Страница:
полотенцем и закрываю дверь.
Да, это был мой самый продуктивный год. Хорошего вина без выдержки не
бывает.
Я ни с кем не состязаюсь, не имею и понятия о бессмертии и чхать на
него хотел. Жизнь - это ДЕЙСТВО. Ворота распахиваются на солнечном свету,
сквозь который проносятся лошади и жокеи - храбрые дьяволята в светлых
костюмах, добившиеся своего. Слава полагется за прыть и смелость. А смерть я
монал. Есть только сегодня и сегодня и сегодня. Да.
12/9/91 1:18
Отлив. Сижу и пялюсь на скрепку в течение 5 минут. Выруливаю вчера на
магистраль. Вечер погружался в темень. Стоял легкий туман. Рождество
шибануло меня обухом. Вдруг я заметил, что почти один на дороге, а впереди
на полотне валяется бампер, сцепленный с фрагментом радаторной решетки. Я
без труда их миновал, после чего взглянул направо и увидел нагромождение
автомобилей, 4-5, но в них было тихо, никакого движения, и никого вокруг. Ни
огня, ни дыма, ни включенных фар. Я ехал слишком быстро, чтобы рассмотреть,
был ли в кто-нибудь в машинах. Потом внезапно вечер перешел в ночь. Иногда
это случается без предупреждения. Все решается в секунды. Все меняется. Ты
жив. Ты мертв. Ничто не замирает.
Мы висим на волоске. Мы существуем на везении в процентном и временном
соотношении. Одновременно лучший и худший моменты - это фактор времени. И он
непоправим. Хоть сиди на верхушке горы и медитируй десятилетиями - это
ничего не изменит. Можно изменить себя, привив смирение, но, по-моему, это
тоже самообман. Возможно, мы чересчур много думаем. Чувствуй больше, думай
меньше.
Все машины в том скоплении показались мне серыми. Странно.
Мне нравится, как философы громят концепции и теории, придуманные до
них. Так было веками. Нет, все не так, говорили они. Вот как правильно. Этот
порядок остается в силе и кажется не лишенным смысла. Основная проблема для
философа - очеловечить свой лексикон, сделать его удобоваримым. Тогда и
мысли натуральней оживают, и интерес не снижается. По-моему, философы этому
учатся. Ключ в простоте.
В писательстве необходимо задвигать. Телеги могут быть хромыми и
порывистыми, но если они задвигаются в нужном направлении, все наполняется
известным наслаждением. Опасливая писанина - писанина смерти. По мне, так
Шервуд Андерсон был одним из лучших жонглеров словами. Он их РИСОВАЛ. И они
были столь просты, что ты чувствовал наплывы света, скрипящие двери,
поблескивание краски на стенах. Перед глазами вставали моросящий дождь,
ботинки, пальцы. Он умел подать, что угодно. Обаятельно. Помимо этого, слова
мчались, как пули. Они уносили. Шервуд Андерсон что-то знал. Он обладал
инстинктом. Хемингуэй перестарался. Читая его, чувствовался кропотливый
труд. Тяжелые блоки, составленные в колонну. Что до Андерсона, то он мог
хохотать, повествуя о чем-то серьезном. Хемингуэй шутить не умел. Ни в ком,
кто пишет, вставая в шесть утра, чувства юмора искать не стоит. Им охота
нападать.
Подустал сегодня. Блин, мне не хватает сна. С удовольствием поспал бы
до полудня, но утренняя почта в 12.30. Прибавьте езду и время на то, чтобы
оклематься. Приходится вставать в 11. Редко когда мне удается поспать после
2 ночи. Пару раз встаю отлить. Одна из кошек будит меня в шесть, минута в
минуту, день за днем, ей нужно выйти. А еще одинокие сердца любят звонить до
10. Я не беру, автоответчик записывает сообщения. В общем, сон разрушен. Тем
не менее, если это все, на что мне приходится жаловаться, значит, я в
отличной форме.
Никаких лошадей в ближайшие 2 дня. Я не встану завтра до полудня, а,
встав, почувствую себя электростанцией и сбросившим 10 лет. Черт, это
забавно - омоложение принесет мне 61 год. И что, это победа? Дайте
выплакаться, дайте.
Час ночи. Чего б мне сейчас не остановиться и не вздремнуть?
1/18/92 23:59
Ну вот, мечусь между романом, поэмой и ипподромом и по-прежнему жив. На
скачках мало чего происходит. Но чем больше узнаешь людей, тем больше
хочется смотреть на лошадок. И потом, существует магистраль, по которой
едешь туда и обратно. Она напоминает о том, что собой представляет
человечество. Его история строилась на состязании. Кто-то выиграет благодаря
твоему поражению. Это врожденное и в огромной степени проявляется на
магистрали. В планах доходяг - тебя прижать, лихачей - подрезать и обогнать.
Я держусь 70, так что я пропускаю и меня пропускают. Я не против лихачей. Я
схожу с их пути и даю им порезвиться. Раздражают доходяги, те, что выжимают
жалкие 55 в левом ряду. Иногда оказываешься окружен такими. Головы и шеи
такого для обозрения достаточно, чтобы составить о нем свое мнение. А мнение
таково, что человек спит на ходу, но при этом озлоблен, груб, туп и
кровожаден.
Слышу внутренний голос:
- Ты глуп, если так думаешь. Дубина.
Всегда будут люди, защищающие умственную отсталось общества, потому что
они не отдают себе отчет, что тоже неполноценны. У нас отсталое общество, и
именно поэтому они реагируют, как реагируют, и отреагировали бы на что
угодно. Это их личное дело, и мне оно до фонаря, разве что приходится жить
среди таких.
Вспоминается один мой обед в компании. За соседним столиком сидела
другая. Они громко общались и продолжали смеяться. Но смех был откровенно
фальшивым и вымученным. Он не прекращался.
Наконец, я сказал сидящим со мной за столом:
- Невыносимо, да?
Один из моих собеседников обернулся ко мне, нацепил сладенькую лыбу и
сказал:
- Люблю, когда люди счастливы.
Я не отреагировал. Но ощутил, как в утробе растет черная-пречерная
дыра. Ладно, хрен с ней.
Учишься просекать людей на магистралях. За обеденным столом. По
телевизору. В супермаркете и т.д. Все едино. Что я могу поделать?
Уворачиваюсь и креплюсь. Накатываю по новой. Я тоже люблю, когда люди
счастливы. Вот только немного я наблюдал подобных сцен.
Короче, выбрался я на ипподром и сел на свое место. Неподалеку сидел
парень в красной кепке, надетой задом наперед. В одной из тех кепок, что
раздаются на ипподроме. Раздаточный День. С собой у него были программа
скачек и губная гармоника, в которую он дул. Играть на ней он не умел.
Просто дул. Дипапазон, конечно, тоже был не Шонберговский - 2 или 3 тона.
Когда дыхалка у него села, он уткнулся в программу.
Впереди меня сидели все те же трое парней, которых я наблюдал здесь всю
неделю. Мужик лет 60 во всегдашних коричневых брюках и коричневой же шляпе.
Рядом с ним восседал сутулый с кривой шеей. А с ним рядом - не прекращавший
курить азиат лет 45. Перед каждым заездом они обсуждали, на какую лошадь кто
хочет поставить. Игроки из них были похлеще, чем из Чокнутого Крикуна.
Объясню, почему. Я сидел позади них две недели кряду. И ни один из них
победителя пока не угадал. Ставили они с почти равными шансами, а именно
между 2 к 1 и 7 или 8 к 1. Так прошло в районе 45 заездов и сменились 3
набора. Потрясающая статистика. Прикиньте. Скажем, если бы каждый из них
просто взял номер 1, 2 или 3 и не менял его, они бы автоматически в конце
концов выиграли. Но их прыг-скок при запущенных на полную мощность мозгах
позволял им лажать. Зачем они продолжали ходить на ипподром? Неужели им не
стыдно за свою негодность? Нет, всегда ждешь следующего заезда. Однажды они
попадут в цель. И сорвут куш.
Теперь вы понимаете, почему компьютер меня так манит, когда я
возвращаюсь с ипподрома, едва съехал с магистрали? Пустой экран, на который
выносятся слова. Жена и 9 кошек кажутся гениями. Они гении и есть.
2/8/92 1:16
Чем заняты писатели, когда не пишут? Я, например, хожу на ипподром. В
ранние годы я голодал или ишачил на выворачивающих нутро работах.
Сейчас я держусь подальше от писателей, а также тех, кто себя к таковым
причисляет. Но в период с 1970 по 1975, когда я твердо решил не слезать со
стула и писать или умереть, писатели ко мне захаживали. Все как один -
поэты. ПОЭТЫ. И я сделал любопытное открытие: ни у кого из них не было
реальных средств к существованию. У тех из них, кто издавался, книги не
продавались. Если кто из них устраивал свой поэтический вечер, на него
являлись от 4 до 14 слушателей, да и те - коллеги по цеху. ПОЭТЫ. При этом
все они занимали весьма уютные апартаменты и, судя по всему, располагали
уймой времени, чтобы высижать на моем диване, треская мое же пиво. Я
заработал репутацию городского сумасшедшего, дающего вечеринки, где
творилось невообразимое, обезумевшие женщины плясали и крушили мебель, я
швырял народ с крыльца, а полиция заглядывала с рейдами и т.д. Многое из
сплетен были правдой. Но помимо этого мне требовалось что-то настукивать для
издателя и журналов, чтобы платить за жилье и кир, а это означало писать
прозу. Но эти... поэты... занимались только поэзией... Я считал их род
деятельности невразумительным и претенциозным... но они ему вполне
соответствовали, разодетые в своей нарядной манере, откормленные, с их
нескончаемым сиденьем на диване и болтовней об их поэзии и себе любимых. Я
часто спрашивал какого-то:
- Ответь, как тебе это удается?
Он лишь сидел и улыбался мне, лакая мое пиво и ожидая появления моих
тронутых женщин, надеясь чего заполучить - секса ли, восхищения,
приключений, да хрен его знает чего еще.
В моей голове все больше прояснялось, что от тихих приживалов придется
избавляться. Тем более, я их уже исподволь разоблачил, одного за другим.
Чаще всего на заднем плане маячила умело спрятанная МАТЬ. Мать заботилась о
своем гении, башляла за его аренду, еду и шмотье.
Однажды, в тот редкий случай, когда я был вне дома, я сидел в гостях у
ПОЭТА. Было довольно уныло, нечего выпить. Он сидел, толкуя о том, как
несправедливо то, что его не признают. Редакторы вообще все сговорились
против него. Он ткнул пальцем в меня:
- Ты тоже. Ты посоветовал Мартину меня не издавать!
То была ложь. Он принялся бубнить и ныть обо всем подряд. Зазвонил
телефон. Он взял и говорил сдержанно и тихо. Повесил трубку и повернулся ко
мне.
- Это моя мать, она сейчас зайдет. Тебе придется уйти!
- Ничего стращного, с радостью познакомлюсь с твоей матерью.
- Нет! Нет! Она ужасна! Ты должен уйти! Сейчас же! Скорее!
Я зашел в лифт, спустился. Этого я вычеркнул из списка.
Был и другой. Мать оплачивала ему еду, машину, страховку, жилье и даже
кое-что за него писала. Невероятно. Это длилось десятилетиями.
Еще один казался очень спокойным, сытым. Он читал лекции по поэзии в
церкви каждое воскресенье. Жилище у него было приятное. Он числился в
компартии. Назовем его Фред. Я спросил пожилую посетительницу его семинара,
бывшую от него в глубочайшем восторге:
- Скажите, как Фреду это удается?
- О, - сказала она, - Фред не хочет, чтобы кто-либо знал, потому что он
очень скрытный, но он зарабатывает мытьем продуктовых грузовичков.
- Продуктовых грузовичков?
- Да, знаете, эти тележки, что развозят на фирме кофе и бутерброды в
обеденный перерыв. Так вот, Фред их моет.
Прошло пару лет, когда выяснилось, что Фред владел парой жилых зданий и
жил в основном за счет арендной платы. Когда я об этом узнал, я наклюкался и
поехал к нему. Он жил по соседству с небольшим театром. Высокохудожественно.
Я выпрыгнул из машины и позвонил. Тишина. Я знал, что он дома. Я видел его
тень за занавесками. Вернувшись в авто, я стал бибикать в клаксон и орать:
- Эй, Фред, выходи!
Бросил пивную бутылку в одно из окон. Она срекошетила. Это его задело.
Он вышел на балкончик и воззрился на меня.
- Буковски, пшел прочь!
- А ну-ка, Фред, спускайся, и я начищу тебе рыло,
коммуняка-землевладелец!
Он забежал внутрь. Я стоял ждал. Тишина. Тогда меня посетила мысль о
том, что он мог вызвать легавых. А их я достаточно понавидался. В машину и
домой.
Другой поэт жил в доме ниже линии моря. Ничего домик. А вот работы у
парня не было никогда.
Я преследовал его:
- Как тебе это удается? Как? Как удается?
В конце концов, он сдался:
- У моих родителей имеется кое-какая недвижимость, а я занимаюсь сбором
арендных платежей. Сижу на ставке.
Я представил, на какой же охрененной ставке он там сидит. В любом
случае, он хотя бы признался.
Некоторые этого так и не сделали. Был, к примеру, такой. Настоящие
стихи писал, но крайне мало. Всегда занимал приличную жилплощадь. Или
выезжал на Гаваи или куда еще. Наиболее расслабленный из всех. Всегда в
свежевыглаженных шмотках и новых туфлях. Его никогда не хотелось заслать в
душ или в парикмахерскую. Его зубы сверкали.
- Ну же, малыш, как тебе это удается?
Он был непробиваем. Даже не улыбался. Стоял молча и все.
Иной сорт этих фруктов живет подаянием. Об одном из них я сочинил
поэму, но так никогда ее и не напечатал, потому что в конечном счете ему
сочувствовал. Вот сокращенная версия:
Джек с висящей челкой,
Джек, берущий взаймы до востребования,
Джек с толстой кишкой,
Джек с громким, громким голосом,
Джек-торгаш,
Джек, нахохлившийся перед дамами,
Джек, мнящий себя гением,
Джек блюющий,
Джек, хулящий удачливых,
Джек стареющий,
Джек, все еще живущий в долг,
Джек, съезжающий на дно,
Джек, обещающий и не выполняющий,
Джек, замышляющий убийство,
Джек, свежующий тюленей,
Джек, балаболящий об ушедших днях,
Джек, не перестающий балаболить,
Джек и его милостыня,
Джек, терроризирующий слабых,
Джек ожесточенный,
Джек, завсегдатай кофеен,
Джек, требующий признания,
Джек, безработный-профи,
Джек, чудовищно переоценивающий свой потенциал,
Джек, продолжающий орать о непризнанном таланте,
Джек, винящий всех подряд.
Вы знаете, кто такой Джек. Вы видели его вчера, увидите завтра
и на следующей неделе тоже.
Он желает все задарма, на халяву.
Славу, женщин, всего-всего.
Мир, полный Джеков, съезжающих на дно.
Подустал я писать о поэтах. Лишь добавлю, что они сами себя ущемляют
тем, что живут, как поэты и никак иначе. Я вламывал как простой кузьмич
вплоть до полтинника, смешавшись с серой массой. Я никогда не причислял себя
к поэтам. Не считаю, что колымить ради того, чтобы выжить - это здорово. В
большинстве случаев это кошмар. Частенько тебе приходится бороться за
галимую работу потому, что тебе в спину дышит 25 парней, готовых сесть в
твое кресло хоть завтра. Да, это бесчувственно, да, от этого плющит. Но
именно ныряние в этот чан с говном и приучило меня отдыхать, когда я писал.
По-моему, поударять лицом в грязь ни для кого не лишне. По-моему, никому не
повредит познакомиться с больницей и тюрьмой. По-моему, всякий должен знать,
что такое провести без пищи 4-5 дней. По-моему, жизнь с психованной женщиной
хорошо сказывается на характере. По-моему, с особым весельем и облегчением
пишется после того, как засадишь проститутке. Эти умозаключения родились у
меня оттого, что все мною встреченные стихоплеты были сопливыми медузами и
подхалимами. Им нечего было о себе поведать за исключением того, что
эгоистичные слабаки.
Да, я не приближаюсь к ПОЭТАМ на пушечный выстрел. Осуждаете меня?
3/16/92 00:53
Понятия не имею, чем это вызвано, но это есть: какое-то ощущение
писателей из прошлого. За достоверность не ручаюсь, это лишь мои чувства,
почти надуманные. Я размышляю о Шервуде Андерсоне, например, как о
безбашенном рубахе-парне. Вероятно, он был стройным и высоким. Неважно. Я
представляю его по-своему (никогда не видел фото). Мой Достоевский -
бородатый, тучный чувак с темно зелеными таинственными глазами. Сперва он
был слишком толст, потом не в меру тощ, потом опять поправился. Нонсенс,
конечно, но мне нравится. Даже представляю Достоевского страждущим маленьких
девочек. Фолкнера вижу в тусклом свете чудилой с плохим запахом изо рта. Мой
Горький - пройдошливый пьянчуга. По мне, Толстой - человек, приходивший в
ярость из-за пустяка. Хемингуэй видится типом, в одиночестве выполнявшим
баллетные па. Селин, мне кажется, плохо спал, а Э.Э.Камминг блестяще гонял в
бильярд. Я мог бы продолжать до бесконечности.
Эти видения посещали меня, главным образом, когда я еще был голодным
писателем, полоумным и неспособным вклиниться в общество. Еды было мало, а
времени навалом. Кем бы ни были писатели, я считал их магическими
существами. Они по-разному приподымали завесу. Для пробуждения они нуждались
в крепком напитке. Многие из них прожили хреновейшую жизнь. Каждый новый
день - как хождение по жидкому бетону. Я сотворил из них кумиров. Я подъедал
за ними. Представления о них поддерживали меня в моей нищете. Думать о них
было куда приятней, чем их читать. Вот Д.Лоуренс. До чего же дурной
коротышка. Он знал столько, что всегда пребывал в бешенстве. Прелестно,
прелестно! А Олдос Хаксли... небывалый мозг. Объем поглощенной им информации
наградил хозяина головными болями.
Я растягивался на своей голодранской кровати и думал об этих ребятах.
Литература была такой... романтичной. Ага.
Но композиторы и художники тоже молодцы. Постоянно сходили с ума,
кончали с собой, совершали странные и противные поступки. Суицид почитался
за отличную идею. Я и сам не раз пробовал. Срывалось, но я был близок.
Предпринял несколько попыток. Сейчас мне 72. Мои герои давно откланялись, и
я обречен жить с другими. С кем-то из новоявленных творцов, с кем-то из
буквально появившихся. Они уже не то. Я смотрю на них, слушаю их и думаю,
неужели это все? То есть, они выглядят сытыми... они брюзжат... но при этом
они сыты. Никакого дикарства. Кто дик, так это те, что не удались как
художники и утверждают, что повинны в этом потусторонние силы. То, что они
созидают, отвратно, тошнотворно. Мне больше не на ком сфокусироваться. Не на
себе же. Я побывал в тюрьмах, имел обыкновение высаживать двери, бить окна,
пить по 29 дней за месяц. Сейчас сижу перед компьютером при включенном
радио, слушая классику. Сегодня я даже не пью. Я себя строю. Чего ради? Я
что, стремлюсь дожить до 80 или 90? Я не против смерти... только не в этом
году, ладно?
Не знаю, просто раньше все было иначе. Писатели были больше похожи...
на писателей. Что творилось! Литературные журналы. И будь я проклят, если
хоть единожды не пересекся со старой гвардией. Каресс Кросби напечатала один
из моих рассказов в своем портфолио наряду с Сартром, кажется, Генри
Миллером и, вроде бы, Камю. Журнала этого у меня уже нет. Украли. У меня
воруют. Берут что ни попадя в процессе роспития. Вот почему я все чаще один.
Как бы там ни было, кому-то еще должно не хватать Бурных 20-х и Гертруды
Стейн с Пикассо... Джеймса Джойса и Лоуренса сотоварищи.
Мне кажется, мы уже не справляемся, как раньше. Как будто мощности наши
изношены, и эксплуатировать их уже нельзя.
Я сижу здесь, прикурив сигарету и слушаю музыку. На здоровье не жалуюсь
и надеюсь, что пишу так же, как прежде или даже лучше. Все остальные книги
кажутся такими... обыденными... выполнены в наизусть выученном стиле. Может,
я слишком много читал. Или слишком долго. А еще после десятилетий
писательства (а нарожал я туеву тучу), читая очередного писателя, я уверен,
что могу точно сказать, где он мухлюет. Вранье легко раскрывается, и вот
гладенькая полировка содрана... Я угадываю, какой будет следующая строчка,
новый абзац... Ни искры, ни натиска, ни перекомпановки. Они тупо зазубрили
ремесло, как починку водопроводного крана.
Мне становилось легче, когда я представлял величие в других, даже если
оно не всегда в них оказывалось.
Передо мной вставал Горький в русской ночлежке, стреляющий табачок у
парня рядом. Робинсон Джефферс, говорящий с клячей. Фолкнер, начинающий с
последнего стакана в бутылке. Само собой, я дурачился. Молодой дурашлив, а
старый - дурак.
Пришлось приспосабливаться. Но для всех нас по сей день каждая новая
строка всегда тут как тут. Порой это та самая строка, ради которой все
затевалось. Она пробивается и говорит ЭТО. Мы мечтаем о ней на протяжении
длинных ночей и надеемся на лучшее.
Вероятно, сейчас мы настолько же хороши, насколько те ублюдки тогда. И
кто-то из молодых думает обо мне, как я думал об ушедших. Узнаю об этом из
писем. Прочитываю их и выбрасываю. Они из ужасных 90-х. Это новая строчка.
За ней последуют другие. Пока строчки не кончатся.
Ага. Еще сигаретку. Потом я, пожалуй, приму душ и отправлюсь спать.
4/16/92 00:39
Скверный день на ипподроме. На подъезде я всегда путаю, какой системой
воспользуюсь. Возьму-ка я 6 или 7. Разумеется, мимо. По крайней мере, я
никогда не потеряю ни свои штаны, ни рассудок на скачках. Я просто столько
не ставлю. Годы нищеты сделали меня осторожным. Да и выигрышные мои дни не
особо шикарны. Кроме того, я лучше буду прав, чем не прав, особенно
отказываясь от часов своей жизни. Некоторые чувствуют время, гробя себя
здесь. Лошади приближались к воротам перед 2ым заездом. До старта оставалось
еще 3 минуты, и наездники не торопились. Техподготовка почему-то показалась
мне мучительно долгой. Когда тебе 70, сильнее обижаешься, если кто-то хезает
на твое время. Разумеется, я осознаю, что сам себя поставил в позу унитаза.
Раньше я ходил на ночные гонки борзых в Аризоне. Так вот, они знали,
что к чему. Отвернешься попросить стаканчик, а там уж новый забег. Никаких
30-минутных ожиданий. Свист, и они мчатся друг за другом. Это освежало.
Ночной воздух холодил, а действие было безостановочным. Не верилось, что
кто-либо осмеливался выправаживать тебя на перерыв. А когда все
заканчивалось, тебе не докучали. Ты был волен квасить там остаток ночи и
драться со своей подругой.
Но на скачках - ад. Я сохраняю суверенитет. Ни с кем не говорю. Это
помогает. Впрочем, со всеми клерками я знаком. Подходишь к окошку,
напрягаешь голосовые связки. С годами тебя узнают. И большая их часть -
по-настоящему приличные люди. Я считаю, что годы общения с человечеством
одарили их способностью во многое врубаться. Например, они секут, что
людские гонки на выживание - один большой отстой-отстоище. Но и от клерков я
стараюсь держаться подальше. Совещаясь с самим собой, я достигаю вершин. С
тем же успехом мог остаться дома. Закрыться и колдовать над красками и все
такое. Но с какой-то стати мне необходимо выбираться, дабы удостовериться в
том, что человечество - это огромный кусок говна. Будто бы у них есть шанс
измениться! Эй, крошка, я обязан чудить. Кроме того, что там присутствует
такое, что позволяет не думать о смерти. К примеру, ты слишком озабочен тем,
насколько ты дебилен, чтобы там быть, дабы думать о чем-либо помимо. Взял с
собой ноутбук, полагая, что напишу пару вещей между заездами. Нереально.
Воздух прогорклый и тяжелый. Мы - добровольные постояльцы концлагеря.
Вернувшись домой, могу поразмышлять о смерти. Чуток. Недолго. Я не переживаю
по этому поводу и не сожалею. Это напоминает беспонтовую работу. Когда? В
среду вечером? Или когда усну? Или от следующего жутчайшего похмелья?
Автоавария? Это бремя, это то самое, что за меня никто не сделает. А я
прощаюсь без веры в Бога. Это хорошо, мы сойдемся с ним лоб в лоб. Это
формальность, как влезать в ботинки поутру. Думаю, мне будет не хватать
писательства. Писать лучше, чем пить. А уж писать, бухая - это всегда
пускало стены в пляс. Может, есть ад, а? Туда будут отправлять всех поэтов
на чтения, а мне придется их слушать. Я буду вовлечен в их обостренное
тщеславие и бьющую через край самовлюбленность. Если ад есть, то этот будет
моим: поэт за поэтом, читающие и читающие...
Так или иначе, а день неудачный. Схема, которая обычно срабатывала,
дала сбой. Боги тасуют колоду. Покалечили времена, а тебя оставили в
дураках. Но время для того и дается, чтобы его расходовать. Что тут
поделаешь? Без продыху мчаться на всех парах не получится. Кое-где
приходится притормаживать. Ты выжимаешь максимум, что и приводит тебя в
кювет. У вас есть кот? Или кошки? Они спят, знаете ли. Могут дрыхнуть всего
по 2% часов в сутки и выглядеть после этого восхитительно. Потому что знают,
что для волнения нет причин. Следующая кормежка. Прикончить какую-нибудь
пузатую мелочь. Когда меня разрывает на части, я смотрю на своих кошек. У
меня их 9. Просто наблюдаю, как одна из них спит или дремлет, и
расслабляюсь. Писательство - это тоже моя кошка. Она позволяет смотреть
правде в глаза. Умиротворяет. По крайней мере, на какое-то время. Потом
провода моих нервов натягиваются, и приходится заново прибегать к терапии.
Не понимаю писателей, которые сознательно перестают творить. Как они
успокаиваются?
Ну что ж, на ипподроме сегодня было смертельно уныло, но вот я уже
дома, а туда, скорее всего, двину завтра. Как я с собой справляюсь?
Отчасти это заслуга рутины, та энергия, что поддерживает многих из нас.
Место, куда можно завалиться, занятие, чтобы убить время. Мы натренированы
сыздавна. Переезды, увлечения. Может, это что-то интересное? Как вульгарное
мечтательство. Это сродни тому, как я цеплял женщин по барам. Я мнил, что,
возможно, вот это ОНА и есть. Очередная рутина. Более того, в ходе полового
акта я думал, что и это рутина, а я делаю только то, что должен. Я казался
себе смехотворным, но продолжал. А что еще мне оставалось? Иногда, чтобы
выпутататься, я говорил:
- Послушай, крошка, мы тут глупостями занимаемся. Мы - всего лишь
орудия природы.
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду, крошка, не наблюдала ли ты никогда, как ебется парочка
мух или что-нибудь в этом роде?
- ТЫ БОЛЬНОЙ! Я ВАЛЮ ОТСЮДА!
Мы не можем закапываться слишком глубоко в себя, иначе перестанем жить,
прекратим что-либо делать. Как мудрецы, посиживающие на камне без движения.
Не убежден, правда, что это признак мудрости. Они избавляются от очевидного,
но что побуждает их так поступать? В сущности, это мухи-самоебки. Спасения
Да, это был мой самый продуктивный год. Хорошего вина без выдержки не
бывает.
Я ни с кем не состязаюсь, не имею и понятия о бессмертии и чхать на
него хотел. Жизнь - это ДЕЙСТВО. Ворота распахиваются на солнечном свету,
сквозь который проносятся лошади и жокеи - храбрые дьяволята в светлых
костюмах, добившиеся своего. Слава полагется за прыть и смелость. А смерть я
монал. Есть только сегодня и сегодня и сегодня. Да.
12/9/91 1:18
Отлив. Сижу и пялюсь на скрепку в течение 5 минут. Выруливаю вчера на
магистраль. Вечер погружался в темень. Стоял легкий туман. Рождество
шибануло меня обухом. Вдруг я заметил, что почти один на дороге, а впереди
на полотне валяется бампер, сцепленный с фрагментом радаторной решетки. Я
без труда их миновал, после чего взглянул направо и увидел нагромождение
автомобилей, 4-5, но в них было тихо, никакого движения, и никого вокруг. Ни
огня, ни дыма, ни включенных фар. Я ехал слишком быстро, чтобы рассмотреть,
был ли в кто-нибудь в машинах. Потом внезапно вечер перешел в ночь. Иногда
это случается без предупреждения. Все решается в секунды. Все меняется. Ты
жив. Ты мертв. Ничто не замирает.
Мы висим на волоске. Мы существуем на везении в процентном и временном
соотношении. Одновременно лучший и худший моменты - это фактор времени. И он
непоправим. Хоть сиди на верхушке горы и медитируй десятилетиями - это
ничего не изменит. Можно изменить себя, привив смирение, но, по-моему, это
тоже самообман. Возможно, мы чересчур много думаем. Чувствуй больше, думай
меньше.
Все машины в том скоплении показались мне серыми. Странно.
Мне нравится, как философы громят концепции и теории, придуманные до
них. Так было веками. Нет, все не так, говорили они. Вот как правильно. Этот
порядок остается в силе и кажется не лишенным смысла. Основная проблема для
философа - очеловечить свой лексикон, сделать его удобоваримым. Тогда и
мысли натуральней оживают, и интерес не снижается. По-моему, философы этому
учатся. Ключ в простоте.
В писательстве необходимо задвигать. Телеги могут быть хромыми и
порывистыми, но если они задвигаются в нужном направлении, все наполняется
известным наслаждением. Опасливая писанина - писанина смерти. По мне, так
Шервуд Андерсон был одним из лучших жонглеров словами. Он их РИСОВАЛ. И они
были столь просты, что ты чувствовал наплывы света, скрипящие двери,
поблескивание краски на стенах. Перед глазами вставали моросящий дождь,
ботинки, пальцы. Он умел подать, что угодно. Обаятельно. Помимо этого, слова
мчались, как пули. Они уносили. Шервуд Андерсон что-то знал. Он обладал
инстинктом. Хемингуэй перестарался. Читая его, чувствовался кропотливый
труд. Тяжелые блоки, составленные в колонну. Что до Андерсона, то он мог
хохотать, повествуя о чем-то серьезном. Хемингуэй шутить не умел. Ни в ком,
кто пишет, вставая в шесть утра, чувства юмора искать не стоит. Им охота
нападать.
Подустал сегодня. Блин, мне не хватает сна. С удовольствием поспал бы
до полудня, но утренняя почта в 12.30. Прибавьте езду и время на то, чтобы
оклематься. Приходится вставать в 11. Редко когда мне удается поспать после
2 ночи. Пару раз встаю отлить. Одна из кошек будит меня в шесть, минута в
минуту, день за днем, ей нужно выйти. А еще одинокие сердца любят звонить до
10. Я не беру, автоответчик записывает сообщения. В общем, сон разрушен. Тем
не менее, если это все, на что мне приходится жаловаться, значит, я в
отличной форме.
Никаких лошадей в ближайшие 2 дня. Я не встану завтра до полудня, а,
встав, почувствую себя электростанцией и сбросившим 10 лет. Черт, это
забавно - омоложение принесет мне 61 год. И что, это победа? Дайте
выплакаться, дайте.
Час ночи. Чего б мне сейчас не остановиться и не вздремнуть?
1/18/92 23:59
Ну вот, мечусь между романом, поэмой и ипподромом и по-прежнему жив. На
скачках мало чего происходит. Но чем больше узнаешь людей, тем больше
хочется смотреть на лошадок. И потом, существует магистраль, по которой
едешь туда и обратно. Она напоминает о том, что собой представляет
человечество. Его история строилась на состязании. Кто-то выиграет благодаря
твоему поражению. Это врожденное и в огромной степени проявляется на
магистрали. В планах доходяг - тебя прижать, лихачей - подрезать и обогнать.
Я держусь 70, так что я пропускаю и меня пропускают. Я не против лихачей. Я
схожу с их пути и даю им порезвиться. Раздражают доходяги, те, что выжимают
жалкие 55 в левом ряду. Иногда оказываешься окружен такими. Головы и шеи
такого для обозрения достаточно, чтобы составить о нем свое мнение. А мнение
таково, что человек спит на ходу, но при этом озлоблен, груб, туп и
кровожаден.
Слышу внутренний голос:
- Ты глуп, если так думаешь. Дубина.
Всегда будут люди, защищающие умственную отсталось общества, потому что
они не отдают себе отчет, что тоже неполноценны. У нас отсталое общество, и
именно поэтому они реагируют, как реагируют, и отреагировали бы на что
угодно. Это их личное дело, и мне оно до фонаря, разве что приходится жить
среди таких.
Вспоминается один мой обед в компании. За соседним столиком сидела
другая. Они громко общались и продолжали смеяться. Но смех был откровенно
фальшивым и вымученным. Он не прекращался.
Наконец, я сказал сидящим со мной за столом:
- Невыносимо, да?
Один из моих собеседников обернулся ко мне, нацепил сладенькую лыбу и
сказал:
- Люблю, когда люди счастливы.
Я не отреагировал. Но ощутил, как в утробе растет черная-пречерная
дыра. Ладно, хрен с ней.
Учишься просекать людей на магистралях. За обеденным столом. По
телевизору. В супермаркете и т.д. Все едино. Что я могу поделать?
Уворачиваюсь и креплюсь. Накатываю по новой. Я тоже люблю, когда люди
счастливы. Вот только немного я наблюдал подобных сцен.
Короче, выбрался я на ипподром и сел на свое место. Неподалеку сидел
парень в красной кепке, надетой задом наперед. В одной из тех кепок, что
раздаются на ипподроме. Раздаточный День. С собой у него были программа
скачек и губная гармоника, в которую он дул. Играть на ней он не умел.
Просто дул. Дипапазон, конечно, тоже был не Шонберговский - 2 или 3 тона.
Когда дыхалка у него села, он уткнулся в программу.
Впереди меня сидели все те же трое парней, которых я наблюдал здесь всю
неделю. Мужик лет 60 во всегдашних коричневых брюках и коричневой же шляпе.
Рядом с ним восседал сутулый с кривой шеей. А с ним рядом - не прекращавший
курить азиат лет 45. Перед каждым заездом они обсуждали, на какую лошадь кто
хочет поставить. Игроки из них были похлеще, чем из Чокнутого Крикуна.
Объясню, почему. Я сидел позади них две недели кряду. И ни один из них
победителя пока не угадал. Ставили они с почти равными шансами, а именно
между 2 к 1 и 7 или 8 к 1. Так прошло в районе 45 заездов и сменились 3
набора. Потрясающая статистика. Прикиньте. Скажем, если бы каждый из них
просто взял номер 1, 2 или 3 и не менял его, они бы автоматически в конце
концов выиграли. Но их прыг-скок при запущенных на полную мощность мозгах
позволял им лажать. Зачем они продолжали ходить на ипподром? Неужели им не
стыдно за свою негодность? Нет, всегда ждешь следующего заезда. Однажды они
попадут в цель. И сорвут куш.
Теперь вы понимаете, почему компьютер меня так манит, когда я
возвращаюсь с ипподрома, едва съехал с магистрали? Пустой экран, на который
выносятся слова. Жена и 9 кошек кажутся гениями. Они гении и есть.
2/8/92 1:16
Чем заняты писатели, когда не пишут? Я, например, хожу на ипподром. В
ранние годы я голодал или ишачил на выворачивающих нутро работах.
Сейчас я держусь подальше от писателей, а также тех, кто себя к таковым
причисляет. Но в период с 1970 по 1975, когда я твердо решил не слезать со
стула и писать или умереть, писатели ко мне захаживали. Все как один -
поэты. ПОЭТЫ. И я сделал любопытное открытие: ни у кого из них не было
реальных средств к существованию. У тех из них, кто издавался, книги не
продавались. Если кто из них устраивал свой поэтический вечер, на него
являлись от 4 до 14 слушателей, да и те - коллеги по цеху. ПОЭТЫ. При этом
все они занимали весьма уютные апартаменты и, судя по всему, располагали
уймой времени, чтобы высижать на моем диване, треская мое же пиво. Я
заработал репутацию городского сумасшедшего, дающего вечеринки, где
творилось невообразимое, обезумевшие женщины плясали и крушили мебель, я
швырял народ с крыльца, а полиция заглядывала с рейдами и т.д. Многое из
сплетен были правдой. Но помимо этого мне требовалось что-то настукивать для
издателя и журналов, чтобы платить за жилье и кир, а это означало писать
прозу. Но эти... поэты... занимались только поэзией... Я считал их род
деятельности невразумительным и претенциозным... но они ему вполне
соответствовали, разодетые в своей нарядной манере, откормленные, с их
нескончаемым сиденьем на диване и болтовней об их поэзии и себе любимых. Я
часто спрашивал какого-то:
- Ответь, как тебе это удается?
Он лишь сидел и улыбался мне, лакая мое пиво и ожидая появления моих
тронутых женщин, надеясь чего заполучить - секса ли, восхищения,
приключений, да хрен его знает чего еще.
В моей голове все больше прояснялось, что от тихих приживалов придется
избавляться. Тем более, я их уже исподволь разоблачил, одного за другим.
Чаще всего на заднем плане маячила умело спрятанная МАТЬ. Мать заботилась о
своем гении, башляла за его аренду, еду и шмотье.
Однажды, в тот редкий случай, когда я был вне дома, я сидел в гостях у
ПОЭТА. Было довольно уныло, нечего выпить. Он сидел, толкуя о том, как
несправедливо то, что его не признают. Редакторы вообще все сговорились
против него. Он ткнул пальцем в меня:
- Ты тоже. Ты посоветовал Мартину меня не издавать!
То была ложь. Он принялся бубнить и ныть обо всем подряд. Зазвонил
телефон. Он взял и говорил сдержанно и тихо. Повесил трубку и повернулся ко
мне.
- Это моя мать, она сейчас зайдет. Тебе придется уйти!
- Ничего стращного, с радостью познакомлюсь с твоей матерью.
- Нет! Нет! Она ужасна! Ты должен уйти! Сейчас же! Скорее!
Я зашел в лифт, спустился. Этого я вычеркнул из списка.
Был и другой. Мать оплачивала ему еду, машину, страховку, жилье и даже
кое-что за него писала. Невероятно. Это длилось десятилетиями.
Еще один казался очень спокойным, сытым. Он читал лекции по поэзии в
церкви каждое воскресенье. Жилище у него было приятное. Он числился в
компартии. Назовем его Фред. Я спросил пожилую посетительницу его семинара,
бывшую от него в глубочайшем восторге:
- Скажите, как Фреду это удается?
- О, - сказала она, - Фред не хочет, чтобы кто-либо знал, потому что он
очень скрытный, но он зарабатывает мытьем продуктовых грузовичков.
- Продуктовых грузовичков?
- Да, знаете, эти тележки, что развозят на фирме кофе и бутерброды в
обеденный перерыв. Так вот, Фред их моет.
Прошло пару лет, когда выяснилось, что Фред владел парой жилых зданий и
жил в основном за счет арендной платы. Когда я об этом узнал, я наклюкался и
поехал к нему. Он жил по соседству с небольшим театром. Высокохудожественно.
Я выпрыгнул из машины и позвонил. Тишина. Я знал, что он дома. Я видел его
тень за занавесками. Вернувшись в авто, я стал бибикать в клаксон и орать:
- Эй, Фред, выходи!
Бросил пивную бутылку в одно из окон. Она срекошетила. Это его задело.
Он вышел на балкончик и воззрился на меня.
- Буковски, пшел прочь!
- А ну-ка, Фред, спускайся, и я начищу тебе рыло,
коммуняка-землевладелец!
Он забежал внутрь. Я стоял ждал. Тишина. Тогда меня посетила мысль о
том, что он мог вызвать легавых. А их я достаточно понавидался. В машину и
домой.
Другой поэт жил в доме ниже линии моря. Ничего домик. А вот работы у
парня не было никогда.
Я преследовал его:
- Как тебе это удается? Как? Как удается?
В конце концов, он сдался:
- У моих родителей имеется кое-какая недвижимость, а я занимаюсь сбором
арендных платежей. Сижу на ставке.
Я представил, на какой же охрененной ставке он там сидит. В любом
случае, он хотя бы признался.
Некоторые этого так и не сделали. Был, к примеру, такой. Настоящие
стихи писал, но крайне мало. Всегда занимал приличную жилплощадь. Или
выезжал на Гаваи или куда еще. Наиболее расслабленный из всех. Всегда в
свежевыглаженных шмотках и новых туфлях. Его никогда не хотелось заслать в
душ или в парикмахерскую. Его зубы сверкали.
- Ну же, малыш, как тебе это удается?
Он был непробиваем. Даже не улыбался. Стоял молча и все.
Иной сорт этих фруктов живет подаянием. Об одном из них я сочинил
поэму, но так никогда ее и не напечатал, потому что в конечном счете ему
сочувствовал. Вот сокращенная версия:
Джек с висящей челкой,
Джек, берущий взаймы до востребования,
Джек с толстой кишкой,
Джек с громким, громким голосом,
Джек-торгаш,
Джек, нахохлившийся перед дамами,
Джек, мнящий себя гением,
Джек блюющий,
Джек, хулящий удачливых,
Джек стареющий,
Джек, все еще живущий в долг,
Джек, съезжающий на дно,
Джек, обещающий и не выполняющий,
Джек, замышляющий убийство,
Джек, свежующий тюленей,
Джек, балаболящий об ушедших днях,
Джек, не перестающий балаболить,
Джек и его милостыня,
Джек, терроризирующий слабых,
Джек ожесточенный,
Джек, завсегдатай кофеен,
Джек, требующий признания,
Джек, безработный-профи,
Джек, чудовищно переоценивающий свой потенциал,
Джек, продолжающий орать о непризнанном таланте,
Джек, винящий всех подряд.
Вы знаете, кто такой Джек. Вы видели его вчера, увидите завтра
и на следующей неделе тоже.
Он желает все задарма, на халяву.
Славу, женщин, всего-всего.
Мир, полный Джеков, съезжающих на дно.
Подустал я писать о поэтах. Лишь добавлю, что они сами себя ущемляют
тем, что живут, как поэты и никак иначе. Я вламывал как простой кузьмич
вплоть до полтинника, смешавшись с серой массой. Я никогда не причислял себя
к поэтам. Не считаю, что колымить ради того, чтобы выжить - это здорово. В
большинстве случаев это кошмар. Частенько тебе приходится бороться за
галимую работу потому, что тебе в спину дышит 25 парней, готовых сесть в
твое кресло хоть завтра. Да, это бесчувственно, да, от этого плющит. Но
именно ныряние в этот чан с говном и приучило меня отдыхать, когда я писал.
По-моему, поударять лицом в грязь ни для кого не лишне. По-моему, никому не
повредит познакомиться с больницей и тюрьмой. По-моему, всякий должен знать,
что такое провести без пищи 4-5 дней. По-моему, жизнь с психованной женщиной
хорошо сказывается на характере. По-моему, с особым весельем и облегчением
пишется после того, как засадишь проститутке. Эти умозаключения родились у
меня оттого, что все мною встреченные стихоплеты были сопливыми медузами и
подхалимами. Им нечего было о себе поведать за исключением того, что
эгоистичные слабаки.
Да, я не приближаюсь к ПОЭТАМ на пушечный выстрел. Осуждаете меня?
3/16/92 00:53
Понятия не имею, чем это вызвано, но это есть: какое-то ощущение
писателей из прошлого. За достоверность не ручаюсь, это лишь мои чувства,
почти надуманные. Я размышляю о Шервуде Андерсоне, например, как о
безбашенном рубахе-парне. Вероятно, он был стройным и высоким. Неважно. Я
представляю его по-своему (никогда не видел фото). Мой Достоевский -
бородатый, тучный чувак с темно зелеными таинственными глазами. Сперва он
был слишком толст, потом не в меру тощ, потом опять поправился. Нонсенс,
конечно, но мне нравится. Даже представляю Достоевского страждущим маленьких
девочек. Фолкнера вижу в тусклом свете чудилой с плохим запахом изо рта. Мой
Горький - пройдошливый пьянчуга. По мне, Толстой - человек, приходивший в
ярость из-за пустяка. Хемингуэй видится типом, в одиночестве выполнявшим
баллетные па. Селин, мне кажется, плохо спал, а Э.Э.Камминг блестяще гонял в
бильярд. Я мог бы продолжать до бесконечности.
Эти видения посещали меня, главным образом, когда я еще был голодным
писателем, полоумным и неспособным вклиниться в общество. Еды было мало, а
времени навалом. Кем бы ни были писатели, я считал их магическими
существами. Они по-разному приподымали завесу. Для пробуждения они нуждались
в крепком напитке. Многие из них прожили хреновейшую жизнь. Каждый новый
день - как хождение по жидкому бетону. Я сотворил из них кумиров. Я подъедал
за ними. Представления о них поддерживали меня в моей нищете. Думать о них
было куда приятней, чем их читать. Вот Д.Лоуренс. До чего же дурной
коротышка. Он знал столько, что всегда пребывал в бешенстве. Прелестно,
прелестно! А Олдос Хаксли... небывалый мозг. Объем поглощенной им информации
наградил хозяина головными болями.
Я растягивался на своей голодранской кровати и думал об этих ребятах.
Литература была такой... романтичной. Ага.
Но композиторы и художники тоже молодцы. Постоянно сходили с ума,
кончали с собой, совершали странные и противные поступки. Суицид почитался
за отличную идею. Я и сам не раз пробовал. Срывалось, но я был близок.
Предпринял несколько попыток. Сейчас мне 72. Мои герои давно откланялись, и
я обречен жить с другими. С кем-то из новоявленных творцов, с кем-то из
буквально появившихся. Они уже не то. Я смотрю на них, слушаю их и думаю,
неужели это все? То есть, они выглядят сытыми... они брюзжат... но при этом
они сыты. Никакого дикарства. Кто дик, так это те, что не удались как
художники и утверждают, что повинны в этом потусторонние силы. То, что они
созидают, отвратно, тошнотворно. Мне больше не на ком сфокусироваться. Не на
себе же. Я побывал в тюрьмах, имел обыкновение высаживать двери, бить окна,
пить по 29 дней за месяц. Сейчас сижу перед компьютером при включенном
радио, слушая классику. Сегодня я даже не пью. Я себя строю. Чего ради? Я
что, стремлюсь дожить до 80 или 90? Я не против смерти... только не в этом
году, ладно?
Не знаю, просто раньше все было иначе. Писатели были больше похожи...
на писателей. Что творилось! Литературные журналы. И будь я проклят, если
хоть единожды не пересекся со старой гвардией. Каресс Кросби напечатала один
из моих рассказов в своем портфолио наряду с Сартром, кажется, Генри
Миллером и, вроде бы, Камю. Журнала этого у меня уже нет. Украли. У меня
воруют. Берут что ни попадя в процессе роспития. Вот почему я все чаще один.
Как бы там ни было, кому-то еще должно не хватать Бурных 20-х и Гертруды
Стейн с Пикассо... Джеймса Джойса и Лоуренса сотоварищи.
Мне кажется, мы уже не справляемся, как раньше. Как будто мощности наши
изношены, и эксплуатировать их уже нельзя.
Я сижу здесь, прикурив сигарету и слушаю музыку. На здоровье не жалуюсь
и надеюсь, что пишу так же, как прежде или даже лучше. Все остальные книги
кажутся такими... обыденными... выполнены в наизусть выученном стиле. Может,
я слишком много читал. Или слишком долго. А еще после десятилетий
писательства (а нарожал я туеву тучу), читая очередного писателя, я уверен,
что могу точно сказать, где он мухлюет. Вранье легко раскрывается, и вот
гладенькая полировка содрана... Я угадываю, какой будет следующая строчка,
новый абзац... Ни искры, ни натиска, ни перекомпановки. Они тупо зазубрили
ремесло, как починку водопроводного крана.
Мне становилось легче, когда я представлял величие в других, даже если
оно не всегда в них оказывалось.
Передо мной вставал Горький в русской ночлежке, стреляющий табачок у
парня рядом. Робинсон Джефферс, говорящий с клячей. Фолкнер, начинающий с
последнего стакана в бутылке. Само собой, я дурачился. Молодой дурашлив, а
старый - дурак.
Пришлось приспосабливаться. Но для всех нас по сей день каждая новая
строка всегда тут как тут. Порой это та самая строка, ради которой все
затевалось. Она пробивается и говорит ЭТО. Мы мечтаем о ней на протяжении
длинных ночей и надеемся на лучшее.
Вероятно, сейчас мы настолько же хороши, насколько те ублюдки тогда. И
кто-то из молодых думает обо мне, как я думал об ушедших. Узнаю об этом из
писем. Прочитываю их и выбрасываю. Они из ужасных 90-х. Это новая строчка.
За ней последуют другие. Пока строчки не кончатся.
Ага. Еще сигаретку. Потом я, пожалуй, приму душ и отправлюсь спать.
4/16/92 00:39
Скверный день на ипподроме. На подъезде я всегда путаю, какой системой
воспользуюсь. Возьму-ка я 6 или 7. Разумеется, мимо. По крайней мере, я
никогда не потеряю ни свои штаны, ни рассудок на скачках. Я просто столько
не ставлю. Годы нищеты сделали меня осторожным. Да и выигрышные мои дни не
особо шикарны. Кроме того, я лучше буду прав, чем не прав, особенно
отказываясь от часов своей жизни. Некоторые чувствуют время, гробя себя
здесь. Лошади приближались к воротам перед 2ым заездом. До старта оставалось
еще 3 минуты, и наездники не торопились. Техподготовка почему-то показалась
мне мучительно долгой. Когда тебе 70, сильнее обижаешься, если кто-то хезает
на твое время. Разумеется, я осознаю, что сам себя поставил в позу унитаза.
Раньше я ходил на ночные гонки борзых в Аризоне. Так вот, они знали,
что к чему. Отвернешься попросить стаканчик, а там уж новый забег. Никаких
30-минутных ожиданий. Свист, и они мчатся друг за другом. Это освежало.
Ночной воздух холодил, а действие было безостановочным. Не верилось, что
кто-либо осмеливался выправаживать тебя на перерыв. А когда все
заканчивалось, тебе не докучали. Ты был волен квасить там остаток ночи и
драться со своей подругой.
Но на скачках - ад. Я сохраняю суверенитет. Ни с кем не говорю. Это
помогает. Впрочем, со всеми клерками я знаком. Подходишь к окошку,
напрягаешь голосовые связки. С годами тебя узнают. И большая их часть -
по-настоящему приличные люди. Я считаю, что годы общения с человечеством
одарили их способностью во многое врубаться. Например, они секут, что
людские гонки на выживание - один большой отстой-отстоище. Но и от клерков я
стараюсь держаться подальше. Совещаясь с самим собой, я достигаю вершин. С
тем же успехом мог остаться дома. Закрыться и колдовать над красками и все
такое. Но с какой-то стати мне необходимо выбираться, дабы удостовериться в
том, что человечество - это огромный кусок говна. Будто бы у них есть шанс
измениться! Эй, крошка, я обязан чудить. Кроме того, что там присутствует
такое, что позволяет не думать о смерти. К примеру, ты слишком озабочен тем,
насколько ты дебилен, чтобы там быть, дабы думать о чем-либо помимо. Взял с
собой ноутбук, полагая, что напишу пару вещей между заездами. Нереально.
Воздух прогорклый и тяжелый. Мы - добровольные постояльцы концлагеря.
Вернувшись домой, могу поразмышлять о смерти. Чуток. Недолго. Я не переживаю
по этому поводу и не сожалею. Это напоминает беспонтовую работу. Когда? В
среду вечером? Или когда усну? Или от следующего жутчайшего похмелья?
Автоавария? Это бремя, это то самое, что за меня никто не сделает. А я
прощаюсь без веры в Бога. Это хорошо, мы сойдемся с ним лоб в лоб. Это
формальность, как влезать в ботинки поутру. Думаю, мне будет не хватать
писательства. Писать лучше, чем пить. А уж писать, бухая - это всегда
пускало стены в пляс. Может, есть ад, а? Туда будут отправлять всех поэтов
на чтения, а мне придется их слушать. Я буду вовлечен в их обостренное
тщеславие и бьющую через край самовлюбленность. Если ад есть, то этот будет
моим: поэт за поэтом, читающие и читающие...
Так или иначе, а день неудачный. Схема, которая обычно срабатывала,
дала сбой. Боги тасуют колоду. Покалечили времена, а тебя оставили в
дураках. Но время для того и дается, чтобы его расходовать. Что тут
поделаешь? Без продыху мчаться на всех парах не получится. Кое-где
приходится притормаживать. Ты выжимаешь максимум, что и приводит тебя в
кювет. У вас есть кот? Или кошки? Они спят, знаете ли. Могут дрыхнуть всего
по 2% часов в сутки и выглядеть после этого восхитительно. Потому что знают,
что для волнения нет причин. Следующая кормежка. Прикончить какую-нибудь
пузатую мелочь. Когда меня разрывает на части, я смотрю на своих кошек. У
меня их 9. Просто наблюдаю, как одна из них спит или дремлет, и
расслабляюсь. Писательство - это тоже моя кошка. Она позволяет смотреть
правде в глаза. Умиротворяет. По крайней мере, на какое-то время. Потом
провода моих нервов натягиваются, и приходится заново прибегать к терапии.
Не понимаю писателей, которые сознательно перестают творить. Как они
успокаиваются?
Ну что ж, на ипподроме сегодня было смертельно уныло, но вот я уже
дома, а туда, скорее всего, двину завтра. Как я с собой справляюсь?
Отчасти это заслуга рутины, та энергия, что поддерживает многих из нас.
Место, куда можно завалиться, занятие, чтобы убить время. Мы натренированы
сыздавна. Переезды, увлечения. Может, это что-то интересное? Как вульгарное
мечтательство. Это сродни тому, как я цеплял женщин по барам. Я мнил, что,
возможно, вот это ОНА и есть. Очередная рутина. Более того, в ходе полового
акта я думал, что и это рутина, а я делаю только то, что должен. Я казался
себе смехотворным, но продолжал. А что еще мне оставалось? Иногда, чтобы
выпутататься, я говорил:
- Послушай, крошка, мы тут глупостями занимаемся. Мы - всего лишь
орудия природы.
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду, крошка, не наблюдала ли ты никогда, как ебется парочка
мух или что-нибудь в этом роде?
- ТЫ БОЛЬНОЙ! Я ВАЛЮ ОТСЮДА!
Мы не можем закапываться слишком глубоко в себя, иначе перестанем жить,
прекратим что-либо делать. Как мудрецы, посиживающие на камне без движения.
Не убежден, правда, что это признак мудрости. Они избавляются от очевидного,
но что побуждает их так поступать? В сущности, это мухи-самоебки. Спасения