Бронте Шарлотта. Шерли

   – Я вас прощу. Шепните мне, Кэри.
   Он приблизил ухо к ее губам, но она все еще не хотела или не могла сказать. Видя, однако, что Мур ждет и что он твердо решил услышать хоть что-нибудь, она наконец проговорила:
   – С неделю тому назад мисс Килдар провела у нас целый день. Вечером поднялся сильный ветер, и мы уговорили ее остаться ночевать.
   – И вы вместе завивали локоны?
   – Откуда вы это знаете?
   – А потом вы болтали, и она сказала вам…
   – Это было вовсе не тогда, когда мы завивали локоны, так что вы не так проницательны, как воображаете. Кроме того, она мне ничего не рассказала.
   – Потом вы легли спать вместе?
   – Да, мы ночевали в одной комнате и в одной постели, но мы почти не спали и проговорили всю ночь напролет.
   – Я был в этом уверен. И тогда-то вы узнали обо всем. Что ж, тем хуже. Я бы предпочел, чтобы вы услышали это от меня самого.
   – Вы заблуждаетесь, она не говорила мне того, что вы подозреваете. Не в ее натуре распространяться о подобных вещах. Я лишь кое-что поняла из ее слов, кое о чем до меня дошли слухи, а об остальном я догадалась сама!
   – Но если она не сказала вам, что я хотел жениться на ней ради денег и что она с возмущением и презрением отказала мне, – вам нечего вздрагивать и краснеть, а тем более колоть иголкой ваши трепещущие пальцы: все это чистая правда, нравится вам она или нет. Если же не это было предметом ее откровений, так о чем вы толковали? Вы сказали, что проговорили всю ночь напролет – о чем же?
   – О разных разностях, о которых мы раньше никогда не говорили всерьез, хотя уже были близкими подругами. Надеюсь, вы не рассчитываете, что я вам о них расскажу?
   – Да, да, Кэри, вы расскажете! Вы сами говорили, что мы с вами друзья, а друзья не должны ничего скрывать друг от друга.
   – Но вы уверены, что не проговоритесь?
   – Совершенно уверен.
   – Даже Луи?
   – Даже Луи. Вы думаете, его интересуют ваши секреты?
   – Роберт, если бы вы знали, какое Шерли удивительное, какое великодушное создание!
   – Допускаю. В ней, должно быть, сочетаются всевозможные странности и всевозможные достоинства.
   – Ее чувства запрятаны глубоко, но когда они помимо воли прорываются подобно мощному потоку, то, по-моему, ею нельзя не восхищаться и не любить ее.
   – А вы видели это зрелище?
   – Да. Глубокой ночью, когда в доме все уснуло и лишь сияние звезд да холодный отблеск снега наполнили нашу комнату, Шерли открыла мне свое сердце.
   – Свое сердце? Вы думаете, она в самом деле раскрыла его перед вами?
   – Да.
   – Каково же оно?
   – Святое, как алтарь, чистое, как снег, горячее, как пламя, и сильное, сильнее смерти!
   – Но может ли она полюбить? Скажите мне.
   – А вы как думаете?
   – До сих пор она не полюбила никого из тех, кто любил ее.
   – Кто же ее любил?
   Мур назвал целый список джентльменов, закончив сэром Филиппом Наннли.
   – Да, из них она никого не полюбила.
   – Хотя кое-кто из них был вполне достоин любви.
   – Любви другой женщины, но не Шерли,
   – Чем же она лучше других?
   – Ее ни с кем нельзя сравнивать, а жениться на ней даже опасно, во всяком случае, рискованно.
   – Представляю…
   – Она говорила о вас…
   – Вот видите! Но ведь вы как будто это отрицали?
   – Она говорила совсем не то, что вы думаете. Я сама спросила ее: мне хотелось узнать, какого она о вас мнения, или, вернее, как она к вам относится. Я давно ждала такого разговора. Мне необходимо было это знать.
   – И мне тоже! Не говорите! Верно, она обо мне самого плохого мнения и презирает меня?
   – У нее о вас чуть ли не самое высокое мнение, какое только может иметь женщина о мужчине. Вы знаете, какой красноречивой может быть Шерли, – до сих пор я слышу ее горячие речи, в которых она вас превозносила.
   – Как же все-таки она ко мне относится?
   – Пока вы ее не оскорбили, – она просто сказала, что вы нанесли ей оскорбление, но распространяться об этом не захотела, – она относилась к вам, как к брату, которого любят и которым гордятся.
   – Никогда больше я ее не оскорблю, Кэри. Мой поступок обернулся против меня самого и заставил меня уехать, но эти разговоры о братьях и сестрах лишены всякого смысла. Шерли слишком горда и богата, чтобы испытывать ко мне сестринские чувства.
   – Вы ее не знаете, Роберт. Раньше я думала по-другому, но теперь мне кажется, что вы просто не смогли ее разгадать. Вы и она настолько разные люди, что вам никогда не понять друг друга.
   – Может быть. Я ее уважаю, восхищаюсь ею и все же сужу о ней строго, – может быть, даже слишком строго. Например, я думаю, что она не способна любить…
   – Шерли не способна любить?
   – …Что она никогда не выйдет замуж, боясь поступиться своей гордыней, упустить свою власть и разделить свое состояние.
   – Шерли задела ваше самолюбие.
   – Да, хотя в моих чувствах к ней не было ни капли нежности, ни искорки любви.
   – В таком случае, Роберт, вы поступили очень дурно, когда просили ее руки.
   – И очень низко, мой маленький наставник, моя хорошенькая обличительница. Мне никогда не хотелось поцеловать мисс Килдар, хотя у нее прелестные губки, алые и сочные, как спелые вишни, – они соблазняли только мои глаза.
   – Не знаю, можно ли вам сейчас верить. Как говорится, «зелен виноград»… или вишни?
   – Она прекрасно сложена, хороша лицом, у нее чудесные волосы, – я признаю все ее прелести, но чувства мои молчат. А если и пробуждаются, то лишь такие, какие у Шерли могут вызвать одно презрение. Полагаю, что по-настоящему меня привлекал только блеск ее золота. Видите, Каролина, какое «благородное создание» ваш Роберт, как он велик, добр и бескорыстен!
   – Да, он не безгрешен, – он совершил грубую ошибку. Впрочем, не будем больше говорить о ней.
   – И не будем о ней думать, Кэри? Не будем презирать Роберта в глубине доброй, но твердой, сострадательной, но справедливой души?
   – Никогда! Мы будем помнить завет: какою мерою мерите, такою и вам будут мерить, – а потому презрение не останется, только привязанность.
   – Одной привязанности недостаточно, предупреждаю вас. Когда-нибудь от вас потребуется другое чувство, более сильное, нежное и горячее. Вы сможете мне его дать?
   Каролина была смущена и взволнована.
   – Успокойтесь, Лина, – примирительно сказал Мур. – Не имея на то права, я не стану тревожить ваше сердце ни теперь, ни в ближайшие месяцы. Не глядите на меня так, словно вам хочется убежать от меня. Хватит намеков, которые вас смущают; продолжим лучше нашу болтовню… Не дрожите, взгляните на меня! Посмотрите, я стал похож на привидение, бледное и угрюмое; теперь я скорее жалок, чем страшен.
   Она робко взглянула на него.
   – Даже теперь, при вашей бледности, в вас есть что-то грозное, – проговорила она, опуская глаза перед его взглядом.
   – Вернемся к Шерли, – настаивал Мур, – значит, вы думаете, она когда-нибудь все-таки выйдет замуж?
   – Она любит!
   – Наверное, платонически, только в теории. Все это – одно притворство!
   – По-моему, она любит искренне.
   – Она сама вам призналась?
   – Не совсем. Во всяком случае, она не сказала прямо: я люблю такого-то.
   – Я так и думал!
   – Но Шерли не смогла скрыть своих чувств. Она говорила об одном человеке с таким пылом, что ошибиться невозможно, даже голос выдавал ее чувства. Вызнав, что она думает о вас, я спросила, что она думает о… другом человеке, о котором у меня мелькали разные догадки, впрочем, самые сбивчивые и неясные. Мне хотелось заставить ее проговориться. Я теребила ее, упрекала, щипала, когда она пыталась отделаться от меня своими обычными непонятными шутками, и в конце концов добилась своего. Я уже сказала, что даже голос выдавал ее, хотя она говорила почти шепотом, – в нем было столько нежности, столько страсти! Это была не исповедь, не признание – до такой откровенности она никогда не снизойдет, но я уверена, что счастье того человека для нее дороже жизни.
   – Кто же он?
   – Я сама назвала ей его имя: она не сказала ни «да», ни «нет», а лишь взглянула на меня. Я увидела выражение ее глаз, и этого было вполне достаточно, чтобы я без всякой жалости отпраздновала свою победу.
   – Какое же право вы имели так торжествовать? Разве вым самой чужды подобные слабости?
   – Что я! Зато Шерли стала рабой, львица встретила своего укротителя. Пусть она осталась госпожой над всем окружающим, но над самой собой она уже не властна.
   – Итак, вы радуетесь потому, что это прекрасное, гордое существо тоже попало в неволю?
   – Да, Роберт, именно потому, что она прекрасна и горда.
   – Значит, вы признаетесь, что она тоже невольница?
   – Я ни в чем не признаюсь, а только говорю, что надменная Шерли попала в рабство, подобно Агари.
   – Но кто же ее завоевал наконец, кто ее Авраам, кто этот герой, совершивший столь славный подвиг?
   – Вы все еще говорите с раздражением и недостойной иронией. Ну погодите, я заставлю вас изменить тон.
   – Посмотрим! Значит, она выходит замуж за этого Купидона?
   – Купидона! Он такой же Купидон, как вы – Циклоп.
   – Выйдет она за него?
   – Увидите.
   – Кэри, я хочу знать его имя. –
   – Угадайте.
   – Это кто-нибудь из наших соседей?
   – Да, из Брайерфилдского прихода.
   – Тогда он явно ее недостоин. Во всем нашем приходе я не знаю никого, кто был бы ей под пару.
   – Угадайте.
   – Не могу. Вероятно, она ослепла и в конце концов совершит какую-нибудь глупость.
   Каролина улыбнулась.
   – А вы одобряете ее выбор? – спросил Мур.
   – Да, о да!
   – Тогда я совсем сбит с толку. В вашей головке под густой копной каштановых волос скрыта превосходная мыслительная машина с безупречной правильностью суждений, унаследованной, вероятно, от матушки.
   – Я полностью одобряю Шерли, и матушка тоже в восторге от ее выбора.
   – Матушка в восторге? Миссис Прайор? Должно быть, выбор не слишком романтичный.
   – Наоборот, очень романтичный и в то же время очень правильный.
   – Скажите мне, Кэри! Скажите, хотя бы из жалости: я слишком слаб, чтобы так меня мучить!
   – Вас нужно помучить, это вам не повредит. Вы совсем не так уж слабы, как уверяете.
   – Сегодня мне уже дважды приходила мысль упасть на пол у ваших ног…
   – Лучше не падайте. Я не стану вас поднимать.
   – …и молиться на вас. Моя мать была истой католичкой, а вы так похожи на прелестное изображение Непорочной девы, что, кажется, я приму веру моей матери и с благоговением преклоню перед вами колени.
   – Роберт, Роберт, сидите спокойно, не дурачьтесь. Я уйду к Гортензии, если вы позволите себе какую-нибудь выходку.
   – Вы лишили меня рассудка, у меня в голове не осталось ничего, кроме гимнов в честь святой девы: «О, Rose c?leste, reine des Anges!»^[74]
   – Tour d'ivoire, maison d'or Башня из кости слоновой, дом из золота (фр.). ], – это не оттуда же? Ну, будет, сидите спокойно и отгадывайте вашу загадку.
   – Но неужели матушка в восторге? Это сбивает меня с толку.
   – Когда мама услышала об этом, она сказала: «Поверь мне, дорогая, такой выбор сделает мисс Килдар счастливой».
   – Попробую еще раз, но не больше. Это – старый Хелстоун. Мисс Килдар собирается стать вашей теткой.
   – Я обязательно расскажу об этом и дяде, и Шерли! – воскликнула Каролина, смеясь от души. – Продолжайте, Роберт! Ваши промахи очаровательны!
   – Это – преподобный Холл.
   – Право, нет. С вашего разрешения, он – мой.
   – Ваш? Вот как! Кажется, целое поколение брайерфилдских женщин превратило этого священнослужителя в своего кумира. Не понимаю почему: он близорук, плешив и сед.
   – Фанни придет за мной раньше, чем вы решите эту загадку. Поспешите!
   – Не хочу больше, я устал, и мне все равно. Пусть себе выходит хоть за турецкого султана.
   – Хотите, я шепну вам?
   – Да, и поскорее: сюда идет Гортензия. Придвиньтесь ближе, еще ближе, моя Лина. Ваш шепот для меня дороже самих слов.
   Она шепнула. Роберт отшатнулся в удивлении, глаза его блеснули, затем он коротко рассмеялся. Вошла мисс Мур, а за ней следом Сара, которая сообщила, что Фанни уже ждет. Пора было расставаться.
   Роберт подождал у лестницы, пока Каролина не сошла вниз, закутанная в шаль, и, улучив минуту, шепотом обменялся с ней еще несколькими фразами.
   – Должен ли я теперь называть Шерли благородным созданием? – спросил он.
   – Конечно, если хотите быть правдивым.
   – Должен ли я простить ее?
   – Простить ее? Ах вы! Кто же из вас виноват – вы или она?
   – Должен ли я в таком случае любить ее, Кэри? Каролина пристально взглянула на него и сделала жест, в котором выразилась любовь и обида.
   – Только скажите, и я постараюсь все исполнить!
   – Нет, вы не должны ее любить, это дурная мысль.
   – Но ведь Шерли хороша, чудо как хороша! Правда, ее красота не бросается в глаза; в начале знакомства она кажется лишь грациозной, зато через год понимаешь, что Шерли – настоящая красавица!
   – Не вам об этом говорить. А теперь, Роберт, будьте же благоразумны!
   – О, Кэри! Я никому не могу отдать свою любовь. Если бы даже сама богиня красоты соблазняла меня, я не смог бы ответить на ее призыв: мое сердце более не принадлежит мне.
   – Вот и хорошо, без сердца гораздо спокойнее. Доброй ночи!
   – Лина, почему вы всегда уходите именно в ту минуту, когда вы мне всего нужнее?
   – Потому что вам нужнее всего то, что от вас ускользает.
   – Еще одно слово. Берегите хоть вы свое сердце, слышите?
   – Оно в безопасности.
   – Я в этом не убежден. Что вы скажете, например, об этом безгрешном священнике?
   – О каком? О Мелоуне?
   – Нет, о Сириле Холле. Я обязан ему не одним приступом ревности.
   – А вы, вы ухаживаете за мисс Мэнн: на днях она показала мне подаренный вами цветок… Фанни, я готова!

Глава XXXVI


НАПИСАННАЯ В КЛАССНОЙ КОМНАТЕ

   Луи Мур сомневался, что мистер Симпсон немедленно покинет Филдхед, и был совершенно прав. На следующий день после ужасной ссоры из-за сэра Филиппа Наннли дядя и племянница кое-как помирились. Шерли просто не могла быть или даже казаться негостеприимной к кому бы то ни было (за исключением единственного случая с мистером Донном). Она стала упрашивать все семейство Симпсонов погостить еще немного, и упрашивала очень настойчиво, – у нее явно были к тому какие-то особые причины. Симпсоны поймали хозяйку на слове; к тому же дядя никак не мог решиться оставить ее без всякого присмотра, полагая, что Шерли непременно выйдет за Роберта Мура, как только сей джентльмен поправится – мистер Симпсон молил Бога, чтобы этого никогда не случилось, – и сможет вновь просить ее руки. Итак, все семейство осталось.
   В порыве озлобления против всех Муров вообще мистер Симпсон повел себя с Луи так, что гувернер, терпеливо переносивший труды и страдания, но не терпевший грубости в обращении, незамедлительно отказался от должности. Лишь мольбы миссис Симпсон убедили его остаться до тех пор, пока семейство не покинет Йоркшир. В этом решении сыграла свою роль и привязанность учителя к ученику; но, возможно, у Луи была еще третья причина, куда более важная, чем две первые, – видимо, именно теперь ему было особенно трудно покинуть Филдхед.
   Некоторое время все шло хорошо. Мисс Килдар поправилась, к ней вернулось обычное расположение духа; Луи Муру удалось рассеять ее дурные предчувствия, и она перестала думать об ожидающем ее несчастье. С того дня как Шерли ему открылась, она словно забыла все свои страхи; на сердце у нее вновь стало легко, и она вела себя как беспечное дитя, которое ни о чем не думает и во всем полагается на родителей. Луи Мур и Вильям Фаррен, через которого он узнал о состоянии Феба, в один голос утверждали, что пес не был бешеным и убежал из дому только потому, что с ним плохо обращались: как выяснилось, хозяин частенько избивал его без всякой пощады. Правы они были или нет – неизвестно, потому что конюх и егерь доказывали обратное: если это не водобоязнь, то какая же она бывает? Однако Луи Мур их не слушал и сообщал Шерли только обнадеживающие вести. Она ему верила. Ка бы там ни было, все обошлось благополучно.
   Прошел ноябрь, наступил декабрь. Симпсоны начали всерьез собираться к отъезду: им необходимо было вернуться домой к Рождеству. Вещи были уложены, шла последняя неделя их пребывания в Филдхеде.
   Однажды зимним вечером, за несколько дней до отъезда Симпсонов, Луи Мур опять вынул свою записную книжку и занес в нее следующее:
   «Она милее, чем когда-либо. После того как легкое облачко тревоги рассеялось, сразу исчезли и слабость и бледность. Удивительно, как быстро волшебная энергия юности подняла ее на ноги и вернула ей румянец!
   Сегодня после завтрака, во время которого я ее видел, слышал и – как бы сказать – ощущал всеми фибрами моей души, я перешел из столовой, озаренной ее присутствием, в мрачную гостиную. Под руку мне попался маленький томик с золотым обрезом; оказалось, что это сборник лирических стихотворений. Я прочел одно или два и не знаю, виноваты в том сами стихи или они только разбудили сердце, но кровь быстрее заструилась в моих жилах, а лицо запылало, несмотря на то что в комнате было очень холодно. Значит, и я еще молод, хотя она говорит, что никогда не считала меня молодым. Мне лишь тридцать, и бывают мгновения, когда жизнь – только потому, что я молод, – предстает передо мной в самых радужных красках.
   Было время занятий; я пошел в классную комнату. Там бывает очень приятно по утрам: солнце проглядывает сквозь низкие окна, все книги в порядке, нигде не разбросаны бумаги, веселый огонь пылает в камине, перед которым еще не насыпалось ни углей, ни золы. В комнате я застал Генри и мисс Килдар; он привел ее с собой, и они сидели рядом.
   Я уже говорил, что сейчас она милее, чем когда-либо, и это действительно так. На щеках ее играет неяркий, очень нежный румянец. Ее темные глаза, всегда ясные и выразительные, изъясняются на языке, который я не в силах воспроизвести, ибо его можно увидеть, но нельзя услышать. Должно быть, на таком языке разговаривали ангелы, когда «небеса безмолвствовали». Ее волосы всегда темные, как ночь, и блестящие, как шелк, ее прекрасная шейка, всегда такая гибкая и гладкая, теперь еще прелестнее; ее локоны, легкие как тень, ниспадают на точеные плечи богини. Раньше я только видел ее красоту, теперь я ее ощущаю.
   Перед моим приходом Генри повторял урок с Шерли. В одной руке она держала книгу, другою завладел он. Этот мальчик слишком многое себе позволяет: осмеливается дарить ей ласки и принимать их от нее. Сколько доброты и сострадания выказывает она ему! Пожалуй, чересчур много. Если это будет продолжаться, то через несколько лет, когда его душа созреет, Генри принесет ее на алтарь Шерли, как это сделал я.
   Ее веки дрогнули, когда я вошел, но она не подняла глаз; теперь она лишь изредка удостаивает меня взглядом. К тому же она становится все молчаливее, ко мне обращается редко, да и с другими в моем присутствии говорит мало. Когда у меня тяжело на душе, я приписываю эту перемену равнодушию, отвращению и другим подобным чувствам. В светлые минуты я истолковываю ее поведение совсем иначе. Я говорю себе: будь я ей ровня, я мог бы найти в этой скромности застенчивость и в застенчивости – любовь. Но сейчас смею ли я искать эту любовь? И что я буду с ней делать, даже если найду?
   Сегодня утром я наконец осмелился устроить так, чтобы мы на час остались одни. Я посмел не только желать, но настоять на том, чтобы никто не нарушал нашего уединения. Весьма решительно я подозвал Генри к двери и без колебаний сказал ему:
   – Ступай куда хочешь, мой мальчик, но сюда не возвращайся, пока я тебя не позову.
   Видно было, что Генри это не понравилось. Он хоть и молод, но уже достаточно сообразителен. Его задумчивые глаза иногда разгораются странным блеском; он смутно чувствует какую-то внутреннюю связь между нами, смутно догадывается, что в сдержанности, с какой Шерли обращается со мной, заключено гораздо больше, чем во всех ласках, которые достаются на его долю. Молодому, еще неуклюжему львенку то и дело хочется на меня зарычать, потому что я приручил его львицу и стал ее повелителем! Он бы давно это сделал, если бы не привычка повиноваться и не врожденное чувство уважения к старшим. Уходи, Генри! Учись пить горечь жизни, как ее пили и будут пить все сыновья Адама! Твоя судьба не исключение из общего правила. Будь же ей благодарен, ведь она убила твою любовь в зародыше, прежде чем та успела разгореться в страсть. Минутную боль, острое чувство зависти – вот и все, что ты испытаешь. Зато избежишь ревности, жгучей, как солнечный луч на экваторе, и ярости, разрушительной, как буря в тропиках. Избежишь хотя бы сейчас – всему свое время.
   Спокойный как обычно, я занял свое место за столом. Хорошо, что у меня счастливый дар скрывать волнение под маской внешней невозмутимости! Глядя на мое флегматичное лицо, никто не догадается, какая буря иногда бушует в моей груди, в каком смятении мои мысли и как трудно мне сдерживаться. Я рад, что могу вести себя сдержанно и уверенно, никого не беспокоя неуместными выходками.
   В то утро я не собирался даже заговаривать о любви, чтобы она не увидела ни одной искры пожиравшего меня пламени. Самонадеянным я никогда не был и не буду, а если хотя бы заподозрю себя в корысти и эгоизме, то сразу поднимусь, возьму страннический посох, распрощаюсь со всеми и отправлюсь на край света в поисках новой жизни, бесплодной, как утес, омываемый морским приливом. В то утро я решил просто изучить ее получше, прочитать хоть страничку из книги ее сердца, чтобы до расставания знать, с чем я расстаюсь.
   Я начал чинить перья. У большинства людей на моем месте, наверное, тряслись бы руки, но мои даже не дрогнули, и мой голос, когда я заговорил, был тверд.
   – Ровно через неделю вы останетесь в Филдхеде одна, мисс Килдар.
   – Да, пожалуй, на сей раз дядюшка не передумает.
   – Он уезжает весьма недовольный.
   – Дядя на меня сердит.
   – Он уезжает, с чем приехал; выходит – ездил зря, а это для него смертельная обида.
   – Надеюсь, неудача послужит ему уроком на будущее.
   – Но ведь по-своему мистер Симпсон искренне желает вам добра. Он думал, что все, что он делал или намеревался сделать, пойдет вам на пользу.
   – Видно, вы добры, раз берете под свою защиту человека, позволившего себе обойтись с вами так оскорбительно.
   – Я никогда не обижаюсь на то, что сказано в порыве гнева, а самые резкие и грубые слова он произнес, когда выскочил от вас вне себя от ярости.
   – Теперь вы не будете учителем Генри?
   – С ним я расстанусь на время, – если будем живы, мы снова встретимся, потому что любим друг друга, – но семейство Симпсонов я покидаю навсегда. К счастью, эта перемена не застала меня врасплох, она лишь поможет мне скорее осуществить один давно задуманный план.
   – Вас невозможно застать врасплох! Я уверена, что при вашем хладнокровии вы готовы к любой неожиданности. Я всегда сравниваю вас с одиноким, но внимательным и осторожным стрелком в лесу; в вашем колчане много запасных стрел, и даже ваш лук о двух тетивах. И ваш брат такой же. Вдвоем вы могли бы охотиться в самых диких лесах Америки, и с вами ничего бы не случилось. Срубленное дерево дало бы вам ветви для шалаша, расчищенная девственная поляна превратилась бы в плодородное поле, бизон стал бы вашей добычей и, склонив рога, покорно пал к вашим ногам.
   – И быть может, какое-нибудь индейское племя Черноногих или Плоскоголовых подарило бы нам невест.
   – Нет, – замялась она, – не думаю. Дикари – ужасные люди. Я думаю, то есть надеюсь, что ни один из вас не решится соединить свою судьбу с теми, кому вы не сможете отдать свое сердце.
   – Что вас заставило заговорить о диких лесах Америки, мисс Килдар? Как вы проникли в мои мысли? Как узнали о моих мечтах, о моих планах на будущее?
   Она взяла скрученный бумажный жгут для зажигания свечей, растрепала его на мелкие кусочки и стала бросать их один за другим в камин, не говоря ни слова и задумчиво глядя, как они горят.
   – Откуда вы узнали о моих намерениях?
   – Я ничего не знаю, только сейчас услышала об этом от вас. Я говорила наугад.
   – Ваши догадки звучат как предсказания. Я никогда больше не буду учителем. После Генри и вас у меня уже не будет учеников, никогда больше я не сяду за чужой стол, никогда не буду приложением к какой-нибудь семье. Мне уже тридцать, и с десяти лет я не был свободным человеком. Я так жажду свободы, что и днем и ночью думаю только о ней. Ради свободы я готов пересечь Атлантический океан, ради нее готов углубиться в девственные леса Америки. Конечно, я не возьму себе какую-нибудь дикарку: невольница не может стать моей женой. Любимой белой женщины, которая согласилась бы за мной последовать, у меня тоже нет, но я уверен, что Свобода ждет меня, сидя под соснами, и, когда я позову, она придет в мою бревенчатую хижину и упадет в мои объятия.
   Я говорил без всякого волнения; для нее это было невыносимо, и она сама разволновалась. Так и должно было быть, именно этого я и добивался. Она не могла ни ответить мне, ни поднять на меня глаза. На это я и рассчитывал. Я бы искренне огорчился, если бы вышло по-другому. Щеки ее пылали, как лепестки темно-красных цветов в лучах солнца, на светлых веках и темных ресницах опущенных глаз трепетали полутона печального и сладкого смущения.
   Вскоре она превозмогла волнение и взяла себя в руки. Я видел, что она готова возмутиться, восстать, но она справилась с собой. На ее лице было написано: «Я знаю границу, которую мне нельзя преступить, и ничто меня не заставит это сделать. Я знаю, чувствую, насколько можно выказывать свои чувства и где следует остановиться. Я зашла так далеко, насколько позволяют моя честь, стыдливость и гордость моей натуры, но дальше – ни шагу! Мое сердце может разбиться от разочарования – пусть разобьется, но оно никогда меня не унизит и во мне не унизит достоинства всех женщин. Лучше страдание, чем позор, лучше смерть, чем измена!»