Бронте Шарлотта. Шерли

   Шерли, сидя у окна, смотрела на потемневшее небо и парк, окутанный мглою, прислушивалась к завыванию ветра, напоминавшему стоны неприкаянных душ, завыванию, которое, будь она не столь юна, здорова и весела, болезненно отозвалось бы в ее сердце, подобно погребальному напеву или недоброму предзнаменованию; а сейчас звуки эти только навеяли на нее задумчивое настроение, спугнув веселость. Отрывки старинных баллад звенели у нее в ушах. Она нет-нет да и принималась напевать, и голос ее, как бы подражая завыванию ветра, то крепнул, то замирал. Каролина бродила в дальней темной части комнаты, слабо освещенная пламенем догоравших в камине угольков, декламируя вполголоса отрывки своих любимых стихов; но как ни тихо она читала, Шерли уловила кое-какие слова и, негромко напевая, прислушалась. Вот эти стихи:

 
   Все небо сплошь окутал мрак,
   Шел океан стеною,
   Когда такой, как я, бедняк
   За борт был смыт волною.
   Друзья, любовь, надежда, дом
   Исчезли вместе с кораблем.

 
   Внезапно чтение оборвалось; Каролина заметила, что голос Шерли, только что звучавший в полную силу, теперь совсем затих.
   – Продолжайте, что же вы умолкли? – сказала Шерли.
   – Но тогда и вы продолжайте петь! Я вспоминаю поэму «Отверженный».
   – Я знаю. Если вы помните ее всю до конца, прочтите,
   В полутьме, перед одной-единственной отнюдь не придирчивой слушательницей Каролина отважилась продекламировать все; она сумела найти верные оттенки – разъяренное море, тонущий моряк, корабль, гонимый бурей, – все эти картины живо встали перед глазами Шерли благодаря выразительному чтению; с особенной силой передала Каролина самый конец поэмы – крик глубочайшего отчаяния, вырвавшийся у поэта; он не оплакивал отверженного, но, создав в минуту бесслезной скорби образ, отражавший трагедию его собственной жизни, воскликнул в порыве отчаяния:

 
   И Божий глас не звучал из тьмы,
   И свет не рассеял ночи,
   Из сил выбиваясь, тонули мы,
   Гибли поодиночке…
   Но бездна подо мной была
   Страшней, чем океана мгла!

 
   – Будем надеяться, что душа Вильяма Купера обрела на небесах мир и утешение, – заметила Каролина.
   – Вы сочувствуете ему в его земных страданиях? – спросила Шерли.
   – Сочувствую ли я? Разумеется, как может быть иначе? Его стихи – крик израненного сердца, и крик этот ранит читателя. Но я верю, что, написав их, страдалец нашел в них утешение, и мне кажется, что поэтический дар – самый высокий из всех, дарованных человеку, – служит для умиротворения страстей, когда их сила грозит стать губительной. По-моему, Шерли, не следует писать стихи ради того только, чтобы блеснуть умом, похвастать знаниями, – кому это нужно? Кто обращается к поэзии ради знаний, ради блестящей игры слов? И кто не жаждет увидеть в ней чувство глубокое, настоящее чувство, пусть даже выраженное простым, безыскусственным языком?
   – Вы, как видно, ищете именно чувств. Но действительно, слушая эту поэму, понимаешь, что Купер был во власти побуждения, могучего, как ветер, гнавший корабль, – побуждения, которое, заставляя его писать стремительно, не думая о том, чтобы расцветить, приукрасить ту или иную строфу, вместе с тем дало ему силу насытить свое произведение предельной выразительностью. Но каким твердым, не дрогнувшим голосом вы читали – даже удивительно!
   – Рука самого Купера не дрожала, когда он писал эти строки, почему же мой голос, произнося их, должен был дрогнуть? Уверяю вас, Шерли, что на рукопись «Отверженного» не упало ни одной слезы, в его строках не рыдает скорбь, только слышен крик отчаяния; но после того как этот крик вырвался у поэта, смертельная тоска притупилась, и он заплакал горючими слезами.
   Шерли снова принялась было напевать старинную рыцарскую балладу, но вдруг остановилась и заметила:
   – Мне кажется, одно лишь желание облегчить его муки заставило бы меня полюбить Купера.
   – Никогда бы вы не полюбили Купера, – с живостью возразила Каролина, – он не способен был пробудить любовь в женщине.
   – Что вы хотите этим сказать?
   – Именно то, что говорю. Я знаю, в мире есть такие люди, – и люди очень благородные и возвышенные, – которых обходит любовь. Допустим, вы искренне стремились бы полюбить Купера, но, узнав его ближе, вы только пожалели бы его и отошли; понимание неизбежности, неотвратимости его гибели заставило бы вас покинуть его, так же как «яростный ветра порыв» помешал экипажу корабля спасти их тонущего товарища.
   – Пожалуй, вы правы! Но кто вам все это открыл?
   – Кстати, все сказанное мной о Купере, применимо и к Руссо. Был ли Руссо любим какой-нибудь женщиной?. Сам он любил страстно, но был ли любим взаимно? Никогда, я в этом уверена. И найдись в мире женщины, подобные Куперу или Руссо, их, несомненно, постигла бы та же участь.
   – Да кто же, скажите, открыл вам все это? Уж не Мур ли?
   – Почему кто-то должен был мне это открыть? Разве у меня самой нет чутья? Разве я не могла многое отгадать, читая и раздумывая? Мур никогда не говорил со мной о Купере, Руссо или о любви. Все, что я об этом знаю, поведал мне голос, которому мы внимаем в уединении.
   – Ну, а вам самой нравятся личности, подобные Руссо?
   – В общем – ничуть. Конечно, некоторые их свойства находят отклик в моей душе; иной раз божественная искра в них ослепляет мой взор и согревает мое сердце. Но многое для меня неприемлемо. Они – как бы смесь золота и глины, слишком слабая, рыхлая масса. В целом мне они кажутся нездоровыми, противоестественными, даже отталкивающими.
   – Я, пожалуй, терпимее отнеслась бы к Руссо, чем вы, Кэри: натуры такого мягкого, созерцательного склада, как ваша, тянутся обычно к натурам решительным и деятельным. Кстати, вы, должно быть, очень скучаете, не видясь теперь с вашим кузеном Робертом?
   – Да, скучаю.
   – И он, по всей вероятности, тоже?
   – Нет, не думаю.
   – Я не сомневаюсь, – продолжала Шерли (последнее время она постоянно, кстати или некстати, заговаривала о Муре), – я ничуть не сомневаюсь, что он питает к вам самые нежные чувства; иначе зачем бы ему уделять вам столько внимания, беседовать с вами, многому учить вас?
   – Нет, он никогда не питал ко мне нежных чувств и не давал никакого повода так думать; напротив, он всячески старался показать, что только терпит меня.
   Каролина твердо решила не льстить себя надеждой на то, что между нею и Муром может быть что-либо, кроме родственных отношений. У нее были свои причины полагать, что теперь уже ничто не изменится к лучшему и, следовательно, неблагоразумно терзаться воспоминаниями о радостном прошлом.
   – Значит, – продолжала Шерли, – и вы только терпели его?
   – Ах, Шерли, мужчины и женщины так несхожи! И положение их различно; круг интересов у женщин узок, а у мужчин – широк и разнообразен; вы можете питать самые дружеские чувства к мужчине, совершенно равнодушному к вам. Он может скрашивать вашу жизнь, тогда как ни в его сердце, ни в его мыслях нет места для вас. Вот, например, когда Роберту приходилось уезжать в Лондон по делам на неделю-другую, его отсутствие всегда было для меня очень заметно; мне чего-то не хватало, в Брайерфилде становилось пусто и тоскливо. Конечно, я жила, как и раньше, но очень скучала без него. И вот по вечерам я, бывало, задумаюсь о нем, и у меня возникает такая странная уверенность: если бы какой-нибудь волшебник или добрый дух предложил мне подзорную трубу принца Али (помните «Тысячу и одну ночь»?) и я смогла бы в эту минуту увидеть Роберта, увидеть, где он, чем занят, мне сразу стало бы ясно, как глубоко различие между нами: я всей душой тянусь к нему, а он и не думает обо мне…
   – Каролина, – неожиданно прервала ее Шерли, – вам не хотелось бы заняться каким-нибудь делом?
   – Я очень много об этом думаю и часто спрашиваю себя: где же мое место в жизни? Я жажду настоящего дела, которое захватило бы меня целиком.
   – Но разве может человек найти счастье только в работе?
   – Нет. Но работа отвлекает от одной и той же непрерывно терзающей вашу душу мысли. Да и, кроме того, всякий усердный труд приносит какие-нибудь плоды, а пустое, одинокое, бесцельное прозябание – никаких.
   – Однако считается, что от тяжелого труда или ученых занятий женщина становится грубой, неженственной, мужеподобной!
   – А не все ли равно, привлекательна или нет женщина незамужняя и обреченная оставаться незамужней? Ей достаточно быть опрятной и аккуратной, держаться скромно и прилично. От старых дев можно требовать только одного – не оскорблять своей внешностью взгляд окружающих. А если они нелюдимы, суровы, некрасивы, бедно одеты, за это на них нечего пенять!
   – Уж не думаете ли вы, что и сами останетесь в девушках? Что-то чересчур горячо вы о них говорите!
   – Да я в этом не сомневаюсь: такова моя судьба. Я никогда не выйду замуж за такого, как Мелоун или Сайкс, а никто другой на мне не женится.
   Наступило молчание. Шерли нарушила его и снова заговорила о человеке, который, по-видимому, завладел ее мыслями:
   – Лина, – мне кажется, Мур иногда называл вас так?
   – Да, у него на родине это уменьшительное от Каролины.
   – Так вот, Лина: помните, я как-то заметила, что в ваших волосах есть прядь короче других, и вы сказали мне, что это Роберт срезал локон с вашей головы?
   – Помню.
   – Но если он всегда был равнодушен к вам, как вы утверждаете, зачем же ему понадобился ваш локон?
   – Право, не помню… Ах нет, кажется, вспоминаю: это произошло по моей вине, подобные глупости выдумывала именно я. Он как-то собрался уехать в Лондон, а накануне отъезда я заметила в шкатулке его сестры короткий черный завиток – Гортензия сказала, что она хранит на память волосы брата. Роберт сидел тут же, я посмотрела на его голову, на густые мелкие завитки волос, подумала, как мне было бы приятно получить от него на память такой завиток, и попросила его об этом. Он согласился, но при условии, что и я позволю ему отрезать прядь моих волос; вот так-то мы и обменялись. Я храню его прядь, но уверена, что он давно уже потерял мою. Да, это была одна из тех глупостей, за которые впоследствии краснеешь, одна из тех мелочей, воспоминание о которых колет самолюбие словно иголкой.
   – Что вы, Каролина!
   – Да, Шерли, я часто бываю глупа, я знаю, и ругаю себя за это. Однако чего ради я откровенничаю с вами? Вы не сможете открыться мне в таких же слабостях: у вас их нет. Что вы так испытующе смотрите? Отведите от меня свои явные всевидящие глаза орлицы – такой взгляд даже оскорбляет.
   – Интересный у вас характер! Слабый – это правда, но не в том смысле, как вы думаете. Войдите!
   Это было сказано в ответ на стук; Шерли в эту минуту стояла у самой двери, а Каролина была в другом конце комнаты. Она увидела, что Шерли было подано письмо, и услышала:
   – От мистера Мура, мисс…
   – Принесите свечи, – сказала молодая хозяйка. Каролина настороженно ждала.
   – Какое-нибудь деловое сообщение, – небрежно обронила Шерли; однако свечи были принесены, а письмо так и осталось нераспечатанным. Вскоре доложили о приходе Фанни, и Каролина отправилась домой.

Глава XIII


ДАЛЬНЕЙШИЕ ДЕЛОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ

   По временам приятная истома овладевала Шерли. Бывали минуты, когда она находила наслаждение в безмятежной праздности, давая полный отдых телу и уму, – минуты, когда ее мысли, само ощущение жизни, природы, неба над головой, – все дарило ей полноту счастья, к которому уже нечего прибавить. Нередко после хлопотливого утра она проводила самые знойные часы, растянувшись на траве под благодатной тенью дерева или куста; ей никто не был нужен, хотя и приятно было, если Каролина находилась поблизости; ничего не хотелось видеть, кроме необъятного неба с облачками, плывшими высоко-высоко по его бездонной синеве; ничего не хотелось слышать, кроме гудения пчел и шелеста листвы. Книгой в такие минуты ей служила туманная летопись воспоминаний или пророческая страница предвидения, и читать ей было легко: ее ясные глаза излучали столько света на эти строки! Улыбка, игравшая у нее на губах, позволяла угадывать, что пророчество не предвещало ничего печального, ничего мрачного. Судьба, до сих пор благоволившая к счастливой мечтательнице, обещала осыпать ее своими милостями и впредь. У нее было много отрадного в прошлом, и радужные надежды озаряли будущее.
   Однажды Каролина, подойдя к Шерли, чтобы вывести ее из приятного, но несколько затянувшегося полузабытья, заметила, что лицо подруги мокро, как от росы, а большие глаза сияют влажным блеском и полны слез.
   – Шерли, вы-то отчего плачете? – спросила Каролина, невольно выделяя слово «вы».
   Шерли улыбнулась и, повернув к ней свою очаровательную головку, ответила:
   – Потому что мне доставляет удовольствие поплакать; в моем сердце и радость и печаль. Но почему вы, тихое, кроткое дитя, не поплачете вместе со мной? Я плачу от радости – эти слезы быстро просыхают, а ваши слезы были бы полны горечи.
   – Почему мои слезы были бы полны горечи? .
   – Вы такая одинокая, сиротливая птица.
   – А вы, Шерли, разве не одиноки?
   – Сердцем – нет.
   – И кто же свил там свое гнездышко?
   Но Шерли только рассмеялась, с живостью вскочила на ноги и сказала:
   – Я видела сон, всего лишь сон наяву, прекрасный, но, наверное, несбыточный!
   К этому времени Каролина почти распростилась со своими призрачными надеждами и будущее рисовалось ей в довольно мрачном свете: она знала – так по крайней мере ей казалось, – как сложится в дальнейшем ее жизнь и жизнь ее друзей. Однако воспоминания прошлого еще сохранили над ней власть и часто по вечерам невольно приводили ее к приступке у перелаза над обрывом, поросшим боярышником.
   На следующий вечер после только что описанного эпизода Каролина долго прождала на своем излюбленном месте, не блеснет ли огонек, но – увы! – лампу так и не зажгли. Она ждала до тех пор, пока замерцавшие на небе звезды не возвестили ей, что час уже. поздний и что пора возвращаться. Но, проходя мимо Филдхеда, она невольно остановилась, любуясь живописным зрелищем: купа деревьев и дом величаво рисовались на фоне ночного неба, ярко светила полная луна, обливая дом серебристо-жемчужным светом; у подножия он был окутан мраком; темно-зеленые тени стлались на крыше, осененной ветвями дуба; площадка перед домом отсвечивала матовым блеском – ее темный гранит словно преобразился в паросский мрамор, и на серебристом фоне покоились резко очерченные тени двух человеческих фигур, застывших в безмолвной неподвижности; но вот они зашевелились, согласно двинулись рядом, и беседа их тоже течет согласно. Каролина впилась в них взглядом, когда они выступили из-за ствола могучего кедра. «Это, наверное, Шерли и… миссис Прайор?..»
   Да, несомненно, это Шерли. Кто еще обладает такой гибкой изящной фигурой и горделивой осанкой? Можно разглядеть уже и лицо ее со своеобразным выражением беспечности и задумчивости, мечтательности и веселости, лукавства и нежности. Не опасаясь вечерней прохлады, она гуляет с непокрытой головой; волосы ее развеваются и падают на плечи легкими кудрями. Золотое ожерелье поблескивает сквозь складки шарфа, обвивающего ее легкий стан, крупный драгоценный камень горит на белой руке. Да, это, несомненно, Шерли.
   Но кто же рядом с ней – миссис Прайор, надо полагать?
   По-видимому, если только ее рост равняется шести футам и если она сменила свой скромный вдовий наряд на мужской костюм. Мисс Килдар сопровождает мужчина, высокий, статный, молодой, – ее арендатор, Роберт Мур.
   Они беседуют вполголоса, так что слов нельзя разобрать. Постоять минуту и посмотреть на них – вовсе не значит быть соглядатаем; да и трудно оторвать взгляд от этой красивой пары, которую сейчас ярко озаряет луна. Каролине, во всяком случае, трудно, и она не спешит уйти.
   Бывало, в летние вечера Мур любил погулять со своей кузиной, вот как сейчас он гуляет с ее подругой. Часто после захода солнца бродили они по лощине, наслаждаясь прохладой и благоуханием усеянного цветами уступа над оврагом и прислушиваясь к доносящемуся из его мрака глухому рокоту – журчанию уединенного потока, который бежал внизу по своему каменному ложу меж густых зарослей, под сенью ольховых кустов.
   «Только мы с ним держались ближе друг к другу, – думала Каролина, – ко мне он не обязан был проявлять почтительность, я нуждалась только в ласке. Он держал меня за руку, а ее руки он не касается: а ведь Шерли не высокомерна с теми, кого любит, и сейчас в ней не чувствуется высокомерия, разве что немножко, но это уж ее особенность, так она держится всегда, как в самые беспечные, так и в самые напряженные минуты. Роберт, наверное, думает сейчас, как и я, что лицо ее очень красиво, и видит это лицо глазами мужчины. Как ярко и в то же время мягко сверкают ее глаза! Она улыбается… Почему эта улыбка так нежна? Конечно, Роберт видит, как пленительна ее улыбка, и восхищается ею по-мужски, не так, как я. Оба они кажутся сейчас великими, счастливыми, блаженными духами; посеребренная луной площадка словно тот светлый берег, который ждет нас после смерти; они уже достигли его, уже ступают по нему, соединенные навеки. А я – что я такое? Почему я притаилась здесь в тени и на душе у меня темнее, чем в моем темном убежище? Я – не лучезарный дух, а бедная, простая жительница земли, и я вопрошаю в слепоте и безнадежности, зачем родилась я на свет, ради какой цели живу? Как суждено мне встретить конец мой и кто поддержит меня в этот страшный час?
   Тяжелее этого у меня еще ничего не было в жизни, хотя я давно ко всему готова; я отказалась от Роберта, и отказалась ради Шерли, как только узнала о ее приезде, – как только увидела ее – богатую, молодую, прелестную. И вот он с ней. Он ее возлюбленный, она его любимая; и будет еще более любима, когда они поженятся; узнавая ее ближе, он будет все сильнее к ней привязываться. Они будут счастливы, и я не хочу завидовать им; но я не могу не роптать на свою горестную судьбу; я так жестоко страдаю! Лучше бы мне и не родиться на свет! Лучше бы меня умертвили при первом крике!»
   Вдруг Шерли свернула в сторону, чтобы сорвать цветок, обрызганный росой, и оба вышли на дорожку, тянувшуюся вдоль ограды; теперь отдельные слова стали слышны. Каролина не хотела подслушивать и бесшумно удалилась, а лунное сияние ласково коснулось ограды, на которую только что падала тень девушки. Читателю же предоставляется возможность остаться и послушать разговор этой пары.
   – Странно, – говорила Шерли, – почему это природа, наделив вас упрямством и цепкостью бульдога, не наградила вас и его внешностью?
   – Какое нелестное сравнение! Неужели я так отвратителен?
   – У вас и приемы бульдога: вы не предупреждаете, а бесшумно подкрадываетесь – хвать! – и уже не выпускаете своей жертвы.
   – Это все игра вашего воображения, ничего такого вы не могли видеть, с вами я не был бульдогом.
   – Даже скрытность ваша указывает, что вы из их породы. Вы мало говорите, зато как тонко ведете игру! Вы дальновидны, каждый ваш шаг рассчитан.
   – Потому что я знаю, чего можно ждать от этих людей, мне было передано о том, что они замышляют. В своем письме я уже сообщил вам, что суд признал Барраклу виновным и приговорил его к ссылке на каторгу; его сообщники, конечно, замышляют месть. Мое намерение – заранее расстроить их козни или на худой конец приготовиться к решительному отпору. Ну вот, теперь я обрисовал вам положение дел, насколько это возможно, и хочу спросить: могу ли я рассчитывать на ваше одобрение?
   – Да, я останусь на вашей стороне до тех пор, пока вы будете защищаться.
   – Отлично. Скажу прямо – и без вашего одобрения или содействия я поступил бы так, как задумал, но, конечно, с другим настроением. Теперь я доволен. В общем, мне по душе эта борьба.
   – Оно и видно. Мне кажется, что даже правительственный заказ на поставки сукна для армии не радовал бы ваше сердце больше, чем предвкушение этой схватки.
   – Пожалуй, вы правы.
   – То же чувствовал бы и старый Хелстоун; правда, по причинам совсем иного характера, чем ваши. Что ж, поговорить мне с ним? Хотите?
   – Поговорите, если считаете нужным, – вы сами знаете, что делать; я не побоялся бы положиться на вас и в более трудном случае. Но должен предупредить вас, мисс Килдар: священник сейчас настроен против меня.
   – Да, я уже слышала о вашей ссоре; ничего, он быстро смягчится. При создавшемся положении он не устоит против соблазна заключить с вами союз.
   – И я был бы рад иметь его на своей стороне, это человек надежный.
   – Я тоже так думаю.
   – Старый боевой клинок отличной закалки, немного заржавел, но еще может послужить.
   – Ну что ж, он к вам присоединится, мистер Мур. Конечно, если только мне удастся его убедить.
   – Вы сумеете убедить всякого!
   – С нашим священником не так-то легко иметь дело. Но я постараюсь.
   – Постараетесь! Это будет стоить вам одного слова, одной улыбки.
   – Вовсе нет. Это будет стоить мне нескольких чашек чая, нескольких пирожков и пирожных и множества доводов, объяснений и уговоров. Однако становится прохладно.
   – Вы как будто дрожите. Может быть, я напрасно удерживаю вас здесь? Но сегодня такой тихий и теплый вечер и мне так редко выпадает удовольствие побыть в таком обществе, как ваше… Будь вы одеты потеплее…
   – Мы могли бы погулять еще, забыв о позднем часе и о том, что миссис Прайор уже беспокоится? Мы с ней ведем размеренный образ жизни и рано ложимся, так же как и ваша сестра, вероятно?
   – Да, но у меня с Гортензией есть договоренность о полной свободе действий для нас обоих. Так гораздо удобнее.
   – И как же вы пользуетесь своей свободой?
   – Три раза в неделю ночую на фабрике; но я не люблю много спать, и если ночь тихая и ясная, я готов до рассвета бродить по лощине.
   – Когда я была совсем маленькая, мистер Мур, я нередко слушала сказки нянюшки про фей, которых якобы видели в лощине. До того как мой отец построил здесь фабрику, это было совсем глухое, уединенное место; смотрите, как бы вас там не околдовали!
   – Боюсь, что это уже произошло, – тихо проговорил Мур.
   – Советую остерегаться: там бывает кое-кто пострашнее всяких фей, – продолжала мисс Килдар.
   – Кое-кто пострашнее, – согласился Мур.
   – Куда страшнее. Например, как бы вам понравилось встретиться с Майком Хартли, этим сумасшедшим ткачом, кальвинистом и якобинцем? Говорят, он любит охотиться в чужих владениях и частенько бродит ночью с ружьем в руках по уединенным местам.
   – Я уже имел удовольствие с ним встретиться: как-то ночью мы с ним побеседовали по душам, – был такой любопытный случай. Мне даже понравилось!
   – Понравилось! Ну, знаете, у вас странный вкус! Майк ведь не в своем уме. Где вы его встретили?
   – На самом дне лощины, под сенью густого кустарника у потока. Мы с ним посидели у бревенчатого мостика, луна ярко светила, но небо было облачное и дул ветер. Мы тогда славно побеседовали.
   – О политике?
   – И о религии тоже. Было полнолуние, и Майк был совсем как сумасшедший. Он все выкликал какие-то странные проклятия – богохульствовал в антиномистском духе.
   – Простите меня, но и сами-то вы хороши! Надо же вам было сидеть и слушать его разглагольствования!
   – Его фантазии очень любопытны; он мог бы стать поэтом, не будь он вполне законченным маниаком; или пророком, если бы уже не стал забулдыгой; он торжественно изрек, что мне уготован ад, что на лбу у меня он видит печать зверя, что я – отверженный с самого сотворения мира, что Бог покарает меня, – и при этом он добавил, что прошлой ночью ему было видение, возвестившее, когда и от чьей руки мне суждено погибнуть. Тут мне уже стало любопытно, но он покинул меня со словами: «Конец еще не настал!»
   – А после этого вы с ним виделись?
   – Да, месяц спустя, возвращаясь с базара; он и Моисей Барраклу стояли у края дороги пьяные и истово молились. Они приветствовали меня воплем: «Изыди, сатана», и молили Бога избавить их от искушения… А потом, совсем на днях Майк пожаловал ко мне в контору, остановился на пороге, без шляпы, – выяснилось, что он оставил куртку и шляпу в залог в кабаке, – и торжественно предупредил меня о том, что мне следовало бы привести в порядок все свои дела, ибо похоже на то, что Господь скоро призовет мою душу.
   – И вы можете этим шутить?
   – Да ведь после долгого запоя бедняга был на грани белой горячки!
   – Тем хуже! Похоже, что он сам способен выполнить свое зловещее пророчество.
   – Однако нельзя же и распускать себя, позволять, чтобы всякий вздор действовал на нервы!
   – Мистер Мур, ступайте-ка домой!
   – Так скоро?
   – Идите напрямик через луга, но ни в коем случае не кружным путем, не через рощу.
   – Да ведь совсем еще рано.
   – Нет, поздно. Что до меня, я иду домой. Вы обещаете мне не бродить сегодня вечером по лощине?
   – Если таково ваше желание…
   – Я на этом настаиваю. Скажите мне, неужели жизнь не имеет цены в ваших глазах?
   – Напротив, в последнее время жизнь представляется мне бесценным благом.
   – В последнее время?
   – Да. Она уже не бесцельна и безнадежна, какой была всего лишь три месяца тому назад. Я был тогда как выбившийся из сил утопающий, который уже готов покориться неизбежному, И вдруг мне на помощь протянули руку, – вернее, нежную ручку, я едва посмел опереться на нее, – и, однако, у нее хватило силы спасти меня от гибели.
   – И вы действительно спасены?