Страница:
– До свидания.
– Ну, нет! – вскричал Шекспир. – Вы должны объясниться, сударь!
– Э-э.. – протянул его загадочный гость, вновь посмотрел на свой браслет, сокрушенно помотал головой, а затем спросил: – Дорогой писатель, где я мог бы?.. Как это по-английски… Вода… Пс-с, пс-с, – он сделал неприличный жест рукой.
– А-а… Пойдемте, я провожу вас, – кивнул Шекспир. – Это за пределами жилища. Но потом мы вернемся сюда, и вы все мне расскажите!
Он проводил гостя в сортир, находившийся во дворе дома парикмахера, у которого драматург снимал комнату. По пути он успел спросить:
– Из каких земель вы прибыли в Британию?
– Россия, – отозвался гость.
– Россия?! – вскричал Шекспир. – Усыпанная снегом степь и белые медведи?! Этот край будоражит мое воображение! Вы должны мне рассказать о нем!
– Вы – великий, – закрывая за собой дверь, сказал гость Шекспиру. Тот, нервно теребя бороденку, остался ждать.
Прошло минут пять… Минут десять… Шекспир приложил ухо к двери сортира. Тишина. Он прижал ухо плотнее… Ничего. Драматург легонько потянул дверь на себя… Она была не заперта и свободно отворилась! Сортир был пуст.
Шекспир перекрестился.
Как Боб и наказывал, экомобиль я отпустил за два квартала до места и оставшийся путь проделал пешком.
– Ну? – спросил я, переступая порог знакомого сарая. – И к чему эта гнилая конспирация?
– Ты зайди, зайди, – потянул меня за рукав Боб, – присядь.
Он выставил вперед руку с дистанционным пультом от старого японского телевизора, дверь за моей спиной поползла на место и со щелчком захлопнулась.
Боб (Борис Олегович Борисов) – наш студийный Кулибин, мастер на все свои золотые руки, может из чего угодно сделать нечто совсем другое. При чем, как правило, из чего-то ненужного и бесполезного нечто нужное и полезное.
– Не подделают? – кивнул я на пульт.
– Ключ-то? Нет, бесполезно, – покачал он лысеющей головой, – нужно частотный код знать, а я его один знаю.
Необходимость такого человека в штате студии много раз подтверждалась практикой. Но какого черта он среди ночи поднял меня с постели и заставил переться в свой сарай-мастерскую?! Лично я понятия не имею.
Присели. Я огляделся. Да-а, как будто бы и не было последних лет пяти… Да какой там пяти! Этот гигантский сарай служил мастерской еще бобовскому отцу, а возможно и деду. Это я в последний раз был тут лет пять назад, а не меняется в нем ничего значительно дольше.
– Короче, – сказал Боб, – я встрял.
– В смысле? – я нервно постучал пальцами по обшарпанному верстаку, возле которого мы уселись. Из-под верстака лениво выступил бобов рыжий кот по имени Рыжий, потерся о ножку и неодобрительно на меня посмотрел.
– В смысле, допрыгался, – пояснил Боб.
– Слушай, хватит тянуть резину. Выкладывай, наконец, что стряслось.
– Значит так, – начал Боб. – Ты никогда не задумывался над тем, что мир вокруг нас можно сравнить с компьютерным монитором, а Бога – с процессором?
Да-а…
– Если ты вытащил меня из постели для того, чтобы познакомить с этим поэтическим образом, достойным воспаленной фантазии Петруччио…
– Подожди, подожди! Это не поэтический образ. Это довольно близкая аналогия. Все причинно-следственные связи – в процессоре, а на мониторе только отображение. Вот я и подумал: хоть этот компьютер и работает в автономном режиме саморазвития, можно ведь, наверное, как-то на него влиять извне?
– На Бога?
– Ну да.
– Молиться можно, – сказал я, чувствуя, что меня все-таки втягивают в идиотскую дискуссию.
– Факт. Хорошо мыслишь. Голосовое воздействие. Только нет никакой гарантии, что все будет, как надо. А мне нужно, чтобы было жесткое влияние. Так что я немного покумекал и сделал приставку.
– К чему?
– К процессору.
– К Богу, что ли?! – то ли я чего-то не понял, то ли у Боба крыша съехала.
– Можно и так сказать… Только ничего толком не вышло. Возможности очень ограничены. Единственное, что получилось, это когда я на мониторе…
– В смысле, в реальном мире?
– Не понял?
– Так ведь у тебя реальный мир – монитор Бога.
– Брось! – махнул рукой Боб. – Забудь. Это я фигурально выразился. Сейчас я про настоящий монитор говорю, про монитор моего компьютера.
– Ну?
– Так вот, можно на мониторе моего компьютера выбрать любую точку пространства и времени, щелкнуть, и ты – там.
Я поднялся:
– Знаешь что, Боб, если тебе захотелось среди ночи кому-то попудрить мозги, выбери, пожалуйста, кого-нибудь другого… – Я шагнул к двери.
– Ну, подожди! Ну, пожалуйста! – вскричал он. Я обернулся и увидел, что он готов расплакаться. Это было так на него не похоже, что я опустился обратно на табуретку.
– Давай. Только ближе к делу…
– Да куда уж ближе? – потряс головой Боб, словно отгоняя от себя наваждение, затем полез в тумбочку верстака и достал оттуда початую бутылку водки. – Жопа пришла нашей реальности.
– Да что ты натворил-то, ответь, наконец?!
– Да не я это натворил, – вздохнул Боб. – Какукавка.
2
3
– Ну, нет! – вскричал Шекспир. – Вы должны объясниться, сударь!
– Э-э.. – протянул его загадочный гость, вновь посмотрел на свой браслет, сокрушенно помотал головой, а затем спросил: – Дорогой писатель, где я мог бы?.. Как это по-английски… Вода… Пс-с, пс-с, – он сделал неприличный жест рукой.
– А-а… Пойдемте, я провожу вас, – кивнул Шекспир. – Это за пределами жилища. Но потом мы вернемся сюда, и вы все мне расскажите!
Он проводил гостя в сортир, находившийся во дворе дома парикмахера, у которого драматург снимал комнату. По пути он успел спросить:
– Из каких земель вы прибыли в Британию?
– Россия, – отозвался гость.
– Россия?! – вскричал Шекспир. – Усыпанная снегом степь и белые медведи?! Этот край будоражит мое воображение! Вы должны мне рассказать о нем!
– Вы – великий, – закрывая за собой дверь, сказал гость Шекспиру. Тот, нервно теребя бороденку, остался ждать.
Прошло минут пять… Минут десять… Шекспир приложил ухо к двери сортира. Тишина. Он прижал ухо плотнее… Ничего. Драматург легонько потянул дверь на себя… Она была не заперта и свободно отворилась! Сортир был пуст.
Шекспир перекрестился.
* * *
Как Боб и наказывал, экомобиль я отпустил за два квартала до места и оставшийся путь проделал пешком.
– Ну? – спросил я, переступая порог знакомого сарая. – И к чему эта гнилая конспирация?
– Ты зайди, зайди, – потянул меня за рукав Боб, – присядь.
Он выставил вперед руку с дистанционным пультом от старого японского телевизора, дверь за моей спиной поползла на место и со щелчком захлопнулась.
Боб (Борис Олегович Борисов) – наш студийный Кулибин, мастер на все свои золотые руки, может из чего угодно сделать нечто совсем другое. При чем, как правило, из чего-то ненужного и бесполезного нечто нужное и полезное.
– Не подделают? – кивнул я на пульт.
– Ключ-то? Нет, бесполезно, – покачал он лысеющей головой, – нужно частотный код знать, а я его один знаю.
Необходимость такого человека в штате студии много раз подтверждалась практикой. Но какого черта он среди ночи поднял меня с постели и заставил переться в свой сарай-мастерскую?! Лично я понятия не имею.
Присели. Я огляделся. Да-а, как будто бы и не было последних лет пяти… Да какой там пяти! Этот гигантский сарай служил мастерской еще бобовскому отцу, а возможно и деду. Это я в последний раз был тут лет пять назад, а не меняется в нем ничего значительно дольше.
– Короче, – сказал Боб, – я встрял.
– В смысле? – я нервно постучал пальцами по обшарпанному верстаку, возле которого мы уселись. Из-под верстака лениво выступил бобов рыжий кот по имени Рыжий, потерся о ножку и неодобрительно на меня посмотрел.
– В смысле, допрыгался, – пояснил Боб.
– Слушай, хватит тянуть резину. Выкладывай, наконец, что стряслось.
– Значит так, – начал Боб. – Ты никогда не задумывался над тем, что мир вокруг нас можно сравнить с компьютерным монитором, а Бога – с процессором?
Да-а…
– Если ты вытащил меня из постели для того, чтобы познакомить с этим поэтическим образом, достойным воспаленной фантазии Петруччио…
– Подожди, подожди! Это не поэтический образ. Это довольно близкая аналогия. Все причинно-следственные связи – в процессоре, а на мониторе только отображение. Вот я и подумал: хоть этот компьютер и работает в автономном режиме саморазвития, можно ведь, наверное, как-то на него влиять извне?
– На Бога?
– Ну да.
– Молиться можно, – сказал я, чувствуя, что меня все-таки втягивают в идиотскую дискуссию.
– Факт. Хорошо мыслишь. Голосовое воздействие. Только нет никакой гарантии, что все будет, как надо. А мне нужно, чтобы было жесткое влияние. Так что я немного покумекал и сделал приставку.
– К чему?
– К процессору.
– К Богу, что ли?! – то ли я чего-то не понял, то ли у Боба крыша съехала.
– Можно и так сказать… Только ничего толком не вышло. Возможности очень ограничены. Единственное, что получилось, это когда я на мониторе…
– В смысле, в реальном мире?
– Не понял?
– Так ведь у тебя реальный мир – монитор Бога.
– Брось! – махнул рукой Боб. – Забудь. Это я фигурально выразился. Сейчас я про настоящий монитор говорю, про монитор моего компьютера.
– Ну?
– Так вот, можно на мониторе моего компьютера выбрать любую точку пространства и времени, щелкнуть, и ты – там.
Я поднялся:
– Знаешь что, Боб, если тебе захотелось среди ночи кому-то попудрить мозги, выбери, пожалуйста, кого-нибудь другого… – Я шагнул к двери.
– Ну, подожди! Ну, пожалуйста! – вскричал он. Я обернулся и увидел, что он готов расплакаться. Это было так на него не похоже, что я опустился обратно на табуретку.
– Давай. Только ближе к делу…
– Да куда уж ближе? – потряс головой Боб, словно отгоняя от себя наваждение, затем полез в тумбочку верстака и достал оттуда початую бутылку водки. – Жопа пришла нашей реальности.
– Да что ты натворил-то, ответь, наконец?!
– Да не я это натворил, – вздохнул Боб. – Какукавка.
2
Софья Андреевна заглянула в кабинет:
– Лёвушка, к тебе посетитель.
– Свет мой, – не оборачиваясь, отозвался Лев Николаевич, – ты ведь знаешь, когда я работаю, я никого не принимаю… – демонстративно скомкав почти полностью исписанный лист, он кинул его в корзину возле стола.
– Если б не было на то необходимости, я бы тебя не беспокоила, – твердо сказала Софья Андреевна и упрямо вошла в кабинет.
– В чем же эта необходимость? – нахмурился Лев Николаевич, снял мозолистые босые ноги со стоящего возле кресла табурета и, поднявшись из-за стола, повернулся к ней. – Кто ж это такой к нам прибыл – Папа римский или сам Господь Бог?! – Граф сунул большие пальцы узловатых мужицких рук за пояс и качнулся с носков на пятки.
Внезапно, протиснувшись между косяком и хозяйкой, в комнату проскользнул щуплый юноша в очечках. Типичный тургеневский нигилист:
– Вы уж меня простите, Лев Николаевич, но дело у меня очень важное, – сообщил он с порога. – И чем быстрее мы всё обсудим, тем лучше будет…
– Кто таков?! – рявкнул Толстой.
– Да я, собственно, никто, а вот вы…
– А коль никто, так и пошел вон! – ощетинившись вставшей дыбом бородой, Толстой шагнул к визитеру.
– Анну Каренину пишите? – быстро спросил очкарик, надеясь этим вопросом обескуражить глыбу. Но не тут-то было.
– А тебе, прохвост, какое дело?! – все так же угрожающе спросил матерый человечище и топнул о паркет ороговевшей пяткой. Но вдруг глаза его вспыхнули нехорошим огнем: – И откуда знаешь про нее?! Никто ведь еще не знает!
– Зря пишите, – продолжал незваный гость, чуть отступив. – Ну, кинется она под поезд, и всякий читатель спросит: зачем было читать про нее? Что за фигу нам граф подсунул? Только авторитет себе испортите!
У Софьи Андреевны брови поползли на лоб. Толстой, отшатнувшись обратно к столу, сгреб с него пресс-папье и с размаху запустил им в посетителя. Однако тот ловко увернулся, и увесистая штуковина влетела в застекленную дверцу старого книжного шкафа. Взвизгнув под аккомпанемент звона бьющегося стекла, Софья Андреевна метнулась прочь из кабинета.
– Спокойно, – гость уронил пакет и вытянул руки ладонями вперед на манер психиатров из штатовских триллеров. – Лев Николаевич, вы находитесь среди любящих вас людей… Вы – зеркало русской революции… Все под контролем… А я, пожалуй, пойду…
Он проворно метнулся к двери вслед за хозяйкой, но граф с неожиданной для него прытью преодолел пару разделявших их шагов и ухватил очкарика за воротник.
– Врешь! – гаркнул он. – Теперь уж никуда!
Он отшвырнул юношу в сторону, запер дверь и сунул ключ обратно в широкий карман своей холщовой кофты.
– А теперь говори. Кем подослан? – брови графа нависли так, что глаз не стало видно совсем.
– Никем, – замотал головой перепуганный юноша. – Честное слово!..
– Нечто бесовское видится мне в этом лице, – ткнув указательным пальцем в гостя, сказал граф тихо, словно бы самому себе, – такие вот и в царя стреляют… – А затем повысил голос: – Что в мешке?!
– Кни-иги… – протянул очкарик, и всхлипнул.
– Книги говоришь? – Толстой потрогал пакет босой ногой. – И то – правда. Книги. Ладно. Книжный человек – не опасный. Вся сила у него в чтение уходит… Да не хнычь ты, – осадил он гостя покровительственно. – Зла не сделаю. Давай-ка, садись, в ногах правды нет. – Лев Николаевич указал незваному пришельцу на табурет. – Садись.
Тот, опасливо поглядывая на графа, наклонился, протянул руку и поднял пакет. Затем, прижав его руками к животу, уселся на предложенное хозяином место.
– Итак… – сказал Толстой и, повернув кресло, уселся к очкарику лицом к лицу. Брови графа приподнялись, и голубые глазки сверлами вонзились в незваного гостя. – Отставим распрю. Сказывай, с чем пожаловал?
Юноша глянул на часы, и на лице его мелькнула надежда. Что не укрылось и от графского взгляда.
– Я, знаете ли, хотел вам сказать, Лев Николаевич, что очень ценю ваше творчество. «Войну и мир» читал и перечитывал, а встреча Болконского с дубом – вообще моя любимая сцена… Ваши религиозно-эстетические воззрения…
– Ты мне зубы не заговаривай! – осадил его Толстой. – Кто такой, откуда взялся?! Ну-ка дай свои книги, посмотрим, что за глупости ты читаешь…
Граф потянулся, вырвал пакет из рук посетителя и выудил из него том. Пришелец понял, что ему не отвертеться. Он вздохнул и признался:
– Я из будущего. Из двадцать первого века.
Толстой тем временем открыл обложку и уставился на дату издания:
– Это что, фокус какой-то типографский?
– Это не фокус, – обреченно помотал головой юноша и повторил. – Я – из будущего. – Он снова глянул на часы. Ровно через двадцать… Нет, через двадцать две минуты я исчезну. Так что не теряйте времени, граф, спрашивайте. А когда исчезну, убедитесь, что я не врал.
– Ладно, – кивнул Толстой. – Мужики говорят, «все минется, одна правда останется»… Если ты из двадцать первого века сюда прибыл, словно герой какого-нибудь вздорного Жюля Верна, то почему ко мне? Что обо мне знаешь?
– Вы – великий русский писатель, я вас в университете изучаю. Вот в этой как раз книге, – указал пришелец на том в руках графа, – все про вас написано. Дайте-ка.
Он бесцеремонно выхватил том из рук графа, торопливо полистал и прочел:
– «Лев Николаевич Толстой, граф, русский писатель, родился в деревне Ясная Поляна девятого сентября тысяча восемьсот двадцать восьмого года (по старому стилю), умер на станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги десятого ноября тысяча девятьсот десятого года…»
– Отчего умер? – глухо прервал его граф.
– Сейча-ас… – диковинный посетитель снова полистал книгу. – Ага. Вот. «Последние годы жизни Толстой провел в Ясной Поляне в непрестанных душевных страданиях, в атмосфере интриг и раздоров между толстовцами с одной стороны, и Софьей Андреевной Толстой – с другой. Пытаясь привести свой образ жизни в согласие с убеждениями и тяготясь бытом помещичьей усадьбы, тайно ушел из Ясной Поляны, по дороге простудился и скончался…»
– Значит, все-таки ушел… – тяжело покачал головой Толстой и как будто бы сразу осунулся. – Поздненько, поздненько решился… Ну и что же знают обо мне в двадцать первом столетии? Что это за книжонка-то у тебя?
– «История русской литературы. Конец XIX, начало XX века». Вас в нашем времени почитают за величайшего русского писателя. Да что там русского? Мирового! – юноша, приходя в себя, хитро глянул на графа. – Но лучше бы вы после «Войны и мира» уже не писали ничего…
– Почему это?
– А вот… – он поискал глазами, нашел и прочел: «Книга «Война и мир» стала уникальным явлением в русской и мировой литературе, сочетающим глубину и сокровенность…»
– Это я и без тебя знаю, – перебил Толстой. – Что там дальше-то? Что про «Каренину»?
– Сейчас, сейчас… «Духом скорбного раздумья, безрадостного взгляда на современность веет от романа «Анна Каренина»… Здесь сузились эпические горизонты, меньше той простоты и ясности душевных движений, что были свойственны героям «Войны и мира»… – Та-ак, и вот ещё: – «Анна Каренина» – остропроблемное произведение, насыщенное приметами времени, вплоть до газетной «злобы дня», подобно написанным в ту же пору романам Тургенева и Достоевского…»
– Сузились, значит… Докатился, – мрачно сказал Толстой, – с Достоевским сравнили. Был бы его Мышкин здоров, чистота его трогала бы нас. Но написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости. Да и не любит он здоровых людей. Думает, если сам болен, то и весь мир болен… Да-а, видно, зря я за «Каренину» взялся. А ведь и сам чувствовал: мелко. Для меня-то…
– Вот-вот, – подтвердил очкарик.
– Ладно… Что там еще пишут? Что за книги были у меня еще?
– Та-ак… «В восьмидесятые годы Толстой заметно охладевает к художественной работе и даже осуждает как «барскую забаву» свои прежние романы и повести. Он увлекся простым физическим трудом, пашет, шьет себе сапоги…»
– Молодец, – оживился граф, – всегда мечтал в глубине души…
– Да вот только непоследовательны вы, – перебил его юноша. – В девяносто девятом у вас опять вышел роман. «Воскресение»…
– Хороший?
– Да ничего, конечно. Вы же, Лев Николаевич, все-таки мастер… Я, правда, не читал, кино только видел… Конец там какой-то дурацкий…
– А герои кто?
– Проститутка. Маслова, по-моему, у нее фамилия. И еще какой-то барин…
– Омерзительно. Гадко. И как книжонку сию грязную публика встретила? Восторженно, небось? Как все низкое.
– Давайте, посмотрим… Та-ак… Вот. «Резкая критика церковных обрядов в «Воскресении» была одной из причин отлучения Толстого святейшим Синодом от православной церкви…»
– Отлучение? Неужели так?..
– Написано. Значит, точно…
– Если уж честно говорить, нам с Богом всегда было тесно, как двум медведям в одной берлоге… Но отлучение… Это, братцы, чересчур…
– Я вам про что и говорю, – проникновенно сказал пришелец, – не надо вам все это писать. Один у России великий писатель, и тот скурвился – про проституток пишет, от церкви отлучается… Кому это надо? Какой вы пример народу подаете? Написали «Войну и мир» да и хватит. Хорошая книжка! Я читал. Честное слово, в восьмом классе… Там все что надо есть – и национальный характер, и национальная идея, и национальный оптимизм… Да всё!.. Не опошляйтесь. Пашите землю, шейте сапоги. Может тогда и не будет у вас этих неприятностей в девятьсот десятом, и не побежите вы из дома, не замерзнете на станции…
– Может, мне и Соньку бросить, пока не поздно? – заговорчески наклонился граф к собеседнику.
– Ну, это вы уж сами решайте, Лев Николаевич. Тут я вам не советчик…
– Может, мне с духоборами в Америку махнуть? – всё так же искательно смотрел граф на гостя. – Они вроде собираются…
– Лев Николаевич, увольте. Не мне это решать.
– Да я не тебя, шельму, спрашиваю, – выпрямился граф, – я так, сам с собой… А ты-то уже, я так понимаю, скоро к себе, в будущее вернешься? Давеча пришли ко мне двое мужиков, один говорит: «Вот пришли незваны», а другой вторит: «Бог даст – уйдем не драны»… – Толстой по-детски захихикал, но тут же осадил себя и продолжил: – Уж не серчай на меня, что не гостеприимно принял…
– Да ладно, чего там, – засмущался пришелец. – Все нормально. Вы мне главное скажите. Не будете «Анну Каренину» писать?
– Да ни за что! Всё, хватит. Отписался.
– А «Воскресение»?
– Ни за какие коврижки! Еще чего не хватало! Церковь я, чего греха таить, недолюбливаю, но отлучаться не собираюсь… Жить буду в свое удовольствие… Про меня еще скажут: нашел в себе силы уйти в зените славы… И не унизился до ее эксплуатации… – от удовольствия граф прищурился.
– Обязательно скажут, – подтвердил пришелец.
Толстой вздрогнул. Похоже, он и забыл о его присутствии.
– Сколько тебе тут осталось? – спросил. Гость глянул на часы:
– Одна минута.
– Ну и как там, в будущем?
– Нормально. Жить можно.
– А Россия как?
– Да… Так себе…
– Худо, – покачал головой Толстой. А в Бога-то веруют?
– По-всякому… Вот, дядька у меня, например…
Раздался легкий хлопок, и пришелец исчез. Внезапный ветер смахнул со стола бумажные листы и закружил их по комнате.
– Вот, значит, как… – Граф, кряхтя, поднялся, отпер дверь и крикнул:
– Софья!
– Слушаю, Левушка, – появилась та на пороге и настороженно заглянула в комнату. – А где ж твой гость странный?
– А-а… – неопределенно махнул рукой граф. – Вот что, свет мой. Будь так добра, собери весь этот мусор, – он указал на разбросанные по полу исписанные страницы. – Собери и сожги. Только сама. Не хочу, чтобы прислуга знала… А после – готовься к выезду. Едем сегодня в город. В оперу.
Одно время племянник Боба, студент филологического факультета денно и нощно торчал в студии «Russian Soft Star’s Soul». Даже, помнится, по текстам наших песен писал курсовую. И вот как-то Петруччио заявил, что в отечественном роке сегодня нет такого мистического и мрачного, а главное концептуального, альбома, каким был «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band»[7] «Битлз». И именно мы – «RSSS» можем дать его слушателю.
– Вы только представьте, – говорил он вдохновенно, – слушатель перестает быть слушателем, он становится соучастником, со-творцом…
– Какукавки! – восхищенно заметил племянник Боба.
Покосившись на него, Петруччио продолжил:
– Мы должны придумать новый мир, странный, неожиданный мир, и каждый выберет себе роль в этом мире, и все песни будут посвящены тем или иным взаимоотношениям этих персонажей, будут их иллюстрацией, выражением переживаний…
– Какукавки! – снова повторил племянник.
– Да какой такой, к собакам, Какукавки! – взорвался Петруччио. – Кто она такая, эта твоя Какукавка!
С перепугу студент втянул голову в плечи:
– Я говорю, «Как У Кафки», – старательно разделяя слова, пояснил он. – Как у писателя Кафки…
Мы долго хохотали по этому поводу, и с тех пор прозвали бедолагу Какукавкой.
… – Так что же он натворил? – спросил я Боба, опрокинув рюмку и занюхав рукавом.
– Неделю назад он попросился сюда, в сарай, к сессии готовиться, – сказал Боб, поглаживая Рыжего, который уже забрался на верстак. – Мол, тишина тут. Им там горы книг читать надо… Я и пустил, второй ключ для него смастерил. Я же не знал, что он во всем разберется… Вообще не думал, что полезет, он же гуманитарий…
– В чем разберется? Куда полезет?! – снова начал я злиться.
– В приставку мою, куда же еще? Сегодня подхожу к сараю, вижу, он изнутри закрыт. Значит, там, змееныш. Отпер ключом, зашел… Приставка включена, а Какукавки нет. – Голос Боба стал замогильным. – Тут я сразу все и понял.
Та-ак… Лично я, в отличие от Боба, так и не понял, в чем трагизм ситуации, но, что дело худо, осознал. Парень Какукавка неплохой, «вот только ссытся и глухой». Два года назад, например, он, чтобы похвастаться перед своими одногруппниками, скачал себе черновую версию готовящегося к выпуску третьего альбома «RSSS». Представьте наше разочарование, когда наши недоделанные песни зазвучали по всем каналам радио, а мы ни гроша от этого не получили…
От неминуемой гибели его спасло лишь то, что именно этот «сырой» альбом и принес нам настоящую славу. Два предыдущих – лишь локальную известность. Кто знает, доведи мы альбом до ума, стал бы он столь популярным? И мы его простили. И уговорили Боба остаться с нами, а то ведь он чувствовал себя настолько виноватым, что собирался покинуть группу.
– Объясни, что ты по этому поводу думаешь и хватит уже темнить, – попросил я Боба.
– Я что, темнил? – обиделся тот. – Чего тут непонятного?
– Мне ничего не понятно. Где Какукавка?
– В прошлом.
– То есть?
Боб встал, прошел в угол сарая и заглянул в монитор своей машины, по сети соединенной с нашим студийным нейрокомпьютером.
– Раз, два, три… – стал он тыкать по экрану пальцем. – Тут установлено последовательно шесть дат и мест. Прыгает из эпохи в эпоху, из страны в страну. В каждой – по часу. Если, конечно, все нормально получилось.
– А зачем?
– Я откуда знаю? В том-то и дело. Я и боюсь, как бы он там дров не наломал. Сам-то я ее даже испробовать побоялся: мало ли что может случиться… Кстати, последняя дата – тысяча восемьсот семьдесят пятый, Россия, Тульская область, Щекинский район, деревня Ясная Поляна… Что-то знакомое… Тебе это название что-то говорит?
– Толстой, – без напряга вспомнил я.
И тут наш разговор прервался. Рыжий выгнул спину и зашипел. Хорошо, что Боб уже отошел от компьютера, потому что Какукавка материализовался прямо в том месте, где тот только что стоял.
– Лёвушка, к тебе посетитель.
– Свет мой, – не оборачиваясь, отозвался Лев Николаевич, – ты ведь знаешь, когда я работаю, я никого не принимаю… – демонстративно скомкав почти полностью исписанный лист, он кинул его в корзину возле стола.
– Если б не было на то необходимости, я бы тебя не беспокоила, – твердо сказала Софья Андреевна и упрямо вошла в кабинет.
– В чем же эта необходимость? – нахмурился Лев Николаевич, снял мозолистые босые ноги со стоящего возле кресла табурета и, поднявшись из-за стола, повернулся к ней. – Кто ж это такой к нам прибыл – Папа римский или сам Господь Бог?! – Граф сунул большие пальцы узловатых мужицких рук за пояс и качнулся с носков на пятки.
Внезапно, протиснувшись между косяком и хозяйкой, в комнату проскользнул щуплый юноша в очечках. Типичный тургеневский нигилист:
– Вы уж меня простите, Лев Николаевич, но дело у меня очень важное, – сообщил он с порога. – И чем быстрее мы всё обсудим, тем лучше будет…
– Кто таков?! – рявкнул Толстой.
– Да я, собственно, никто, а вот вы…
– А коль никто, так и пошел вон! – ощетинившись вставшей дыбом бородой, Толстой шагнул к визитеру.
– Анну Каренину пишите? – быстро спросил очкарик, надеясь этим вопросом обескуражить глыбу. Но не тут-то было.
– А тебе, прохвост, какое дело?! – все так же угрожающе спросил матерый человечище и топнул о паркет ороговевшей пяткой. Но вдруг глаза его вспыхнули нехорошим огнем: – И откуда знаешь про нее?! Никто ведь еще не знает!
– Зря пишите, – продолжал незваный гость, чуть отступив. – Ну, кинется она под поезд, и всякий читатель спросит: зачем было читать про нее? Что за фигу нам граф подсунул? Только авторитет себе испортите!
У Софьи Андреевны брови поползли на лоб. Толстой, отшатнувшись обратно к столу, сгреб с него пресс-папье и с размаху запустил им в посетителя. Однако тот ловко увернулся, и увесистая штуковина влетела в застекленную дверцу старого книжного шкафа. Взвизгнув под аккомпанемент звона бьющегося стекла, Софья Андреевна метнулась прочь из кабинета.
– Спокойно, – гость уронил пакет и вытянул руки ладонями вперед на манер психиатров из штатовских триллеров. – Лев Николаевич, вы находитесь среди любящих вас людей… Вы – зеркало русской революции… Все под контролем… А я, пожалуй, пойду…
Он проворно метнулся к двери вслед за хозяйкой, но граф с неожиданной для него прытью преодолел пару разделявших их шагов и ухватил очкарика за воротник.
– Врешь! – гаркнул он. – Теперь уж никуда!
Он отшвырнул юношу в сторону, запер дверь и сунул ключ обратно в широкий карман своей холщовой кофты.
– А теперь говори. Кем подослан? – брови графа нависли так, что глаз не стало видно совсем.
– Никем, – замотал головой перепуганный юноша. – Честное слово!..
– Нечто бесовское видится мне в этом лице, – ткнув указательным пальцем в гостя, сказал граф тихо, словно бы самому себе, – такие вот и в царя стреляют… – А затем повысил голос: – Что в мешке?!
– Кни-иги… – протянул очкарик, и всхлипнул.
– Книги говоришь? – Толстой потрогал пакет босой ногой. – И то – правда. Книги. Ладно. Книжный человек – не опасный. Вся сила у него в чтение уходит… Да не хнычь ты, – осадил он гостя покровительственно. – Зла не сделаю. Давай-ка, садись, в ногах правды нет. – Лев Николаевич указал незваному пришельцу на табурет. – Садись.
Тот, опасливо поглядывая на графа, наклонился, протянул руку и поднял пакет. Затем, прижав его руками к животу, уселся на предложенное хозяином место.
– Итак… – сказал Толстой и, повернув кресло, уселся к очкарику лицом к лицу. Брови графа приподнялись, и голубые глазки сверлами вонзились в незваного гостя. – Отставим распрю. Сказывай, с чем пожаловал?
Юноша глянул на часы, и на лице его мелькнула надежда. Что не укрылось и от графского взгляда.
– Я, знаете ли, хотел вам сказать, Лев Николаевич, что очень ценю ваше творчество. «Войну и мир» читал и перечитывал, а встреча Болконского с дубом – вообще моя любимая сцена… Ваши религиозно-эстетические воззрения…
– Ты мне зубы не заговаривай! – осадил его Толстой. – Кто такой, откуда взялся?! Ну-ка дай свои книги, посмотрим, что за глупости ты читаешь…
Граф потянулся, вырвал пакет из рук посетителя и выудил из него том. Пришелец понял, что ему не отвертеться. Он вздохнул и признался:
– Я из будущего. Из двадцать первого века.
Толстой тем временем открыл обложку и уставился на дату издания:
– Это что, фокус какой-то типографский?
– Это не фокус, – обреченно помотал головой юноша и повторил. – Я – из будущего. – Он снова глянул на часы. Ровно через двадцать… Нет, через двадцать две минуты я исчезну. Так что не теряйте времени, граф, спрашивайте. А когда исчезну, убедитесь, что я не врал.
– Ладно, – кивнул Толстой. – Мужики говорят, «все минется, одна правда останется»… Если ты из двадцать первого века сюда прибыл, словно герой какого-нибудь вздорного Жюля Верна, то почему ко мне? Что обо мне знаешь?
– Вы – великий русский писатель, я вас в университете изучаю. Вот в этой как раз книге, – указал пришелец на том в руках графа, – все про вас написано. Дайте-ка.
Он бесцеремонно выхватил том из рук графа, торопливо полистал и прочел:
– «Лев Николаевич Толстой, граф, русский писатель, родился в деревне Ясная Поляна девятого сентября тысяча восемьсот двадцать восьмого года (по старому стилю), умер на станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги десятого ноября тысяча девятьсот десятого года…»
– Отчего умер? – глухо прервал его граф.
– Сейча-ас… – диковинный посетитель снова полистал книгу. – Ага. Вот. «Последние годы жизни Толстой провел в Ясной Поляне в непрестанных душевных страданиях, в атмосфере интриг и раздоров между толстовцами с одной стороны, и Софьей Андреевной Толстой – с другой. Пытаясь привести свой образ жизни в согласие с убеждениями и тяготясь бытом помещичьей усадьбы, тайно ушел из Ясной Поляны, по дороге простудился и скончался…»
– Значит, все-таки ушел… – тяжело покачал головой Толстой и как будто бы сразу осунулся. – Поздненько, поздненько решился… Ну и что же знают обо мне в двадцать первом столетии? Что это за книжонка-то у тебя?
– «История русской литературы. Конец XIX, начало XX века». Вас в нашем времени почитают за величайшего русского писателя. Да что там русского? Мирового! – юноша, приходя в себя, хитро глянул на графа. – Но лучше бы вы после «Войны и мира» уже не писали ничего…
– Почему это?
– А вот… – он поискал глазами, нашел и прочел: «Книга «Война и мир» стала уникальным явлением в русской и мировой литературе, сочетающим глубину и сокровенность…»
– Это я и без тебя знаю, – перебил Толстой. – Что там дальше-то? Что про «Каренину»?
– Сейчас, сейчас… «Духом скорбного раздумья, безрадостного взгляда на современность веет от романа «Анна Каренина»… Здесь сузились эпические горизонты, меньше той простоты и ясности душевных движений, что были свойственны героям «Войны и мира»… – Та-ак, и вот ещё: – «Анна Каренина» – остропроблемное произведение, насыщенное приметами времени, вплоть до газетной «злобы дня», подобно написанным в ту же пору романам Тургенева и Достоевского…»
– Сузились, значит… Докатился, – мрачно сказал Толстой, – с Достоевским сравнили. Был бы его Мышкин здоров, чистота его трогала бы нас. Но написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости. Да и не любит он здоровых людей. Думает, если сам болен, то и весь мир болен… Да-а, видно, зря я за «Каренину» взялся. А ведь и сам чувствовал: мелко. Для меня-то…
– Вот-вот, – подтвердил очкарик.
– Ладно… Что там еще пишут? Что за книги были у меня еще?
– Та-ак… «В восьмидесятые годы Толстой заметно охладевает к художественной работе и даже осуждает как «барскую забаву» свои прежние романы и повести. Он увлекся простым физическим трудом, пашет, шьет себе сапоги…»
– Молодец, – оживился граф, – всегда мечтал в глубине души…
– Да вот только непоследовательны вы, – перебил его юноша. – В девяносто девятом у вас опять вышел роман. «Воскресение»…
– Хороший?
– Да ничего, конечно. Вы же, Лев Николаевич, все-таки мастер… Я, правда, не читал, кино только видел… Конец там какой-то дурацкий…
– А герои кто?
– Проститутка. Маслова, по-моему, у нее фамилия. И еще какой-то барин…
– Омерзительно. Гадко. И как книжонку сию грязную публика встретила? Восторженно, небось? Как все низкое.
– Давайте, посмотрим… Та-ак… Вот. «Резкая критика церковных обрядов в «Воскресении» была одной из причин отлучения Толстого святейшим Синодом от православной церкви…»
– Отлучение? Неужели так?..
– Написано. Значит, точно…
– Если уж честно говорить, нам с Богом всегда было тесно, как двум медведям в одной берлоге… Но отлучение… Это, братцы, чересчур…
– Я вам про что и говорю, – проникновенно сказал пришелец, – не надо вам все это писать. Один у России великий писатель, и тот скурвился – про проституток пишет, от церкви отлучается… Кому это надо? Какой вы пример народу подаете? Написали «Войну и мир» да и хватит. Хорошая книжка! Я читал. Честное слово, в восьмом классе… Там все что надо есть – и национальный характер, и национальная идея, и национальный оптимизм… Да всё!.. Не опошляйтесь. Пашите землю, шейте сапоги. Может тогда и не будет у вас этих неприятностей в девятьсот десятом, и не побежите вы из дома, не замерзнете на станции…
– Может, мне и Соньку бросить, пока не поздно? – заговорчески наклонился граф к собеседнику.
– Ну, это вы уж сами решайте, Лев Николаевич. Тут я вам не советчик…
– Может, мне с духоборами в Америку махнуть? – всё так же искательно смотрел граф на гостя. – Они вроде собираются…
– Лев Николаевич, увольте. Не мне это решать.
– Да я не тебя, шельму, спрашиваю, – выпрямился граф, – я так, сам с собой… А ты-то уже, я так понимаю, скоро к себе, в будущее вернешься? Давеча пришли ко мне двое мужиков, один говорит: «Вот пришли незваны», а другой вторит: «Бог даст – уйдем не драны»… – Толстой по-детски захихикал, но тут же осадил себя и продолжил: – Уж не серчай на меня, что не гостеприимно принял…
– Да ладно, чего там, – засмущался пришелец. – Все нормально. Вы мне главное скажите. Не будете «Анну Каренину» писать?
– Да ни за что! Всё, хватит. Отписался.
– А «Воскресение»?
– Ни за какие коврижки! Еще чего не хватало! Церковь я, чего греха таить, недолюбливаю, но отлучаться не собираюсь… Жить буду в свое удовольствие… Про меня еще скажут: нашел в себе силы уйти в зените славы… И не унизился до ее эксплуатации… – от удовольствия граф прищурился.
– Обязательно скажут, – подтвердил пришелец.
Толстой вздрогнул. Похоже, он и забыл о его присутствии.
– Сколько тебе тут осталось? – спросил. Гость глянул на часы:
– Одна минута.
– Ну и как там, в будущем?
– Нормально. Жить можно.
– А Россия как?
– Да… Так себе…
– Худо, – покачал головой Толстой. А в Бога-то веруют?
– По-всякому… Вот, дядька у меня, например…
Раздался легкий хлопок, и пришелец исчез. Внезапный ветер смахнул со стола бумажные листы и закружил их по комнате.
– Вот, значит, как… – Граф, кряхтя, поднялся, отпер дверь и крикнул:
– Софья!
– Слушаю, Левушка, – появилась та на пороге и настороженно заглянула в комнату. – А где ж твой гость странный?
– А-а… – неопределенно махнул рукой граф. – Вот что, свет мой. Будь так добра, собери весь этот мусор, – он указал на разбросанные по полу исписанные страницы. – Собери и сожги. Только сама. Не хочу, чтобы прислуга знала… А после – готовься к выезду. Едем сегодня в город. В оперу.
* * *
Одно время племянник Боба, студент филологического факультета денно и нощно торчал в студии «Russian Soft Star’s Soul». Даже, помнится, по текстам наших песен писал курсовую. И вот как-то Петруччио заявил, что в отечественном роке сегодня нет такого мистического и мрачного, а главное концептуального, альбома, каким был «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band»[7] «Битлз». И именно мы – «RSSS» можем дать его слушателю.
– Вы только представьте, – говорил он вдохновенно, – слушатель перестает быть слушателем, он становится соучастником, со-творцом…
– Какукавки! – восхищенно заметил племянник Боба.
Покосившись на него, Петруччио продолжил:
– Мы должны придумать новый мир, странный, неожиданный мир, и каждый выберет себе роль в этом мире, и все песни будут посвящены тем или иным взаимоотношениям этих персонажей, будут их иллюстрацией, выражением переживаний…
– Какукавки! – снова повторил племянник.
– Да какой такой, к собакам, Какукавки! – взорвался Петруччио. – Кто она такая, эта твоя Какукавка!
С перепугу студент втянул голову в плечи:
– Я говорю, «Как У Кафки», – старательно разделяя слова, пояснил он. – Как у писателя Кафки…
Мы долго хохотали по этому поводу, и с тех пор прозвали бедолагу Какукавкой.
… – Так что же он натворил? – спросил я Боба, опрокинув рюмку и занюхав рукавом.
– Неделю назад он попросился сюда, в сарай, к сессии готовиться, – сказал Боб, поглаживая Рыжего, который уже забрался на верстак. – Мол, тишина тут. Им там горы книг читать надо… Я и пустил, второй ключ для него смастерил. Я же не знал, что он во всем разберется… Вообще не думал, что полезет, он же гуманитарий…
– В чем разберется? Куда полезет?! – снова начал я злиться.
– В приставку мою, куда же еще? Сегодня подхожу к сараю, вижу, он изнутри закрыт. Значит, там, змееныш. Отпер ключом, зашел… Приставка включена, а Какукавки нет. – Голос Боба стал замогильным. – Тут я сразу все и понял.
Та-ак… Лично я, в отличие от Боба, так и не понял, в чем трагизм ситуации, но, что дело худо, осознал. Парень Какукавка неплохой, «вот только ссытся и глухой». Два года назад, например, он, чтобы похвастаться перед своими одногруппниками, скачал себе черновую версию готовящегося к выпуску третьего альбома «RSSS». Представьте наше разочарование, когда наши недоделанные песни зазвучали по всем каналам радио, а мы ни гроша от этого не получили…
От неминуемой гибели его спасло лишь то, что именно этот «сырой» альбом и принес нам настоящую славу. Два предыдущих – лишь локальную известность. Кто знает, доведи мы альбом до ума, стал бы он столь популярным? И мы его простили. И уговорили Боба остаться с нами, а то ведь он чувствовал себя настолько виноватым, что собирался покинуть группу.
– Объясни, что ты по этому поводу думаешь и хватит уже темнить, – попросил я Боба.
– Я что, темнил? – обиделся тот. – Чего тут непонятного?
– Мне ничего не понятно. Где Какукавка?
– В прошлом.
– То есть?
Боб встал, прошел в угол сарая и заглянул в монитор своей машины, по сети соединенной с нашим студийным нейрокомпьютером.
– Раз, два, три… – стал он тыкать по экрану пальцем. – Тут установлено последовательно шесть дат и мест. Прыгает из эпохи в эпоху, из страны в страну. В каждой – по часу. Если, конечно, все нормально получилось.
– А зачем?
– Я откуда знаю? В том-то и дело. Я и боюсь, как бы он там дров не наломал. Сам-то я ее даже испробовать побоялся: мало ли что может случиться… Кстати, последняя дата – тысяча восемьсот семьдесят пятый, Россия, Тульская область, Щекинский район, деревня Ясная Поляна… Что-то знакомое… Тебе это название что-то говорит?
– Толстой, – без напряга вспомнил я.
И тут наш разговор прервался. Рыжий выгнул спину и зашипел. Хорошо, что Боб уже отошел от компьютера, потому что Какукавка материализовался прямо в том месте, где тот только что стоял.
3
– Попался, змееныш! – вскричал Боб, дернувшись к нему.
– Дядя! Дядя! Дядя! – завопил тот и юркнул мимо Боба в сторону выхода. – Я вам всё сейчас объясню!
Но тут уже я, вскочив со стула, закрыл собой дверь. И Какукавка в растерянности замер между нами.
– Что ты мне объяснишь?! – громыхнул Боб, медленно и грозно шагая в его сторону. – Где ты был?! Что ты там делал?!
– Я… Я знакомился с писателями, – пробормотал Какукавка, пятясь от Боба и спиной приближаясь ко мне. – Чтобы лучше подготовиться к экзаменам…
– Ты видел Толстого? – продолжал наступать Боб.
– Еще бы, конечно! Только что. Вот так, как вас. Классный старикан. Мы с ним отлично пообщались…
– Что у тебя в пакете?!
– Ничего особенного…
– Дай сюда, – потребовал я, так как Какукавка как раз приблизился ко мне на расстояние вытянутой руки.
Он затравленно обернулся и послушно отдал мне пакет.
– Возьми у него и ключ, – скомандовал Боб.
– Вот он, – вздохнув, вручил мне Какукавка перемотанный изолентой пульт от видеомагнитофона.
– Сядь! – приказал ему Боб.
Я вытряхнул содержимое пакета на верстак. Несколько книг и тетрадка. Учебник истории литературы, том Шекспира, том Чехова, том какого-то Данте…
– Это еще кто? – спросил я Какукавку.
– Был такой. Итальянец, – неохотно отозвался тот.
– Что-то не слышал, – я полистал книгу со странным названием «Божественная комедия». – Ничего себе, комедия… – На старинных гравюрах, иллюстрирующих книгу, изображались самые разнообразные пытки и казни. – Глобальная книжица. Странно, что я о ней не слышал…
Листавший какукавкину тетрадку Боб поднял голову и, глядя на меня сумасшедшими глазами, спросил:
– А ты когда-нибудь слышал про пьесу Чехова «Чайка»?
– Нет, – помотал я головой. – Не было у него такой пьесы, я Чехова всего читал. Да и пошловато как-то – «Чайка», как наколка у матроса на груди…
– «Дядя Ваня»?
– Не-а.
– А роман Толстого «Анна Каренина» тебе знаком? – спросил Боб, и голос его становился все страшнее.
Я только снова помотал головой. Боб перелистнул ещё страничку:
– Томас Манн… «Иосиф и его братья», «Будденброки», «Доктор Фаустус»… Вычеркнуто всё…
– Не знаю такого писателя, – откликнулся я.
– Та-ак, – протянул Боб, а затем рявкнул на Какукавку так, что у меня зазвенело в ушах: – Говори! – и сунул ему под нос здоровенный волосатый кулак.
– Дядя, ну пожалуйста! – подпрыгнул тот. – Я только чуть-чуть не успевал. Только шесть авторов не полностью прочел… Я после сессии, через неделю, все верну на место!..
«Всё вернул на место» Какукавка не после сессии, а сразу. Как он это сделал, каков механизм, я не знаю. Потому что Боб отправил меня домой, точнее выставил вон, а сам остался с Какукавкой тет-а-тет. Разбираться. По-семейному.
Еще по дороге домой, греясь в такси, я вдруг вспомнил фразу: «Оставь надежду всяк сюда входящий». И вспомнил, что так было написано на вратах дантевского ада. Сейчас это можно было бы написать на дверях бобовского сарая… Отчетливо вспомнил я и «Чайку», и «Дядю Ваню». Вспомнил, что «Анна Каренина бросилась под поезд, который долго влачил ее существование…» Вспомнил и Томаса Манна. Бр-р… Лучше бы его Какукавка не возвращал.
… И мы не говорили с Бобом об этом случае целую неделю. Но вот, сегодня, он снова позвонил мне. Рожа на стереоэкране – мрачнее тучи.
– Змееныш-то мой сессию завалил, – сообщил он, и не ясно было – то ли с сожалением, то ли, наоборот, с удовлетворением.
– Очень жаль, – откликнулся я, хотя на самом деле подумал злорадно: «И поделом тебе, Какукавка».
– Ни хера не жаль, – возразил Боб моим словам, соглашаясь, в то же время, с мыслями, словно их слышал. – Зашел ко мне, сказал, что завалил, помялся, помялся чего-то и ушел. И тетрадку свою, как будто бы случайно, оставил. Или правда – случайно… Знать бы это!
– И что? – спросил я, предчувствуя неладное.
– Я ее полистал, тетрадку эту. А в конце, на последней странице, список какой-то. В столбик. То ли я его не заметил в прошлый раз, то ли его тогда не было…
– Не томи, читай, – взмолился я, ощущая на спине легкий холодок.
– Ну, слушай, – Боб вздохнул. – Читаю. Гомер «Месть циклопа». Шекспир «Гамлет жив», «Гамлет возвращается»…
– Бред какой-то! – воскликнул я.
– Ты никогда не слышал об этих произведениях? – оторвался от тетрадки Боб и тяжело на меня посмотрел. – Я тоже. Кстати, все они зачеркнуты…
– Дядя! Дядя! Дядя! – завопил тот и юркнул мимо Боба в сторону выхода. – Я вам всё сейчас объясню!
Но тут уже я, вскочив со стула, закрыл собой дверь. И Какукавка в растерянности замер между нами.
– Что ты мне объяснишь?! – громыхнул Боб, медленно и грозно шагая в его сторону. – Где ты был?! Что ты там делал?!
– Я… Я знакомился с писателями, – пробормотал Какукавка, пятясь от Боба и спиной приближаясь ко мне. – Чтобы лучше подготовиться к экзаменам…
– Ты видел Толстого? – продолжал наступать Боб.
– Еще бы, конечно! Только что. Вот так, как вас. Классный старикан. Мы с ним отлично пообщались…
– Что у тебя в пакете?!
– Ничего особенного…
– Дай сюда, – потребовал я, так как Какукавка как раз приблизился ко мне на расстояние вытянутой руки.
Он затравленно обернулся и послушно отдал мне пакет.
– Возьми у него и ключ, – скомандовал Боб.
– Вот он, – вздохнув, вручил мне Какукавка перемотанный изолентой пульт от видеомагнитофона.
– Сядь! – приказал ему Боб.
Я вытряхнул содержимое пакета на верстак. Несколько книг и тетрадка. Учебник истории литературы, том Шекспира, том Чехова, том какого-то Данте…
– Это еще кто? – спросил я Какукавку.
– Был такой. Итальянец, – неохотно отозвался тот.
– Что-то не слышал, – я полистал книгу со странным названием «Божественная комедия». – Ничего себе, комедия… – На старинных гравюрах, иллюстрирующих книгу, изображались самые разнообразные пытки и казни. – Глобальная книжица. Странно, что я о ней не слышал…
Листавший какукавкину тетрадку Боб поднял голову и, глядя на меня сумасшедшими глазами, спросил:
– А ты когда-нибудь слышал про пьесу Чехова «Чайка»?
– Нет, – помотал я головой. – Не было у него такой пьесы, я Чехова всего читал. Да и пошловато как-то – «Чайка», как наколка у матроса на груди…
– «Дядя Ваня»?
– Не-а.
– А роман Толстого «Анна Каренина» тебе знаком? – спросил Боб, и голос его становился все страшнее.
Я только снова помотал головой. Боб перелистнул ещё страничку:
– Томас Манн… «Иосиф и его братья», «Будденброки», «Доктор Фаустус»… Вычеркнуто всё…
– Не знаю такого писателя, – откликнулся я.
– Та-ак, – протянул Боб, а затем рявкнул на Какукавку так, что у меня зазвенело в ушах: – Говори! – и сунул ему под нос здоровенный волосатый кулак.
– Дядя, ну пожалуйста! – подпрыгнул тот. – Я только чуть-чуть не успевал. Только шесть авторов не полностью прочел… Я после сессии, через неделю, все верну на место!..
* * *
«Всё вернул на место» Какукавка не после сессии, а сразу. Как он это сделал, каков механизм, я не знаю. Потому что Боб отправил меня домой, точнее выставил вон, а сам остался с Какукавкой тет-а-тет. Разбираться. По-семейному.
Еще по дороге домой, греясь в такси, я вдруг вспомнил фразу: «Оставь надежду всяк сюда входящий». И вспомнил, что так было написано на вратах дантевского ада. Сейчас это можно было бы написать на дверях бобовского сарая… Отчетливо вспомнил я и «Чайку», и «Дядю Ваню». Вспомнил, что «Анна Каренина бросилась под поезд, который долго влачил ее существование…» Вспомнил и Томаса Манна. Бр-р… Лучше бы его Какукавка не возвращал.
… И мы не говорили с Бобом об этом случае целую неделю. Но вот, сегодня, он снова позвонил мне. Рожа на стереоэкране – мрачнее тучи.
– Змееныш-то мой сессию завалил, – сообщил он, и не ясно было – то ли с сожалением, то ли, наоборот, с удовлетворением.
– Очень жаль, – откликнулся я, хотя на самом деле подумал злорадно: «И поделом тебе, Какукавка».
– Ни хера не жаль, – возразил Боб моим словам, соглашаясь, в то же время, с мыслями, словно их слышал. – Зашел ко мне, сказал, что завалил, помялся, помялся чего-то и ушел. И тетрадку свою, как будто бы случайно, оставил. Или правда – случайно… Знать бы это!
– И что? – спросил я, предчувствуя неладное.
– Я ее полистал, тетрадку эту. А в конце, на последней странице, список какой-то. В столбик. То ли я его не заметил в прошлый раз, то ли его тогда не было…
– Не томи, читай, – взмолился я, ощущая на спине легкий холодок.
– Ну, слушай, – Боб вздохнул. – Читаю. Гомер «Месть циклопа». Шекспир «Гамлет жив», «Гамлет возвращается»…
– Бред какой-то! – воскликнул я.
– Ты никогда не слышал об этих произведениях? – оторвался от тетрадки Боб и тяжело на меня посмотрел. – Я тоже. Кстати, все они зачеркнуты…