Страница:
Разве можно уйти от этого, не видеть, не чувствовать и писать тот же чайник, не вкладывая в него себя? Такова современная живопись".
Баку
1
Итак, фамилия у него Голявкин. Родом из Баку. Он не азербайджанец, не татарин, не ассириец, не еврей, не армянин, коих в Баку было полно после турецких погромов 1915 года до погромов начала девяностых. Он русский. Но теперь всех, кто живет в России, называют русскими. Это неверно. В России много национальностей. Скажем вернее - он славянин с русыми волосами и серо-зелеными глазами.
Его мать Любовь Николаевна Шарина, 1892 года рождения, получила среднее музыкальное образование. В 1911 году она окончила Бакинское женское учебное заведение Святой Нины; а к 1917-му - Бакинское музыкальное училище. С 1920-го по 1922-й она работает в Азербайджанской государственной консерватории преподавателем музыки. Кроме того, девушка пошла учиться в театральную студию - страстно хотела стать артисткой, играть драматические роли, танцевать и петь на подмостках.
Но в стране шла гражданская война, и до Баку докатился отряд 25-й кавалерийской чапаевской дивизии с боевой задачей освободить нефтеносный город от иностранных интервентов. Один интервент, офицер английского флота, хотел спешно увезти Любочку в Англию. Однако мать ее не позволила свершиться этому браку, не захотела ехать в дальнюю страну и категорически запретила дочери. Английские корабли отчалили без Любочки. Зато кавалерист-чапаевец быстро нашел путь к Любиному сердцу, и 13 (26) ноября 1923 года она сочеталась первым браком с гражданином города Москвы Владимиром Сергеевичем Голявкиным. Их обвенчал протоиерей Николай Никифоров в бакинском Николаевском соборе. Между гражданской и Великой Отечественной войнами у них родились три сына: Виктор, Борис и Александр. Жизнь шла своим чередом.
2
Трогательный был человек мой свекор. В перерывах между войнами, которых на его счету было четыре (первая мировая, гражданская, Великая Отечественная, японская), Владимир Сергеевич работал завучем, педагогом-теоретиком музыкальных дисциплин, пока не "выбыл из числа педагогов с 1 мая 1958 г. ввиду смерти" (запись в трудовой книжке). Но всех его заработков хватало только на детей, сам он не имел даже выходного костюма. "Ведь нет ни одной приличной семьи, которая не имела бы выходных костюмов, пальто... не говоря уже о том, что в семье нет ни тарелок, ни тюфяков, ни одеял... а я ведь все время работал и зарабатывал неплохо... Как-нибудь доведем до конца детей..." (Письмо жене от 30 июля 1957 года, почти последний взгляд на прожитую жизнь.)
Владимир Сергеевич умер от белокровия, когда дети еще учились и мало чем могли ему помочь. Да и дети, на мой взгляд, какие-то странные были. Вот, например, здоровый парень двадцати одного года, старший сын Виктор, пишет отцу такое письмо: "Между прочим, я должен тебе сказать, что с первого мая живу, как скотина, т. е. без копейки денег, а особенно сейчас, во время экзаменов, это не особенно приятное явление. Я прошу тебя, если сможешь, прислать мне денег поскорей". После такого рева последнее отошлешь. И отсылали. Лично мне стыдно даже читать о таких просьбах взрослого парня. Я никогда не могла обращаться к родителям с просьбой о деньгах и пошла работать на большой завод, едва мне минуло шестнадцать.
Самоотверженность отца все же была оценена, как водится, после смерти. Виктор Голявкин, став писателем, написал о нем повесть для детей "Мой добрый папа". Отца его уже полвека нет в живых, а повесть по-прежнему читают дети, она, как говорят, стала хрестоматийной. Добрые люди за все платят жизнями и даже за литературные произведения, которые живут дольше, чем они.
3
Музыкальный энтузиазм матери заражал всех, кто с нею соприкасался. У нее всегда были ученики, ученицы. Главное место в квартире занимал рояль, а больше там ничего и не было, а если было, то небрежно задвинуто по углам. Она учила детей, готовила к поступлению в музыкальную школу, или училище, или в консерваторию. Ее сыновья ходили в музыкальную школу, учились играть на скрипке, на арфе, на фортепьяно. Младший Александр окончил Бакинскую консерваторию. Старший сбежал от музыки раньше всех: там, где все вокруг играли и пели, ему нечего было делать. Его дело должно было быть неожиданным для окружающих - у него был вздорный характер.
"Вы знаете, Людочка, у нас в Баку..." - так моя свекровь начинала всякий разговор. Дальше шел бесконечный рассказ про то, как она вышла из дома, дул "ужасный норд", на Буйнакской или на Ольгинской ей встретилась Мирзоян, а на Коммунистической - Атакишева, зашла вместе с ней в зону здоровья в саду на Парапете нюхать цветы и советоваться с доктором энтузиастом цветочной профилактики людских болезней. Потом она шла на почту, писала письма Бобке или Ляльке. Служащие хорошо ее знали, и она подробно рассказывала им, как живут ее дети в Москве и Ленинграде. В путанице бесконечного разговора она невзначай спрашивала у кого-нибудь недостающий "рублик", тут же его получала, награждала знакомых добрыми советами, плакалась о неудачах, несчастьях, которые ее якобы преследовали...
Слушая ее, я понимала, что дом в тот день остался без обеда. В отличие от меня ей не казалось, что обед в семье - первое дело. Не любила она тратить на какие-то обеды свое драгоценное время. Удовольствие быть на людях не хотела променять на готовку того, что тут же исчезало.
По дороге домой ей встречалась какая-нибудь прежняя ее ученица, вместе они приходили домой и садились за романсы. Если ненароком заглядывал Тогрульчик (друг Виктора Тогрул Нариманбеков, теперь народный художник Азербайджана), шли арии Канио, Каварадосси. Счастливые моменты длились до позднего вечера. Кроме романсов в ее "мирок" входили артисты: она помнила всех звезд немого кино, портреты их лепила на стенку у своей кровати. Позже рядом с артистами красовались холсты ее старшего сына - цветы, натюрморты.
- Знаете, Людочка, я люблю все красивое, - говорила она.
- Как будто другие не любят, - отвечала я.
То, что было красиво для нее, мне казалось мишурой. Мне казалось, смотреть на все вокруг надо глубже, внимательнее, а главное - дело делать, конечно, общественно-полезное. Отыскать себе значительное дело и заниматься им вполне целенаправленно и последовательно.
Материнское вечное шелестение страницами, картинками, беспокойство, как бы чего не пропустить мимо глаз, создавали духовное поле, которое сначала вытолкнуло парня подальше из дома своей настырностью, а к концу жизни настигло его во всем своем объеме. В старости он стал очень похожим на мать: перебирал газеты, журналы, сборники, каталоги (в основном со своим именем), расставлял на видном месте свои книги. Не дай бог что-нибудь запропастится не уймется, пока не найдет и не поставит на место. Записи на клочках, бумажках, вечное клокотание по поводу той или иной повести, которую хорошо бы переиздать, лишало меня всяческого покоя. Разница между ними была только в том, что мать перебирала чужое, приспосабливая к себе, а он перетасовывал свое.
4
Бакинские мальчишки весь день болтались на Приморском бульваре, там всегда дует "хазри", бакинский норд, и солнце всегда ярко светит. Море на солнце красивое: зеленая вода и волны гривами белой пены катят к берегу в четыре вала. При ветре Каспий штормит не меньше океана. На берегу цветут олеандры, персидская сирень, глицинии, эльдарские сосны. Гранаты, инжир, синие и белые тутовые ягоды, виноград, ароматный и сладкий, как нигде, гарашаны, сарыглы, агшаны. Сплошная радость! Цвет и краски врезаются в душу и остаются навек незабываемым впечатлением. Но ему мало видеть море в очертаниях Бакинской бухты.
С 1949 года на Каспии строят посреди моря город на искусственных металлических эстакадах - длинных, длинных мостках, - Нефтяные Камни. Тогда это было, наверно, одно из самых удивительных сооружений в мире. И студент живописного факультета лезет на нефтяную вышку с этюдником, чтобы с высоты птичьего полета увидеть море. Изумрудное, бескрайнее, оно занимает весь холст. Эстакады с вышками, нефтяными резервуарами, которые с высоты кажутся небольшими баками, с людьми и машинами, лежат на воде золотыми дорогами и прорезают море насквозь. Художник ищет свою точку зрения. Ради своего мировоззрения, конечно, приходится лезть на высоту, сидеть на ветру часами, держаться на вышке уверенно и не падать.
В 1957 году, во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве, работа была отобрана на Международную выставку изобразительного искусства. "В. Голявкин. "Нефтяные Камни". Холст. Масло. 54х42. 1957 г.".
Друзья
1
Товарищ-писатель пригласил нас на встречу с читателями. Интерес к писателям был огромный. Мы сидели в переполненном зале.
Писатель стоял на сцене и гордо отвечал на вопрос из зала:
- Я не понимаю живописи!
Он гордо обвел взглядом зал, держа внушительную паузу, будто ждал продолжительных аплодисментов.
И дождался. Некоторые захлопали. Они тоже не понимали живописи и с радостью сознавались в этом.
- Что толкает нашего дурашку на признание в подобной глупости? Обычно люди скрывают свои недостатки, а не выдают их за достоинства, - говорю я Голявкину.
Тот молча поглядывает на приятеля.
- Может быть, наш писатель сознательно хочет отличаться невежеством, думая, что это сделает ему имя скорее, чем его литературные опусы? Хитрит, одним словом?
- Тише, - говорит Голявкин и сам помалкивает.
Писатель начал читать свои тяжеловесные тексты. Люди затихли. Потом завяли.
Я пригляделась к нему повнимательней: то, что он говорил, было похоже на голую правду.
Вот несчастный!
Но с ним Голявкин тоже дружит.
2
- Я хочу написать вот этот стол так, чтобы он точь-в-точь был как в натуре, - слышу я молодой мужской голос.
- И я, и я!.. - вторили голоса.
- Я не понимаю Пикассо, Ван-Гога... - Это разговор вполне здоровых ребят-живописцев в стенах Академии.
Они мыслят искусство на уровне цветной открытки?
Не мудрено. Художники 20-30-х годов подхватывали, развивали передовые художественные направления. В России их здорово за это били. И окончательно добили Великой Отечественной. После жестокой, но победоносной войны вожди строили огромную империю. Искусство было призвано способствовать идеям соцреализма, отражать жизнь советского общества в оптимистических тонах. Требования эти удерживали личность в строго определенных рамках. Многих устраивало. Других стесняло, они стремились вырваться из рамок, им попадало. И вот результат - провинциальный разговор об искусстве среди художников.
- Стол из дерева? - спросил Голявкин.
- Да.
- Ты его пишешь красками. Значит, уже не "точь-в-точь". Твой стол в любом случае будет изображен УСЛОВНО. Степень условности всецело зависит от тебя.
Голявкин уже тогда был "формалистом". "Отражать действительность в формах самой действительности" и "продолжать традиции" ему было мало. Он все делал по-своему. Например, мыслил поверхность холста не всегда как перспективу, глубину, где предметы объемны и есть горизонт, а воспринимал как плоскость для декоративной цветной композиции. Хотя этюды с натуры писал с перспективой, но в картине часто от этого отходил.
У него был особый дар цветного видения мира и красочной гармоничной композиции. Он не рисовал картину, как делают многие художники до сих пор. Он ПИСАЛ красками цельную композицию, отдаваясь внутреннему интуитивному ощущению. У него преобладала "мазковая" живописность, а не "локальная" (крупными цельными пятнами).
Что бы он ни говорил, с ним не соглашались. Что бы ни делал высмеивали. Если не хочешь, чтобы тебя изгнали из Академии, надо быть очень осторожным. Его друзьями-единомышленниками были только Минас, Целков, Казанский, каждый вырабатывал собственный реализм. Субъективный реализм. К нему подвело само время, которое быстро менялось. Художники улавливали изменения, находили новые формы отражения действительности и самовыражения.
Мир таков, каким ТЫ его видишь, он сосредоточился, словно крупа в котле, внутри одного человека, и насколько человек сможет, такую "кашу" и сварит. Субъективизм называется. Искусство вошло "внутрь человека". Художник говорил только от самого себя.
Для своей литературы Голявкин уловил человеческий образ и тип, которого не хотелось духовно принижать. Своего героя - ребенка, взрослого - он изображал чудаковатым, обаятельным, деятельным, оптимистичным. Нашел свою мягкую лирико-юмористическую форму.
Когда-то это было новым и ему первому пришлось новизну уловить. Он принес в литературу новый взгляд, новые ритмы, настроения и выразил в формах простейших слов и коротких фраз, от которых исходит тепло спустя полвека.
3
Я разбираю груду тряпок, всю в засохшей краске: они на подоконнике, на столе, под столом, во все щели напихано замасленных тряпок.
Я скоблю четыре засохшие палитры сапожным ножом, ошметки краски отлетают во все стороны и чиркают по стенам, словно ошалевшие насекомые. Все засохло, потому что некогда было заниматься палитрами и кистями вовремя. Обезображенные тюбики в трех этюдниках и большой картонной коробке, сплющенные, будто изгрызенные, и все без крышек. Нельзя без крышек! Каждому истерзанному тюбику я навинчиваю колпачок-крышку. Руки по локоть в разноцветной масляной краске. Целую бутылку разбавителя истратишь, пока ототрешь. Руки после такой процедуры шершавые, как наждак. Но самое-самое кисти. Не удосуживается художник даже бросить их в банку с водой. Мыть такие кисти - сущее наказание...
Начиналось тоже не с малой работы. Разворачивала этюдники, расставляла поблизости друг от друга, чтобы легко дотянулась рука. Готовила палитры, выжимала краски по условленному порядку.
Всегда не хватает белил - бегала в магазин на Невский, за бешеную цену покупала тюбики цинковых белил. А церулеум, кадмий лимонный, кобальт фиолетовый - любимые - вообще по фантастической цене.
Длинный рулон грунтованного холста перла из центра в Купчино на трамвае.
Резала холст по размеру приготовленной рамы, натягивала на жесткий картон, потому что деревянные подрамники кончились и не знаю, где их теперь достают. Приколачиваю натянутый холст к стене. Мольберт занимает слишком большую площадь, из-за него в комнате не повернуться.
Я устала и проклинаю вездесущие "Паруса", но втихую, про себя. Потому что если не будет еще одной живописной композиции, не будет духовной жизни. И потому что у художника - одна левая рука, правая отнялась. И потому что я ЖИВОПИСЬ обожаю.
"Оранжевый парус", х., м., 40х64, 21 марта 1998, СПб. Последняя живописная работа на тот момент, когда пишу отчаянные слова.
Полотно не разделено на планы. Морской простор без видимой линии горизонта. Горизонт за планкой рамы, но не в картине. Светлая, просвеченная ласковым солнечным светом вода. Маленькие яхты выходят на водный простор. Одна, сдвинутая от центра, с ярко-оранжевым парусом, держит весь холст, образует живописный центр. Голявкин всегда интуитивно чувствует ударное, живописно организующее композицию пятно. Остальные яхты, как бабочки, вьются вокруг оранжевого паруса. Поблизости дымит темный буксирчик, взбивает изумрудно-зеленой волной ровную поверхность воды.
Живопись импрессионистична. Вода проблескивает на струящемся от солнечного света воздухе. Цветные пятна парусов акварельно подрагивают перед глазами. Писать солнечный свет тоже надо уметь, не все могут. Художник написал момент счастья в душе и в природе легчайшими красочными сочетаниями.
Мне нравится. Я довольна. Снимаю холст со стены, надписываю на обороте, вставляю в простую некрашеную деревянную раму и вешаю на стену, повыше, подальше от автора, сохнуть. Художник никогда не бывает доволен. Может испортить собственную композицию, если вовремя не убрать. Я чувствую: картина готова.
Кисти, палитры убраны, этюдники закрыты. Новая живописная композиция словно золотой шар выкатился из глубины души.
Картина должна дорого стоить!
Художник, как правило, здоровый мужик и все для себя таскает сам, а если нанимает помощника, то хорошо ему платит.
Я мужественно сама делаю трудную работу... из любви к живописи.
4
И приходит к нам скульптор Яшин со своей новой молоденькой женой. Он всегда приходит с женой, в обеих руках несет гроздья бутылок с выпивкой: водка, коньяк, вино - всего полно.
А как накачается, своими ногами уйти не может, новая жена чуть ли не на спине относит его к такси. Мне жаль ее в такие моменты. Счастье, называется, себе нашла, за художника вышла, приехав из своей провинции.
Ходит он всегда в самом модном костюме и блестящих новизной туфлях. Он и в студенческие годы всегда одевался с иголочки, мать заботилась о его одежде и слала из Днепродзержинска деньги. И, видимо, он ощущал себя белым человеком среди бедноты, голытьбы, черноты. Среди студентов было, и помимо Голявкина, много бедных людей. Один татарин в их комнате общежития постоянно голодал. Однажды Голявкин сварил себе пельменей в алюминиевом чайнике, и он, испросив разрешения, с жадностью набросился хлебать пельменный отвар.
- Как?! Голую воду? Возьми хоть хлеба. - И Голявкин отдал свой хлеб, поскольку пельмени с не меньшей жадностью успел проглотить сам...
Может быть, за вызывающий шик студенты прозвали Яшина Змей.
Он каждый раз, когда на него накатывает, приходит к Голявкину с убойной батареей бутылок.
А вот почему накатывает и почему приходит именно к Голявкину? Очень интересный вопрос, и предстоит в нем разобраться...
Сидим за столом, говорим, он хвастает: получил новый заказ на памятник. И я спрашиваю:
- Женя, можно мне прийти к тебе в мастерскую посмотреть подготовку к работе: как ты начинаешь лепку, делаешь эскиз, готовишь материал, мастеришь каркас. Мне надо увидеть своими глазами.
Так и знала, услышу с двух сторон сразу:
- А зачем?
Понятно, почему так говорит его жена: ее саму он туда не пускает. А мне показать свою работу жалко, что ли?
- Ну, может быть, про твою работу я роман напишу.
- Я тебе лучше готовое покажу.
- Мне надо точно знать процесс от замысла до завершения.
- Ну нет, невозможно, - сопротивляется он.
- Я только посмотрю, как ты работаешь, и уйду. Посижу тихо. К тебе приставать не буду.
Тут он больше настораживается: что значит "приставать"? И, пока он помалкивает, начинает разглагольствовать об искусстве жена - коряво, глупо, неумело, - как новоиспеченный бухгалтер механического завода, коим она в данное время и числится. Кстати, первая жена называла вторую Кувалдой.
Но они трогательные, эти жены: далеко не всегда могут дождаться того, чего терпеливо ждут, часто остаются на мели и вызывают сочувствие.
- Нет, нет, - говорю. - не надо! Я про искусство знаю сама, а вот техническая подготовка...
Она перебивает меня более пространным рассуждением об искусстве: хочет нас убедить, что не случайно стала женой гениального скульптора Яшина, а по уму, не иначе. Но получается наоборот: плетение дурацких слов, невозможно слушать. Вроде пусть бы поговорила, мы бы посмеялись, за рюмкой сидим. Но ее все несет и несет по мутному потоку.
- Я не могу тебя слушать! Пожалуйста, помолчи, - морщусь я.
- А почему я должна молчать? - кочевряжится она.
- Тогда уходи!
- А почему она должна уходить? - встревает Яшин.
- Потому что я не хочу слушать!.. Смогу я зайти к тебе в мастерскую или нет? Покажешь технику подготовки или нет?
- Не знаю... - уклоняется он.
- Тогда уходите оба! - Я раскрываю перед ними дверь.
Они опешили, не ожидая такого поворота, заворчали, забормотали, нехотя поднялись из-за стола и потащились к выходу.
Я с треском захлопнула за ними дверь. Голявкин пытался поднять заплетающийся голос, но его некому было слушать.
Настала тишина, какая бывает перед бурей...
Слава богу, сегодняшний "праздник" закончился раньше обычного.
Раздался долгий требовательный звонок в дверь. Кто бы мог быть? Черт возьми, как некстати!
Скульптор Яшин. По его лицу ходят тени, смурно сузились и без того небольшие глаза.
- Отдай мне ключ! - требует он.
- Ты же его подарил? Хочешь отнять подарок?
- Недостойны!
- Сам недостоин! И не подумаю! Подарки не берут обратно.
- Он у меня последний.
- Тем интереснее. Тем более не получишь!
А дело было вот в чем. Он отлил из бронзы несколько авторских экземпляров ключа от мнимого города Яшинска и принес в подарок Голявкину на день рождения. Красивое произведение размером с автомат и такое же тяжелое. Символический ключ от символического города с символическими крепостными воротами. Можете себе представить? Не сможете. У вас нет такого ключа. А у меня есть. Пробовала повесить на стену, но соответственного нехилого крюка не нашлось. Со слабого крючка он сорвется, упадет вниз, пропорет насквозь этажи, уйдет глубоко в землю, и мы больше его никогда не увидим!
- Дай мне тогда этюд Голявкина! - не унимается Яшин.
- Взамен, что ли? Какой этюд? Не выношу слова "дай", - говорю я.
- Почему? Нормальное обиходное слово.
- Потому что мне, в моем обиходе, всегда говорят "дай".
- Дай вот тот, с собором.
- Не дам!
- Почему?
- Недостоин!
- Ах так!..
Яшин больше не может сдерживаться, скрипит зубами, от гнева зажмуривает глаза, вот-вот набросится на меня с кулаками. Грозно ко мне приближается. Руки скульптора - не слабые руки. Да он с ума сошел! Бить меня прямо у меня дома? Что он себе воображает?! Драться с женщиной неприлично, Голявкин давно в рассказе написал.
Я оттолкнула его и нокаутировала точно в челюсть.
В своем замечательном костюме он брякнулся на пол вниз лицом и растянулся во весь коридор. Задняя шлица пиджака отвернулась, и треугольник густо-синей подкладки поблескивал на свету, на подметках ботинок почти не стерлась телесного цвета краска.
- Вот, знай наших! Скандалист!
Я жду, что сейчас вбежит суженая и начнет поднимать милого друга. Но на лестнице ее не заметно, видно, на улице дожидается: послала на подвиг и ждет с предвкушающей улыбкой на устах.
А Голявкин на кухне сидит, допивает и доедает, что осталось, не подозревает ни о чем.
Скульптор Яшин лежит как мертвый, вставать не торопится.
Надолго задумался? Беру швабру, для безопасности на длинном черенке, начинаю издали шевелить его: вроде живой.
Наконец поднимается, неуклюже скользя по гладкому полу подошвами, словно после глубокого сна, и без комментариев выскакивает в открытую настежь дверь. Дома вновь устанавливается тишина...
Больше всего мне претило в отношениях с Яшиным то, что, когда ему вздумается, а не мне, он устраивает у меня беспорядочные кутежи. Но я точно знала: никакая ссора не положит конец общению с этим человеком. Вообще есть люди, с которыми абсолютно невозможно поссориться. Потому и с увлечением пошла на ссору.
Подспудно за бытовым эпизодом маячил более глубокий и любопытный подтекст. Почему скульптор Яшин приходит с бутылками - рассказ будет также и про Голявкина...
5
А дело было так. Голявкин пошел навестить Яшина в его мастерской на Васильевском острове. Выпили они пива и решили поехать в гости к Вильяму Козлову - другу-писателю. А Яшина в тот момент искала жена. Увидела она, как два друга ловят на проспекте такси, и села вместе с ними на переднее сиденье. Это была первая жена. И он уже окончательно выяснял с ней отношения - всю дорогу в машине зло с ней ругался, сидя за спиной у водителя. Тот в конце концов обернулся и сказал, чтобы прекратили ругаться, ему неприятно слушать. Яшин только больше взорвался: пусть, мол, шофер ведет машину и не лезет в его семейные дела. Шофер ответил, что не хочет вести машину в обстановке безобразной ругани и перепалки. Тогда Яшин сзади ударяет его бутылкой по кумполу. Водитель подозрительно замолкает, ведет машину, подвозит их к отделению милиции, выходит и начинает свистеть в свисток. Первой сообразила выскочить из машины жена, прелестная белокурая красавица с высокой прической. Она начала объяснять взъерошенному водителю, что этих мужиков знать не знает и впервые увидела только в машине. Шофер отнял на минутку от рта свисток и выразительным жестом показал: "Да разве ж я против?.." Затем вылез на воздух разгоряченный Яшин с бутылкой в руке, держа ее, словно красноречивое вещественное доказательство. Вышел и любопытный Голявкин. Стоят они у машины, ждут, что же дальше будет. Жена Яшину говорит:
- Что ты рот разинул? Тебе же теперь квартиру не дадут, если оформят задержание или посадят. - А Яшину как раз должны были дать квартиру. Убегай, дурак, быстрее, чтобы не догнали!
Яшин с бутылкой припустил что было мочи и скоро скрылся из виду. Жена побежала в противоположном направлении. Голявкин, разинув рот, остался стоять у машины, поскольку не был ни в чем виноват.
Из отделения вышли двое милиционеров, шофер указал на Голявкина, они вежливо пригласили его в кутузку.
- Я-то здесь при чем? Я же вас не ударил! И слова вам не сказал! удивился Голявкин.
- Милиция разберется, - сказал на прощание шофер и уехал.
Голявкина втолкнули за решетку и заперли железную дверь.
Наутро всех задержанных погрузили в плохонький автобус и отвезли к районному суду.
Мужчины позвенели деньгами и, пока дожидались на скамейке суда, успели опохмелиться. Потом по-дружески посоветовали Голявкину прогуляться до туалета. Там он нашел для себя полбутылки и, естественно, был очень доволен.
По вызову заходили в судебный зал и быстро выскакивали обратно. Голявкину судья с ходу объявила пятнадцать суток.
- Я никого не трогал! - сказал он и хотел объясниться по факту. Ему предложили под охраной покинуть зал и в том же автобусе отвезли в тюрьму на Шпалерной.
Баку
1
Итак, фамилия у него Голявкин. Родом из Баку. Он не азербайджанец, не татарин, не ассириец, не еврей, не армянин, коих в Баку было полно после турецких погромов 1915 года до погромов начала девяностых. Он русский. Но теперь всех, кто живет в России, называют русскими. Это неверно. В России много национальностей. Скажем вернее - он славянин с русыми волосами и серо-зелеными глазами.
Его мать Любовь Николаевна Шарина, 1892 года рождения, получила среднее музыкальное образование. В 1911 году она окончила Бакинское женское учебное заведение Святой Нины; а к 1917-му - Бакинское музыкальное училище. С 1920-го по 1922-й она работает в Азербайджанской государственной консерватории преподавателем музыки. Кроме того, девушка пошла учиться в театральную студию - страстно хотела стать артисткой, играть драматические роли, танцевать и петь на подмостках.
Но в стране шла гражданская война, и до Баку докатился отряд 25-й кавалерийской чапаевской дивизии с боевой задачей освободить нефтеносный город от иностранных интервентов. Один интервент, офицер английского флота, хотел спешно увезти Любочку в Англию. Однако мать ее не позволила свершиться этому браку, не захотела ехать в дальнюю страну и категорически запретила дочери. Английские корабли отчалили без Любочки. Зато кавалерист-чапаевец быстро нашел путь к Любиному сердцу, и 13 (26) ноября 1923 года она сочеталась первым браком с гражданином города Москвы Владимиром Сергеевичем Голявкиным. Их обвенчал протоиерей Николай Никифоров в бакинском Николаевском соборе. Между гражданской и Великой Отечественной войнами у них родились три сына: Виктор, Борис и Александр. Жизнь шла своим чередом.
2
Трогательный был человек мой свекор. В перерывах между войнами, которых на его счету было четыре (первая мировая, гражданская, Великая Отечественная, японская), Владимир Сергеевич работал завучем, педагогом-теоретиком музыкальных дисциплин, пока не "выбыл из числа педагогов с 1 мая 1958 г. ввиду смерти" (запись в трудовой книжке). Но всех его заработков хватало только на детей, сам он не имел даже выходного костюма. "Ведь нет ни одной приличной семьи, которая не имела бы выходных костюмов, пальто... не говоря уже о том, что в семье нет ни тарелок, ни тюфяков, ни одеял... а я ведь все время работал и зарабатывал неплохо... Как-нибудь доведем до конца детей..." (Письмо жене от 30 июля 1957 года, почти последний взгляд на прожитую жизнь.)
Владимир Сергеевич умер от белокровия, когда дети еще учились и мало чем могли ему помочь. Да и дети, на мой взгляд, какие-то странные были. Вот, например, здоровый парень двадцати одного года, старший сын Виктор, пишет отцу такое письмо: "Между прочим, я должен тебе сказать, что с первого мая живу, как скотина, т. е. без копейки денег, а особенно сейчас, во время экзаменов, это не особенно приятное явление. Я прошу тебя, если сможешь, прислать мне денег поскорей". После такого рева последнее отошлешь. И отсылали. Лично мне стыдно даже читать о таких просьбах взрослого парня. Я никогда не могла обращаться к родителям с просьбой о деньгах и пошла работать на большой завод, едва мне минуло шестнадцать.
Самоотверженность отца все же была оценена, как водится, после смерти. Виктор Голявкин, став писателем, написал о нем повесть для детей "Мой добрый папа". Отца его уже полвека нет в живых, а повесть по-прежнему читают дети, она, как говорят, стала хрестоматийной. Добрые люди за все платят жизнями и даже за литературные произведения, которые живут дольше, чем они.
3
Музыкальный энтузиазм матери заражал всех, кто с нею соприкасался. У нее всегда были ученики, ученицы. Главное место в квартире занимал рояль, а больше там ничего и не было, а если было, то небрежно задвинуто по углам. Она учила детей, готовила к поступлению в музыкальную школу, или училище, или в консерваторию. Ее сыновья ходили в музыкальную школу, учились играть на скрипке, на арфе, на фортепьяно. Младший Александр окончил Бакинскую консерваторию. Старший сбежал от музыки раньше всех: там, где все вокруг играли и пели, ему нечего было делать. Его дело должно было быть неожиданным для окружающих - у него был вздорный характер.
"Вы знаете, Людочка, у нас в Баку..." - так моя свекровь начинала всякий разговор. Дальше шел бесконечный рассказ про то, как она вышла из дома, дул "ужасный норд", на Буйнакской или на Ольгинской ей встретилась Мирзоян, а на Коммунистической - Атакишева, зашла вместе с ней в зону здоровья в саду на Парапете нюхать цветы и советоваться с доктором энтузиастом цветочной профилактики людских болезней. Потом она шла на почту, писала письма Бобке или Ляльке. Служащие хорошо ее знали, и она подробно рассказывала им, как живут ее дети в Москве и Ленинграде. В путанице бесконечного разговора она невзначай спрашивала у кого-нибудь недостающий "рублик", тут же его получала, награждала знакомых добрыми советами, плакалась о неудачах, несчастьях, которые ее якобы преследовали...
Слушая ее, я понимала, что дом в тот день остался без обеда. В отличие от меня ей не казалось, что обед в семье - первое дело. Не любила она тратить на какие-то обеды свое драгоценное время. Удовольствие быть на людях не хотела променять на готовку того, что тут же исчезало.
По дороге домой ей встречалась какая-нибудь прежняя ее ученица, вместе они приходили домой и садились за романсы. Если ненароком заглядывал Тогрульчик (друг Виктора Тогрул Нариманбеков, теперь народный художник Азербайджана), шли арии Канио, Каварадосси. Счастливые моменты длились до позднего вечера. Кроме романсов в ее "мирок" входили артисты: она помнила всех звезд немого кино, портреты их лепила на стенку у своей кровати. Позже рядом с артистами красовались холсты ее старшего сына - цветы, натюрморты.
- Знаете, Людочка, я люблю все красивое, - говорила она.
- Как будто другие не любят, - отвечала я.
То, что было красиво для нее, мне казалось мишурой. Мне казалось, смотреть на все вокруг надо глубже, внимательнее, а главное - дело делать, конечно, общественно-полезное. Отыскать себе значительное дело и заниматься им вполне целенаправленно и последовательно.
Материнское вечное шелестение страницами, картинками, беспокойство, как бы чего не пропустить мимо глаз, создавали духовное поле, которое сначала вытолкнуло парня подальше из дома своей настырностью, а к концу жизни настигло его во всем своем объеме. В старости он стал очень похожим на мать: перебирал газеты, журналы, сборники, каталоги (в основном со своим именем), расставлял на видном месте свои книги. Не дай бог что-нибудь запропастится не уймется, пока не найдет и не поставит на место. Записи на клочках, бумажках, вечное клокотание по поводу той или иной повести, которую хорошо бы переиздать, лишало меня всяческого покоя. Разница между ними была только в том, что мать перебирала чужое, приспосабливая к себе, а он перетасовывал свое.
4
Бакинские мальчишки весь день болтались на Приморском бульваре, там всегда дует "хазри", бакинский норд, и солнце всегда ярко светит. Море на солнце красивое: зеленая вода и волны гривами белой пены катят к берегу в четыре вала. При ветре Каспий штормит не меньше океана. На берегу цветут олеандры, персидская сирень, глицинии, эльдарские сосны. Гранаты, инжир, синие и белые тутовые ягоды, виноград, ароматный и сладкий, как нигде, гарашаны, сарыглы, агшаны. Сплошная радость! Цвет и краски врезаются в душу и остаются навек незабываемым впечатлением. Но ему мало видеть море в очертаниях Бакинской бухты.
С 1949 года на Каспии строят посреди моря город на искусственных металлических эстакадах - длинных, длинных мостках, - Нефтяные Камни. Тогда это было, наверно, одно из самых удивительных сооружений в мире. И студент живописного факультета лезет на нефтяную вышку с этюдником, чтобы с высоты птичьего полета увидеть море. Изумрудное, бескрайнее, оно занимает весь холст. Эстакады с вышками, нефтяными резервуарами, которые с высоты кажутся небольшими баками, с людьми и машинами, лежат на воде золотыми дорогами и прорезают море насквозь. Художник ищет свою точку зрения. Ради своего мировоззрения, конечно, приходится лезть на высоту, сидеть на ветру часами, держаться на вышке уверенно и не падать.
В 1957 году, во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве, работа была отобрана на Международную выставку изобразительного искусства. "В. Голявкин. "Нефтяные Камни". Холст. Масло. 54х42. 1957 г.".
Друзья
1
Товарищ-писатель пригласил нас на встречу с читателями. Интерес к писателям был огромный. Мы сидели в переполненном зале.
Писатель стоял на сцене и гордо отвечал на вопрос из зала:
- Я не понимаю живописи!
Он гордо обвел взглядом зал, держа внушительную паузу, будто ждал продолжительных аплодисментов.
И дождался. Некоторые захлопали. Они тоже не понимали живописи и с радостью сознавались в этом.
- Что толкает нашего дурашку на признание в подобной глупости? Обычно люди скрывают свои недостатки, а не выдают их за достоинства, - говорю я Голявкину.
Тот молча поглядывает на приятеля.
- Может быть, наш писатель сознательно хочет отличаться невежеством, думая, что это сделает ему имя скорее, чем его литературные опусы? Хитрит, одним словом?
- Тише, - говорит Голявкин и сам помалкивает.
Писатель начал читать свои тяжеловесные тексты. Люди затихли. Потом завяли.
Я пригляделась к нему повнимательней: то, что он говорил, было похоже на голую правду.
Вот несчастный!
Но с ним Голявкин тоже дружит.
2
- Я хочу написать вот этот стол так, чтобы он точь-в-точь был как в натуре, - слышу я молодой мужской голос.
- И я, и я!.. - вторили голоса.
- Я не понимаю Пикассо, Ван-Гога... - Это разговор вполне здоровых ребят-живописцев в стенах Академии.
Они мыслят искусство на уровне цветной открытки?
Не мудрено. Художники 20-30-х годов подхватывали, развивали передовые художественные направления. В России их здорово за это били. И окончательно добили Великой Отечественной. После жестокой, но победоносной войны вожди строили огромную империю. Искусство было призвано способствовать идеям соцреализма, отражать жизнь советского общества в оптимистических тонах. Требования эти удерживали личность в строго определенных рамках. Многих устраивало. Других стесняло, они стремились вырваться из рамок, им попадало. И вот результат - провинциальный разговор об искусстве среди художников.
- Стол из дерева? - спросил Голявкин.
- Да.
- Ты его пишешь красками. Значит, уже не "точь-в-точь". Твой стол в любом случае будет изображен УСЛОВНО. Степень условности всецело зависит от тебя.
Голявкин уже тогда был "формалистом". "Отражать действительность в формах самой действительности" и "продолжать традиции" ему было мало. Он все делал по-своему. Например, мыслил поверхность холста не всегда как перспективу, глубину, где предметы объемны и есть горизонт, а воспринимал как плоскость для декоративной цветной композиции. Хотя этюды с натуры писал с перспективой, но в картине часто от этого отходил.
У него был особый дар цветного видения мира и красочной гармоничной композиции. Он не рисовал картину, как делают многие художники до сих пор. Он ПИСАЛ красками цельную композицию, отдаваясь внутреннему интуитивному ощущению. У него преобладала "мазковая" живописность, а не "локальная" (крупными цельными пятнами).
Что бы он ни говорил, с ним не соглашались. Что бы ни делал высмеивали. Если не хочешь, чтобы тебя изгнали из Академии, надо быть очень осторожным. Его друзьями-единомышленниками были только Минас, Целков, Казанский, каждый вырабатывал собственный реализм. Субъективный реализм. К нему подвело само время, которое быстро менялось. Художники улавливали изменения, находили новые формы отражения действительности и самовыражения.
Мир таков, каким ТЫ его видишь, он сосредоточился, словно крупа в котле, внутри одного человека, и насколько человек сможет, такую "кашу" и сварит. Субъективизм называется. Искусство вошло "внутрь человека". Художник говорил только от самого себя.
Для своей литературы Голявкин уловил человеческий образ и тип, которого не хотелось духовно принижать. Своего героя - ребенка, взрослого - он изображал чудаковатым, обаятельным, деятельным, оптимистичным. Нашел свою мягкую лирико-юмористическую форму.
Когда-то это было новым и ему первому пришлось новизну уловить. Он принес в литературу новый взгляд, новые ритмы, настроения и выразил в формах простейших слов и коротких фраз, от которых исходит тепло спустя полвека.
3
Я разбираю груду тряпок, всю в засохшей краске: они на подоконнике, на столе, под столом, во все щели напихано замасленных тряпок.
Я скоблю четыре засохшие палитры сапожным ножом, ошметки краски отлетают во все стороны и чиркают по стенам, словно ошалевшие насекомые. Все засохло, потому что некогда было заниматься палитрами и кистями вовремя. Обезображенные тюбики в трех этюдниках и большой картонной коробке, сплющенные, будто изгрызенные, и все без крышек. Нельзя без крышек! Каждому истерзанному тюбику я навинчиваю колпачок-крышку. Руки по локоть в разноцветной масляной краске. Целую бутылку разбавителя истратишь, пока ототрешь. Руки после такой процедуры шершавые, как наждак. Но самое-самое кисти. Не удосуживается художник даже бросить их в банку с водой. Мыть такие кисти - сущее наказание...
Начиналось тоже не с малой работы. Разворачивала этюдники, расставляла поблизости друг от друга, чтобы легко дотянулась рука. Готовила палитры, выжимала краски по условленному порядку.
Всегда не хватает белил - бегала в магазин на Невский, за бешеную цену покупала тюбики цинковых белил. А церулеум, кадмий лимонный, кобальт фиолетовый - любимые - вообще по фантастической цене.
Длинный рулон грунтованного холста перла из центра в Купчино на трамвае.
Резала холст по размеру приготовленной рамы, натягивала на жесткий картон, потому что деревянные подрамники кончились и не знаю, где их теперь достают. Приколачиваю натянутый холст к стене. Мольберт занимает слишком большую площадь, из-за него в комнате не повернуться.
Я устала и проклинаю вездесущие "Паруса", но втихую, про себя. Потому что если не будет еще одной живописной композиции, не будет духовной жизни. И потому что у художника - одна левая рука, правая отнялась. И потому что я ЖИВОПИСЬ обожаю.
"Оранжевый парус", х., м., 40х64, 21 марта 1998, СПб. Последняя живописная работа на тот момент, когда пишу отчаянные слова.
Полотно не разделено на планы. Морской простор без видимой линии горизонта. Горизонт за планкой рамы, но не в картине. Светлая, просвеченная ласковым солнечным светом вода. Маленькие яхты выходят на водный простор. Одна, сдвинутая от центра, с ярко-оранжевым парусом, держит весь холст, образует живописный центр. Голявкин всегда интуитивно чувствует ударное, живописно организующее композицию пятно. Остальные яхты, как бабочки, вьются вокруг оранжевого паруса. Поблизости дымит темный буксирчик, взбивает изумрудно-зеленой волной ровную поверхность воды.
Живопись импрессионистична. Вода проблескивает на струящемся от солнечного света воздухе. Цветные пятна парусов акварельно подрагивают перед глазами. Писать солнечный свет тоже надо уметь, не все могут. Художник написал момент счастья в душе и в природе легчайшими красочными сочетаниями.
Мне нравится. Я довольна. Снимаю холст со стены, надписываю на обороте, вставляю в простую некрашеную деревянную раму и вешаю на стену, повыше, подальше от автора, сохнуть. Художник никогда не бывает доволен. Может испортить собственную композицию, если вовремя не убрать. Я чувствую: картина готова.
Кисти, палитры убраны, этюдники закрыты. Новая живописная композиция словно золотой шар выкатился из глубины души.
Картина должна дорого стоить!
Художник, как правило, здоровый мужик и все для себя таскает сам, а если нанимает помощника, то хорошо ему платит.
Я мужественно сама делаю трудную работу... из любви к живописи.
4
И приходит к нам скульптор Яшин со своей новой молоденькой женой. Он всегда приходит с женой, в обеих руках несет гроздья бутылок с выпивкой: водка, коньяк, вино - всего полно.
А как накачается, своими ногами уйти не может, новая жена чуть ли не на спине относит его к такси. Мне жаль ее в такие моменты. Счастье, называется, себе нашла, за художника вышла, приехав из своей провинции.
Ходит он всегда в самом модном костюме и блестящих новизной туфлях. Он и в студенческие годы всегда одевался с иголочки, мать заботилась о его одежде и слала из Днепродзержинска деньги. И, видимо, он ощущал себя белым человеком среди бедноты, голытьбы, черноты. Среди студентов было, и помимо Голявкина, много бедных людей. Один татарин в их комнате общежития постоянно голодал. Однажды Голявкин сварил себе пельменей в алюминиевом чайнике, и он, испросив разрешения, с жадностью набросился хлебать пельменный отвар.
- Как?! Голую воду? Возьми хоть хлеба. - И Голявкин отдал свой хлеб, поскольку пельмени с не меньшей жадностью успел проглотить сам...
Может быть, за вызывающий шик студенты прозвали Яшина Змей.
Он каждый раз, когда на него накатывает, приходит к Голявкину с убойной батареей бутылок.
А вот почему накатывает и почему приходит именно к Голявкину? Очень интересный вопрос, и предстоит в нем разобраться...
Сидим за столом, говорим, он хвастает: получил новый заказ на памятник. И я спрашиваю:
- Женя, можно мне прийти к тебе в мастерскую посмотреть подготовку к работе: как ты начинаешь лепку, делаешь эскиз, готовишь материал, мастеришь каркас. Мне надо увидеть своими глазами.
Так и знала, услышу с двух сторон сразу:
- А зачем?
Понятно, почему так говорит его жена: ее саму он туда не пускает. А мне показать свою работу жалко, что ли?
- Ну, может быть, про твою работу я роман напишу.
- Я тебе лучше готовое покажу.
- Мне надо точно знать процесс от замысла до завершения.
- Ну нет, невозможно, - сопротивляется он.
- Я только посмотрю, как ты работаешь, и уйду. Посижу тихо. К тебе приставать не буду.
Тут он больше настораживается: что значит "приставать"? И, пока он помалкивает, начинает разглагольствовать об искусстве жена - коряво, глупо, неумело, - как новоиспеченный бухгалтер механического завода, коим она в данное время и числится. Кстати, первая жена называла вторую Кувалдой.
Но они трогательные, эти жены: далеко не всегда могут дождаться того, чего терпеливо ждут, часто остаются на мели и вызывают сочувствие.
- Нет, нет, - говорю. - не надо! Я про искусство знаю сама, а вот техническая подготовка...
Она перебивает меня более пространным рассуждением об искусстве: хочет нас убедить, что не случайно стала женой гениального скульптора Яшина, а по уму, не иначе. Но получается наоборот: плетение дурацких слов, невозможно слушать. Вроде пусть бы поговорила, мы бы посмеялись, за рюмкой сидим. Но ее все несет и несет по мутному потоку.
- Я не могу тебя слушать! Пожалуйста, помолчи, - морщусь я.
- А почему я должна молчать? - кочевряжится она.
- Тогда уходи!
- А почему она должна уходить? - встревает Яшин.
- Потому что я не хочу слушать!.. Смогу я зайти к тебе в мастерскую или нет? Покажешь технику подготовки или нет?
- Не знаю... - уклоняется он.
- Тогда уходите оба! - Я раскрываю перед ними дверь.
Они опешили, не ожидая такого поворота, заворчали, забормотали, нехотя поднялись из-за стола и потащились к выходу.
Я с треском захлопнула за ними дверь. Голявкин пытался поднять заплетающийся голос, но его некому было слушать.
Настала тишина, какая бывает перед бурей...
Слава богу, сегодняшний "праздник" закончился раньше обычного.
Раздался долгий требовательный звонок в дверь. Кто бы мог быть? Черт возьми, как некстати!
Скульптор Яшин. По его лицу ходят тени, смурно сузились и без того небольшие глаза.
- Отдай мне ключ! - требует он.
- Ты же его подарил? Хочешь отнять подарок?
- Недостойны!
- Сам недостоин! И не подумаю! Подарки не берут обратно.
- Он у меня последний.
- Тем интереснее. Тем более не получишь!
А дело было вот в чем. Он отлил из бронзы несколько авторских экземпляров ключа от мнимого города Яшинска и принес в подарок Голявкину на день рождения. Красивое произведение размером с автомат и такое же тяжелое. Символический ключ от символического города с символическими крепостными воротами. Можете себе представить? Не сможете. У вас нет такого ключа. А у меня есть. Пробовала повесить на стену, но соответственного нехилого крюка не нашлось. Со слабого крючка он сорвется, упадет вниз, пропорет насквозь этажи, уйдет глубоко в землю, и мы больше его никогда не увидим!
- Дай мне тогда этюд Голявкина! - не унимается Яшин.
- Взамен, что ли? Какой этюд? Не выношу слова "дай", - говорю я.
- Почему? Нормальное обиходное слово.
- Потому что мне, в моем обиходе, всегда говорят "дай".
- Дай вот тот, с собором.
- Не дам!
- Почему?
- Недостоин!
- Ах так!..
Яшин больше не может сдерживаться, скрипит зубами, от гнева зажмуривает глаза, вот-вот набросится на меня с кулаками. Грозно ко мне приближается. Руки скульптора - не слабые руки. Да он с ума сошел! Бить меня прямо у меня дома? Что он себе воображает?! Драться с женщиной неприлично, Голявкин давно в рассказе написал.
Я оттолкнула его и нокаутировала точно в челюсть.
В своем замечательном костюме он брякнулся на пол вниз лицом и растянулся во весь коридор. Задняя шлица пиджака отвернулась, и треугольник густо-синей подкладки поблескивал на свету, на подметках ботинок почти не стерлась телесного цвета краска.
- Вот, знай наших! Скандалист!
Я жду, что сейчас вбежит суженая и начнет поднимать милого друга. Но на лестнице ее не заметно, видно, на улице дожидается: послала на подвиг и ждет с предвкушающей улыбкой на устах.
А Голявкин на кухне сидит, допивает и доедает, что осталось, не подозревает ни о чем.
Скульптор Яшин лежит как мертвый, вставать не торопится.
Надолго задумался? Беру швабру, для безопасности на длинном черенке, начинаю издали шевелить его: вроде живой.
Наконец поднимается, неуклюже скользя по гладкому полу подошвами, словно после глубокого сна, и без комментариев выскакивает в открытую настежь дверь. Дома вновь устанавливается тишина...
Больше всего мне претило в отношениях с Яшиным то, что, когда ему вздумается, а не мне, он устраивает у меня беспорядочные кутежи. Но я точно знала: никакая ссора не положит конец общению с этим человеком. Вообще есть люди, с которыми абсолютно невозможно поссориться. Потому и с увлечением пошла на ссору.
Подспудно за бытовым эпизодом маячил более глубокий и любопытный подтекст. Почему скульптор Яшин приходит с бутылками - рассказ будет также и про Голявкина...
5
А дело было так. Голявкин пошел навестить Яшина в его мастерской на Васильевском острове. Выпили они пива и решили поехать в гости к Вильяму Козлову - другу-писателю. А Яшина в тот момент искала жена. Увидела она, как два друга ловят на проспекте такси, и села вместе с ними на переднее сиденье. Это была первая жена. И он уже окончательно выяснял с ней отношения - всю дорогу в машине зло с ней ругался, сидя за спиной у водителя. Тот в конце концов обернулся и сказал, чтобы прекратили ругаться, ему неприятно слушать. Яшин только больше взорвался: пусть, мол, шофер ведет машину и не лезет в его семейные дела. Шофер ответил, что не хочет вести машину в обстановке безобразной ругани и перепалки. Тогда Яшин сзади ударяет его бутылкой по кумполу. Водитель подозрительно замолкает, ведет машину, подвозит их к отделению милиции, выходит и начинает свистеть в свисток. Первой сообразила выскочить из машины жена, прелестная белокурая красавица с высокой прической. Она начала объяснять взъерошенному водителю, что этих мужиков знать не знает и впервые увидела только в машине. Шофер отнял на минутку от рта свисток и выразительным жестом показал: "Да разве ж я против?.." Затем вылез на воздух разгоряченный Яшин с бутылкой в руке, держа ее, словно красноречивое вещественное доказательство. Вышел и любопытный Голявкин. Стоят они у машины, ждут, что же дальше будет. Жена Яшину говорит:
- Что ты рот разинул? Тебе же теперь квартиру не дадут, если оформят задержание или посадят. - А Яшину как раз должны были дать квартиру. Убегай, дурак, быстрее, чтобы не догнали!
Яшин с бутылкой припустил что было мочи и скоро скрылся из виду. Жена побежала в противоположном направлении. Голявкин, разинув рот, остался стоять у машины, поскольку не был ни в чем виноват.
Из отделения вышли двое милиционеров, шофер указал на Голявкина, они вежливо пригласили его в кутузку.
- Я-то здесь при чем? Я же вас не ударил! И слова вам не сказал! удивился Голявкин.
- Милиция разберется, - сказал на прощание шофер и уехал.
Голявкина втолкнули за решетку и заперли железную дверь.
Наутро всех задержанных погрузили в плохонький автобус и отвезли к районному суду.
Мужчины позвенели деньгами и, пока дожидались на скамейке суда, успели опохмелиться. Потом по-дружески посоветовали Голявкину прогуляться до туалета. Там он нашел для себя полбутылки и, естественно, был очень доволен.
По вызову заходили в судебный зал и быстро выскакивали обратно. Голявкину судья с ходу объявила пятнадцать суток.
- Я никого не трогал! - сказал он и хотел объясниться по факту. Ему предложили под охраной покинуть зал и в том же автобусе отвезли в тюрьму на Шпалерной.