Эта романтическая сцена, скрепленная авторитетом Массона, долгое время существовала как первый и основной элемент легенды. Ее впечатляющей силе поддались почти все последующие биографы. Плохо разобранное Массоном в воспоминаниях Валевской название «Блоке» в искаженном написании проникло и в научные труды. Даже Шюрман (Schuermans), автор подробнейшей наполеоновской хроники «Itineraire general de Napoleon», этой библии наполеоноведов всего мира, некритично доверился Массону и поместил на трассе Пултуск – Варшава несуществующую станцию «Броне».
Только польские наполеоноведы подвергли сомнению локализацию первой встречи будущих любовников, исходя из соображений географического плана. Полемика на эту тему ведется по сей день. В общем, считают, что встреча не могла иметь место в Блоне, так как императору, чтобы проехать через этот пункт из Пултуска в Варшаву, пришлось бы дать крюк в 100 километров. Вацлав Гонсёровский, руководствуясь «чутьем», но без всякого документального обоснования, переносит место встречи из Блоне в Яблонную, через которую Наполеон действительно тогда проезжал. Только Станислав Васылевский настаивает на версии Массона (вернее, Валевской), доказывая, что забитые войсками и обозами дороги могли заставить императора выбрать кружной путь. Но если было так, то откуда могла знать об этом неожиданном изменении пути Валевская? Ведь она жила в довольно значительном отдалении от Блоне, а автомобилей, телефона и радио тогда еще не было. Ожесточенный спор окончательно разрешил Мариан Кукель. В своем очерке, опубликованном в 1957 году «Правда и вымысел о пани Валевской», он авторитетно доказал, что 2 января 1807 года Наполеон ехал из Пултуска в Варшаву прямым путем через понтонный мост на Нареве под Окунином через Яблонную. В этом же самом очерке историк высказывает предположение, что встреча могла произойти днями раньше, во время первой поездки Наполеона из Познани в Варшаву, когда он действительно ехал через Кутно, Лович и Блоне. Но тут уж и я должен вставить свое Слово. На основании внимательного чтения варшавской печати тех лет я позволю себе утверждать, что если встреча произошла действительно во время декабрьской поездки Наполеона, то выглядела она совсем не так, как сообщает мемуаристка. Ведь известно, что из-за ужасной грязи император уже от Ловича ехал не в карете, а верхом. Известно также, что в Блоне с ним не было генерала Дюрока, которому Валевская отводит такую важную роль во встрече. Гофмаршал двора лежал тогда в госпитале, пострадав при падении кареты под Кутно. С какой стороны ни рассматривай дело – фактическое положение, описанное Валевской, не согласуется с действительностью.
Читателям может показаться смешным, что столько места уделяется решению столь ничтожных мелочей. В конце концов, какая разница, где впервые встретились Валевская и Наполеон – там или где-то в ином месте, при тех или иных обстоятельствах? Самое главное, что они вообще встретились и это привело к известным последствиям. Но биограф обязан придавать значение мелочам, потому что если пани Валевская описала свою первую встречу с Наполеоном неверно, то подобных мистификаций – вольных или невольных – в ее воспоминаниях может быть куда больше. А тогда документальная ценность всех ее воспоминаний оказывается под вопросом. Но пока еще рано делать столь далеко идущие выводы.
VI
VII
Только польские наполеоноведы подвергли сомнению локализацию первой встречи будущих любовников, исходя из соображений географического плана. Полемика на эту тему ведется по сей день. В общем, считают, что встреча не могла иметь место в Блоне, так как императору, чтобы проехать через этот пункт из Пултуска в Варшаву, пришлось бы дать крюк в 100 километров. Вацлав Гонсёровский, руководствуясь «чутьем», но без всякого документального обоснования, переносит место встречи из Блоне в Яблонную, через которую Наполеон действительно тогда проезжал. Только Станислав Васылевский настаивает на версии Массона (вернее, Валевской), доказывая, что забитые войсками и обозами дороги могли заставить императора выбрать кружной путь. Но если было так, то откуда могла знать об этом неожиданном изменении пути Валевская? Ведь она жила в довольно значительном отдалении от Блоне, а автомобилей, телефона и радио тогда еще не было. Ожесточенный спор окончательно разрешил Мариан Кукель. В своем очерке, опубликованном в 1957 году «Правда и вымысел о пани Валевской», он авторитетно доказал, что 2 января 1807 года Наполеон ехал из Пултуска в Варшаву прямым путем через понтонный мост на Нареве под Окунином через Яблонную. В этом же самом очерке историк высказывает предположение, что встреча могла произойти днями раньше, во время первой поездки Наполеона из Познани в Варшаву, когда он действительно ехал через Кутно, Лович и Блоне. Но тут уж и я должен вставить свое Слово. На основании внимательного чтения варшавской печати тех лет я позволю себе утверждать, что если встреча произошла действительно во время декабрьской поездки Наполеона, то выглядела она совсем не так, как сообщает мемуаристка. Ведь известно, что из-за ужасной грязи император уже от Ловича ехал не в карете, а верхом. Известно также, что в Блоне с ним не было генерала Дюрока, которому Валевская отводит такую важную роль во встрече. Гофмаршал двора лежал тогда в госпитале, пострадав при падении кареты под Кутно. С какой стороны ни рассматривай дело – фактическое положение, описанное Валевской, не согласуется с действительностью.
Читателям может показаться смешным, что столько места уделяется решению столь ничтожных мелочей. В конце концов, какая разница, где впервые встретились Валевская и Наполеон – там или где-то в ином месте, при тех или иных обстоятельствах? Самое главное, что они вообще встретились и это привело к известным последствиям. Но биограф обязан придавать значение мелочам, потому что если пани Валевская описала свою первую встречу с Наполеоном неверно, то подобных мистификаций – вольных или невольных – в ее воспоминаниях может быть куда больше. А тогда документальная ценность всех ее воспоминаний оказывается под вопросом. Но пока еще рано делать столь далеко идущие выводы.
VI
Январь 1807 года. Исторический варшавский карнавал с участием Наполеона. 7 января в Королевском замке торжественное представление императору дам столичного общества. Анна Потоцкая (урожденная Тышкевич), внучатая племянница последнего польского короля, с неудовольствием замечает, что «не слишком строгий отбор привел к тому, что толчея была довольно изрядная». И действительно! Кому это пришло в голову пригласить в дамскую элиту редко бывающую в столице провинциальную простушку из-под Ловича – камергершу Марию Валевскую, урожденную Лончиньскую? Убедительную информацию, конечно, мог бы дать только заправляющий всем этим Талейран, но могущественный министр иностранных дел и великий камергер не любит бестактных вопросов. В довершение всего, если верить другой варшавской мемуаристке, столь же осведомленной, как капризная Анетка Потоцкая, именно Мария Валевская, эта молоденькая провинциалка из-под Ловича, обратила на себя внимание императора.
Анна Накваская, чью наблюдательность и хроникерскую обстоятельность я научился ценить, собирая материалы к предыдущей моей книге, так описывает первую встречу Наполеона с варшавскими дамами:
«Император вошел в зал, как на поле битвы или на плац, быстро и радушно; но вскоре лицо его приобрело более сладкое выражение, улыбка озарила омраченное великими мыслями чело, а оглядывая эту вереницу цветов с берегов Вислы, он не мог удержаться от громкого возгласа: „Oh, qu'il у a de jolies femmes a Varsovie!“ (О, какое множество прекрасных женщин в Варшаве!) Именно тогда он остановился перед Валевской, а я, стоя рядом с нею, отчетливо слышала его слова…»
Через десять дней после представления императору состоялся первый бал. Вначале, как утверждает Анетка Потоцкая, существовал проект, чтобы бал был устроен во дворце князя Юзефа Понятовского, но князь «стеснен был присутствием императора, занявшего главный корпус здания». После нескольких совещаний было решено, что первый бал состоится у Талейрана в доме Теппероз на Медовой улице. Варшавская «Газета корреспондента» поместила потом краткое описание этого торжества: «В субботу 17-го дня сего месяца император присутствовал на бале у князя Беневентского, во время которого танцевал контрданс с супругой ясновельможного пана Анастазия Валевского и весело развлекался во время пребывания там».
Принимавшая участие в празднестве Анетка Потоцкая высказывается пространнее и менее официально: «Это был один из самых любопытных балов, на каких я бывала. Император танцевал контрданс, который послужил предлогом завязать отношения с пани Валевской… За минуту до этого Наполеон сел между мною и будущей фавориткой. После краткой беседы он спросил, кто его другая соседка. Когда я назвала ее, он повернулся в ее сторону с миной человека, информированного наилучшим образом. Потом мы узнали, что Талейран простер свою услужливость до того, что устроил эту первую встречу и устранил начальные препоны. Так как Наполеон выразил желание, чтобы какая-нибудь полька пополнила список его любовных побед, выбрали такую, как положено, то есть красивую, но умственно безликую. Некоторые утверждали, будто видели, как после контрданса император пожал ей руку, что, как говорят, равнозначно просьбе о свидании. И действительно дело дошло до него назавтра вечером. Кружили слухи о том, что красотку привел один высокий сановник, а также о неожиданном и незаслуженном продвижении ее беспутного брата, об украшении из бриллиантов, которое, как утверждают, было отвергнуто. Говорили много, ничего не зная толком, чего душа пожелает. Сплетники дошли даже до того, что будто мамелюк Рустан служил горничной!.. Ведь что только не говорят в таких случаях! Мы все были в отчаянии, что особа, которую принимают в свете, уступила так легко и оборонялась столь же слабо, как крепость Ульм…»
А вот еще один рассказ об этом бале, из уст… самого Наполеона. Генерал Монтолон, который сопровождал бывшего императора на остров Святой Елены и записывал диктуемые ему воспоминания, приводит во втором томе своих «Recits» [8]интересный эпизод, имевший место за несколько недель перед смертью императора. Как-то, пишет Монтолон, «диктуя, он вспомнил Варшаву и мадам Валевскую. Он смеялся от всей души, припомнив бал, на котором увидел ее впервые. Тогда под звуки музыки он отдал генералу Бертрану и Луи де Перигору, адъютанту Невшательского князя, приказы, смысла которых они не поняли…» О смысле этих приказов мы узнаем из слов самого Наполеона: «Нисколько не подозревая, что я имею виды на мадам Валевскую, оба наперегонки ухаживали за нею. Несколько раз они переходили мне дорогу, особенно Луи де Перигор. Под конец это мне надоело, и я сказал Бертье, чтобы тот немедленно отправил своего адъютанта Перигора за сведениями о шестом корпусе, действующем на реке Пассарга. Я полагал, что Бертран окажется умнее, но того свели с ума глаза мадам Валевской. Он не отходил от нее ни на шаг, а во время ужина прислонился к подлокотнику ее кресла так, что его эполеты терлись об ее бело-розовую спину, которой я восхищался. Раздраженный до крайности, я хватаю его за руку, подвожу к окну и даю приказ немедленно отправиться в штаб-квартиру принца Жерома и доставить мне донесение, как идут осадные работы под Бреслау. Не успел еще бедняга уехать, как я пожалел, что поддался дурному настроению. Я наверняка вернул бы его, но подумал, что присутствие Бертрана при Жероме может быть мне полезным».
И наконец последнее, самое полное и больше всего говорящее, свидетельство первой встречи Валевской с Наполеоном, воспоминания камердинера Констана.
«В Варшаве император провел целую неделю в Замке. Польская аристократия старалась ему угодить. В честь его давали пышные балы и изысканные приемы, – рассказывает Констан. – На одном из таких празднеств император обратил внимание на молодую польку, мадам В. Ей было двадцать два года (двадцать. – М. Б.), и она была замужем за старым магнатом довольно сурового нрава, больше любящим свои титулы, чем жену. Мадам В. понравилась императору с первого взгляда. Блондинка, глаза голубые, кожа необычайной белизны. Была она не очень высокая, но стройная и с изумительной фигурой. Император подошел к ней и начал разговор, который она с обаянием и умением поддерживала, из чего можно было сделать вывод, что она получила очень хорошее воспитание. Тень грусти на ее лице придавала ей особую прелесть. Император понял, что она жертва и очень несчастна в браке, это привлекало его еще больше и привело к тому, что он влюбился так пылко, как еще ни в одну женщину раньше.
На другой день после бала я был удивлен необычным возбуждением императора. Он вставал, ходил, садился, снова вставал, мне казалось, что я так и не закончу его туалет. Сразу же после завтрака он отдал доверительное поручение одному большому сановнику, которого я здесь не назову. Тот должен был отправиться с визитом к мадам В., выразить ей свое почтение и передать пожелание императора. Мадам В. гордо отвергла предложение: может быть, оно было слишком неожиданным, а может быть, сделала это из присущего женщинам кокетства. Сановник вернулся, смущенный и удивленный тем, что его миссия провалилась. На следующее утро я застал императора все еще одержимого той же мыслью. Он не сказал мне ни слова, хотя обычно был со мной довольно разговорчив. Накануне он несколько раз писал мадам. В., но не получил никакого ответа. Это еще больше распалило его любовь, он не привык к сопротивлению. Однако он написал столько нежных и трогательных писем, что под конец мадам В. сдалась. Она решила навестить императора вечером между десятью и одиннадцатью. Сановник, о котором я упоминал, получил поручение отправиться к ней с каретой в условленное место. Император в ожидании ходил большими шагами и выражал столько же возбуждения, сколько и нетерпения, ежеминутно спрашивая, который час. Наконец мадам В. прибыла, но в каком состоянии! Бледная, молчаливая, глаза полные слез. Я провел ее в комнату императора. Она еле держалась на ногах и трепетно опиралась на мое плечо. Мадам В. плакала и всхлипывала так, что я даже в отдалении слышал это, и сердце у меня разрывалось. Вероятно, во время этого первого свидания император ничего от нее не добился. Около двух часов ночи император позвал меня. Я прибежал и увидел выходящую мадам В., все еще плачущую и закрывающую глаза платком. Отвез ее тот же самый сановник. Я думал, что она уже не вернется. Спустя два или три дня в то же самое время мадам В. опять прибыла в Замок и выглядела гораздо спокойнее. Страшное волнение виднелось на ее прекрасном лице, но глаза были сухие, и была она не такая бледная. Свои визиты она повторяла до самого отъезда императора».
Так представляют начало знакомства Валевской и Наполеона современники разных национальностей, занимающие различное общественное положение и по-разному относящиеся к героям романтической истории. Начиная с валевицкого приключения с рыцарственным Флао, описанного графиней Кельманзегге, все рассказы складываются в логическое и довольно убедительное целое.
Но, кроме свидетельств посторонних лиц, существуют еще засекреченные воспоминания и записки самой героини романа. Добросовестный, но слишком доверчивый Массой и обожающий беллетристические эффекты граф Орнано передали нам их деформированные обрывки – как будто специально затем, чтобы лишить равновесия все логические конструкции, с трудом возведенные исследователями, старающимися установить правду.
Потому что в воспоминаниях Валевской все выглядит иначе. Начиная с легендарной встречи у корчмы или почтовой станции в Блоке. Трудно категорически исключать возможность такой случайной встречи во время проезда императора в Варшаву, но если это действительно случилось, то или не в Блоне, или при других обстоятельствах. И уж наверняка не имело таких последствий, какие этой встрече приписывают как сама Валевская, так и интерпретаторы ее воспоминаний. Орнано утверждает, например, что встреча в Блоне якобы так подействовала на Наполеона, что сразу по приезде в Варшаву он поставил на ноги всю тамошнюю полицию, которая длительное время обшаривала варшавский повят, дотошно перебирая всех его обитателей, дабы найти таинственную незнакомку. И только анонимное письмо ненадежной подруги Валевской помогло установить ее. Но ведь Наполеон мог открыть инкогнито незнакомки и без столь радикальных средств; достаточно было одного вопроса, заданного непосредственно ей, или только одного слова, брошенного кому-нибудь из свиты еще до того, как императорская карета двинулась дальше. А если бы полиция действительно искала Валевскую, то сведения об этих поисках, несомненно, дошли бы до мемуаристок, так близко связанных с варшавскими властями, как Потоцкая и Накваская; знал бы что-нибудь об этом Констан, надзирающий за каждым шагом своего хозяина. Поскольку ни одно из этих лиц о романтическом эпизоде не упоминает, следует предположить, что или он целиком вымышлен, или непомерно преувеличен – или самой Валевской, или ее правнуком.
Анна Накваская, чью наблюдательность и хроникерскую обстоятельность я научился ценить, собирая материалы к предыдущей моей книге, так описывает первую встречу Наполеона с варшавскими дамами:
«Император вошел в зал, как на поле битвы или на плац, быстро и радушно; но вскоре лицо его приобрело более сладкое выражение, улыбка озарила омраченное великими мыслями чело, а оглядывая эту вереницу цветов с берегов Вислы, он не мог удержаться от громкого возгласа: „Oh, qu'il у a de jolies femmes a Varsovie!“ (О, какое множество прекрасных женщин в Варшаве!) Именно тогда он остановился перед Валевской, а я, стоя рядом с нею, отчетливо слышала его слова…»
Через десять дней после представления императору состоялся первый бал. Вначале, как утверждает Анетка Потоцкая, существовал проект, чтобы бал был устроен во дворце князя Юзефа Понятовского, но князь «стеснен был присутствием императора, занявшего главный корпус здания». После нескольких совещаний было решено, что первый бал состоится у Талейрана в доме Теппероз на Медовой улице. Варшавская «Газета корреспондента» поместила потом краткое описание этого торжества: «В субботу 17-го дня сего месяца император присутствовал на бале у князя Беневентского, во время которого танцевал контрданс с супругой ясновельможного пана Анастазия Валевского и весело развлекался во время пребывания там».
Принимавшая участие в празднестве Анетка Потоцкая высказывается пространнее и менее официально: «Это был один из самых любопытных балов, на каких я бывала. Император танцевал контрданс, который послужил предлогом завязать отношения с пани Валевской… За минуту до этого Наполеон сел между мною и будущей фавориткой. После краткой беседы он спросил, кто его другая соседка. Когда я назвала ее, он повернулся в ее сторону с миной человека, информированного наилучшим образом. Потом мы узнали, что Талейран простер свою услужливость до того, что устроил эту первую встречу и устранил начальные препоны. Так как Наполеон выразил желание, чтобы какая-нибудь полька пополнила список его любовных побед, выбрали такую, как положено, то есть красивую, но умственно безликую. Некоторые утверждали, будто видели, как после контрданса император пожал ей руку, что, как говорят, равнозначно просьбе о свидании. И действительно дело дошло до него назавтра вечером. Кружили слухи о том, что красотку привел один высокий сановник, а также о неожиданном и незаслуженном продвижении ее беспутного брата, об украшении из бриллиантов, которое, как утверждают, было отвергнуто. Говорили много, ничего не зная толком, чего душа пожелает. Сплетники дошли даже до того, что будто мамелюк Рустан служил горничной!.. Ведь что только не говорят в таких случаях! Мы все были в отчаянии, что особа, которую принимают в свете, уступила так легко и оборонялась столь же слабо, как крепость Ульм…»
А вот еще один рассказ об этом бале, из уст… самого Наполеона. Генерал Монтолон, который сопровождал бывшего императора на остров Святой Елены и записывал диктуемые ему воспоминания, приводит во втором томе своих «Recits» [8]интересный эпизод, имевший место за несколько недель перед смертью императора. Как-то, пишет Монтолон, «диктуя, он вспомнил Варшаву и мадам Валевскую. Он смеялся от всей души, припомнив бал, на котором увидел ее впервые. Тогда под звуки музыки он отдал генералу Бертрану и Луи де Перигору, адъютанту Невшательского князя, приказы, смысла которых они не поняли…» О смысле этих приказов мы узнаем из слов самого Наполеона: «Нисколько не подозревая, что я имею виды на мадам Валевскую, оба наперегонки ухаживали за нею. Несколько раз они переходили мне дорогу, особенно Луи де Перигор. Под конец это мне надоело, и я сказал Бертье, чтобы тот немедленно отправил своего адъютанта Перигора за сведениями о шестом корпусе, действующем на реке Пассарга. Я полагал, что Бертран окажется умнее, но того свели с ума глаза мадам Валевской. Он не отходил от нее ни на шаг, а во время ужина прислонился к подлокотнику ее кресла так, что его эполеты терлись об ее бело-розовую спину, которой я восхищался. Раздраженный до крайности, я хватаю его за руку, подвожу к окну и даю приказ немедленно отправиться в штаб-квартиру принца Жерома и доставить мне донесение, как идут осадные работы под Бреслау. Не успел еще бедняга уехать, как я пожалел, что поддался дурному настроению. Я наверняка вернул бы его, но подумал, что присутствие Бертрана при Жероме может быть мне полезным».
И наконец последнее, самое полное и больше всего говорящее, свидетельство первой встречи Валевской с Наполеоном, воспоминания камердинера Констана.
«В Варшаве император провел целую неделю в Замке. Польская аристократия старалась ему угодить. В честь его давали пышные балы и изысканные приемы, – рассказывает Констан. – На одном из таких празднеств император обратил внимание на молодую польку, мадам В. Ей было двадцать два года (двадцать. – М. Б.), и она была замужем за старым магнатом довольно сурового нрава, больше любящим свои титулы, чем жену. Мадам В. понравилась императору с первого взгляда. Блондинка, глаза голубые, кожа необычайной белизны. Была она не очень высокая, но стройная и с изумительной фигурой. Император подошел к ней и начал разговор, который она с обаянием и умением поддерживала, из чего можно было сделать вывод, что она получила очень хорошее воспитание. Тень грусти на ее лице придавала ей особую прелесть. Император понял, что она жертва и очень несчастна в браке, это привлекало его еще больше и привело к тому, что он влюбился так пылко, как еще ни в одну женщину раньше.
На другой день после бала я был удивлен необычным возбуждением императора. Он вставал, ходил, садился, снова вставал, мне казалось, что я так и не закончу его туалет. Сразу же после завтрака он отдал доверительное поручение одному большому сановнику, которого я здесь не назову. Тот должен был отправиться с визитом к мадам В., выразить ей свое почтение и передать пожелание императора. Мадам В. гордо отвергла предложение: может быть, оно было слишком неожиданным, а может быть, сделала это из присущего женщинам кокетства. Сановник вернулся, смущенный и удивленный тем, что его миссия провалилась. На следующее утро я застал императора все еще одержимого той же мыслью. Он не сказал мне ни слова, хотя обычно был со мной довольно разговорчив. Накануне он несколько раз писал мадам. В., но не получил никакого ответа. Это еще больше распалило его любовь, он не привык к сопротивлению. Однако он написал столько нежных и трогательных писем, что под конец мадам В. сдалась. Она решила навестить императора вечером между десятью и одиннадцатью. Сановник, о котором я упоминал, получил поручение отправиться к ней с каретой в условленное место. Император в ожидании ходил большими шагами и выражал столько же возбуждения, сколько и нетерпения, ежеминутно спрашивая, который час. Наконец мадам В. прибыла, но в каком состоянии! Бледная, молчаливая, глаза полные слез. Я провел ее в комнату императора. Она еле держалась на ногах и трепетно опиралась на мое плечо. Мадам В. плакала и всхлипывала так, что я даже в отдалении слышал это, и сердце у меня разрывалось. Вероятно, во время этого первого свидания император ничего от нее не добился. Около двух часов ночи император позвал меня. Я прибежал и увидел выходящую мадам В., все еще плачущую и закрывающую глаза платком. Отвез ее тот же самый сановник. Я думал, что она уже не вернется. Спустя два или три дня в то же самое время мадам В. опять прибыла в Замок и выглядела гораздо спокойнее. Страшное волнение виднелось на ее прекрасном лице, но глаза были сухие, и была она не такая бледная. Свои визиты она повторяла до самого отъезда императора».
Так представляют начало знакомства Валевской и Наполеона современники разных национальностей, занимающие различное общественное положение и по-разному относящиеся к героям романтической истории. Начиная с валевицкого приключения с рыцарственным Флао, описанного графиней Кельманзегге, все рассказы складываются в логическое и довольно убедительное целое.
Но, кроме свидетельств посторонних лиц, существуют еще засекреченные воспоминания и записки самой героини романа. Добросовестный, но слишком доверчивый Массой и обожающий беллетристические эффекты граф Орнано передали нам их деформированные обрывки – как будто специально затем, чтобы лишить равновесия все логические конструкции, с трудом возведенные исследователями, старающимися установить правду.
Потому что в воспоминаниях Валевской все выглядит иначе. Начиная с легендарной встречи у корчмы или почтовой станции в Блоке. Трудно категорически исключать возможность такой случайной встречи во время проезда императора в Варшаву, но если это действительно случилось, то или не в Блоне, или при других обстоятельствах. И уж наверняка не имело таких последствий, какие этой встрече приписывают как сама Валевская, так и интерпретаторы ее воспоминаний. Орнано утверждает, например, что встреча в Блоне якобы так подействовала на Наполеона, что сразу по приезде в Варшаву он поставил на ноги всю тамошнюю полицию, которая длительное время обшаривала варшавский повят, дотошно перебирая всех его обитателей, дабы найти таинственную незнакомку. И только анонимное письмо ненадежной подруги Валевской помогло установить ее. Но ведь Наполеон мог открыть инкогнито незнакомки и без столь радикальных средств; достаточно было одного вопроса, заданного непосредственно ей, или только одного слова, брошенного кому-нибудь из свиты еще до того, как императорская карета двинулась дальше. А если бы полиция действительно искала Валевскую, то сведения об этих поисках, несомненно, дошли бы до мемуаристок, так близко связанных с варшавскими властями, как Потоцкая и Накваская; знал бы что-нибудь об этом Констан, надзирающий за каждым шагом своего хозяина. Поскольку ни одно из этих лиц о романтическом эпизоде не упоминает, следует предположить, что или он целиком вымышлен, или непомерно преувеличен – или самой Валевской, или ее правнуком.
VII
В предыдущих главах я продемонстрировал, как трудно установить место и условия первой встречи Валевской с Наполеоном. Но это не самая запутанная загадка в этой на воде писанной биографии. В подлинное отчаяние впадает польский биограф, когда пытается распутать сложный клубок событий, интриг и побуждений, которые привели к тому, что однажды январской ночью двадцатилетняя «красотка» из Валевиц очутилась во внутренних апартаментах королевского замка один на один с «богом войны», преобразившимся в «бога любви».
Мы уже знаем, что в воспоминаниях это освещено по разному. Анна Потоцкая, например, упрекает Валевскую за то, что та не устояла перед Наполеоном, оборонялась «столь же слабо, как крепость Ульм» (в кампанию 1805 года эта ключевая австрийская фортеция пала в течение одного дня), тогда как камердинер Констан дает понять, что «польская графиня» делала все, чтобы избежать участи императорской любовницы. Противоречия между этими авторитетными свидетелями объясняются явно разной степенью их осведомленности. Варшавские дамы знали только эпизоды, разыгрывающиеся на сцене: они видели контрданс на балу у Талейрана, подсмотрели даже многозначительное рукопожатие, которым император одарил свою даму после танца, – спустя несколько дней они узнали об интимной встрече в Замке. И они имели святое право сокрушаться (искренне или неискренне), что «особа, принимаемая в свете», сдалась слишком легко и слишком поспешно. Иное дело Констан. Этот наблюдал за событиями из-за кулис и знал куда больше. Его мнение кажется более достоверным и близким к истине.
О том, что молодая камергерша упорно сопротивлялась тому, что было уготовано ей историей, лучше всего говорят письма императора, хранящиеся в архиве ее потомков. Подлинность этих документов не подлежит сомнению, поскольку их признал настоящими Фредерик Массой, который большую часть жизни посвятил изучению наполеоновских рукописей и малейшую мистификацию обнаружил бы немедленно.
Из нескольких писем Наполеона к Валевской, опубликованных Массоном и графом Орнано, только четыре, составляющие нечто вроде увертюры к роману, не имеют дат. Так что приходится верить Констану, будто император писал их в любовном возбуждении, под свежим впечатлением встречи на балу, и нетерпеливо отсылал одно за другим, не в силах дождаться ответа.
Первое письмо, которое с великолепным букетом цветов было вручено Марии на другой день после бала, напоминает по лаконичности стиля известные наполеоновские приказы по армии:
Так же представляет дело в своих воспоминаниях сама Мария. И все же этот вынужденный визит стал началом романа. Об этом говорит четвертое письмо императора, посланное вскоре после свидания.
Эти четыре любовных письма Наполеона являются совершенно исключительным сводом документов, особенно если рассматривать их на фоне тогдашних варшавских событий.
Мысленно перенесемся на миг в атмосферу исторического января 1807 года. «Охваченная патриотическим восторгом», Валевская переживает дни радости и надежды. Столица освобожденной родины принимает самого знаменитого в мире человека – «Героя Двух Веков, Законодателя Народов, Сокрушителя Тиранов». Все взгляды обращены в сторону Замка, который в честь гостя назван Императорским замком. Где бы император ни появлялся, его встречают восторженные толпы патриотов. «Да здравствует Наполеон Великий! Да здравствует Спаситель Отчизны!» Освобожденная от прусской неволи Польша обожает своего освободителя и старается удовлетворить все его желания. Император требует сорокатысячное войско, значит, он будет иметь это войско, даже если разоренной стране придется выпустить все свои внутренности. Император жалуется на плохое снабжение армии, и самые почтенные варшавские нотабли бредут ночами по грязи от одной мельницы к другой, лишь бы польская мука вовремя попала на французские провиантские склады. Все для великого императора! Да здравствует великий император! Только он может разбить захватчиков и возродить стертое с географических карт Королевство Польское.
Именно в этой атмосфере всеобщего обожания Освободитель изъявляет новое желание: ему угодно, чтобы молодая замужняя дама стала его любовницей. С точки зрения императора в этом желании нет ничего особенного. Оно вполне укладывается в рамки нравов эпохи. А прежний опыт дает Наполеону все основания изъявлять такое желание. Разве не сопутствует ему повсюду почти религиозное обожание? Разве германские князья не целуют ему руку? Разве самые прекрасные аристократки Австрии и Пруссии не предлагали ему себя и свои прелести? Это же честь для всей страны, что «Герой Двух Веков» желает переспать с одной из ее представительниц. Это же счастье для смертной Данаи, что громовержец Зевс готов упасть на нее золотым дождем.
Но польская Даная из Валевиц недооценивает предлагаемого ей счастья и отбивается от французского Зевса. И ее можно понять. С ее точки зрения все выглядит иначе. Воспитанная в патриотической среде, привязанная к польским легионам, она уже давно обожает легендарного императора французов. Независимо от всего, что сказано выше о встрече в Блоне, можно поверить, что как-то ночью она действительно ускользнула из-под бдительного ока семьи, чтобы в неустановленном точно месте и времени пересечь дорогу ожидаемому Освободителю и выразить ему неподдельное почтение польской патриотки. Потом, на торжественном представлении в Замке, взволнованная донельзя, она смотрела императору в глаза с такой же самой преданностью, как все прочие варшавские дамы. И как все прочие варшавские дамы, она была готова на любые жертвы ради спасения родины. На любые – кроме той единственной, которой освободитель как раз и возжаждал.
Превращение мифического героя во влюбленного мужчину, домогающегося любовного свидания, должно было явиться для Валевской жестокой и болезненной неожиданностью. Жизнь уготовила этой молодой женщине тяжкое испытание. Совсем еще недавно семья «учинила насилие над ее чувствами» выдав за старца; теперь, когда двадцатилетняя женщина смирилась со своей участью, обожаемый император посягает на единственное, что охраняло ее с трудом обретенный покой: на веру в святость супружеских уз.
Мы уже знаем, что в воспоминаниях это освещено по разному. Анна Потоцкая, например, упрекает Валевскую за то, что та не устояла перед Наполеоном, оборонялась «столь же слабо, как крепость Ульм» (в кампанию 1805 года эта ключевая австрийская фортеция пала в течение одного дня), тогда как камердинер Констан дает понять, что «польская графиня» делала все, чтобы избежать участи императорской любовницы. Противоречия между этими авторитетными свидетелями объясняются явно разной степенью их осведомленности. Варшавские дамы знали только эпизоды, разыгрывающиеся на сцене: они видели контрданс на балу у Талейрана, подсмотрели даже многозначительное рукопожатие, которым император одарил свою даму после танца, – спустя несколько дней они узнали об интимной встрече в Замке. И они имели святое право сокрушаться (искренне или неискренне), что «особа, принимаемая в свете», сдалась слишком легко и слишком поспешно. Иное дело Констан. Этот наблюдал за событиями из-за кулис и знал куда больше. Его мнение кажется более достоверным и близким к истине.
О том, что молодая камергерша упорно сопротивлялась тому, что было уготовано ей историей, лучше всего говорят письма императора, хранящиеся в архиве ее потомков. Подлинность этих документов не подлежит сомнению, поскольку их признал настоящими Фредерик Массой, который большую часть жизни посвятил изучению наполеоновских рукописей и малейшую мистификацию обнаружил бы немедленно.
Из нескольких писем Наполеона к Валевской, опубликованных Массоном и графом Орнано, только четыре, составляющие нечто вроде увертюры к роману, не имеют дат. Так что приходится верить Констану, будто император писал их в любовном возбуждении, под свежим впечатлением встречи на балу, и нетерпеливо отсылал одно за другим, не в силах дождаться ответа.
Первое письмо, которое с великолепным букетом цветов было вручено Марии на другой день после бала, напоминает по лаконичности стиля известные наполеоновские приказы по армии:
Я видел только Вас, восхищался только Вами, жажду только Вас. Пусть быстрый ответ погасит жар нетерпения… Н.Валевская не ответила на письмо. Императорский postilion d'amour [9](а им явно был генерал Дюрок, так как именно этому «большому сановнику» поручал обычно Наполеон подобные деликатные миссии) вернулся к своему повелителю с пустыми руками. Вскоре (возможно, в тот же самый день) его отправили с новым письмом и с новым букетом. Во втором письме уже нет императора, есть только влюбленный мужчина.
Неужели я не понравился Вам? Мне кажется, я имел право ожидать обратного. Неужели я ошибался? Ваш интерес как будто уменьшается по мере того, как растет мой. Вы разрушили мой покой. Прошу вас, уделите немного радости бедному сердцу, готовому Вас обожать. Неужели так трудно послать ответ? Вы должны мне уже два… Н.Но и этот штурм не сумел сломить сопротивление камергерши. Второе письмо также осталось без ответа. Отправляется третье, еще более пылкое. Наполеон не ограничивается уже просьбой ответить, а прямо устремляется к цели.
Бывают минуты, когда слишком большое возбуждение гнетет, вот как сейчас. Как же утолить потребность влюбленного сердца, которое хотело бы кинуться к Вашим ногам, но которое сдерживает груз высших соображений, парализующих самые страстные желания. О, если бы Вы захотели! Только Вы можете устранить препятствия, которые нас разделяют. Мой друг Дюрок все уладит. О прибудьте, прибудьте! Все ваши желания будут исполнены. Ваша родина будет мне дороже, когда Вы сжалитесь над моим бедным сердцем. Н.Видимо, последние слова о родине перетянули чашу весов. Патриотическая камергерша сжалилась над бедным сердцем императора и дала увезти себя в Замок. Констан предполагает, что во время первого свидания с Валевской Наполеон «ничего от нее не добился».
Так же представляет дело в своих воспоминаниях сама Мария. И все же этот вынужденный визит стал началом романа. Об этом говорит четвертое письмо императора, посланное вскоре после свидания.
Мария, сладостная моя Мария! Вам принадлежит моя первая мысль, первое мое желание – увидеть Вас снова. Вы еще придете, правда? Вы обещали мне это. Если нет, то орел сам полетит к Вам. Друг мой говорил, что я увижу Вас за обедом. Благоволите принять этот букет: пусть он станет тайными узами, которые дадут возможность негласно общаться среди окружающей нас толпы. Отданные взглядам, мы сможем разговаривать без слов. Когда я прижму руку к сердцу, Вы будете знать, что я целиком занят Вами – и чтобы ответить, Вы коснетесь этого букета. Любите меня, моя милая Мари, и пусть Ваша рука никогда не выпускает букет. Н.Приложенный к письму «букет» был в действительности великолепной брошью с бриллиантами. Валевская не приняла драгоценности (этот жест, отлично говорящий о ее бескорыстии, получил широкую огласку и комментировался в светских кругах столицы, если о нем упоминают несколько посторонних мемуаристов), не согласилась второй раз поехать в Замок. И с тех пор она бывала там каждый вечер до самого отъезда императора из Варшавы.
Эти четыре любовных письма Наполеона являются совершенно исключительным сводом документов, особенно если рассматривать их на фоне тогдашних варшавских событий.
Мысленно перенесемся на миг в атмосферу исторического января 1807 года. «Охваченная патриотическим восторгом», Валевская переживает дни радости и надежды. Столица освобожденной родины принимает самого знаменитого в мире человека – «Героя Двух Веков, Законодателя Народов, Сокрушителя Тиранов». Все взгляды обращены в сторону Замка, который в честь гостя назван Императорским замком. Где бы император ни появлялся, его встречают восторженные толпы патриотов. «Да здравствует Наполеон Великий! Да здравствует Спаситель Отчизны!» Освобожденная от прусской неволи Польша обожает своего освободителя и старается удовлетворить все его желания. Император требует сорокатысячное войско, значит, он будет иметь это войско, даже если разоренной стране придется выпустить все свои внутренности. Император жалуется на плохое снабжение армии, и самые почтенные варшавские нотабли бредут ночами по грязи от одной мельницы к другой, лишь бы польская мука вовремя попала на французские провиантские склады. Все для великого императора! Да здравствует великий император! Только он может разбить захватчиков и возродить стертое с географических карт Королевство Польское.
Именно в этой атмосфере всеобщего обожания Освободитель изъявляет новое желание: ему угодно, чтобы молодая замужняя дама стала его любовницей. С точки зрения императора в этом желании нет ничего особенного. Оно вполне укладывается в рамки нравов эпохи. А прежний опыт дает Наполеону все основания изъявлять такое желание. Разве не сопутствует ему повсюду почти религиозное обожание? Разве германские князья не целуют ему руку? Разве самые прекрасные аристократки Австрии и Пруссии не предлагали ему себя и свои прелести? Это же честь для всей страны, что «Герой Двух Веков» желает переспать с одной из ее представительниц. Это же счастье для смертной Данаи, что громовержец Зевс готов упасть на нее золотым дождем.
Но польская Даная из Валевиц недооценивает предлагаемого ей счастья и отбивается от французского Зевса. И ее можно понять. С ее точки зрения все выглядит иначе. Воспитанная в патриотической среде, привязанная к польским легионам, она уже давно обожает легендарного императора французов. Независимо от всего, что сказано выше о встрече в Блоне, можно поверить, что как-то ночью она действительно ускользнула из-под бдительного ока семьи, чтобы в неустановленном точно месте и времени пересечь дорогу ожидаемому Освободителю и выразить ему неподдельное почтение польской патриотки. Потом, на торжественном представлении в Замке, взволнованная донельзя, она смотрела императору в глаза с такой же самой преданностью, как все прочие варшавские дамы. И как все прочие варшавские дамы, она была готова на любые жертвы ради спасения родины. На любые – кроме той единственной, которой освободитель как раз и возжаждал.
Превращение мифического героя во влюбленного мужчину, домогающегося любовного свидания, должно было явиться для Валевской жестокой и болезненной неожиданностью. Жизнь уготовила этой молодой женщине тяжкое испытание. Совсем еще недавно семья «учинила насилие над ее чувствами» выдав за старца; теперь, когда двадцатилетняя женщина смирилась со своей участью, обожаемый император посягает на единственное, что охраняло ее с трудом обретенный покой: на веру в святость супружеских уз.