, были предназначены для последнего убийственного прорыва. Их даже не удосуживались маскировать. В штабах засучили рукава - готовился окончательный и безоговорочный апофеоз войны, торжество уже не корпусов и армий, а целых танковых орд, ведомых новой порослью - выученной, вышколенной, натасканной на недобитого зверя, и поэтому беспощадной в ярости, молодежью. Вот почему, вместе с бесчисленными «коробками», мимо очередного, погруженного на платформы, кладбища, проносились «теплушки», до отказа набитые юной агрессивной плотью, еще не нюхавшей пороха, но уже знающей толк в рычагах и маневре.
На той стороне разделенной земли вовсю гудел Ла-Манш. Паттон, не смотря на попытки Лиса пустыни заткнуть плотину, [30] днем и ночью грел и без того раскаленное французское небо двигателями своих бесчисленных «шерманов». Все дороги от сектора «Омаха» до злосчастной для союзников деревушки Виллер-Бокаж, [31] забились «виллисами», «студебекерами» и сменившими неторопливых, качающихся с борта на борт «Матильд», великолепными «Черчиллями». С плавучих пирсов сходили, взбивая траками пляжный песок, все новые «Гранты» и «Ли»; изворотливые янки затейливым образом, но все-таки свели вместе двух генералов времен Гражданской. На американских конвейерах безостановочно получали свои корпуса и башни «кометы», чьими фирменными знаками были юркость и всесокрушающие пушки. Тучи «мустангов», «ланкастеров», «москито» и ужасных «летающих крепостей» деловито сновали над Гамбургом и Берлином. Однако, не смотря на весь этот нормандский карнавал, неизменным кошмаром для Кейтеля и Йодля по прежнему оставался Восток: там, с августа 44-го, накапливаясь на польских берегах, нависая ужасной, в тысячу километров, грозой, Германию, и так истекающую кровью, готовились искромсать вдоль и поперек самые беспощадные на свете скальпели.
Впрочем, к последней развязке всерьез готовились пока еще тылы и разведчики. Танкисты приходили в себя. Падал на головы отдыхающих пепел проигравшего битву города, и совсем близко - рукой подать - в канализационных коллекторах сгорали его защитники, не успевая послать проклятия Сталину и англичанам. Что касается кремлевских маршалов - им было не до Варшавы. Только-только развернулись ремонтные службы. Только принялась прибывать «зелень», все эти одинаковые «рюмочки-лейтенанты», очередную порцию которых, словно пончики, испекли к празднику нового наступления раскиданные по всей России училища. С платформ, один за другим, спрыгивали вошедшие в моду «Т-34-85», по прежнему не внушавшие доверия броней (ее до конца войны пробивали все те же «артштурмы» и «мардеры»), но ставшие на удивление понятливыми, изворотливыми, выносливыми, словно бурятские лошадки. Новые «коробки» по праву гордились своими дальнобойными рациями, пятиметровыми орудийными стволами, [32] и, наконец-то, отрегулированными, выстраданными, снабженными безотказными «Циклонами», В-2, которые в конце великой бойни позволяли «роликам» играючи, почти без поломок, катить по польским, а, затем, и немецким шоссе. Выгружаемые следом тяжеловесы - «зверобои» и прочие разнокалиберные «САУ» - внушали почтение. Тяжелые, с увесистыми дульными тормозами, 122-мм пушки задумчивых, медлительных «ИСов» не оставляли шансов бетонным стенам и дотам. С прибытием всех этих эшелонов, резервов, прачечных, бань и новых кухонь, жизнь закипела. Дивизии, как и бывает перед кровопусканием, тасовались, словно колоды, и торопливо наполнялись людьми и разнообразнейшей техникой. Повсюду пестрел камуфляж санитарных палаток, и то здесь, то там, среди отъевшихся, экипированных новыми хрустящими тужурками и комбинезонами танкистов Первого Белорусского, вновь замелькали смазливенькие связистки и санитарки. Белокурые и рыжеволосые бестии, не смотря на все признания и полевые букеты, благоразумно избегали чумазую голь. Фронтовые «фемины» в любой момент готовы были отдаться домовитым, словно хомяки, тыловым майорам. А вот безымянные башнеры и водители гарантированно лишались ласки - на них не стоило даже тратить время. Все знали - во время боев они сгорают, словно бенгальский огонь. Гвардии сержант по этому поводу спел:
Что вы девушки стоите,
Губками алеете.
Люди головы кладут,
А вы…жалеете.
Медсестрички не удостаивали вниманием это его похабно-жалобное (и вполне законное) обращение от имени всех, приговоренных к скорому жертвенному костру, солдатиков.
А забытый Иван Иваныч бродил по кромке воды.
Здесь, на заваленном касками, амуницией и уже проржавевшим оружием, берегу, к которому время от времени прибивало трупы несчастных поляков, до совсем уж отчаявшегося Черепа добежала ослепительная новость: старый знакомый появился на Сандомирском плацдарме. [33]
Брызнули слезы Найденова, благодарный, воинственный стон издала ходуном заходившая, грудь. Взор обратился к вздыбившемуся за громадными хребтами облаков небесному танку. Там, за рычагами божественной «тридцатьчетверки» улыбался счастливому Ваньке его великий Господь, а за ним, уже надевшим свой танкошлем, теснились тысячи мучеников («Валентайн», без сомнения был среди них); сверкали их траки, вздымались стволы, светились нимбы над башнями. Музыку сфер услышал Иван Иваныч - а, именно, рокот бесчисленных небесных моторов, благословлявший Найденова на великую, понятную только ему самому, битву. («Жми, Иван! - гудело на небесах. - Он никуда не денется!») И к ужасу посыльного - недавно оторванного от материнской титьки восемнадцатилетнего паренька - этот ни на кого не похожий капитан, услышав приказ тотчас явиться к Барятинскому, понес совершенную дичь. И действительно - кланяясь с горячностью сумасшедшего, Найденов благодарил железное воинство Господа-Водителя. Он-то, единственный, знал - Призрак не мог раствориться в небытии. Окруженный развороченными «Т-34», «Белый Тигр» трубил в страшный рог своего ствола там, посреди полей Сандомира, и никакие бушующие вокруг огнеметные и орудийные вихри не могли теперь помешать им столкнуться.
Воскресший монстр вел за собой уже не серые, как мыши, «T-111», а только что выпущенные из цехов «Королевские тигры» (теперь в рукаве у башковитых германских спецов оставался один лишь «Маус»). «Короли» не могли и ста метров проползти без одышки. Слабосильные для тяжести колоссов «майбахи» задыхались на каждом подъеме, и, мучимые постоянной жаждой, поглощали бензин по сто литров на милю. Мамонты то и дело увязали в песке, и подолгу приходили в себя, прежде чем продолжить движение. Однако, их угрюмые гигантские башни, немыслимая длина стволов, черные массивные корпуса, к которым, словно пластилин, прилип «циммерит», вкупе с сотрясающей землю поступью, впечатлили даже танкистов Рыбалко.
Третья Танковая приняла вызов: «ИСы», [34] каждым выстрелом поднимая тяжелую пыль и надолго ослепляя ею собственные прицелы, выбрасывали медлительные «болванки» одно попадание которых оставляло от танков гусеницы. Жертвенные «тридцатьчетверки» подбирались к «тиграм» почти в упор. Захлебываясь, словно шавки, сухим резким лаем, подпрыгивали дивизионные пушки и гаубицы. Усердие машин и людей было вознаграждено: «королевские» башни раскололись ударами больших молотов и маленьких молотков, катки и гусеницы смялись, по корпусам пробежали трещины, в которые можно было засовывать палец. Огонь гулял внутри «коробок», превращая в золу экипажи. Мир покрылся чадом и дымом.
Когда все развеялось и обрели зрение ослепшие было пехотные перископы, из сотен солдатских глоток вырвались почти что восхищенные матюги. Призрак (вне всякого сомнения, это был он), как и прежде, являл собой бессмертие. Правда, на этот раз танк не мог не подкоптиться; командирский люк сорвало прямым попаданием, в бортах видны были очевидные вмятины, но, привыкший к адовой жаре, он по прежнему ворочал орудием, оставляя костры от осмелившихся приблизиться «коробок». К монстру с гранатами подползали со всех сторон распаленные охотничьей лихорадкой удальцы, наплевавшие на собственные жизни. И тогда хладнокровно принимался за свое ремесло невидимый пулеметчик.
Целая рота «ИСов» пыталась его окружить: еще двадцать человек на глазах самого Рыбалко ушли в небытие - и ни у кого из здоровых, кровь с молоком, выпускников-лейтенантов, командовавших обреченными машинами, не хватило времени и сил выброситься на броню.
Теперь уже «Белый Тигр» держал оборону. Только усеяв все поле перед собой обломками, он прекратил стрельбу. Было видно, как дымится проклятый ствол. Подобно самым остервенелым псам на него продолжали рычать выкатившиеся на прямую наводку батареи. Они изнемогали от бесполезной горячки - но приблизиться ближе никто уже не решился.
Танк уполз, когда стих бесполезный лай, проложив целую просеку в своих и чужих обгоревших танках и оставив в задумчивости даже самых прожженных в боях за Днепр и Львов артиллеристов - а уж эти вояки всякого навидались!
Можно было бы махнуть рукой на конфуз: немцы трещали по всем швам, и в Лондоне, в Москве, и уж тем более в Вашингтоне - не сомневались, чем закончится дело. Чертов Призрак не мог изменить хода вещей. Торжествовала совокупная экономика: на каждый почивший в бозе «ИС» или «шерман» заводы невольных союзников отвечали десятками, если не сотнями, новых «коробок», которые штамповались, словно консервы. Технологии литья и сварки до того изощрились, что дешевле было смастерить (всего-то за пять-шесть конвейерных часов) новый танк, чем волочить на ремонтный завод подбитый. Так что с осени 44-го даже раненным «тридцатьчетверкам» был подписан смертный приговор. О человеческом материале вообще не задумывались: ушел в расход - честь ему, слава и кое-как сколоченная тумба! Новых водителей и башнеров пригоршнями черпали из резервов. Однако Рыбалко все-таки разозлился - генерала по-человечески завела эта непробиваемая сволочь - и взялся за трубку.
– «Белый Тигр»! - прохрипел, звякая медалями и орденами, и со всем своим знакомым напряжением вглядываясь поверх гостей, сада и деревни в какую-то, одному ему видную, даль.
– Завел пластинку! - плюнул Сукин.
– «Белый Тигр»! - проскрежетал Найденов, показывая черным пальцем туда, за реку, откуда наползали дымы пожаров: неостановимый, ненавидящий, ужасный. Потрясенный видом танкиста и его указующим перстом корреспондент как-то совсем по детски растерялся. А Ванька трясся, готовый рвануть за Призраком и за Вислу, и за Одер, и, если доведется, и за сам Ла-Манш. Глаза его светились знакомым безумием. Рычаги были под рукой. Нет, он никак не мог успокоиться!
– Все, баста! - приказал Найденову особист. - Глуши мотор.
Моторы и пушки действительно заглохли. Все встало, как вкопанное. Наконец-то задымили подоспевшие походные кухни. Напрасно на другом берегу днем и ночью в полнеба обозначала себя не к месту, бестолково, восставшая Варшава. [29] Первый Белорусский был безучастен к великому зареву; разлетелась резина на «эмчах», потрескались траки ИСов, один за другим издыхали «Черчилли». Донельзя разношенные стволы вопили о замене. Сами обладатели порыжевших танкошлемов, драных комбинезонов и вдребезги разбитых «кирзачей», закопченные, изголодавшиеся засыпали на ходу под безнадежную ругань отцов-командиров. Из своего кремлевского далека, мудрое, всевидящее Око наконец поняло это и приказало остановиться.
Набравший скорость Иван Иваныч был потрясен. То, что для других оказалось долгожданной отсрочкой от гибели, и возможностью соскрести с себя вшей, для капитана Найденова стало настоящим проклятием. Бродя среди танкистов, которых само появление Жукова не могло бы уже разбудить, Ванька Смерть чуть ли не выл от бессилия. Он бы мог еще напроситься в прорыв - севернее разбиваемой в клочья польской столицы штрафные батальоны какое-то время пытались оттяпать у немца клочок правобережья. Но, вдобавок, ко всем бедам, случилось страшное. Не смотря на невиданную любовь к юркому «канадцу» - с великой трудностью доставаемое первоклассное горючее, профилактика, чистка, смазка, мелкие, но столь нужные, ремонты, ласковые разговоры и прочий, столь характерный уход - Найденов потерял и его. После пробегов, надрывов и стрессов «Валентайн» свалился с дороги, как заезженный конь. Нужно было видеть, как убивался Иван Иваныч, как бросал себе под ноги танкошлем и топтал его, как, в священном безумии пытался толкать зверя, упрашивал, умолял, и, наконец, стоял перед железным мертвецом на коленях, чуть ли не посыпая голову пылью. А затем обнимал ствол 57-мм пушчонки и гладил избитые катки - неутешный, отчаявшийся. В великом горе своем он рвался остаться там же, на обочине. Слезы Найденова походили на виноград. Крюк, не менее командира, предавался отчаянию - тащить нажитое непосильным трудом на своих плечах он был попросту не в состоянии. Пришлось (в который раз!) открыть барахолку, зазывая на торг проходящие роты. Пользуясь безысходным положением гвардейца, пехота нагло сбивала цены. За ситец, шелковые дамские трусы и платья отчаявшийся сержант получил сущую безделицу: несколько сигаретных пачек да ящик «второго фронта». Соломенные шляпки и туфельки не пользовались спросом, а вот два изящных эмалированных ночных горшка пошли на «ура» - в них, как в котелках, удобно было варить кашу. Веселые «летуны», рыскающие на «эмке» в поисках подходящего под аэродром места, окончательно добили торгаша, захватив с собой канделябры в обмен на пустяковую зажигалку. Словом, и часа не прошло, а Крюк был разорен. Две перины пришлось оставить возле проклятой «коробки», которая их всех так по свински подвела. Под хохот злорадствующей «царицы полей» наводчик сгоряча разломал золоченые рамы и распорол барские подушки, укрыв пухом, как саваном, обездвиженный «Валентайн». Единственным, кто перенес удар стоически, был все тот же сын беспросветной тундры. Подхватив свое имущество - драгоценные канистры - Бердыев топтался рядом с товарищами. Делать нечего: вдоволь нагоревавшись, Иван Иваныч, сопровождаемый подельниками (те шагу от него не отступали), бросился искать справедливости. Позеленевшему от недосыпа Барятинскому, на горбу которого висели матчасть, резервы, ГСМ и прочие неразрешимые головоломки (засыпающему штабисту больше всего хотелось рухнуть в койку и суток на трое оставить катастрофический мир, в котором днем с огнем не найти ни запчастей, ни толковых спецов), вновь пришлось выслушивать уже знакомый бред. Умница-штабист был готов отдать сумасшедшему хоть метлу - тем более, бубнящий каждому встречному поперечному с пеной у рта о «Белом Тигре» маньяк готовился рваться за Вислу на самом паршивеньком бронетранспортере, на хлипком «Т-70», на мотоцикле - но машин больше небыло. Великий перегон не только похоронил группу армий «Центр» - для знаменитого Ваньки не нашлось ни единой свободной, пусть самой дохлой и заезженной танкетки.
Внезапная остановка, вкупе с полной «безлошадностью», вогнали Черепа в тоску и отчаяние. Неуемная сущность его взывала к погоне - действий, к великому счастью измученных армий, не предвиделось. Обхватив голову руками, бродил теперь Иван Иваныч возле самой Вислы, не обращая внимания на купающихся на том берегу немцев. Поглощенный всецело «Белым дьяволом», которого, по всеобщему мнению, давным-давно поглотили топи Бобруйска, Totenkompf не мог смириться с мыслью, что заклятого врага, а, значит, и врага его справедливого, вездесущего танкового Бога, больше не существует. Нет, вопреки всякой логике он не только верил в обратное. Вынужденный топтаться на руинах унылых варшавских предместий, он, единственный, твердо знал: «Белый Тигр» - порождение его бесконечных несчастий - не застрял в чащобах, не провалился в болота - железнобокий негодяй жив, и шевелится там, в туманной чужой дали, в родовом гнезде, которое только и могло породить такого дракона. Рык его, визг чудовищных гусениц, мертвящее дыхание и изрыгающийся пламень по прежнему чувствовал Ванька, здесь, на скользких, рыжих от глины, чужих берегах - и кусал от бессилия и без того измученные пальцы.
За несчастной спиной Ивана Иваныча заряжающий и наводчик развили обычную деятельность. Якут распределял по новым канистрам и термосам наконец-то догнавшие армию положенные «наркомовские» литры. «Сорокоградусной» прибыло море разливанное. За месяц походной жизни полнокровные дивизии сгорели до жалких взводов. Тех, кто переместился из танков под кое-как сбитые обелиски, ничто уже не могло согреть и обрадовать. Счастливчики, к коим неизменно принадлежал и «моя-твоя не понимай», могли теперь купаться в спиртном! А казначей экипажа Крюк, получив за себя, Бердыева и своего командира невиданную по толщине денежную пачку - итог игры с «семидесятипятками» всевозможных «ягдпанцеров», которых Иван Иваныч неизменно и гарантированно на дорогах от Минска до Плини отправлял на тот свет, ударился во все тяжкие. Для наводчика наступили золотые деньки. В деревнях оставалось немало простодушных и запуганных пани, а в домах и сараях - запрятанной снеди. Прихватив в сообщники автомат, сержант шнырял по окрестным хуторам. Захудалое шляхетское местечко Тшетшевичи не осталось в долгу, одарив насильника сифилисом. Но обладатель твердого шанкра не дрогнул: болезнь загналась вовнутрь хоть и сомнительным, однако, весьма проверенным способом - спиртом и марганцовкой.
Никому не нужный Иван Иваныч кинулся было ремонтировать первое, что попалось под руку - и за два дня вопреки всем прогнозам ухитрился воскресить заезженный и по всем параметрам убитый «Т-34» - один из тех оставшихся трудяг, которому на последнем издыхании удалось, чуть ли не на брюхе, доползти до реки. Ремонтники, вовремя сообразив, чем может грозить такая бескорыстная помощь, быстро «сожгли» на обрадовавшейся было «тридцатьчетверке» главный фрикцион - и с тех пор, не смотря на известность, заслуги и капитанские погоны, Найденова отгоняли от машин, как последнего нищего. Напрасно Иван Иваныч, сразу после боев сделавшийся кротким, просил тыловиков о милосердии - те, конечно же, ничего не знали (да и знать не хотели!) о том, как мучаются изношенные, страдающие «коробки» и какие, полные боли, подают они голоса. Более того - надорвавшиеся «эмчи» и «ИСы», к нескрываемой радости экипажей, словно гигантские туши, сволакивались тягачами к восстановленной железной дороге. Там, вооружившись инструментом, подобно заправским мясникам спецы разделывали добычу: снимали пулеметы, выгружали боезапас, срывали ящики для снаряжения. Вместе с измазюканными мастеровыми на подобных работах возились и пленные, с которых даже не были содраны погоны и знаки отличия. И вообще, занятые по горло своим механическим делом слесаря и механики - немцы и русские - по какому-то молчаливому согласию сторон находились вне ярости уничтожения. Намертво сцепившихся «пантеру» и «тридцатьчетверку» иногда ремонтировали тут же на месте боя; с одной стороны свой танк приводили в чувство кувалдой выходцы с Волги и Дона, с другой - копались в моторе Pz TV аккуратные, дотошливые, очкастые гансы, все, как один, с полотенчиками. Эти трудяги, на которых никто и внимания-то не обращал, (настолько, словно насекомые, были они безобидны), чуть только ключи друг другу не передавали. Вот и сейчас, ремонтники просто совместно делалидело - «коробки», свои и чужие, как всякий металлолом, грузились вперемешку, что для гордости умирающих танков было невыносимо! Воткнувшись друг в друга бесполезными стволами, вовлеченные во всеобщую ненависть «тигры» и «САУ-152» и накануне гибели готовы были идти на бескомпромиссный таран - но выпотрошенные, лишенные гусениц, они теперь только дребезжали грязевыми щитками. Когда платформы набирали скорость, внутренности несчастных машин, залитые кровью и кислотой аккумуляторов, посещал ветер; и, хозяйничая там, цепляясь за развороченную броню, скрученные сиденья, искореженные приборы, начинал пробовать голос, озвучивая взаимные проклятия. От подобного воя вздрагивали даже бывалые часовые. С лязгом, перестуком, густыми паровозными сигналами, вздохами угасающих «коробок», очередной эшелон уползал вглубь разоренной земли. Где-то под Смоленском или под Тулой состав отгонялся в тупик - мертвым некуда спешить - давая проезд новехонькой, чистенькой технике, которой с неделю как перерезали пуповину. Благоухающие свежей краской, щеголяющие серийными номерами, до отказа напоенные соляркой, ухоженные, пышущие здоровьем «ИСы» и изящные «тридцатьчетверки» с характерной элегантностью башен, безупречные линии которых так восхищали Гудериана, в компании с 76-мм дивизионными пушками и приземистыми САУ, гнались теперь в Польшу целыми потоками: Жуков торопился как можно скорее сменить под Вислой убогих калек. Эти невиданные тысячи, плодившиеся в уральских, харьковских и сталинградских цехах, были предназначены для последнего убийственного прорыва. Их даже не удосуживались маскировать. В штабах засучили рукава - готовился окончательный и безоговорочный апофеоз войны, торжество уже не корпусов и армий, а целых танковых орд, ведомых новой порослью - выученной, вышколенной, натасканной на недобитого зверя, и поэтому беспощадной в ярости, молодежью. Вот почему, вместе с бесчисленными «коробками», мимо очередного, погруженного на платформы, кладбища, проносились «теплушки», до отказа набитые юной агрессивной плотью, еще не нюхавшей пороха, но уже знающей толк в рычагах и маневре.
На той стороне разделенной земли вовсю гудел Ла-Манш. Паттон, не смотря на попытки Лиса пустыни заткнуть плотину, [30] днем и ночью грел и без того раскаленное французское небо двигателями своих бесчисленных «шерманов». Все дороги от сектора «Омаха» до злосчастной для союзников деревушки Виллер-Бокаж, [31] забились «виллисами», «студебекерами» и сменившими неторопливых, качающихся с борта на борт «Матильд», великолепными «Черчиллями». С плавучих пирсов сходили, взбивая траками пляжный песок, все новые «Гранты» и «Ли»; изворотливые янки затейливым образом, но все-таки свели вместе двух генералов времен Гражданской. На американских конвейерах безостановочно получали свои корпуса и башни «кометы», чьими фирменными знаками были юркость и всесокрушающие пушки. Тучи «мустангов», «ланкастеров», «москито» и ужасных «летающих крепостей» деловито сновали над Гамбургом и Берлином. Однако, не смотря на весь этот нормандский карнавал, неизменным кошмаром для Кейтеля и Йодля по прежнему оставался Восток: там, с августа 44-го, накапливаясь на польских берегах, нависая ужасной, в тысячу километров, грозой, Германию, и так истекающую кровью, готовились искромсать вдоль и поперек самые беспощадные на свете скальпели.
Впрочем, к последней развязке всерьез готовились пока еще тылы и разведчики. Танкисты приходили в себя. Падал на головы отдыхающих пепел проигравшего битву города, и совсем близко - рукой подать - в канализационных коллекторах сгорали его защитники, не успевая послать проклятия Сталину и англичанам. Что касается кремлевских маршалов - им было не до Варшавы. Только-только развернулись ремонтные службы. Только принялась прибывать «зелень», все эти одинаковые «рюмочки-лейтенанты», очередную порцию которых, словно пончики, испекли к празднику нового наступления раскиданные по всей России училища. С платформ, один за другим, спрыгивали вошедшие в моду «Т-34-85», по прежнему не внушавшие доверия броней (ее до конца войны пробивали все те же «артштурмы» и «мардеры»), но ставшие на удивление понятливыми, изворотливыми, выносливыми, словно бурятские лошадки. Новые «коробки» по праву гордились своими дальнобойными рациями, пятиметровыми орудийными стволами, [32] и, наконец-то, отрегулированными, выстраданными, снабженными безотказными «Циклонами», В-2, которые в конце великой бойни позволяли «роликам» играючи, почти без поломок, катить по польским, а, затем, и немецким шоссе. Выгружаемые следом тяжеловесы - «зверобои» и прочие разнокалиберные «САУ» - внушали почтение. Тяжелые, с увесистыми дульными тормозами, 122-мм пушки задумчивых, медлительных «ИСов» не оставляли шансов бетонным стенам и дотам. С прибытием всех этих эшелонов, резервов, прачечных, бань и новых кухонь, жизнь закипела. Дивизии, как и бывает перед кровопусканием, тасовались, словно колоды, и торопливо наполнялись людьми и разнообразнейшей техникой. Повсюду пестрел камуфляж санитарных палаток, и то здесь, то там, среди отъевшихся, экипированных новыми хрустящими тужурками и комбинезонами танкистов Первого Белорусского, вновь замелькали смазливенькие связистки и санитарки. Белокурые и рыжеволосые бестии, не смотря на все признания и полевые букеты, благоразумно избегали чумазую голь. Фронтовые «фемины» в любой момент готовы были отдаться домовитым, словно хомяки, тыловым майорам. А вот безымянные башнеры и водители гарантированно лишались ласки - на них не стоило даже тратить время. Все знали - во время боев они сгорают, словно бенгальский огонь. Гвардии сержант по этому поводу спел:
Что вы девушки стоите,
Губками алеете.
Люди головы кладут,
А вы…жалеете.
Медсестрички не удостаивали вниманием это его похабно-жалобное (и вполне законное) обращение от имени всех, приговоренных к скорому жертвенному костру, солдатиков.
А забытый Иван Иваныч бродил по кромке воды.
Здесь, на заваленном касками, амуницией и уже проржавевшим оружием, берегу, к которому время от времени прибивало трупы несчастных поляков, до совсем уж отчаявшегося Черепа добежала ослепительная новость: старый знакомый появился на Сандомирском плацдарме. [33]
Брызнули слезы Найденова, благодарный, воинственный стон издала ходуном заходившая, грудь. Взор обратился к вздыбившемуся за громадными хребтами облаков небесному танку. Там, за рычагами божественной «тридцатьчетверки» улыбался счастливому Ваньке его великий Господь, а за ним, уже надевшим свой танкошлем, теснились тысячи мучеников («Валентайн», без сомнения был среди них); сверкали их траки, вздымались стволы, светились нимбы над башнями. Музыку сфер услышал Иван Иваныч - а, именно, рокот бесчисленных небесных моторов, благословлявший Найденова на великую, понятную только ему самому, битву. («Жми, Иван! - гудело на небесах. - Он никуда не денется!») И к ужасу посыльного - недавно оторванного от материнской титьки восемнадцатилетнего паренька - этот ни на кого не похожий капитан, услышав приказ тотчас явиться к Барятинскому, понес совершенную дичь. И действительно - кланяясь с горячностью сумасшедшего, Найденов благодарил железное воинство Господа-Водителя. Он-то, единственный, знал - Призрак не мог раствориться в небытии. Окруженный развороченными «Т-34», «Белый Тигр» трубил в страшный рог своего ствола там, посреди полей Сандомира, и никакие бушующие вокруг огнеметные и орудийные вихри не могли теперь помешать им столкнуться.
Воскресший монстр вел за собой уже не серые, как мыши, «T-111», а только что выпущенные из цехов «Королевские тигры» (теперь в рукаве у башковитых германских спецов оставался один лишь «Маус»). «Короли» не могли и ста метров проползти без одышки. Слабосильные для тяжести колоссов «майбахи» задыхались на каждом подъеме, и, мучимые постоянной жаждой, поглощали бензин по сто литров на милю. Мамонты то и дело увязали в песке, и подолгу приходили в себя, прежде чем продолжить движение. Однако, их угрюмые гигантские башни, немыслимая длина стволов, черные массивные корпуса, к которым, словно пластилин, прилип «циммерит», вкупе с сотрясающей землю поступью, впечатлили даже танкистов Рыбалко.
Третья Танковая приняла вызов: «ИСы», [34] каждым выстрелом поднимая тяжелую пыль и надолго ослепляя ею собственные прицелы, выбрасывали медлительные «болванки» одно попадание которых оставляло от танков гусеницы. Жертвенные «тридцатьчетверки» подбирались к «тиграм» почти в упор. Захлебываясь, словно шавки, сухим резким лаем, подпрыгивали дивизионные пушки и гаубицы. Усердие машин и людей было вознаграждено: «королевские» башни раскололись ударами больших молотов и маленьких молотков, катки и гусеницы смялись, по корпусам пробежали трещины, в которые можно было засовывать палец. Огонь гулял внутри «коробок», превращая в золу экипажи. Мир покрылся чадом и дымом.
Когда все развеялось и обрели зрение ослепшие было пехотные перископы, из сотен солдатских глоток вырвались почти что восхищенные матюги. Призрак (вне всякого сомнения, это был он), как и прежде, являл собой бессмертие. Правда, на этот раз танк не мог не подкоптиться; командирский люк сорвало прямым попаданием, в бортах видны были очевидные вмятины, но, привыкший к адовой жаре, он по прежнему ворочал орудием, оставляя костры от осмелившихся приблизиться «коробок». К монстру с гранатами подползали со всех сторон распаленные охотничьей лихорадкой удальцы, наплевавшие на собственные жизни. И тогда хладнокровно принимался за свое ремесло невидимый пулеметчик.
Целая рота «ИСов» пыталась его окружить: еще двадцать человек на глазах самого Рыбалко ушли в небытие - и ни у кого из здоровых, кровь с молоком, выпускников-лейтенантов, командовавших обреченными машинами, не хватило времени и сил выброситься на броню.
Теперь уже «Белый Тигр» держал оборону. Только усеяв все поле перед собой обломками, он прекратил стрельбу. Было видно, как дымится проклятый ствол. Подобно самым остервенелым псам на него продолжали рычать выкатившиеся на прямую наводку батареи. Они изнемогали от бесполезной горячки - но приблизиться ближе никто уже не решился.
Танк уполз, когда стих бесполезный лай, проложив целую просеку в своих и чужих обгоревших танках и оставив в задумчивости даже самых прожженных в боях за Днепр и Львов артиллеристов - а уж эти вояки всякого навидались!
Можно было бы махнуть рукой на конфуз: немцы трещали по всем швам, и в Лондоне, в Москве, и уж тем более в Вашингтоне - не сомневались, чем закончится дело. Чертов Призрак не мог изменить хода вещей. Торжествовала совокупная экономика: на каждый почивший в бозе «ИС» или «шерман» заводы невольных союзников отвечали десятками, если не сотнями, новых «коробок», которые штамповались, словно консервы. Технологии литья и сварки до того изощрились, что дешевле было смастерить (всего-то за пять-шесть конвейерных часов) новый танк, чем волочить на ремонтный завод подбитый. Так что с осени 44-го даже раненным «тридцатьчетверкам» был подписан смертный приговор. О человеческом материале вообще не задумывались: ушел в расход - честь ему, слава и кое-как сколоченная тумба! Новых водителей и башнеров пригоршнями черпали из резервов. Однако Рыбалко все-таки разозлился - генерала по-человечески завела эта непробиваемая сволочь - и взялся за трубку.