На пороге – Наташа с девочкой на руках. Девочке годика три, а Наташе – как Серому: примерно двадцать пять.
– Я уж думал, вы не придете, – говорит Серый. – Ну чего, чаю выпьем, может, пописать надо на дорожку?
– Не, Сереж, мы чаю напились, пописали, ничего нам не надо.
– На дорожку нельзя писать, надо на травку! – Сонечка смеется своей шутке.
– А это что у нас за карта мира?
– А это мы вчера с нашим папочкой обои клеили, а потом ладошками по полу повозили. Не отстирывается.
– Не отстирывается! – довольный хохот.
– Не понимаю, чему ты так рада. Ну что, поехали?
– Ну, как знаете, – пожимает плечами Серый, берет у Наташи пакет с игрушками и едой, и они едут.
Наташа – жена Димона, приятеля Серого. Димон работает на трех работах. На выходные Димон отправляет жену Наташу и дочку Сонечку к Серому на дачу, потому что в квартире ремонт, а Сонечке нужно дышать свежим воздухом. Четырнадцать выходных подряд. Все лето.
Вот они едут: Сонечка и Джеки на заднем сиденье, а Наташа и Серый – рядом. Едут рано, пробок нет.
– Кайфово водишь, – говорит Наташа.
– Ерунда. На этой тачке невозможно понять, как я вожу. Консервная банка, а не тачка. Все время что-нибудь отваливается.
– А папа говорит, – звонким голоском сзади, – а папа говорит, что ему Хрюслер больше всего нравится.
– Это она так «Крайслер» называет, – поясняет Наташа. – Папе до Хрюслера еще пахать и пахать.
Серый усмехается, глядя вперед. «Пахать и пахать», – повторяет он про себя, одними губами.
Выворачивают на Таллинское шоссе. Выходит солнце.
– Ого, я только сейчас заметила. Это кто тебя так?
– Это уже давно. Джеки дернула, упал.
– Ни фига себе.
– Об угол дома.
– Мама, давай споем песню бегемотика?
– О Боже мой, – вздыхает Наташа. – Сколько можно?
– Что за песня-то?
– Да из рекламы про мебельный центр «Грэйт». Она меня замучила уже этим бегемотом. В метро увидела.
– Там написано: «Большой и домашний»! – требует Сонечка. – Дядя Сережа, бегемот разве может быть домашний?
– Может.
– А крокодил?
– Тоже может.
– А… – напряженная работа мысли. – А копчик?
– Это кто?
– Это какой-то там кабанчик, – поясняет Наташа. – Это мы «В мире животных» вчера смотрели.
– Лесной кабанчик! У него клыки!
– Чувствуешь, какой светлый ум у нас растет.
– Да, вообще, – признает Серый, неотрывно глядя на дорогу. – Просто что-то феноменальное.
– В «Грэйте», в «Грэйте», я знаю, я знаю! – распевает Сонечка, вдохновленная тем, что ее хвалят.
На небе между тем тоже творится что-то феноменальное: груды облаков, холодных, белоснежных, высоких и взбитых, караваном идут с севера; заходящее солнце подсвечивает их снизу, отблески лежат на опаленных лугах. Желтоватый, необычный свет.
– Будет опять лить все выходные, – вздыхает Наташа.
Серый молчит и смотрит на дорогу.
Приехали. Темнеет. Наташа жарит кабачки. Сонечка носится вокруг дома и стучит по стенам серебряной ложкой.
– Сломаешь дом! – говорит ей Серый.
Соня хитро прищуривается, влезает на скамеечку и опускает руку с ложкой в дождевую бочку. Бочка до краев налита.
– Сейчас моя ложечка уплывет на дно, – пищит Соня, поглядывая на Серого.
– А там нет дна, – сообщает Серый. – Там… прямо тоннель, и все, что утонуло в этой бочке, уносит прямо в океан.
Сонечка быстро отдергивает руку от темной воды и спрыгивает со скамеечки.
– Передупреждать же надо! – пищит она, укоризненно глядя на Серого.
– Пошли помидоры поливать, – Серый идет широкими шагами в парник.
Сонечка скачет за ним. За ужином Сонечка капризничает и без умолку болтает.
– Разгулялась сегодня, слишком много впечатлений, – говорит Наташа. – Надо после ужина будет тихо погулять, чтобы потом хорошие сны снились.
Серый звонит отцу. Тот как раз вернулся домой с завода.
– Будешь в «Русскую деревню» заезжать? – спрашивает Серый.
– Вообще-то не собирался. А что?
– Там справа от входа школьный базар, продают веревочные качели. Купи для Соньки, я тебе потом отдам.
– Куда ты их вешать собрался?
– Их куда угодно можно вешать. На ворота.
– На ворота я не разрешаю.
– На тополь повешу, – говорит Серый.
Солнце садится в тучу. Космический ветер слегка клонит траву. Шифер надо красить. Джеки в сумерках бежит впереди по колее: чей-то след слабо пахнет по дороге. Сонечка собирает колокольчики. Наташа и Серый не спеша идут рядом.
– Ремонт задолбал уже, – говорит Наташа. – И кредит задолбал уже. Не могу этого слова слышать.
– Я Димону говорю, кредит – это… – Серый пожимает плечами.
– Да просто, как-то это все… – морщится Наташа.
Они идут рядом. По темнеющему небу летит маленький самолетик. Джеки негромко гавкает и вопросительно смотрит на Серого.
– Гулять, Джеки.
Джеки трусит вперед.
– Мама, ты посмотри, что я нашла! – несется Соня.
– Не бегай, – говорит Наташа шепотом.
– Не буду, – затихает Соня и тоже шепчет: – Мама, смотри, что я нашла.
– Потрясающе, – говорит Наташа.
Джеки убежала вперед, темным пятном виднеется на повороте дороги.
– Пойдем назад?
– Ну, пошли, – тревожно говорит Наташа.
– Джеки! – зовет Серый и хлопает себя по бедру.
Когда возвращаются назад, Сонечка уже зевает, глазки слипаются. Наташа укладывает ее спать.
Серый курит на крыльце.
– Даже сказку не стала просить, – Наташа возвращается и тоже закуривает. – Мгновенно заснула. Хлоп на подушку, и задрыхла.
– Здорово, – откликается Серый, выпуская дым в пространство.
В июле здесь были сенокосы, теперь трава растет по второму разу. Травы горькие, синеватый пух.
– В следующий раз приедете?
– Нет, все, – говорит Наташа и ежится. – Холодно уже.
– Ну да, смысла нет, – соглашается Серый.
Темнота сгущается в пустой деревне. Над лесом стоит сухая рыжая луна. Меркурий яркой точкой висит над горизонтом.
Сергей оборачивается и смотрит на Наташу.
Мой идеал
Машины, дети, окна
– Я уж думал, вы не придете, – говорит Серый. – Ну чего, чаю выпьем, может, пописать надо на дорожку?
– Не, Сереж, мы чаю напились, пописали, ничего нам не надо.
– На дорожку нельзя писать, надо на травку! – Сонечка смеется своей шутке.
– А это что у нас за карта мира?
– А это мы вчера с нашим папочкой обои клеили, а потом ладошками по полу повозили. Не отстирывается.
– Не отстирывается! – довольный хохот.
– Не понимаю, чему ты так рада. Ну что, поехали?
– Ну, как знаете, – пожимает плечами Серый, берет у Наташи пакет с игрушками и едой, и они едут.
Наташа – жена Димона, приятеля Серого. Димон работает на трех работах. На выходные Димон отправляет жену Наташу и дочку Сонечку к Серому на дачу, потому что в квартире ремонт, а Сонечке нужно дышать свежим воздухом. Четырнадцать выходных подряд. Все лето.
Вот они едут: Сонечка и Джеки на заднем сиденье, а Наташа и Серый – рядом. Едут рано, пробок нет.
– Кайфово водишь, – говорит Наташа.
– Ерунда. На этой тачке невозможно понять, как я вожу. Консервная банка, а не тачка. Все время что-нибудь отваливается.
– А папа говорит, – звонким голоском сзади, – а папа говорит, что ему Хрюслер больше всего нравится.
– Это она так «Крайслер» называет, – поясняет Наташа. – Папе до Хрюслера еще пахать и пахать.
Серый усмехается, глядя вперед. «Пахать и пахать», – повторяет он про себя, одними губами.
Выворачивают на Таллинское шоссе. Выходит солнце.
– Ого, я только сейчас заметила. Это кто тебя так?
– Это уже давно. Джеки дернула, упал.
– Ни фига себе.
– Об угол дома.
– Мама, давай споем песню бегемотика?
– О Боже мой, – вздыхает Наташа. – Сколько можно?
– Что за песня-то?
– Да из рекламы про мебельный центр «Грэйт». Она меня замучила уже этим бегемотом. В метро увидела.
– Там написано: «Большой и домашний»! – требует Сонечка. – Дядя Сережа, бегемот разве может быть домашний?
– Может.
– А крокодил?
– Тоже может.
– А… – напряженная работа мысли. – А копчик?
– Это кто?
– Это какой-то там кабанчик, – поясняет Наташа. – Это мы «В мире животных» вчера смотрели.
– Лесной кабанчик! У него клыки!
– Чувствуешь, какой светлый ум у нас растет.
– Да, вообще, – признает Серый, неотрывно глядя на дорогу. – Просто что-то феноменальное.
– В «Грэйте», в «Грэйте», я знаю, я знаю! – распевает Сонечка, вдохновленная тем, что ее хвалят.
На небе между тем тоже творится что-то феноменальное: груды облаков, холодных, белоснежных, высоких и взбитых, караваном идут с севера; заходящее солнце подсвечивает их снизу, отблески лежат на опаленных лугах. Желтоватый, необычный свет.
– Будет опять лить все выходные, – вздыхает Наташа.
Серый молчит и смотрит на дорогу.
Приехали. Темнеет. Наташа жарит кабачки. Сонечка носится вокруг дома и стучит по стенам серебряной ложкой.
– Сломаешь дом! – говорит ей Серый.
Соня хитро прищуривается, влезает на скамеечку и опускает руку с ложкой в дождевую бочку. Бочка до краев налита.
– Сейчас моя ложечка уплывет на дно, – пищит Соня, поглядывая на Серого.
– А там нет дна, – сообщает Серый. – Там… прямо тоннель, и все, что утонуло в этой бочке, уносит прямо в океан.
Сонечка быстро отдергивает руку от темной воды и спрыгивает со скамеечки.
– Передупреждать же надо! – пищит она, укоризненно глядя на Серого.
– Пошли помидоры поливать, – Серый идет широкими шагами в парник.
Сонечка скачет за ним. За ужином Сонечка капризничает и без умолку болтает.
– Разгулялась сегодня, слишком много впечатлений, – говорит Наташа. – Надо после ужина будет тихо погулять, чтобы потом хорошие сны снились.
Серый звонит отцу. Тот как раз вернулся домой с завода.
– Будешь в «Русскую деревню» заезжать? – спрашивает Серый.
– Вообще-то не собирался. А что?
– Там справа от входа школьный базар, продают веревочные качели. Купи для Соньки, я тебе потом отдам.
– Куда ты их вешать собрался?
– Их куда угодно можно вешать. На ворота.
– На ворота я не разрешаю.
– На тополь повешу, – говорит Серый.
Солнце садится в тучу. Космический ветер слегка клонит траву. Шифер надо красить. Джеки в сумерках бежит впереди по колее: чей-то след слабо пахнет по дороге. Сонечка собирает колокольчики. Наташа и Серый не спеша идут рядом.
– Ремонт задолбал уже, – говорит Наташа. – И кредит задолбал уже. Не могу этого слова слышать.
– Я Димону говорю, кредит – это… – Серый пожимает плечами.
– Да просто, как-то это все… – морщится Наташа.
Они идут рядом. По темнеющему небу летит маленький самолетик. Джеки негромко гавкает и вопросительно смотрит на Серого.
– Гулять, Джеки.
Джеки трусит вперед.
– Мама, ты посмотри, что я нашла! – несется Соня.
– Не бегай, – говорит Наташа шепотом.
– Не буду, – затихает Соня и тоже шепчет: – Мама, смотри, что я нашла.
– Потрясающе, – говорит Наташа.
Джеки убежала вперед, темным пятном виднеется на повороте дороги.
– Пойдем назад?
– Ну, пошли, – тревожно говорит Наташа.
– Джеки! – зовет Серый и хлопает себя по бедру.
Когда возвращаются назад, Сонечка уже зевает, глазки слипаются. Наташа укладывает ее спать.
Серый курит на крыльце.
– Даже сказку не стала просить, – Наташа возвращается и тоже закуривает. – Мгновенно заснула. Хлоп на подушку, и задрыхла.
– Здорово, – откликается Серый, выпуская дым в пространство.
В июле здесь были сенокосы, теперь трава растет по второму разу. Травы горькие, синеватый пух.
– В следующий раз приедете?
– Нет, все, – говорит Наташа и ежится. – Холодно уже.
– Ну да, смысла нет, – соглашается Серый.
Темнота сгущается в пустой деревне. Над лесом стоит сухая рыжая луна. Меркурий яркой точкой висит над горизонтом.
Сергей оборачивается и смотрит на Наташу.
Мой идеал
Нет никакого секрета в том, что наши учителя иногда выпивают.
То есть я, конечно, не хочу сказать, что они все горькие пьяницы.
(Хотя про физрука с физиком можно выразиться и так.)
Но все равно они выпивают часто и помногу.
Поэтому у них часто бывает похмелье. Даже чаще, чем у нас.
А когда у учителя похмелье, то ничего доброго нам рассказать он, понятное дело, не может.
И тогда учитель объявляет: «Пишем сочинение на свободную тему».
Но наши учителя не имеют понятия о свободе. Поэтому тему они дают на самом-то деле не свободную, а просто дурацкую.
Например: «Я и мой город».
Или: «Чего я хочу добиться в жизни».
Или: «Если бы я был всемогущ».
Если учитель добрый и хороший, то цель у него одна: занять нас чем-то, пока пройдет голова. Если же учитель злобный и коварный, то у него есть еще одна тайная цель: узнать про нас побольше, чтобы потом издеваться было удобнее. Все это знают.
Все знают, что надо писать: «Я хочу быть как Татьяна Ларина» или «как наш президент» и «Я бы увеличил зарплату бюджетникам».
Но тебя так редко спрашивают, что тебе ужасно хочется рассказать о себе все.
Или злобно посмеяться в письменной форме.
Или оставить чистый лист, как в советских фильмах про подростков.
Я горжусь тем, что поддался искушению только один раз. Только однажды я написал то, что думал, и получил за это по мозгам.
Дело было так.
Накануне учителя праздновали Двадцать третье февраля, а на следующий день под дверями учительской колбасилось шестьдесят бутылок из-под шампанского. Зачем русичке было совершать подвиги и приходить к первому уроку, я не знаю. Давно подозреваю, что наша русичка – мазохистка. Она очень любит рассказы про святых, которые целовались с прокаженными. Не сомневаюсь, что она бы тоже с удовольствием с ними поцеловалась, но не думаю, что это понравилось бы самим прокаженным.
И вот, это женщино, пардон за слог… этот женщин в рваных башмаках, этот самоотверженный, но придурковатый бумажно-оловянный солдафон в юбке пришел на первый урок.
Уставился на нас и жалобно рявкнул:
– Сочинение на свободную тему!..
Все:
– Уфф.
То есть, значит, сейчас она спокойно уснет на журнале и не будет нас иметь.
– Тема! – орет она хрипло. Она не умеет не орать. – Мой! Ыдеал!!!
– Что?
– МОЙ ИДЕАЛ!
– А что его мыть-то, – автоматически говорит Митька. – У меня чистый идеал.
Остряк, блин.
– Капралов, – хрипит русичка умоляюще, – закрой пасть…
Девицы выдрали по листку и пошли трепаться.
– Ты про кого будешь писать?
– Ой, не знаю.
– Я буду писать про димубилана.
– Это нечестно, я хотела про димубилана.
– Ну, пиши тоже про него.
– Нет! Так нечестно!
Митька поворачивается ко мне и говорит:
– Это идиотская тема, я не буду писать.
Это значит: «И ты тоже не пиши, чтобы не я один». Но у меня плохо началась четверть. Я не хочу конфликтов. И Мирка Борисевич уже исписала полстраницы. Поэтому я мягко указываю Митьке:
– А не пошел бы ты, Митя, в попу.
Митька в затруднении, а я поворачиваюсь лицом к белому листочку с ободранными краями и думаю: что писать?
Мой идеал. Идеал мой. Как она вообще понимает это слово? То ли надо писать про будущую жену, какая она должна быть? То ли про любимых литературных героев русички? То ли про Путина, то ли про Пушкина? Скорее всего про Пушкина, подумал я и уже занес ручку, но тут что-то вспомнились мне стихи Пушкина про публичный дом. И еще эти: «Стамати был стар и бессилен, а Елена молода и проворна»… Нет, Пушкин – это наше все что угодно, только не идеал. Спросить у нее? Да она уже задрыхла на журнале, как и было предсказано. Черт подери.
– Мирка, ты про кого пишешь?
– Как ты думаешь?
– Конечно же, про Артемия Волынского, – предположил я.
– Да ни фига, – возмущается Мирка, заливаясь краской, – я пишу про Маргарет Тэтчер.
– Ты неправильно поняла тему, – говорю я. – Вон Юлечка пишет про Путина, Анечка – про Диму Билана, Олечка – про Джонни Деппа, а Митька Капралов – про Земфиру. Просекла фишку? Так что порви скорее Мэгги Тэтчер и начинай про Чубайса.
– А сам-то про кого? – иронически спрашивает Мирка. – Про Арину Родионовну?
– Да, блин, не знаю, – заморочился я.
– Напиши про какого-нибудь фельдмаршала, – посоветовала Мирка и опять строчит.
Точно, думаю, про фельдмаршала – это отличная тема. Смотрю – осталось полурока. Схватил я ручку побыстрее и стал катать про фельдмаршала. Русичка так всхрапывала, что изредка сама себя будила, приподнималась, мятая, с журнала, глядела вокруг осоловевшими глазами и опять клевала носом. Звонок прозвенел, мы сочинение сдали, и я забыл про него.
На следующий урок приходит русичка надменная, достает сочинений пачку из сумки. Губки у нее поджатые. Садится аккуратно. На другие стулья она плюхается, но когда в класс входит, аккуратно садится: предыдущие поколения ее напильником отучили. Ножки подпиливали. Не ей, а стулу, конечно. Мне папа рассказывал.
– Мда, – говорит русичка. – Ваши сочинения…
И рожу делает такую, что всем понятно: подтереться ей нашими сочинениями хочется.
– Аминова, – говорит русичка. – Понятно твое желание красивой жизни, но я боюсь, что ты можешь слишком далеко зайти в погоне за нею. Байлюк. Почему не сдал сочинение, ведь ты был.
– Он был, есть и будет есть, – автоматически острит Митька.
«Достали», – думает Сева Байлюк. Мне видно его мысли – он сидит впереди через проход.
– У тебя нет идеалов? – вопрошает русичка.
«Блин», – думает Сева отчетливо.
– Похоже, она опять к уроку не готова, – шепчет мне Мирка. – Это возмутительно. Мы не успеем пройти материал.
– Борисевич! – истошно кричит русичка. – Ты чрезмерно политизирована. Это смешно при твоей комплекции.
Народ хохочет. Мирка кричит:
– Демократа должно быть много!
– Ну и будешь как итальянская матрёна, – говорит русичка. – Восемь детей и макароны.
– Лучше восемь, чем ни одного! – отвечает стерва Мирка.
– Борисевич, вон!!! Мирка сидит.
– Борисевич, вон!! Мирка сидит.
– Борисевич, мы без тебя не начнем.
Пауза. Тяжелый мучительный вздох.
– …Вообще вы все неправильно поняли тему. Вы написали про тех, с кем, извините меня за выражение, вы хотели бы…
– Потрахаться, – страшным шепотом произносит Митька Капралов.
Пауза.
– Но я сейчас хочу поговорить о том, что возмутило меня больше всего.
Русичка порылась в сочинениях и извлекла оттуда один листочек.
– Наши деды, – трагическим тоном завела она после краткого молчания, – отдали свою жизнь за Отечество.
Это было как-то неожиданно, даже гул в классе затих. Русичка встала, держа выбранное из кучи сочинение двумя пальчиками. Прошла на середину класса. Обвела всех своими лупалками.
– Наши деды, – надрывно повторила она тоном выше, – отдали свою жизнь в борьбе с фашизмом!.. – русичка закатила зенки.
«Спятила!» – подумали мы хором.
– Между тем, ребята, среди нас есть фашист! – поведала русичка и эффектно замолчала.
Мы страшно удивились. Фашистов среди нас не значилось.
– Как ты думаешь, кто это? – спросил я у Митьки.
– Да хрен его знает, – тревожно огляделся Митька. – Может, Джанелидзе?
Русичка тянула паузу.
– А вы не подскажете, кто? – спросила Мирка Борисевич. – Чтоб мы боялись?
– Он сидит рядом с тобой! – завопила русичка загробным тоном. – Кусков!
Меня аж передернуло, Мирка от меня инстинктивно отпрыгнула, но быстро сориентировалась.
– Чего?! – я выпучил глаза.
– Ты не можешь не понимать, какую гадость ты написал. Я не знаю, кто тебя этому научил. Мне хочется думать, что ты сам не понимаешь, насколько чудовищны были преступления, совершенные…
– Так, – сказал я, – давайте конкретно. Фельдмаршал Кейтель никаких преступлений не совершал. Он был волевой, целеустремленный человек, прекрасный военный.
– Он убивал наших дедов!
– Он не воевал на Восточном…
– Молчать! – загремела русичка, и передо мной, как шлагбаум, просвистела ее костлявая рука. – Все молчать! – потому что в классе уже опять зашумели и заговорили. – Вы! Придурки!!! Ваши идеалы – идиотские, ни уму ни сердцу! Вы страшные люди! А еще называетесь ленинградцы! Раньше с вами не стали бы церемониться за такие сочинения!
После этого случая я забил на самовыражение и принялся упражняться в других вещах, более приличествующих торговцам и женщинам, чем мужчинам и воинам.
– Это все ты насоветовала! – ругался я на Мирку. – Пиши про фельдмаршала, блин…
То есть я, конечно, не хочу сказать, что они все горькие пьяницы.
(Хотя про физрука с физиком можно выразиться и так.)
Но все равно они выпивают часто и помногу.
Поэтому у них часто бывает похмелье. Даже чаще, чем у нас.
А когда у учителя похмелье, то ничего доброго нам рассказать он, понятное дело, не может.
И тогда учитель объявляет: «Пишем сочинение на свободную тему».
Но наши учителя не имеют понятия о свободе. Поэтому тему они дают на самом-то деле не свободную, а просто дурацкую.
Например: «Я и мой город».
Или: «Чего я хочу добиться в жизни».
Или: «Если бы я был всемогущ».
Если учитель добрый и хороший, то цель у него одна: занять нас чем-то, пока пройдет голова. Если же учитель злобный и коварный, то у него есть еще одна тайная цель: узнать про нас побольше, чтобы потом издеваться было удобнее. Все это знают.
Все знают, что надо писать: «Я хочу быть как Татьяна Ларина» или «как наш президент» и «Я бы увеличил зарплату бюджетникам».
Но тебя так редко спрашивают, что тебе ужасно хочется рассказать о себе все.
Или злобно посмеяться в письменной форме.
Или оставить чистый лист, как в советских фильмах про подростков.
Я горжусь тем, что поддался искушению только один раз. Только однажды я написал то, что думал, и получил за это по мозгам.
Дело было так.
Накануне учителя праздновали Двадцать третье февраля, а на следующий день под дверями учительской колбасилось шестьдесят бутылок из-под шампанского. Зачем русичке было совершать подвиги и приходить к первому уроку, я не знаю. Давно подозреваю, что наша русичка – мазохистка. Она очень любит рассказы про святых, которые целовались с прокаженными. Не сомневаюсь, что она бы тоже с удовольствием с ними поцеловалась, но не думаю, что это понравилось бы самим прокаженным.
И вот, это женщино, пардон за слог… этот женщин в рваных башмаках, этот самоотверженный, но придурковатый бумажно-оловянный солдафон в юбке пришел на первый урок.
Уставился на нас и жалобно рявкнул:
– Сочинение на свободную тему!..
Все:
– Уфф.
То есть, значит, сейчас она спокойно уснет на журнале и не будет нас иметь.
– Тема! – орет она хрипло. Она не умеет не орать. – Мой! Ыдеал!!!
– Что?
– МОЙ ИДЕАЛ!
– А что его мыть-то, – автоматически говорит Митька. – У меня чистый идеал.
Остряк, блин.
– Капралов, – хрипит русичка умоляюще, – закрой пасть…
Девицы выдрали по листку и пошли трепаться.
– Ты про кого будешь писать?
– Ой, не знаю.
– Я буду писать про димубилана.
– Это нечестно, я хотела про димубилана.
– Ну, пиши тоже про него.
– Нет! Так нечестно!
Митька поворачивается ко мне и говорит:
– Это идиотская тема, я не буду писать.
Это значит: «И ты тоже не пиши, чтобы не я один». Но у меня плохо началась четверть. Я не хочу конфликтов. И Мирка Борисевич уже исписала полстраницы. Поэтому я мягко указываю Митьке:
– А не пошел бы ты, Митя, в попу.
Митька в затруднении, а я поворачиваюсь лицом к белому листочку с ободранными краями и думаю: что писать?
Мой идеал. Идеал мой. Как она вообще понимает это слово? То ли надо писать про будущую жену, какая она должна быть? То ли про любимых литературных героев русички? То ли про Путина, то ли про Пушкина? Скорее всего про Пушкина, подумал я и уже занес ручку, но тут что-то вспомнились мне стихи Пушкина про публичный дом. И еще эти: «Стамати был стар и бессилен, а Елена молода и проворна»… Нет, Пушкин – это наше все что угодно, только не идеал. Спросить у нее? Да она уже задрыхла на журнале, как и было предсказано. Черт подери.
– Мирка, ты про кого пишешь?
– Как ты думаешь?
– Конечно же, про Артемия Волынского, – предположил я.
– Да ни фига, – возмущается Мирка, заливаясь краской, – я пишу про Маргарет Тэтчер.
– Ты неправильно поняла тему, – говорю я. – Вон Юлечка пишет про Путина, Анечка – про Диму Билана, Олечка – про Джонни Деппа, а Митька Капралов – про Земфиру. Просекла фишку? Так что порви скорее Мэгги Тэтчер и начинай про Чубайса.
– А сам-то про кого? – иронически спрашивает Мирка. – Про Арину Родионовну?
– Да, блин, не знаю, – заморочился я.
– Напиши про какого-нибудь фельдмаршала, – посоветовала Мирка и опять строчит.
Точно, думаю, про фельдмаршала – это отличная тема. Смотрю – осталось полурока. Схватил я ручку побыстрее и стал катать про фельдмаршала. Русичка так всхрапывала, что изредка сама себя будила, приподнималась, мятая, с журнала, глядела вокруг осоловевшими глазами и опять клевала носом. Звонок прозвенел, мы сочинение сдали, и я забыл про него.
На следующий урок приходит русичка надменная, достает сочинений пачку из сумки. Губки у нее поджатые. Садится аккуратно. На другие стулья она плюхается, но когда в класс входит, аккуратно садится: предыдущие поколения ее напильником отучили. Ножки подпиливали. Не ей, а стулу, конечно. Мне папа рассказывал.
– Мда, – говорит русичка. – Ваши сочинения…
И рожу делает такую, что всем понятно: подтереться ей нашими сочинениями хочется.
– Аминова, – говорит русичка. – Понятно твое желание красивой жизни, но я боюсь, что ты можешь слишком далеко зайти в погоне за нею. Байлюк. Почему не сдал сочинение, ведь ты был.
– Он был, есть и будет есть, – автоматически острит Митька.
«Достали», – думает Сева Байлюк. Мне видно его мысли – он сидит впереди через проход.
– У тебя нет идеалов? – вопрошает русичка.
«Блин», – думает Сева отчетливо.
– Похоже, она опять к уроку не готова, – шепчет мне Мирка. – Это возмутительно. Мы не успеем пройти материал.
– Борисевич! – истошно кричит русичка. – Ты чрезмерно политизирована. Это смешно при твоей комплекции.
Народ хохочет. Мирка кричит:
– Демократа должно быть много!
– Ну и будешь как итальянская матрёна, – говорит русичка. – Восемь детей и макароны.
– Лучше восемь, чем ни одного! – отвечает стерва Мирка.
– Борисевич, вон!!! Мирка сидит.
– Борисевич, вон!! Мирка сидит.
– Борисевич, мы без тебя не начнем.
Пауза. Тяжелый мучительный вздох.
– …Вообще вы все неправильно поняли тему. Вы написали про тех, с кем, извините меня за выражение, вы хотели бы…
– Потрахаться, – страшным шепотом произносит Митька Капралов.
Пауза.
– Но я сейчас хочу поговорить о том, что возмутило меня больше всего.
Русичка порылась в сочинениях и извлекла оттуда один листочек.
– Наши деды, – трагическим тоном завела она после краткого молчания, – отдали свою жизнь за Отечество.
Это было как-то неожиданно, даже гул в классе затих. Русичка встала, держа выбранное из кучи сочинение двумя пальчиками. Прошла на середину класса. Обвела всех своими лупалками.
– Наши деды, – надрывно повторила она тоном выше, – отдали свою жизнь в борьбе с фашизмом!.. – русичка закатила зенки.
«Спятила!» – подумали мы хором.
– Между тем, ребята, среди нас есть фашист! – поведала русичка и эффектно замолчала.
Мы страшно удивились. Фашистов среди нас не значилось.
– Как ты думаешь, кто это? – спросил я у Митьки.
– Да хрен его знает, – тревожно огляделся Митька. – Может, Джанелидзе?
Русичка тянула паузу.
– А вы не подскажете, кто? – спросила Мирка Борисевич. – Чтоб мы боялись?
– Он сидит рядом с тобой! – завопила русичка загробным тоном. – Кусков!
Меня аж передернуло, Мирка от меня инстинктивно отпрыгнула, но быстро сориентировалась.
– Чего?! – я выпучил глаза.
– Ты не можешь не понимать, какую гадость ты написал. Я не знаю, кто тебя этому научил. Мне хочется думать, что ты сам не понимаешь, насколько чудовищны были преступления, совершенные…
– Так, – сказал я, – давайте конкретно. Фельдмаршал Кейтель никаких преступлений не совершал. Он был волевой, целеустремленный человек, прекрасный военный.
– Он убивал наших дедов!
– Он не воевал на Восточном…
– Молчать! – загремела русичка, и передо мной, как шлагбаум, просвистела ее костлявая рука. – Все молчать! – потому что в классе уже опять зашумели и заговорили. – Вы! Придурки!!! Ваши идеалы – идиотские, ни уму ни сердцу! Вы страшные люди! А еще называетесь ленинградцы! Раньше с вами не стали бы церемониться за такие сочинения!
После этого случая я забил на самовыражение и принялся упражняться в других вещах, более приличествующих торговцам и женщинам, чем мужчинам и воинам.
– Это все ты насоветовала! – ругался я на Мирку. – Пиши про фельдмаршала, блин…
Машины, дети, окна
Людмиле тридцать восемь лет. Выглядит она лет на десять моложе: невысокая стройная фигурка, доброжелательное лицо, пышная прическа. Людмила работает в бухгалтерии крупного частного вуза. Бухгалтер она вполне приличный, несмотря на небольшой стаж и на то, что по образованию Людмила – педагог, а бухгалтерию освоила на курсах. Рабочее место Людмилы – у окна, в эркере. Внизу, во дворе, стайками курят студенты и преподаватели. Когда солнце стоит над домом, бухгалтерия на экране компьютера меркнет, выцветает, становится несущественной; это же солнце наполняет сиянием волосы вокруг Людмилиной головы, так что она сидит как бы в пушистом нимбе.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента