Валевская как будто выговорила у Наполеона, что никто не узнает о ее пребывании в Финкенштейне. Император делал что мог, лишь бы исполнить ее желание. Спальня любовников и примыкающая к ней комната фаворитки были отделены от остального замка глухой стеной.
Пани Потоцкая, которая, я уже говорил, черпала свою информацию от ближайшей поверенной Марии, так что может считаться надежным свидетелем, приводит в своих воспоминаниях следующую деталь. Военный министр, маршал Александр Бертье, имеющий доступ к императору в любое время дня и ночи, как-то утром застал любовников за общим завтраком. Валевская успела юркнуть в соседнюю комнату, но компрометирующее доказательство в виде второго столового прибора осталось. Бертье, видя на подносе две чаши, позволил себе многозначительно улыбнуться. Наполеон за это так цыкнул на него, что, как пишет мемуаристка, тот «сразу же перешел к важному делу, которое его привело к императору, зарекшись на будущее злоупотреблять правом являться без предупреждения».
Несмотря на все старания Наполеона, сохранить тайну было явно нелегко. В главной квартире на каждом шагу встречались поляки. Почти ежедневно приезжал кто-нибудь из варшавского высшего света. Под окнами замка муштровали своих солдат офицеры только что сформированного гвардейского кавалерийского полка. Постоянно находились в Финкенштейне Юзеф Выбицкин, Александр Сапега, Винцентий Красиньский, Александр Рожнецкий. Часто приезжал Юзеф Зайончек и Станислав Костка-Потоцкий. Все они знали Валевскую лично, некоторые, например Ян Леон Ипполит Козетульский, давний сосед по Ловичу, и дружившие с Лончиньскими братья Томаш и Франтишек Лубеньские, относились к кругу ее близких знакомых. Кроме того, в Финкенштейне нес свою службу посвященный во все Бенедикт Юзеф Лончиньский, который охотно встречался с варшавскими друзьями.
Чтобы укрыться от людского любопытства, Марии приходилось прибегать к самым строгим ограничениям. Все три недели она ни разу не переступила порог своей добровольной тюрьмы. К окнам подходила, только тогда, когда были опущены жалюзи. Единственными лицами, которые видели ее, кроме императора, были обслуживающий ее камердинер Констан и мамелюк Рустан. «Она было обречена, – пишет Массой, – на жизнь, полную скуки… жила отшельницей, зависимой от воли и приказаний господина, без всякого общества, без всяких развлечений…». Но как из рассказа Массона, так и из свидетельств польских мемуаристов явствует, что это с виду беспросветное пребывание вовсе не было для Валевской тягостным. Случаются такие парадоксы, особенно в женских биографиях.
Причины приезда Марии в Финкенштейн по-разному Освещаются осведомленными лицами. Констан, Потоцкая и пользующиеся их показаниями биографы полагают, что Наполеон призвал ее к себе специальным письмом (склонный к поэтическим взлетам, Станислав Васылевский пишет даже о «золотистом гонце», который доставил из штаб-квартиры «призывную мольбу»); семейный биограф Орнано уверяет, что она поехала с политической миссией, поддавшись уговорам генерала Зайончека и брата, и только потом уже император уговорил ее остаться; Массон, главный комментатор воспоминаний Марии, кратко говорит, что она «должна была поехать», а это можно толковать по-разному, допуская и возможность, что еще раз был повторен «патриотический шантаж», пущенный в ход до этого в Варшаве. Но никто не пытается утверждать, что Валевская поехала в Финкенштейн потому, что была влюблена в Наполеона. Тогда она еще не была влюблена, это признает даже обожающий императора Массон.
Но приехав, она очутилась в необычной ситуации. Завеса тайны полностью оградила ее от внешнего мира, обрекая одновременно на интимное общение, на постоянное нахождение один на один с человеком гениальным, властным, необычайно впечатляющим и… в полном расцвете мужских сил. («Здоровье мое еще никогда не было таким хорошим… – писал в этот период Наполеон брату Жозефу. – Я стал лучшим любовником, чем раньше».) Марии был 21 год, и она, по сути дела, еще не знала любви. Потому что если и имел место тот девический предсвадебный роман, то хрупкое воспоминание о нем наверняка уже стерлось во время трехлетнего супружества с семидесятилетним камергером. В Варшаве Марию оберегал от любви к Наполеону шок, который она пережила в ту минуту, когда обожаемый освободитель превратился вдруг в настойчивого домогателя. Но в условиях Финкенштейна, в одиночестве и монотонии супружеского симбиоза, столь отличного от того, что имело место в Валевицах, она не могла долго оставаться пассивной к стихийному чувству любовника и вынуждена была в конце концов на это чувство ответить. Тот факт, что любовник был одновременно человеком, от которого зависело будущее ее родины, перестал мешать любви, он стал интегральным элементом. Это, вероятно, еще не была большая настоящая любовь, о которой мечтала до свадьбы юная Мария Лончиньская и которую пани Валевская познает только на склоне жизни, но измерять любовь вообще очень трудно. Во всяком случае известно, что Мария подарила Наполеону в память о пребывании в Финкенштейне кольцо с надписью: «Если перестанешь меня любить, не забудь, что я тебя люблю».
Для Наполеона мазурская идиллия также должна была стать необычайным событием. То, что в Варшаве императору могло казаться только мимолетной страстью, в Финкенштейне приобрело черты прочной связи и стало, как пишет Массон, «чисто сердечными отношениями».
Почти все биографы Наполеона подчеркивают, что роман с Валевской в его биографии является совершенно исключительным явлением. Польская фаворитка очаровала его и привязала к себе не только внешностью, но и – может быть, даже более того – своими внутренними качествами. И в мазурском уединении, за трехнедельное пребывание один на один император мог лучше оценить эти достоинства.
Анетка Потоцкая, основываясь на своей интимной информации, пространно рассуждает на тему, – часто потом используемую биографами, – «эпизода с шалями». Шали были как будто роскошные и даже весьма дорогие, прислал их в Финкенштейн в подарок императрице Жозефине персидский шах. Император пытался вручить чудесные шали Валевской. Но она не согласилась принять их, так же, как и драгоценности в Варшаве. Она не хотела ни шалей, ни бриллиантов. – «она хотела только Польши».
Наполеона восхищали в Марии такие проявления бескорыстия и благородства чувств. Великий человек, высказавший вслух столько изящных и метких замечаний о женщинах, в личной жизни не был с ними счастлив. Жозефина, которую он действительно любил, отравляла ему жизнь постоянными изменами и безумным мотовством; сестры, вечно жаждущие богатства и почестей, безжалостно эксплуатировали его. Любовных приключений он пережил немного. Это были преимущественно чисто эротические, мимолетные связи с молодыми лектрисами, актрисами, женами младших офицеров, которых подсовывали ему зять Мюрат или другие сановные сводники. За каждую такую связь приходилось так или иначе платить. Валевская была первой женщиной, которая не требовала взамен никаких материальных благ. А это была молодая, красивая, умная и полная обаяния женщина, нежная любовница и идеальная подруга жизни, с которой он находил покой после трудов по управлению Европой. И это была настоящая дама, принадлежащая к старому аристократическому роду, что для императора, вознесенного революцией, было немаловажно. «Она ангел, – писал он из Финкенштейна брату Люсьену. – Можно сказать, что душа ее столь же прекрасна, как и ее черты». А камердинер Констан, непосредственный свидетель и наблюдатель мазурской идиллии, вспоминает спустя несколько лет: «Ее характер восхищал императора, и он с каждым днем все больше привязывался к ней».
Массон приводит из «Воспоминаний» Валевской трогательную сцену расставания любовников. Мария покидает Финкенштейн разочарованная и скорбная из-за того, что император все еще не вернул независимости Польше. Несмотря на страстные настояния Наполеона, она не хочет обещать, что приедет к нему в Париж. «Она сказала, что уедет в глухую деревню, чтобы в трауре и среди молитв ожидать исполнения обещания, которого он не сдержал». Тогда он начинает ее умолять: «Я знаю, что ты можешь без меня… но ты добрая, сладостная, у тебя такое благородное, такое чистое сердце. Неужели ты лишишь меня минут счастья, ежедневно испытываемых с тобой? Только ты можешь мне их дать, хотя меня считают счастливейшим человеком на земле…» Император произносит эти слова с такой грустной улыбкой, что фаворитка, «охваченная странным чувством жалости к этому владыке мира», обещает приехать в Париж.
Граф Орнано приводит в своей книге два письма Наполеона, посланные Марии Валевской вскоре после ее отъезда из Финкенштейна. Император сообщает в них о взятии Гданьска и боевых подвигах польской дивизии. Одновременно он заверяет любовницу в своих чувствах: «Всем сердцем я призываю близящийся день нашего соединения, когда мы снова сможем жить друг для друга». К сожалению, подлинность обоих этих документов остается под вопросом. Но в это же самое время из Финкенштейна было отправлено третье любовное письмо, достоверность которого оспаривать уже нельзя, так как оно приводится в официальных собраниях, неоднократно проверенных историками. В этом письме император успокаивает ревнивую жену. 10 мая 1807 года, то есть спустя несколько дней после разлуки с Марией, он пишет Жозефине:
XIII
XIV
Пани Потоцкая, которая, я уже говорил, черпала свою информацию от ближайшей поверенной Марии, так что может считаться надежным свидетелем, приводит в своих воспоминаниях следующую деталь. Военный министр, маршал Александр Бертье, имеющий доступ к императору в любое время дня и ночи, как-то утром застал любовников за общим завтраком. Валевская успела юркнуть в соседнюю комнату, но компрометирующее доказательство в виде второго столового прибора осталось. Бертье, видя на подносе две чаши, позволил себе многозначительно улыбнуться. Наполеон за это так цыкнул на него, что, как пишет мемуаристка, тот «сразу же перешел к важному делу, которое его привело к императору, зарекшись на будущее злоупотреблять правом являться без предупреждения».
Несмотря на все старания Наполеона, сохранить тайну было явно нелегко. В главной квартире на каждом шагу встречались поляки. Почти ежедневно приезжал кто-нибудь из варшавского высшего света. Под окнами замка муштровали своих солдат офицеры только что сформированного гвардейского кавалерийского полка. Постоянно находились в Финкенштейне Юзеф Выбицкин, Александр Сапега, Винцентий Красиньский, Александр Рожнецкий. Часто приезжал Юзеф Зайончек и Станислав Костка-Потоцкий. Все они знали Валевскую лично, некоторые, например Ян Леон Ипполит Козетульский, давний сосед по Ловичу, и дружившие с Лончиньскими братья Томаш и Франтишек Лубеньские, относились к кругу ее близких знакомых. Кроме того, в Финкенштейне нес свою службу посвященный во все Бенедикт Юзеф Лончиньский, который охотно встречался с варшавскими друзьями.
Чтобы укрыться от людского любопытства, Марии приходилось прибегать к самым строгим ограничениям. Все три недели она ни разу не переступила порог своей добровольной тюрьмы. К окнам подходила, только тогда, когда были опущены жалюзи. Единственными лицами, которые видели ее, кроме императора, были обслуживающий ее камердинер Констан и мамелюк Рустан. «Она было обречена, – пишет Массой, – на жизнь, полную скуки… жила отшельницей, зависимой от воли и приказаний господина, без всякого общества, без всяких развлечений…». Но как из рассказа Массона, так и из свидетельств польских мемуаристов явствует, что это с виду беспросветное пребывание вовсе не было для Валевской тягостным. Случаются такие парадоксы, особенно в женских биографиях.
Причины приезда Марии в Финкенштейн по-разному Освещаются осведомленными лицами. Констан, Потоцкая и пользующиеся их показаниями биографы полагают, что Наполеон призвал ее к себе специальным письмом (склонный к поэтическим взлетам, Станислав Васылевский пишет даже о «золотистом гонце», который доставил из штаб-квартиры «призывную мольбу»); семейный биограф Орнано уверяет, что она поехала с политической миссией, поддавшись уговорам генерала Зайончека и брата, и только потом уже император уговорил ее остаться; Массон, главный комментатор воспоминаний Марии, кратко говорит, что она «должна была поехать», а это можно толковать по-разному, допуская и возможность, что еще раз был повторен «патриотический шантаж», пущенный в ход до этого в Варшаве. Но никто не пытается утверждать, что Валевская поехала в Финкенштейн потому, что была влюблена в Наполеона. Тогда она еще не была влюблена, это признает даже обожающий императора Массон.
Но приехав, она очутилась в необычной ситуации. Завеса тайны полностью оградила ее от внешнего мира, обрекая одновременно на интимное общение, на постоянное нахождение один на один с человеком гениальным, властным, необычайно впечатляющим и… в полном расцвете мужских сил. («Здоровье мое еще никогда не было таким хорошим… – писал в этот период Наполеон брату Жозефу. – Я стал лучшим любовником, чем раньше».) Марии был 21 год, и она, по сути дела, еще не знала любви. Потому что если и имел место тот девический предсвадебный роман, то хрупкое воспоминание о нем наверняка уже стерлось во время трехлетнего супружества с семидесятилетним камергером. В Варшаве Марию оберегал от любви к Наполеону шок, который она пережила в ту минуту, когда обожаемый освободитель превратился вдруг в настойчивого домогателя. Но в условиях Финкенштейна, в одиночестве и монотонии супружеского симбиоза, столь отличного от того, что имело место в Валевицах, она не могла долго оставаться пассивной к стихийному чувству любовника и вынуждена была в конце концов на это чувство ответить. Тот факт, что любовник был одновременно человеком, от которого зависело будущее ее родины, перестал мешать любви, он стал интегральным элементом. Это, вероятно, еще не была большая настоящая любовь, о которой мечтала до свадьбы юная Мария Лончиньская и которую пани Валевская познает только на склоне жизни, но измерять любовь вообще очень трудно. Во всяком случае известно, что Мария подарила Наполеону в память о пребывании в Финкенштейне кольцо с надписью: «Если перестанешь меня любить, не забудь, что я тебя люблю».
Для Наполеона мазурская идиллия также должна была стать необычайным событием. То, что в Варшаве императору могло казаться только мимолетной страстью, в Финкенштейне приобрело черты прочной связи и стало, как пишет Массон, «чисто сердечными отношениями».
Почти все биографы Наполеона подчеркивают, что роман с Валевской в его биографии является совершенно исключительным явлением. Польская фаворитка очаровала его и привязала к себе не только внешностью, но и – может быть, даже более того – своими внутренними качествами. И в мазурском уединении, за трехнедельное пребывание один на один император мог лучше оценить эти достоинства.
Анетка Потоцкая, основываясь на своей интимной информации, пространно рассуждает на тему, – часто потом используемую биографами, – «эпизода с шалями». Шали были как будто роскошные и даже весьма дорогие, прислал их в Финкенштейн в подарок императрице Жозефине персидский шах. Император пытался вручить чудесные шали Валевской. Но она не согласилась принять их, так же, как и драгоценности в Варшаве. Она не хотела ни шалей, ни бриллиантов. – «она хотела только Польши».
Наполеона восхищали в Марии такие проявления бескорыстия и благородства чувств. Великий человек, высказавший вслух столько изящных и метких замечаний о женщинах, в личной жизни не был с ними счастлив. Жозефина, которую он действительно любил, отравляла ему жизнь постоянными изменами и безумным мотовством; сестры, вечно жаждущие богатства и почестей, безжалостно эксплуатировали его. Любовных приключений он пережил немного. Это были преимущественно чисто эротические, мимолетные связи с молодыми лектрисами, актрисами, женами младших офицеров, которых подсовывали ему зять Мюрат или другие сановные сводники. За каждую такую связь приходилось так или иначе платить. Валевская была первой женщиной, которая не требовала взамен никаких материальных благ. А это была молодая, красивая, умная и полная обаяния женщина, нежная любовница и идеальная подруга жизни, с которой он находил покой после трудов по управлению Европой. И это была настоящая дама, принадлежащая к старому аристократическому роду, что для императора, вознесенного революцией, было немаловажно. «Она ангел, – писал он из Финкенштейна брату Люсьену. – Можно сказать, что душа ее столь же прекрасна, как и ее черты». А камердинер Констан, непосредственный свидетель и наблюдатель мазурской идиллии, вспоминает спустя несколько лет: «Ее характер восхищал императора, и он с каждым днем все больше привязывался к ней».
Массон приводит из «Воспоминаний» Валевской трогательную сцену расставания любовников. Мария покидает Финкенштейн разочарованная и скорбная из-за того, что император все еще не вернул независимости Польше. Несмотря на страстные настояния Наполеона, она не хочет обещать, что приедет к нему в Париж. «Она сказала, что уедет в глухую деревню, чтобы в трауре и среди молитв ожидать исполнения обещания, которого он не сдержал». Тогда он начинает ее умолять: «Я знаю, что ты можешь без меня… но ты добрая, сладостная, у тебя такое благородное, такое чистое сердце. Неужели ты лишишь меня минут счастья, ежедневно испытываемых с тобой? Только ты можешь мне их дать, хотя меня считают счастливейшим человеком на земле…» Император произносит эти слова с такой грустной улыбкой, что фаворитка, «охваченная странным чувством жалости к этому владыке мира», обещает приехать в Париж.
Граф Орнано приводит в своей книге два письма Наполеона, посланные Марии Валевской вскоре после ее отъезда из Финкенштейна. Император сообщает в них о взятии Гданьска и боевых подвигах польской дивизии. Одновременно он заверяет любовницу в своих чувствах: «Всем сердцем я призываю близящийся день нашего соединения, когда мы снова сможем жить друг для друга». К сожалению, подлинность обоих этих документов остается под вопросом. Но в это же самое время из Финкенштейна было отправлено третье любовное письмо, достоверность которого оспаривать уже нельзя, так как оно приводится в официальных собраниях, неоднократно проверенных историками. В этом письме император успокаивает ревнивую жену. 10 мая 1807 года, то есть спустя несколько дней после разлуки с Марией, он пишет Жозефине:
…Я люблю только мою маленькую Жозефину, хорошую, надутую и капризную, которая даже ссориться умеет с обаянием, присущим всему, что она делает. Потому что она всегда мила, за исключением минуты, когда бывает ревнива. Тогда она становится сущей дьяволицей…Нелегко быть биографом!
XIII
Два года между отъездом Валевской из Финкенштейна и приездом ее в Шенбрунн, где наступил апогей любовной идиллии, это период особенно трудный для того, кто отыскивает правду. В это время происходит много такого, что нас живо интересует, но что трудно проверить. Комментатор личных архивов Валевской, хранящихся в замке Браншуар, граф Орнано делает из своих таинственных бумаг захватывающий историко-любовный фильм с чисто сенсационными моментами. Мы видим Валевскую в Париже в первые месяцы 1808 года. Наполеон – «неузнаваемый в простонародной шляпе и огромном шарфе» – водит подругу по улицам столицы. Тайные встречи любовников в маленьких кафе, прогулки в сумерках по тихим аллейкам городских парков, ночные поездки в подозрительные гостиницы в предместьях, страстные политические дискуссии в кабинете императора в Тюильри. Потом весна 1809 года – австрийская кампания. После капитуляции Варшавы Валевская появляется в обозе князя Юзефа Понятовского в Праге. Снова тяжкое испытание для польского биографа, так как «сладостная Мари» ведет себя энергично и не очень тактично: тычет главнокомандующего носом в ошибки, допущенные им в кампании, поносит его от имени императора, а в довершение навязывает ему «наполеоновский план» галицийского наступления…
Граф Орнано упорно заверяет, что все, что он пишет, является «точным соответствием правде». Французская версия его книги выдержана в почти документальной форме. Развитие любовного романа Валевской часто подкрепляют дословные выдержки из ее «Записок» и письма Наполеона. Некоторые из этих документов производят весьма убедительное впечатление, особенно на читателей более или менее знакомых с наполеоновской перепиской. Для примера приведу письмо Наполеона, касающееся сражения под Сомосьеррой, документ для поляков бесценный, если он… подлинный.
То же самое у Орнано с датами, относящимися к 1809 году. Мариан Кукель в своем очерке «Правда и вымысел о пани Валевской» доказывает, что родовой биограф, излагая деятельность своей прабабки весной и летом 1809 года, совершенно пренебрегает исторической хронологией. Из точных расчетов ученого ясно следует, что Мария Валевская не могла оказывать приписываемого ей влияния на судьбы австрийской кампании.
Прошу поверить, что постоянная дискредитация Валевской отнюдь не доставляет мне удовольствия. Передо мною как раз ее изображение карандашный набросок Давида, перепечатанный из книги Орнано. Ни на одном другом портрете «сладостная Мари» не выглядит такой красивой и впечатляющей. На мягком сером фоне выступает нежный овал едва намеченного лица под волной светлых волос, большие глаза с рекордно длинными ресницами, благородный нос с чуть заметной горбинкой, губы, приоткрытые в очаровательной улыбке. Это единственное изображение Валевской, оправдывающее восхищение мемуаристов и позволяющее верить, что Наполеон мог действительно влюбиться с первого взгляда. Набросок постоянно лежит рядом с моей пишущей машинкой, так как я во время работы люблю на него смотреть. Но последнее время этот портрет меня раздражает. Я не могу избавиться от впечатления, что «польская Даная» издевается над моими тщетными стараниями, что она поглядывает на меня из-под длинных ресниц с укоризненной. иронией, что ее прелестная женская улыбка все больше похожа на улыбку Сфинкса. И я чувствую, что мне как-то не по себе перед этой красавицей с картинки. Чего я, собственно, от нее хочу? Непрестанно лишаю ее сияния легенды, почти ничего не давая взамен. Поведение мое явно неблагородно.
И все же я вынужден продолжать эту неблагодарную «антибиографию», потому что она, вопреки видимости, имеет определенную цель. Где-то в далекой французской Турени существует таинственный замок Браншуар, в одном из его зал, в ампирном секретере хранятся под замком несколько пачек пожелтевших документов и писем, написанных порыжелыми чернилами. Видение запрятанного архива доводит меня до исступления, как нечто навязчивое, от чего я не могу избавиться. В этих старых бумагах скрыта правда о моей героине, если не историческая, то хотя бы психологическая. Я верю, что эта правда будет когда-нибудь опубликована, и в глубине души питаю робкую надежду, что мой труд в какой-то мере послужит этому.
Но хватит отступлений, приближается вдохновенный момент для искателя правды. Победа под Ваграмом завершила австрийскую кампанию. Наполеон переходит от проблем войны к проблемам мира. Он делает главной квартирой летнюю резиденцию австрийских императоров Шенбрунн под Веной. Теперь у него есть время для любви, и он призывает к себе любовницу. С момента приезда Валевской в Шенбрунн биограф вступает на твердую почву проверенных фактов. Прекращается мучительная противоречивость между источниками, «антибиография» превращается в биографию.
«После битвы под Ваграмом в 1809 году император отправился в Шенбурнн, – сообщает камердинер Констан. – Сразу же он посетил мадам В. в чудесном доме в одном из предместий Вены. Я тайно ездил каждый вечер в закрытой карете без гербов и ливрей, с одним лакеем. Провожал ее во дворец тайным ходом прямо к императору. Дорога, хотя и краткая, была не очень хорошая, особенно после дождя, выбоины на каждом шагу. Император почти ежедневно тревожился из-за этого и наказывал: „Будь осторожен сегодня, Констан, шел дождь, и дорога раскисла. Ты уверен в кучере? Карета в хорошем состоянии?“ Этого рода вопросы свидетельствовали об искренней и настоящей привязанности к мадам В. Но император был прав, напоминая мне каждый раз об этом, как-то раз мы выехали позже обычного и возница нас перевернул. Я сидел справа от мадам В., а поскольку карета упала направо, к счастью, только я и пострадал, мадам В., упав на меня, осталась невредимой. Свою благодарность за спасение она выразила мне с присущим ей обаянием. Со смехом она рассказала сразу же по приезде во дворец все это приключение императору…»
Мария отправилась в Вену «под предлогом побывать на баденских водах» и появилась там, вероятно, в последних числах июля, спустя три недели после Ваграма. Находящийся по службе в Вене участник ваграмского сражения командир кавалерийского эскадрона Томаш Лубеньский, писал жене 31 июля 1809 года: «Позавчера в театре зашел в ложу супругов Витт, застал там жену Анастазия Валевского, которая рассказала мне о Варшаве, откуда выехала только после ухода австрияков…»
Супруги Витт преданно состояли при Валевской во время ее пребывания в Вене. Юзефа Любомирская, в первом браке Валевская, во втором Витт, бывшая в свойстве с Марией по первому браку, играла при ней роль компаньонки. Эта веселая дама, осуждаемая повсюду за то, что живет одновременно с обоими мужьями, не очень-то годилась в дуэньи, но Валевской вообще не везло на компаньонок. На будущий год, в Париже, ее будет опекать другая племянница старого камергера, княгиня Теодора Яблоновская. Эта разнообразия ради изменяла законному мужу, путешествуя повсюду с любовником, который был моложе ее на двадцать лет, что страшно огорчало Томаша Лубеньского, дружившего с ее мужем, князем Станиславом Яблоновским. «Князь сообщает мне, что княгиня едет с Носажевским и ожидает, что я буду держаться от нее на расстоянии, – писал Томаш Лубеньский в одном из писем жене. – В Париже это легче легкого. Но меня удручает, что наши женщины за границей так не скрывают своих слабостей».
Валевская делала все, чтобы «свои слабости» скрывать. Несмотря на подобные морально-нравственные качества кузин, их общество было для нее очень удобно. Присутствие при ней родственниц мужа как-то легализовало в глазах общества ее двусмысленное пребывание в Вене, а потом в Париже. Разумеется, важно было лишь сохранять видимость. О сохранении тайны не могло быть и речи. Польское общество в Вене (а потом в Париже) не имело уже никаких иллюзий об отношениях, связывающих Марию с императором. Об этом говорят письма поляков, находившихся тогда в Вене, и многочисленные визиты в виллу Валевской в Мейдлинге под Веной, наносимые людьми, добивающимися той или иной протекции.
Много говорит за то, что вилла в Мейдлинге сыграла существенную роль в интригах и спорах, раздирающих в то время офицерский состав гвардейского полка легкой кавалерии. 23 августа 1809 года Томаш Лубеньский конфиденциально доносит жене: «Я не писал тебе и о здешних интригах, потому что они малосущественны. Действуют все через жену Анастазия Валевского, хотели было и меня в них втянуть, но я, по счастью, не вмешался…»
Должен с прискорбием сообщить, что это письмо Томаша Лубеньского, два-три других подобных же письма и предположения о связи Валевской с интригой в Финкенштейне – это единственные осязаемые следы политической деятельности «польской супруги Наполеона». Орнано в некотором отношении старается уподобить свою прабабку всемогущим французским фавориткам и одновременно сделать из нее польскую национальную героиню. Он заставляет ее вмешиваться в стратегию и большую политику, совершать важные заграничные поездки, спорить с полководцами и министрами, чуть ли не командовать армией – но безжалостные документы сводят ее политическую роль к участию (допустим, что положительному) в мелких личных интригах или к улаживанию различных дел, требующих протекции императора. Если у Валевской действительно были политические амбиции, то подобное падение с высот «посланнических задач» должно было быть для нее весьма неприятны.
Спустя две недели по приезде в Вену Мария забеременела. По желанию императора, это было официально подтверждено первым императорским медиком Корвисаром. И вот же ирония судьбы! Это самое что ни есть женское достижение Марии станет одновременно ее правым политическим свершением, которое повлечет за собой ощутимые последствия общеевропейского значения. Но они не принесут проку ни самой Марии, ни ее родине.
Беременность Валевской стала для Наполеона, независимо от сентиментальных соображений, событием государственного значения. Впервые он почувствовал полную уверенность, что может стать основателем династии, вопреки утверждениям императрицы Жозефины, которая возлагала на него вину за ее бездетность. Правда, у императора уже был один незаконный отпрыск, родившийся незадолго до знакомства с Валевской от мимолетной связи с Элеонорой Денюель де ля Плэнь Ревель, хорошенькой чтицей сестры, подсунутой ему Мюратом, но в своем отцовстве он не вполне был уверен. Двухлетний Леон (впоследствии граф Шарль Леон, который в будущем должен был стать источником неустанных забот для семьи Бонапартов) был удивительно похож на Наполеона, но император не спешил его признать, так как все еще подозревал, что настоящий отец его – Мюрат. Что же касается Валевской, то даже тень сомнения не омрачала отцовской гордости. После этой героической проверки он имел право и даже обязан был развестись с Жозефиной и поискать новую императрицу, способную дать Франции наследника престола.
Все хорошо информированные мемуаристы подчеркивают заинтересованность и заботливость императора к ребенку, который должен был родиться. Об этом много пишет Констан, это признает даже не любящая Марию Анна Потоцкая, подсовывающая при случае шпильку будущей матери. «Особа, которой я обязан всеми этими любопытными подробностями, – пишет пани Анетка, – располагает письмами императора к Валевской, которые он писал тогда, когда был уверен, что станет отцом. Он именовал ее то chere, то Marie, то Madame и настаивал скорее властно, чем нежно, чтобы она берегла себя. Было видно, что он больше заботится о ребенке, чем о матери. Не так, как писал когда-то Жозефине».
В первых днях октября Наполеон отправил мать своего сына (он с самого начала не сомневался, что родится сын) из Вены в Париж. Но и сейчас еще всячески старались соблюсти видимость. Из писем Томаша Лубеньского видно, что Мария ехала вместе с супругами Витт, сообщая всюду, что возвращается в Польшу. (Некоторые биографы полагают, правда, что в действительности она поехала к матери, в Кернозю, чтобы там рожать.)
Граф Орнано упорно заверяет, что все, что он пишет, является «точным соответствием правде». Французская версия его книги выдержана в почти документальной форме. Развитие любовного романа Валевской часто подкрепляют дословные выдержки из ее «Записок» и письма Наполеона. Некоторые из этих документов производят весьма убедительное впечатление, особенно на читателей более или менее знакомых с наполеоновской перепиской. Для примера приведу письмо Наполеона, касающееся сражения под Сомосьеррой, документ для поляков бесценный, если он… подлинный.
Вальядолид, 14 января 1809 годаУ этого письма есть все признаки подлинности. Оно по-наполеоновски лапидарно и одновременно богато содержанием. Оно говорит об очень хорошем проникновении в польские дела, так что кажется просто невозможным, чтобы это был беллетристический вымысел французского писателя. Но в этой странной истории ни за что нельзя ручаться. В рассказе семейного биографа, являющемся «точным соответствием правде», много явно недостоверных элементов. Особенно это относится к датам, которые легче всего проверить. Большинство дат, приводимых Орнано, не выдерживает очной ставки с достоверными записками польских хронистов. Например, пребывание Валевской в Париже в первом квартале 1808 года. Орнано ясно пишет, что его прабабка, верная обещанию, даденному в Финкенштейне, приехала в Париж в последних числах января 1808 года и оставалась там до 1 апреля 1808 года, то есть до отъезда Наполеона в Байонну. Но существуют трудноопровержимые польские свидетельства, которые противоречат этому. Валевская не могла приехать в Париж в последних числах января 1808 года, так как егце 29 января ее видели на балу в Варшаве; ее прекрасный танец в костюме «женщины из Багдада» отметили, как карнавальную сенсацию, тогдашние хронистки светской жизни столицы – жена Станислава Грабовского и Анна Накваская. Не могла она также быть в Париже до 1 апреля, так как зоркая пани Накваская записала 26 марта в дневнике: «Супруга Анастазия Валевского (возлюбленная Наполеона) выступала во дворце князя Юзефа Понятовского в мимической сцене…» Контраргумент очевидный: следует помнить, что самолетов тогда не было и путешествие из Варшавы в Париж длилось почти десять дней. А если крайние даты парижской эскапады неверны, то перестаешь верить и в самую суть этой эскапады: в сентиментальные прогулки по паркам, в политические разговоры в Тюильри, в тайные встречи в кафе и гостиницах. И даже на письма Наполеона, по виду самые убедительные, начинаешь смотреть с подозрением.
Моя маленькая Мари!
Ты резонерка, а это очень плохо; ты слушаешь людей, которые лучше бы танцевали полонез, вместо того, чтобы вмешиваться в дела страны. Я потерял четверть часа, объясняя тебе, что то, что кажется противоречивым, принесет пользу. Прочитай меня еще раз и поймешь. Французский кодекс сдал экзамен, даже за пределами Франции.
Благодарю тебя за поздравление в связи с Самосьеррой, можешь гордиться своими сородичами, они вписали яркую страницу в историю. Я наградил их вместе и по отдельности.
Скоро буду в Париже; если останусь там надолго, ты сможешь приехать. Мысленно с тобой.
То же самое у Орнано с датами, относящимися к 1809 году. Мариан Кукель в своем очерке «Правда и вымысел о пани Валевской» доказывает, что родовой биограф, излагая деятельность своей прабабки весной и летом 1809 года, совершенно пренебрегает исторической хронологией. Из точных расчетов ученого ясно следует, что Мария Валевская не могла оказывать приписываемого ей влияния на судьбы австрийской кампании.
Прошу поверить, что постоянная дискредитация Валевской отнюдь не доставляет мне удовольствия. Передо мною как раз ее изображение карандашный набросок Давида, перепечатанный из книги Орнано. Ни на одном другом портрете «сладостная Мари» не выглядит такой красивой и впечатляющей. На мягком сером фоне выступает нежный овал едва намеченного лица под волной светлых волос, большие глаза с рекордно длинными ресницами, благородный нос с чуть заметной горбинкой, губы, приоткрытые в очаровательной улыбке. Это единственное изображение Валевской, оправдывающее восхищение мемуаристов и позволяющее верить, что Наполеон мог действительно влюбиться с первого взгляда. Набросок постоянно лежит рядом с моей пишущей машинкой, так как я во время работы люблю на него смотреть. Но последнее время этот портрет меня раздражает. Я не могу избавиться от впечатления, что «польская Даная» издевается над моими тщетными стараниями, что она поглядывает на меня из-под длинных ресниц с укоризненной. иронией, что ее прелестная женская улыбка все больше похожа на улыбку Сфинкса. И я чувствую, что мне как-то не по себе перед этой красавицей с картинки. Чего я, собственно, от нее хочу? Непрестанно лишаю ее сияния легенды, почти ничего не давая взамен. Поведение мое явно неблагородно.
И все же я вынужден продолжать эту неблагодарную «антибиографию», потому что она, вопреки видимости, имеет определенную цель. Где-то в далекой французской Турени существует таинственный замок Браншуар, в одном из его зал, в ампирном секретере хранятся под замком несколько пачек пожелтевших документов и писем, написанных порыжелыми чернилами. Видение запрятанного архива доводит меня до исступления, как нечто навязчивое, от чего я не могу избавиться. В этих старых бумагах скрыта правда о моей героине, если не историческая, то хотя бы психологическая. Я верю, что эта правда будет когда-нибудь опубликована, и в глубине души питаю робкую надежду, что мой труд в какой-то мере послужит этому.
Но хватит отступлений, приближается вдохновенный момент для искателя правды. Победа под Ваграмом завершила австрийскую кампанию. Наполеон переходит от проблем войны к проблемам мира. Он делает главной квартирой летнюю резиденцию австрийских императоров Шенбрунн под Веной. Теперь у него есть время для любви, и он призывает к себе любовницу. С момента приезда Валевской в Шенбрунн биограф вступает на твердую почву проверенных фактов. Прекращается мучительная противоречивость между источниками, «антибиография» превращается в биографию.
«После битвы под Ваграмом в 1809 году император отправился в Шенбурнн, – сообщает камердинер Констан. – Сразу же он посетил мадам В. в чудесном доме в одном из предместий Вены. Я тайно ездил каждый вечер в закрытой карете без гербов и ливрей, с одним лакеем. Провожал ее во дворец тайным ходом прямо к императору. Дорога, хотя и краткая, была не очень хорошая, особенно после дождя, выбоины на каждом шагу. Император почти ежедневно тревожился из-за этого и наказывал: „Будь осторожен сегодня, Констан, шел дождь, и дорога раскисла. Ты уверен в кучере? Карета в хорошем состоянии?“ Этого рода вопросы свидетельствовали об искренней и настоящей привязанности к мадам В. Но император был прав, напоминая мне каждый раз об этом, как-то раз мы выехали позже обычного и возница нас перевернул. Я сидел справа от мадам В., а поскольку карета упала направо, к счастью, только я и пострадал, мадам В., упав на меня, осталась невредимой. Свою благодарность за спасение она выразила мне с присущим ей обаянием. Со смехом она рассказала сразу же по приезде во дворец все это приключение императору…»
Мария отправилась в Вену «под предлогом побывать на баденских водах» и появилась там, вероятно, в последних числах июля, спустя три недели после Ваграма. Находящийся по службе в Вене участник ваграмского сражения командир кавалерийского эскадрона Томаш Лубеньский, писал жене 31 июля 1809 года: «Позавчера в театре зашел в ложу супругов Витт, застал там жену Анастазия Валевского, которая рассказала мне о Варшаве, откуда выехала только после ухода австрияков…»
Супруги Витт преданно состояли при Валевской во время ее пребывания в Вене. Юзефа Любомирская, в первом браке Валевская, во втором Витт, бывшая в свойстве с Марией по первому браку, играла при ней роль компаньонки. Эта веселая дама, осуждаемая повсюду за то, что живет одновременно с обоими мужьями, не очень-то годилась в дуэньи, но Валевской вообще не везло на компаньонок. На будущий год, в Париже, ее будет опекать другая племянница старого камергера, княгиня Теодора Яблоновская. Эта разнообразия ради изменяла законному мужу, путешествуя повсюду с любовником, который был моложе ее на двадцать лет, что страшно огорчало Томаша Лубеньского, дружившего с ее мужем, князем Станиславом Яблоновским. «Князь сообщает мне, что княгиня едет с Носажевским и ожидает, что я буду держаться от нее на расстоянии, – писал Томаш Лубеньский в одном из писем жене. – В Париже это легче легкого. Но меня удручает, что наши женщины за границей так не скрывают своих слабостей».
Валевская делала все, чтобы «свои слабости» скрывать. Несмотря на подобные морально-нравственные качества кузин, их общество было для нее очень удобно. Присутствие при ней родственниц мужа как-то легализовало в глазах общества ее двусмысленное пребывание в Вене, а потом в Париже. Разумеется, важно было лишь сохранять видимость. О сохранении тайны не могло быть и речи. Польское общество в Вене (а потом в Париже) не имело уже никаких иллюзий об отношениях, связывающих Марию с императором. Об этом говорят письма поляков, находившихся тогда в Вене, и многочисленные визиты в виллу Валевской в Мейдлинге под Веной, наносимые людьми, добивающимися той или иной протекции.
Много говорит за то, что вилла в Мейдлинге сыграла существенную роль в интригах и спорах, раздирающих в то время офицерский состав гвардейского полка легкой кавалерии. 23 августа 1809 года Томаш Лубеньский конфиденциально доносит жене: «Я не писал тебе и о здешних интригах, потому что они малосущественны. Действуют все через жену Анастазия Валевского, хотели было и меня в них втянуть, но я, по счастью, не вмешался…»
Должен с прискорбием сообщить, что это письмо Томаша Лубеньского, два-три других подобных же письма и предположения о связи Валевской с интригой в Финкенштейне – это единственные осязаемые следы политической деятельности «польской супруги Наполеона». Орнано в некотором отношении старается уподобить свою прабабку всемогущим французским фавориткам и одновременно сделать из нее польскую национальную героиню. Он заставляет ее вмешиваться в стратегию и большую политику, совершать важные заграничные поездки, спорить с полководцами и министрами, чуть ли не командовать армией – но безжалостные документы сводят ее политическую роль к участию (допустим, что положительному) в мелких личных интригах или к улаживанию различных дел, требующих протекции императора. Если у Валевской действительно были политические амбиции, то подобное падение с высот «посланнических задач» должно было быть для нее весьма неприятны.
Спустя две недели по приезде в Вену Мария забеременела. По желанию императора, это было официально подтверждено первым императорским медиком Корвисаром. И вот же ирония судьбы! Это самое что ни есть женское достижение Марии станет одновременно ее правым политическим свершением, которое повлечет за собой ощутимые последствия общеевропейского значения. Но они не принесут проку ни самой Марии, ни ее родине.
Беременность Валевской стала для Наполеона, независимо от сентиментальных соображений, событием государственного значения. Впервые он почувствовал полную уверенность, что может стать основателем династии, вопреки утверждениям императрицы Жозефины, которая возлагала на него вину за ее бездетность. Правда, у императора уже был один незаконный отпрыск, родившийся незадолго до знакомства с Валевской от мимолетной связи с Элеонорой Денюель де ля Плэнь Ревель, хорошенькой чтицей сестры, подсунутой ему Мюратом, но в своем отцовстве он не вполне был уверен. Двухлетний Леон (впоследствии граф Шарль Леон, который в будущем должен был стать источником неустанных забот для семьи Бонапартов) был удивительно похож на Наполеона, но император не спешил его признать, так как все еще подозревал, что настоящий отец его – Мюрат. Что же касается Валевской, то даже тень сомнения не омрачала отцовской гордости. После этой героической проверки он имел право и даже обязан был развестись с Жозефиной и поискать новую императрицу, способную дать Франции наследника престола.
Все хорошо информированные мемуаристы подчеркивают заинтересованность и заботливость императора к ребенку, который должен был родиться. Об этом много пишет Констан, это признает даже не любящая Марию Анна Потоцкая, подсовывающая при случае шпильку будущей матери. «Особа, которой я обязан всеми этими любопытными подробностями, – пишет пани Анетка, – располагает письмами императора к Валевской, которые он писал тогда, когда был уверен, что станет отцом. Он именовал ее то chere, то Marie, то Madame и настаивал скорее властно, чем нежно, чтобы она берегла себя. Было видно, что он больше заботится о ребенке, чем о матери. Не так, как писал когда-то Жозефине».
В первых днях октября Наполеон отправил мать своего сына (он с самого начала не сомневался, что родится сын) из Вены в Париж. Но и сейчас еще всячески старались соблюсти видимость. Из писем Томаша Лубеньского видно, что Мария ехала вместе с супругами Витт, сообщая всюду, что возвращается в Польшу. (Некоторые биографы полагают, правда, что в действительности она поехала к матери, в Кернозю, чтобы там рожать.)
XIV
И вновь мы отданы на милость самого странного из биографов – графа Филиппа Антуана д'Орнано. Потому что только он может объяснить нам, как получилось, что внебрачный сын Марии и Наполеона родился не в отцовском Париже, не в материнской Кернозе, а в родовом поместье Валевских – в Валевицах.
И вновь мы наблюдаем зрелище, пожалуй, беспрецендентное в истории биографического жанра, – убийственную бесцеремонность, с которой этот биограф управляется с личными бумагами прабабки. Орнано представляет два совершенно различных варианта интересующего нас события. Из книги «Жизнь и любовь Марии Валевской», изданной на английском языке, мы узнаем, что наша героиня из Вены поехала не в Париж, а в родную Кернозю – и именно там получила письмо камергера Валевского, приглашающего ее рожать в Валевицах. А из этой же книги на французском языке следует, что письмо от мужа вручено было Марии в Париже. Само содержание письма, приводимого во французской и в английской версиях, также не идентично. Но покуда не станут доступными оригиналы документов из Браншуар, не стоит играть в предположения, что именно склонило семейного биографа публиковать один и тот же документ в двух вариантах.
И вновь мы наблюдаем зрелище, пожалуй, беспрецендентное в истории биографического жанра, – убийственную бесцеремонность, с которой этот биограф управляется с личными бумагами прабабки. Орнано представляет два совершенно различных варианта интересующего нас события. Из книги «Жизнь и любовь Марии Валевской», изданной на английском языке, мы узнаем, что наша героиня из Вены поехала не в Париж, а в родную Кернозю – и именно там получила письмо камергера Валевского, приглашающего ее рожать в Валевицах. А из этой же книги на французском языке следует, что письмо от мужа вручено было Марии в Париже. Само содержание письма, приводимого во французской и в английской версиях, также не идентично. Но покуда не станут доступными оригиналы документов из Браншуар, не стоит играть в предположения, что именно склонило семейного биографа публиковать один и тот же документ в двух вариантах.