Бушков Александр Александрович. А.С. Секретная миссия

оговорка- выполнить они могли одно-единственное поручение, после чего окаменевали вновь, на сей раз вроде бы уже навсегда. Почему положена такая оговорка, мне неизвестно, но подозреваю, все дело в том, что Господь наш все же не всепрощающ и разгуляться вволюнечисти не дает… Короче говоря, такая на них была оговорка положена, и преступить ее они не могли. Сделал что-то раз- и опять забронзовел, как приличной статуе и положено испокон веков.
   - Наталья Кирилловна, - проникновенно сказал Грановский. - При всем моем к вам уважении и почтении, рискну предположить, что сами вы оживших Брюсовых статуй не видывали, потому что помер фельдмаршал Брюс за многие годы до вашего появления на свет…
   Старуха спокойно ответила:
   - А разве я тебя, сокол мой, уверяю, будто сама видела? Бог миловал, иначе, глядишь, и удар хватил бы в полном расцвете лет… Зато прекрасно я знала человека, который с Брюсовыми статуями столкнулся, можно сказать, воочию. Жил в старые времена отставной генерал Кузьма Петрович Иевлев, большой приятель и картежный партнер моей тетушки. И хоть мне тогда такие вещи были не интересны, но в девятнадцать лет я своими ушами слышала, как старик тетушке рассказывал про Брюсовы статуи… Давным-давно, когда он еще совсем зеленым поручиком служил в семеновцах, был у него друг, Степа Карабанов, опять-таки поручик, и тоже семеновский. И дернула однажды нелегкая Степу Карабанова отбить симпатию у самого Якова Вилимовича Брюса, человека, соответственно эпохе, злопамятного и божьих заповедей насчет подставленной другой щеки не признававшего. Ну, что тут долго рассказывать? Однажды темной грозовой ночью явилась в избушку, где поручики квартировали, мраморная статуя в виде античного воина и проткнула мечом Степу насквозь, так что он тут же и отдал Богу душу. Иевлев ее видел так же отчетливо, как я вас сейчас… но никто ему, конечно же, не верил, и была у него масса неприятностей. Из-за того, что убиение Карабанова полагали делом его собственных рук. Потом он как-то от этого подозрения очистился, повезло, а может, Бог помог…
   - Ну разумеется, - сказал Грановский. - Ночь просто-таки обязана была быть грозовой, жуткой, с полыхающими на полнеба перунами - как в древнегреческой трагедии или готическом романе. В иныеночи ожившим статуям, надо полагать, появляться прямо-таки и неприлично даже…
   - Ну, я уж не знаю, положено или не положено, но все так и было.
   - Это сам Иевлев рассказывал?
   - А кто ж еще?
   - Будучи, таким образом, единственным источником сведений о сей дивной истории…
   Старуха выпрямилась, поджала бледные губы:
   - Петька! Надобно тебе знать, что Кузьма Петрович Иевлев повсеместно имел репутацию человека правдивого и честного, турусы на колесах ради забавы не подпускал и баек не плел. Я бы тебе и свидетелей такой его репутации представила в достатке, да вот беда - кроме меня, и не осталось тех, кто его знавал…
   - Веселы ж были, надо полагать, те времена, - сказал Грановский, - Статуи делали променад, как последние чухонские мужики с Охтинской стороны…
   - Что было - то уж было, - отрезала старуха. - Тогдашние люди, между прочим, вашего вольтерьянского скепсиса были лишены напрочь и к иным вещам относились крайне серьезно. Вы мне опять не поверите, Сашка с Петькой, какой от вас толк с вашим электричеством, но во времена матушки Екатерины при Тайной экспедиции был вовсе уж тайный стол, который как раз и занимался всякой чертовщиной - с целями не научными, а самими что ни на есть практическими. Ловил всевозможных поганцев, знавших то, что богобоязненному человеку знать и уметь не след, и терялись потом их тропки, как не бывало. И уж касаемо этогопопрошу без ухмылок! Столоначальника означенного стола, Гаврилу… - Она спохватилась, помолчала. - В общем, я его знала. Так уж случилось, что знакомство наше было самое тесное. И слышала я от него немало - про то, как он на законном основании вздергивал на дыбу кудесников, колдунов и прочую нечисть.
   - Это на каком же законном основании? - с искренним удивлением спросил Грановский.
   - Воинский артикул государя Петра Великого! - торжествующе отрезала старуха. - Законоустановление, сударь мой, не правда ли? Отрицать, чай, не станете? И есть в том артикуле карательный параграф касаемо именно что колдунов и прочей подобной публики… Законнее основания и не бывает.
   «Она совершенно права, - смятенно подумал Пушкин. - Воинский артикул Петра Великого… и сегодняне отмененный, так что сохраняющий юридическую силу! А мы-то голову ломали в поисках законных обоснований, кои невозможно обычным путем внести в уложение о наказаниях… Меж тем законное основание все эти годы было под рукой, в полном распоряжении… И ведь мы ничегошеньки не знали о своих предшественниках, этом самом столе при Тайной экспедиции - а ведь они, никаких сомнений, занимались тем же самым. И ведь архивы вполне могли сохраниться, пылятся сейчас, малость побитые мышами, в каких-нибудь подвалах… Ну почему я никогда прежде не затрагивал с Натальей Кирилловной этойтемы? Ведь могло случиться так, что…»
   Он замер, и выпавшая из пальцев массивная серебряная вилка с гербом Ласуновых-Ласунских звякнула о тарелку с очередным яством по вкусу светлейшего - правда, так тихо, что внимания это не привлекло.
   Сейчас он чувствовал себя, как человек, пораженный молнией.
    Разгадкаослепительно полыхнула в голове, как та самая пресловутая молния - ошеломив, подавив, удивив… ужаснув. Все разрозненные обрывки, все кусочки, что ранее никак не укладывались не то что в единое целое, но хотя бы во что-то отдаленно осмысленное, внезапно сложились наконец в завершенную картину: непротиворечивую, связную, все вмещавшую в себя…
    Жуткую!
   Он вскочил, задев локтем поднос в руках у лакея - тот, в жизни не видывавший подобного выхода из-за стола, не успел, несмотря на всю свою вышколенность, отстраниться или что-либо предпринять. Поднос тяжело ухнул на пол под жалобный дребезг хрусталя и звон рассыпавшихся серебряных ложек, коими надлежало отведывать очередной кулинарный изыск былых времен.
   Ни на что, ни на кого не обращая внимания, Пушкин выскочил из столовой, прогрохотал каблуками по лестнице, выхватил у оторопевшего лакея свою шляпу и трость. Выбежал на улицу - и только там спохватился, чтобы не привлекать внимания, остановился и попытался обдумать все трезво.
   Наверху, в столовой, все еще царило недоуменное молчание, даже вышколенный лакей до сих пор стоял столбом, плохо представляя, что ему теперь делать.
   Наконец Загремская покачала головой:
   - Что-то совсем наш Сашка сбился с катушек. Этакою бомбою вылететь… Ведь окажись кто на дороге, с ног бы перевернул! Видывала я поэтическую рассеянность, но такого… Как, бишь, это у англичан называется, Петька?
   - Эскцентричность, - охотно подсказал Грановский, все еще растерянно смотревший вслед убежавшему приятелю.
   - Вот-вот, она самая… А по-русски это будет проще и без прикрас: дурь. Дурит Сашка в последнее время вовсе уж ошеломляюще, куда там англичанину с его… ну, как ее там…
   - Следствие несомненной житейской несерьезности, - елейным голоском ввернул некий статский советник, Пушкина откровенно не любивший. - Перед молодым человеком открывалась блестящая карьера - после Лицея был приписан к Министерству иностранных дел, великолепный почин… Нет, предпочел вертопрашничать и забавляться рифмами… Необходимо строгое вразумление или по крайней мере женитьба на особе, способной решительно…
   - Вы мне, сударь, Сашку не полощите тут, - неожиданно резко сказала Загремская. - Видывала я, как из вертопрахов почище в генералы выходили. При всей своей поэтической дури молодец тем не менее дельный… Мало ли что у человека могло случиться? Мало ли о чем пришлось нежданно вспомнить? - И, обернувшись, к застывшему лакею, царственным тоном произнесла: - Что стоишь, болван? Убери с пола, живо. Александр Сергеич вспомнил о срочном деле, из-за чего был вынужден покинуть общество, так что не торчи ты мне тут с таким видом, будто у бога теля съел…
   …Спрыгнув с извозчика и велев дожидаться, Пушкин, конечно, уже не влетелв дом Башуцкого - но поднялся по ступенькам достаточно быстро для обычного визитера, заявившегося из чистой любезности. Лакей растерянно пролепетал:
   - Барин в кабинете и принимать не велели…
   Он и сообразить ничего не успел, как оказался неведомой силой отброшен в угол. Хорошо знавший расположение комнат, Пушкин и без него моментально нашел дорогу.
   Ничуть не походило, что Башуцкий занят серьезной работой - он попросту сидел за столом и с мечтательной улыбкой перекладывал какие-то листы так, словно никак не мог решить, как им предстоит лечь окончательно. Подняв голову на шум распахнувшейся двери, он особого раздражения не выразил:
   - Александр Сергеич… Какими судьбами? Я, кажется, велел не впускать… А впрочем… - он пожал плечами, улыбаясь еще мечтательнее и шире, поднял над столом правую руку с бриллиантовым перстнем, - а впрочем, есть повод оторваться от работы… Знаете ли, все это так неожиданно… Государь соизволил отметить мои скромные заслуги касаемо поездки в Италию, статуи ему пришлись по душе… А не приказать ли шампанского?
   - Матвей Степанович, - сказал Пушкин как только мог терпеливее. - Сложилось так, что я к вам по делу… Касающемуся именно этих статуй. Не расскажете ли подробнее, каковы они и где размещены? Ведь они уже размещены, я полагаю?
   - Да, разумеется, буквально только что… Но я плохо понимаю, признаться… Какие тут могут быть дела?
   - Это пари, - в приступе озарения сказал Пушкин. - Речь идет о моем добром знакомом, я не могу называть имен сейчас… Но поверьте, в случае проигрыша последствия могут быть самыми плачевными…
   - Да полно, полно, успокойтесь! - добряк Башуцкий замахал руками. - Можно подумать, я не был молодым… Все я понимаю: эти ваши затеи, пари на английский манер… Что, высоки ставки?
   - Речь может даже идти о человеческой жизни, - сказал Пушкин.
   - Ну, коли так… в чем там дело, что стряслось?
   - Я вижу, у вас рисунки… - сказал Пушкин, указывая на стол. - Это они и есть, те статуи, я полагаю? А где они размещены? Вам известно?
   - Помилуйте, как это может быть неизвестно? - сказал Башуцкий горделиво и даже приосанился. - Я, некоторым образом, причастен… Со мной советовались, разумеется…
   - И что же?
   - Извольте. - Он потащил из-под бумаг длинный рулон веленевой бумаги, привычно развернул. - «Дриада» - вот она, на рисунке - у грота в Екатерининском парке. «Сатир», как ему и подобает - на дорожке за Арсеналом, в чащобе, так сказать, хе-хе… «Крестьянки», как им опять-таки более всего приличествует - у Эрмитажной кухни. «Грация с…»
   - Подождите, - сказал Пушкин, довольно бесцеремонно вытягивая из стопы один рисунок (Башуцкий страдальчески и удивленно поднял брови, но смолчал). - Вот это кто?
   Определить величину изображенной на рисунке фигуры, а также материал, из которого она создана, не представлялось возможным - но выглядела она, Пушкину показалось, как-то зловеще. По сравнению с идиллическими крестьянками, глуповатым сатиром и прочими безобидными персонажами: человек в кирасе, с непокрытой головой и длинной прической рыцарских времен, с лицом злым, хищным, крючконосым. В руке он держал внушительный длинный меч, выставив правую ногу вперед с таким видом, словно намеревался решительно нанести удар, без оглядки на последствия.
   - Ага, вкус у вас есть, и чутье тоже… Бронзовый кондотьер, предположительно работы кого-то из учеников Леонардо. Полагают также, что это не отвлеченная абстракция, а точный портрет знаменитого Пьетро ди Чирозе по прозвищу «Кабан», который в четырнадцатом столетии…
   -  Гдеон установлен? - совсем невежливо прервал Пушкин.
   - Это и есть предмет пари?
   - Матвей Степанович!
   - Ну ладно, ладно, я же вижу, вы сам не свой, что-то серьезное среди ваших молодых друзей затеялось… Кондотьера установили у Руины. Не возле кухни- Руины, а возле Фельтоновской Руины, являющей собой умышленное подобие развалин готического замка… Ну да вы знаете, вы же лицеист, что вам рассказывать про Сарское… У Фельтоновской Руины, аккурат посередине меж нею и чугунными воротами, у дорожки…
   - Излюбленное место вечерних прогулок государя… - сказал Пушкин медленно, чувствуя, как внутри все холодеет.
   - Именно, - кивнул Башуцкий. - Государь лично одобрил это место для статуи, синьор кондотьер ему определенно пришелся по душе. Да и господин Гордон приложил усилия…
   -  Какойеще Гордон? - спросил Пушкин стеклянным голосом.
   - Вы разве не знакомы? - удивился Башуцкий. - А он о вас отзывался в самых превосходных выражениях, так, как говорят о хорошо знакомом человеке, вот я и решил… Англичанин. Мистер Джордж Гордон, из Королевской академии наук. Приехал к нам изучать архитектурное дело и ландшафтные парки… а впрочем, оказалось, что он сам достаточно поднаторел в этих делах, и его, как-то очень быстро так получилось, привлекли к планировке и размещению… Государь им доволен, он и сейчас в Сарском… Александр Сергеич!
   Пушкина уже не было в кабинете. Снова шляпа и трость буквально выхвачены из рук лакея, снова он выскочил на улицу и опомнился, увидев мирно шествовавших прохожих, ни о чем не подозревавших.
   Мысль работала лихорадочно. Граф Бенкендорф? Там же, в Сарском Селе, он должен уже приехать. Вяземский отправился в Москву по своим собственным делам. Дуббельт… а чем, собственно, может сейчаспомочь Леонтий Васильевич? Вместе ужаснуться, вместе броситься в Сарское… Нет времени!
   Извозчик выжидательно поглядывал с облучка. Прыгнув в хлипконькую пролетку, так, что она отчаянно накренилась и не сразу выправилась, Пушкин распорядился:
   - Гони на Гороховую, к дому Красинского!
   - Где эскадрон расквартирован? - невозмутимо поинтересовался «ванька».
   - Именно, - нетерпеливо сказал Пушкин. Не вытерпев, взмыл с сиденья и ткнул извозчика кулаком в жирный загривок: - Гони, кому говорю! Душу выну!
   - Так бы сразу и говорили, барин… - протянул извозчик, подхлестывая лошадку и горяча ее какими-то особыми кучерскими словечками, имевшими хождение лишь среди этой разновидности человеческого рода, а прочим абсолютно непонятных. - Сделаем в лучшем виде…
   Расквартированный на Гороховой жандармский эскадрон как раз и был выделен в распоряжение Особой экспедиции - и состоял, как легко догадаться, из людей понимающих. Поскольку Особая экспедиция не вчера была учреждена и кое-какие дела, неизвестные остальному миру, за ней числились, все в эскадроне, от командира до последнего нестроевого служителя, прекрасно знали, в чем тут секрет. К тому же - как давно уже с удивлением и некоторым стыдом открыл для себя Пушкин - рядовые, самое что ни на есть простонародье, к инымвещам и явлениям относились не в пример серьезнее, нежели те самые образованные, материалистически настроенные люди из общества…
   Часовой при будке его прекрасно знал, а потому пропустил без малейших придирок. Атмосфера на обширном дворе царила самая умиротворяющая: стояла тишина, в глубине, в конюшне, иногда всхрапывали лошади, у крыльца сидел толстый серый щенок, не видно было ни души, тянуло свежим навозом и другими запахами, неотрывно связанными с конюшней, служащими обычно приметой самого мирного времени.
   Пушкин пересек двор, свернул направо, поднялся по ступенькам в квартиру ротмистра Чаруты. На сунувшегося было что-то спросить денщика он рыкнул так, что бедный малый отпрянул в угол. Рванул дверь без всяких церемоний.
   Ротмистр Чарута (греческого происхождения, в сражениях двенадцатого и последующих лет неоднократно отмечен, удивляться чему бы то ни было на свете решительно неспособен) поднялся ему навстречу из-за шаткого стола, высокий, с усами и кудрявыми бачками, румяный и невозмутимый.
   А впрочем, невозмутимость его была напускной: присмотревшись, Пушкин увидел, что ротмистр встал так, чтобы заслонить спиной стол с черной высокой бутылкой, уже откупоренной, и фруктами на белой тарелке.
   На румяной физиономии тут же отобразилось нешуточное облегчение, Чарута шумно вздохнул:
   - Александр Сергеич… Слава те господи. А я уж, услышав в сенцах львиное рыканье, решил сгоряча, что нагрянула какая-нибудь инспекция. Наше столетие прямо-таки помешалось на инспекциях, вам не кажется? Если так обстоит в первую треть, которая еще и не закончилась, то что же будет к концу века, подумать страшно. Не слышали о полковнике Ставронском? Бедолага. Сидит вот так же, как я сейчас, полагая себя по причине отдаленности от начальства в полнейшей безопасности, не ждет подвоха от судьбы - как вдруг, без колокольчика и огласки, объявляется… Ай, да что это я? Не угодно ли стаканчик нектара? - Он сделал шаг вперед, присмотрелся. - Александр Сергеич, у вас такое лицо… Что, служба?
   - Служба, - сказал Пушкин.
   - Привезли какой-нибудь приказ?
   - Нет, - сказал Пушкин. - Мне всего лишь требуется содействие…
   - Ну, это извольте, - с заметным облегчением сказал Чарута. - В соответствии с циркуляром - чего ваша душенька желает.
   - Мне срочно нужно в Сарское… Верхового коня, из лучших.
   - У нас все лучшие, сами знаете, одров не держим-с, не какой-нибудь Мелитопольский драгунский…
   - Коня, немедленно… и двух-трех жандармов. На всякий случай, могут понадобиться…
   - Извольте, - сказал Чарута, вышел в сенцы, и слышно было, как он непререкаемым тоном отдает распоряжения, сопровождая их истинно кавалерийскими фиоритурами. Вернувшись, ротмистр сказал чуточку покровительственно: - Как видите, все устроилось в лучшем виде, уже через пару минут… Что стряслось, могу я знать, или…
   - Собственно говоря, ничего еще не стряслось, - сказал Пушкин, от нетерпения переступая на месте. - Но, возможно…
   Он решился - показалось, что, произнеся это вслух, сможет снять с себя хоть чуточку тяжелой ноши. И закончил со спокойствием, поразившим его самого:
   - Возможно покушение на государя…
   - Так-так-так, - сказал Чарута, не изменившись в лице, разве что самую малость щурясь. - По нашей, стало быть, линии?
   - Похоже.
   Совсем уж тихо Чарута спросил:
   - Может, весь эскадрон поднять в седла?
   - Вряд ли, - сказал Пушкин. - Это… это бессмысленно, соль тут не в количестве людей…
   - Маслом каши не испортишь.
   - Нет, - сказал Пушкин. - Может случиться все же, что мы будем выглядеть смешно, глупо, нелепо… Ага, я слышу, все готово? Извините, ротмистр, не до разговоров, нужно успеть, вдруг я все же угадал правильно…
   Ротмистр Чарута не пошел вслед за ним сразу, но через некоторое время отворил дверь и направился из дома, бормоча себе под нос:
   - Это светский франтик может бояться выглядеть смешным, глупым и нелепым, а хороший жандарм таких глупостевопасаться не должен…
   Постояв все же на крылечке в задумчивости, он в конце концов тряхнул головой, словно бросаясь в воду, перегнулся через перила и крикнул подчаску:
   - Сафронов! Ну-ка, ко мне живенько! - И, когда тот подбежал, распорядился словно бы даже с ленцой, совершенно невозмутимо: - Кликни-ка, голубь, нашего Моцарта, пусть бежит с трубой со всех ног, и боевую тревогу по эскадрону!
   Не прошло и минуты, как сигнальная труба завела пронзительную, чистую, тревожную трель.
   Еще примерно через четверть часа некий светский франт, чье имя для Большой Истории несущественно, округлив глаза в восторженном ужасе, живописал двум добрым знакомым, точно так же одетым, словно лондонские дэнди:
   - На сей раз, господа, Александр Сергеевич Пушкин в своих проказах определенно перегнул палку и хватил через край. Боюсь даже думать, чем дело может кончиться. Можете себе представить, что я только что собственными глазами видел на Гороховой? Верхом на коне, во всю прыть, безудержным галопом, как какой-нибудь дикий башкир, несется Александр Сергеевич - шляпу потерял, немилосердно понукает бедное животное. А следом, в погоню - трое жандармов в полной форме, не только с саблями, но и с карабинами у седла… Да-с, именно так и обстояло, это еще не все. Я сам глазам своим не поверил… Ma parole, через самое короткое время вслед устремившейся за Пушкиным погоне несутся еще жандармы, и тоже верхами, числом не менее эскадрона, и вид у них самый решительный, можете себе представить… Это что же нужно такое натворить? Для ареста генералов, говорят, посылают менее, а тут - не менее эскадрона по следам Пушкина…
   К Пушкину он относился самым что ни на есть доброжелательным образом, и потому повествовал без малейшего злорадства, с робким, оглядчивымсочувствием. Его собеседники ахали и тоже круглили глаза. Как это всегда случается в этом городе, по секрету, являющем собою не Северную Пальмиру, а большую деревню, рассказ о небывалом происшествии начал моментально распространяться, обрастая новыми живописными и достоверными подробностями, изумившими бы тех, кто слушал его первыми, не говоря уж о самом очевидце…
   …Постройки, где квартировали лейб-гусары, остались позади. Кони неслись, не сбавляя аллюра, и кто-то шарахнулся с дороги, вскрикнув сердито и недоуменно, кто-то прижался к стене - подобные бешеные кавалькады здесь были редкостью невиданной. Не обращая внимания на переполох, разгоравшийся вокруг, Пушкин нахлестывал коня, и следом грохотали копыта: двое жандармов держались за ним, а вот третий что-то отстал…
   Свернув к Старому саду, он с уверенностью долго здесь жившего человека направил коня к однотипным «кавалерским домикам». С горьким неудовольствием успел подумать, что этот мерзавец, то ли оживший труп, то ли непонятно кто, вдобавок ко всем наглостям обосновался там, где когда-то проживал знаменитейший историограф Карамзин…
   Натянул поводья так резко, что конь, храпя и разбрасывая пену, взмыл на дыбы. Спрыгнув с седла, Пушкин, не теряя времени, кинулся на крыльцо, навалился на дверь. Она оказалась незапертой, и он, ворвавшись в переднюю, едва не растянулся.
   Из угла выдвинулся лакей - судя по сонному виду и какой-то особой печати российской расхристанности, не имевший никакого отношения к этим, а представлявший собой типично отечественное произведение. Кинувшись к нему, Пушкин без всяких церемоний сграбастал его за ворот незастегнутого архалука и рявкнул шепотом:
   - Барин где? Англичанин?
   - Где ему быть… - сказал слуга равнодушно, подавляя зевок. - В кабинете изволят архитектуру изучать…
   Он невольно показал рукой направление, и Пушкин бросился в ту сторону. За спиной убедительногрохотали сапоги жандармов. Дверь, еще дверь…
   Большая комната, почти пустая, напоминала мастерскую или студию архитектора: она была свободна от мебели, почти все ее пространство занимал большой стол на козлах из неоструганных досок, и на нем красовался искусно выполненный макет обоих дворцов, Екатерининского и Александровского, с прилегающими ландшафтами. Сделано все было с большим изяществом и точностью - дворцы из раскрашенного картона, куски синего стекла, повторявшего формой пруды и все прочее - но разглядывать эту красоту было некогда. Мистер Джордж Гордон, склонившийся над макетом, с видом сосредоточенным и отрешенным водил висевшим на веревочке просверленным черным камнем над тем участком у большого пруда, где сразу угадывалась и Руина, и Готические ворота, и Пирамида. Напрягая зрение, Пушкин рассмотрел там крохотную, не больше половины мизинца, темную куколку, как две капли воды похожую на виденный им рисунок, на…
   Одним ударом плети, все еще зажатой в руке, он смахнул и куколку, и разлетевшиеся с сухим деревянным стуком копии парковых сооружений, распались малюсенькие палочки с верхушками из крашенной в зеленоватый цвет бумаги, изображавшей деревья. Прежде чем англичанин успел пошевелиться, что-то сказать или сделать, Пушкин вырвал у него веревочку с камнем, швырнул в угол и с превеликим наслаждением сграбастал мерзавца за глотку, отметив, что схватил не какую-то эфемерную субстанцию, из дыма сотканную, а нечто вполне материальное. Полное ощущение, что он держал за горло нормального человека - ни трупного холода не ощущалось, ни окоченелости…
   - Александр Сергеевич? - непринужденно, с таким видом, словно это были забавы двух близких приятелей, произнес Байрон, не делая ни малейших попыток высвободиться. - Вы так взволнованы, уж не случилось ли чего?
   Свободной рукой Пушкин взмахнул плетью и для надежности в три удара превратил в мешанину бумаги и дерева тот участок макета, над которым англичанин только что производил свои манипуляции - вряд ли с благими целями.
   Тяжелые шаги жандармов послышались рядом.
   - Возьмите его, - сказал Пушкин, не оборачиваясь.
   Отступил, чтобы не мешать, и с удовольствием смотрел, как господин Байрон, неведомо что из себя представлявший, оказался в цепкой хватке голубых мундиров, словно простой смертный.
   - Однако, господа… - сказал англичанин, не вырываясь. - На каком основании?
   - Насколько я помню, у вас, британцев, все судопроизводство держится не на писаных законах, а на прецедентах? - спросил Пушкин ядовито. - У нас обстоит несколько наоборот. Есть один старый закон семьсот шестнадцатого года, вообразите себе, не отмененный до сих пор… Так что основание нашлось.
   - Ну что же, - сказал Байрон. - Давайте присядем и побеседуем об этом, думаю, я все же имею право получить некоторые объяснения?
   Он был странно, нехорошо спокоен. Мало того, на его породистом лице играла триумфальная - несомненно, триумфальная! - улыбка, которую он, видимо, не мог скрывать. И это было чертовски неправильно, учитывая происходящее…