Бушков Александр Александрович. Бульдожья схватка

   – Не пищи, – сказал он ворчливо. – Если верить тому, что на тюбике написано, болезненных ощущений эта дрянь не вызывает.
   – Щиплется…
   – Перетерпи, – посоветовал он столь же хмуро. – Вообще вид у тебя, надо сказать, провоцирующий. Виктимный, по-научному. Юбка, как носовой платочек…
   – Мода.
   – Мода… – ворчал он, вешая на соседнее кресло ее плащик. – Ну-ка, повернись, я еще здесь посмотрю… Когда в машине сидишь, юбки, поди, и не видно как таковой… А потом удивляемся, что у кого-то мозги плывут…
   – Ладно, не ворчи, – сказала Катя, явно приведенная хорошей дозой коньяка в беззаботное состояние. – Все хорошо, что хорошо кончается. Но какой у меня был вид… Боюсь думать, на кого была и похожа…
   – На чертовски легкомысленную девицу.
   – На жертву маньяка, – поправила Катя весело, – это ближе к реальности… – Она посмотрела на свое живописное подобие. – Пашка, ты все-таки и сам немножко маньячок. Что, твои иностранцы меня сегодня в таком виде лицезрели?
   – Они люди раскованные, – сказал Петр. – Что ты так озираешься?
   – Пытаюсь представить, где именно ты подружек располагаешь! Неужели прямо в кресле?
   – Кто тебе такое напел? – возмутился он.
   Однако в глубине души чуточку устыдился – как-никак не только Пашка, но и он сам в этом кабинете развлекался довольно предосудительно – с точки зрения законной супруги. Вопрос, конечно, философский – этично ли изменять чужой жене, пусть и свято верящей, что она – твоя жена? Ну, предположим, сии мысли есть не более чем увертки – речь ведь идет не о чужой жене, а о твоей любимой женщине. Но ведь, если что и случалось, то – по обязанности, в рамках взятой на себя роли…
   – А глаза забегали… – сказала раскрасневшаяся Катя, уже ничуть не похожая на удрученную жертву маньяка. – Уличила я тебя?
   – Катерина, обвинения насквозь беспочвенны… И вообще, запахни остатки блузки и одерни то, что ты именуешь юбкой. Иначе я за себя не ручаюсь, руки так и тянутся…
   – Ну и протяни, – с провоцирующей улыбкой сказала Катя, откинувшись на спинку и уже не придерживая разорванную блузку, – а то две ночи не протягивал…
   Петр поднял ее из кресла, в две секунды разделался с теми пуговицами блузки, что ухитрились сохраниться после елагинской атаки. Катя прильнула к нему, тяжело дыша, юбка упала на ковер. Опуская ее в кресло, Петр успел подумать, что в Пашкином безумии есть своя система: и в самом деле, как-то по особенному возбуждаешься, держа в объятиях женщину, которую оголтело хотят другие мужики, настолько, что средь бела дня пытаются претворить желания в жизнь. И тут же испугался – как бы не нахвататься от своего двойника такого, что потом сто лет не отделаешься… Гены ведь одни и те же?!
   Необычность ситуации придавала сил и толкала на новые подвиги. Прошло много времени, прежде чем Катя мягко высвободилась, расслабленно затихла в его объятиях. Не открывая глаз, засмеялась:
   – Лучше бы ты в свое время с этого и начал – вместо известных глупостей. Может, я и испорченная, но ведь возбуждает – когда собственный муж совращает в служебном кабинете… Паша?
   – Что? – спросил он, блаженно зажмурившись.
   – А ведь у тебя что-то очень уж ловко получается с этим креслом, чувствуется привычка…
   – Катенька, – сказал он беспомощно. – Давай все забудем и начнем все по-новому, все сначала?
   – Хорошо, – ответила она тихо. – Старому я бы не поверила, а вот тебе новому отчего-то верю, Савельев…
   Он напыжился от гордости, но, поразмыслив, пришел к выводу, что взлетать на седьмое небо рановато: слишком многое оставалось непроясненным и более того – откровенно настораживающим. Он даже в мыслях не мог решиться произнести – пугающим…
   Вскочил, шлепнув по полу босыми ногами, кинулся к залившемуся трелью селектору. Катя принялась торопливо одеваться.
   – Ну вот, – кривя рот в нехорошей ухмылке, сказал он, повесив трубку, – Появился молодчик на территории. Сейчас я с ним как следует поговорю…
   – Паша! – она застыла с юбкой в руках. – Осторожнее! Он сумасшедший, точно тебе говорю! Ты бы глаза видел…
   – Я тоже не подарок, – отмахнулся Петр. – Тут у меня булавка завалялась, заколи юбку, плащик накинь сверху, сойдет… Потом я тебя сам домой отвезу.
   – Паша…
   – Не беспокойся, – бросил он на ходу. – Мы люди светские… временами. Светски поговорим…
   И зашагал по коридору, стараясь не выглядеть бегущим. Сначала, в первый миг, хотел вызвать Елагина в кабинет и учинить разборку там, но по размышлении это показалось недостойным настоящего мужика. Мало ли какой оборот примет светская беседа, лучше уж проводить ее на вольном воздухе… Пашка, может, и вызвал бы на ковер – но не я…
   Елагин как ни в чем не бывало стоял возле своей черной «тойоты», заменившей в качестве разъездной машины несчастный джипер. Кроме него людей во дворе не было, что облегчало задачу.
   Завидев Петра, Елагин его непринужденно окликнул:
   – Никак марсиане прилетели, босс? Куда это вы галопом несетесь?
   Старательно пытаясь сохранять хладнокровие, Петр подошел вплотную и, не отводя глаз, сказал:
   – Я тебя, по-моему, предупреждал… Оба сошлись на том, что это – последнее предупреждение. Кто-то мне по-мужски обещал с этим делом завязать…
   – Ты о чем? – невинно уставился на него
   Елагин.
   – Где Катя?
   – Катя? – дернул Елагин плечом. – Я откуда знаю? Я ж ей не нянька. Когда я ее последний раз видел, со второй космической скоростью удалялась в сторону проспекта Мира, живехонькая и здоровехонькая. Ничего вроде бы с ней не могло стрястись…
   Он осклабился, глядя простецки, недоумевающе, – Петр отлично знал эти приемчики, призванные спровоцировать собеседника, вынудить его стать нападающей стороной, а себя самого, понятно, выставить жертвой неспровоцированной агрессии. И потому собрал волю в кулак. Поиграем с ним в его же игру, тоже умеем…
   – Посмотри-ка мне в глаза, – сказал он.
   – Смотрю, – безмятежно кивнул Елагин, – а что?
   – Да ничего. Нормальные глазыньки, без следа клиники. Тут кое-кто называет тебя сумасшедшим – на мой взгляд, совершенно безосновательно, старлей. Совершенно. Сдается мне, никакой ты не шизик, а попросту наглая скотина. У меня такие в противогазе отжимались со всем рвением, пока в него же блевать не начинали. И упаси их бог при этом перднуть.
   – Ты не особенно-то, штабная крыса, – не повышая голоса, ответил Елагин. – У меня такие, как ты, тоже, случалось, хрен посасывали со всем прилежанием. И добавки просили совершенно добровольно, чтоб ты знал…
   – Ну вот и внесли ясность, – осклабился Петр. – Давай уж до конца внесем… Дерьмо ты, старлей. И совсем не потому, что рвешь на бабе лифчик, когда она того не хочет… Дерьмо ты потому, что сначала даешь честное слово, а потом не соблюдаешь… Дешевка.
   – Слушай, вице-полковник, – все так же простецки улыбнулся Елагин. – Я искренне не пойму, чего ты дергаешься? Тебя наняли, чтобы постоял пугалом на огороде, вот и стой. Не поднимай кипеж. В конце-то концов, это не твоя мочалка и никогда твоей не была. Трахай эту блядешку сколько вздумается, но и другим не мешай. Коллективистом надо быть, милый. – Он мечтательно потянулся. – Знал бы ты, как я ее гнул вот этими ручками, шлюху белобрысую, как я ее на ощупь знаю… Положишь ей, бывало, ладонь на нижние губки, а она трепещет…
   Он сумел-таки уклониться от первого выпада, но второй удар пропустил – и спиной вперед вмазался в бок «тойоты», все еще с наглой, высокомерной усмешкой, не успевшей погаснуть. Тут же с нереальной быстротой извернулся, оказался на широко расставленных ногах, в сулившей неприятности стойке. Процедил сквозь зубы:
   – А потом средним пальчиком вовнутрь, невзначай этак…
   – Иди сюда, сука, – сказал Петр, отступая на шаг. – За все пальчики не говорю, а двадцать первый распинаю…
   Отчаянно затопотали ботинки. Во дворе вдруг стало очень много народу – надежно их разделив, трое охранников встали плотной стенкой, двое сторожили Елагина, третий развернулся к Петру, готовый то ли прикрыть, то ли перехватить. Сбоку появился Земцов, развел руками:
   – Павел Иванович, а мы вас повсюду ищем… Пойдемте? – он стоял на дороге с вежливой непреклонностью. – Нечего вам тут делать, поверьте моему слову… – и словно бы небрежно взял за локоть, с силой потянул к двери.
   Петр подчинился – драться при куче свидетелей, тем более с собственным шофером, было бы верхом идиотизма. Не барское это дело в конце-то концов…
   Когда они вошли в здание, Земцов сказал:
   – Не самое умное поведение, Павел Иванович.
   – Знаю, – пробурчал Петр, остывая, – но терпение у меня лопнуло… Напрочь.
   – Если вам интересно мое мнение, я удивляюсь, что вы столько терпели… Увольте вы его к чертовой матери, давно пора. А я с ним поговорю по уму, пусть считает, что ему крупно повезло, и не вздумает дергаться…
   – Без вас я бы и не догадался… – сварливо откликнулся Петр. – Где его личное дело?
   – У зама по персоналу, разумеется.
   – Пусть принесет.
   – Зачем?
   – Освежить хочу в памяти… – сказал Петр и быстрыми шагами направился на свой этаж. Остановился у стола Жанны, распорядился, понизив голос: – Лапочка, настучи приказ. Елагина с сегодняшнего дня – по собственному желанию. Заявление его насчет собственного желания возьмешь потом у Земцова. Выходное пособие, прочее, что там полагается… Ну, ты ж у меня умница, сама знаешь, как все оформить.
   – Конечно, Павел Иванович, не беспокойтесь. Давно пора… – она с любопытством распахнула глупенькие глазки. – Вы ему хоть навешали по фейсу? Как следует?
   – Работай, прелесть моя, работай… – хмыкнул Петр, входя в кабинет.
   Катя так и вскинулась:
   – Ну что?
   – А что? – елико мог беззаботнее усмехнулся Петр. – Поговорили, как цивилизованные люди, господин поручик согласился, что был не прав, высокие договаривающиеся стороны разошлись, довольные проведенным брифингом…
   – Врешь ведь?
   – Ну и вру, – согласился Петр. – Я ему высказал все, что о нем думаю… справедливости ради следует уточнить, что он тоже мне кое-что высказал без недомолвок, но это детали… Главное, я его, паршивца, уволил. С данного момента. Так что все кончилось. Шофера тебе подберем пожилого, солидного, которого заботят лишь внуки и радикулит… нет, с радикулитом не стоит брать, но вот насчет пожилого – непременно…
   Вскоре появилась дама средних лет, молча положила на стол перед Петром конверт из плотной бумаги, удалилась, словно бы не замечая запахнувшуюся в плащ Катю. Даму эту Петр не помнил – но в «его» фирме работало человек шестьдесят и девять десятых из них его вообще не интересовали.
   Гораздо больше интересовал конверт. Как офицер с приличным стажем, он без труда расшифровал суть некоторых сокращений и пометок в военном билете Елагина, а многое там значилось открытым текстом, без недомолвок. Высшее командное… оттуда, из этого городка, в спецназ частенько попадают… Чечня… так, знаем мы эти курсы, их шифр – снайперские, одна из лучших шарашек… орден, две медали… медосмотр… ни следов, ни намеков на «психическую» статью… Что ж, небезынтересно, однако ничего из ряда вон выходящего – стандартная биография, стандартный послужной список… если доведется все же драться, нужно помнить, что Митрий владеет стилем Кадочникова – рукопашку в том училище все еще преподает Люборец, а он на Кадочникове подвинут… Ну ничего, обойдется…
   Он сложил все обратно в конверт, размашисто подмахнул поданный Жанной приказ – уволился от нас по собственному желанию господин Елагин, ну что поделаешь, переживем боль утраты…
   В кабинет бесшумно просочился Косарев, вкрадчиво спросил:
   – Павел Иванович, можно, я заберу «дипломат»? Вы же сами говорили…
   – «Дипломат»? – Петр недоумевающе вскинул на него глаза. – А-а, конечно… Он там и стоит.
   Фомич нырнул в комнату отдыха, проворно выкатился оттуда с «дипломатом» в руке, расшаркался перед Катей:
   – Вы прекрасно выглядите, Екатерина Алексеевна, должен вам заметить, просто-таки очаровательны сегодня…
   – Фомич, – сказал Петр, – у вас случайно нет адреса Марушкина?
   – Кого? – изобразил на лице величайшее изумление Фомич.
   – Художника, который приносил картины. Вы же их сами забирали.
   – Художника? А я и понятия не имел, что их художник принес… В жизни такой фамилии не слышал. Я думал, их шофер привез…
   – Ладно, идите.
   Когда Фомич выкатился колобком, Катя спросила:
   – Что за художник? Опять у тебя идеи… – и посмотрела на собственный портрет над столом.
   – Да нет, успокойся, – засмеялся Петр. —
   Говорю же, с этим покончено. С идеями… Постараемся прожить без идей. Это тебя не удручает?
   – Не особенно, – призналась Катя.
   – Может, мне и этот портрет снять?
   – А почему бы и нет? Никак я, сибирячка, раскованным европейским мышлением проникнуться не могу…
   – Ладно, – сказал Петр, окинув ее откровенным взглядом, – но тот портрет, в кабинете, дома, пусть уж висит… Идет?

Глава десятая
Голая правда

   Он отлично запомнил код, отпиравший электронный замок на двери «спецотдела»-пустышки. У него была хорошая память. Профессиональная… Никто, как и следовало ожидать, не выразил ни малейшего удивления, видя, как большой босс целеустремленно шагает к «спецотделу», сноровисто набирает код и скрывается за железной дверью. В самом деле, что в этом поступке такого уж удивительного? Точной информации нет, но ручаться можно – Пашка не раз пользовался барской забавой, потайным ходом на другую сторону улицы. По бабам хотя бы отправлялся, а возможно, и по серьезным делам. Вряд ли он приложил столько сил по возведению потайного хода исключительно для удобства других…
   Старательно закрыв за собой дверь и убедившись, что замок надежно защелкнут, Петр уселся за стол, ни разу в жизни не послуживший рабочим целям, – так что даже сигареты с зажигалкой на безукоризненную полировку класть не хотелось поначалу.
   Стряхивая пепел в целлофановую обертку от пачки, он не спеша проделал то, что их с Пашкой уговор категорически запрещал – набрал код межгорода, потом номер Кириной шарашки. Где-то в глубине души похныкивало недовольство собой, проистекавшее из добропорядочности и офицерского честного слова, но еще более мощно о себе заявило то ли чутье, то ли пресловутое седьмое чувство, тягостно-смутное предчувствие…
   Не занято, слава богу, удалось угодить с первого раза. Длинный гудок, еще один…
   – Институт биофизики, – лениво протянули на том конце канала.
   Петр моментально опознал голос – светленькая молодая лентяечка с углового стола. Никак не мог запомнить ее имя, не то чтобы заковыристое, но нестандартное какое-то, впервые встреченное. Ангелита? Алита? Алисса с двумя «с»? Вечно из памяти выпадает…
   – Здравствуйте, – сказал он слегка бурчливо, хрипловато, чтобы не опознала, чего доброго. – Киру Максимовну можно?
   – А кто ее спрашивает?
   Странное дело, голосок Алиты-Алиссы заметно изменился. Что-то новое в нем появилось, определенно новое. Тревога? Или настороженность? Почему-то первые пришедшие на ум определения – нехороши…
   – Вряд ли вы меня знаете, – сказал Петр, старательно коверкая голос, насколько удавалось, – уверен, не встречались. Собственно, это знакомый Петра Ивановича из Шантарска…
   – А не его брат? – моментально откликнулся девичий голосок с тем же нехорошим промедлением.
   – Вот уж нет, – сказал он, – вообще не родственник. Честно говоря, даже нельзя сказать, что близкий знакомый Петра Ивановича. Если быть точным – далекий сослуживец. Я тут собирался к вам в Новосибирск, хотел ему вернуть должок. Сумма небольшая, но по нынешним временам с долгами лучше не тянуть, брал-то в переводе на зеленые…
   В Новосибирске помолчали.
   – Даже не знаю, как вам сказать… – протянула девчонка, – а долг-то отдавать и некому…
   – То есть как? – спросил он с ненаигранным недоумением.
   – Ну, они ж убились… Насмерть.
   Он заставил себя произнести совершенно спокойно:
   – Кто?
   – Петр Иваныч и Кира Максимовна. Четыре дня назад. Их и похоронили уже…
   Вопреки расхожим литературным штампам, перед глазами у него не плыло, ноги не подкашивались, стены вокруг не вертелись. Просто вискам стало невыносимо жарко, а во рту – сухо и как-то по-особенному непередаваемо. И незнакомо мерзко.
   – Девушка, простите, я не понял, – сказал он, заставляя себя сохранять то же расчетливое спокойствие. – Как это убились? Как похоронили? Я от него намедни письмо получил…
   – А число было какое? В письме?
   – Восьмое, – сказал он после короткого раздумья.
   – Ну вот, а десятого они и разбились. На савельевской «шестерке». Они ж заявление собирались подавать в загс, вы знаете?
   – Слышал.
   – Вот… Он вообще-то осторожно ездил, а тут, видимо, понадеялся на прежнее уменье… Экспертиза показала, что они оба… употребили. На радостях, наверное. Вот и получилась… не совсем чтобы радость.
   В ее голосе не слышалось и дежурного сочувствия – скорее уж азарт причастности к информации, нерассуждающее щенячье любопытство юного существа, не осознающего, что такое смерть.
   – Где это случилось? В городе?
   – То-то и оно, что за городом. Километрах в трех от Академгородка. Там проселочная дорога, хитрый поворот, он, видимо, решил стороной объехать, не светиться перед гаишниками, или как они теперь там кличутся… Машина не загорелась, а вот разбило ее качественно. Петра Ивановича… а вы правда не близкий знакомый?
   – Правда. Скорее и не знакомый вовсе. Так, сослуживцы, я же вам говорил уже…
   – В общем, Петра Ивановича опознали только по орденам и документам. Киру Максимовну, в общем, не особенно приложило, даже лицо целое… Затылок главным образом, она, видимо, не пристегнулась на проселочной. Меня муж, кстати, всегда заставляет пристегиваться…
   – Значит, похоронили? – перебил Петр.
   – Ну, я же говорю… Мы все ходили. И родители Киры Максимовны были. Вот только у Савельева – никого. У вас же там, в Шантарске, его родной брат живет?
   – Да.
   – Только ни у кого его адреса не было… Вы с ним, случаем, не знакомы?
   – Не знаком, – сказал Петр сквозь жар в висках и мерзкий вкус во рту. – Совершенно.
   – И адреса не знаете?
   – Соответственно. Не знаю.
   – Ну, я думала, мало ли… В общем, их вчера похоронили. Вы, кстати, не в курсе – ордена полагается на одну подушечку класть или каждый на отдельную? Мы на одну положили…
   – До свиданья, – сказал Петр.
   Нажал кнопочку «NО». Со стуком отложил телефон на стол, не сразу попал в рот сигаретой. Уж за то, что он не спит, а следовательно, происходящее вовсе не кошмар, можно было ручаться. Не сон это, а доподлинная явь. Явь, в которой ему лично, если прикинуть, не оставалось места. Он был жив, но в то же время лежал на новосибирском кладбище рядом с Кирой. «Только по орденам и документам и опознали…» Алкоголь в крови… заявление в загс…
   Нет нужды долго ломать голову, чтобы вспомнить, у кого остались его документы и ордена. У индивидуума по имени Павел Иванович Савельев.
   Несколько мгновений казалось, что сквозь его голову, сквозь мозги пронесся физически ощущавшийся вихрь. И этот вихрь все расставил на свои места. То, что смутными образами гуляло в подсознании, обрело ясные, четкие формулировки. То, что не оформлялось в мысли, отлилось. То, в чем самому себе было страшно признаться, всплыло на поверхность и звучало в ушах.
   А еще там настойчиво присутствовала цитата, уж и не вспомнить откуда: «голая, как правда». Как правда. Голая…
   Если набраться смелости и взглянуть фактам в лицо, голая правда такова: брательник Пашка – явный сексуальный маньяк, субъект с подозрительными связями, шантажист, мошенник и… Наберись смелости хоть теперь пойти до конца – и убийца, как ни страшно это произносить пусть про себя. И убийца. Врач Николай Петрович мог и в самом деле попасться вечером на глаза обкурившейся шпане. Марушкин мог и в самом деле вогнать себе убойную дозу героина. Но в сочетании с только что услышанным сообщением об аварии…
   Нет тут случайностей. Никаких. Доктор – один из немногих, кто знал о подмене. Марушкин – один из немногих, кто знал, что под «Панкратовым» скрывается нечто иное. Одному холсту – за триста, двум другим – за сотню лет. Что же там, интересно? Точнее, кто? Все документы на вывоз в порядке, за границу вот-вот уплывет нечто дорогое… а как же иначе? Зачем было огород городить? В точности как в деле Хромченко, вот только у генерала Хромченко не хватило ни ума, ни решимости пристукнуть художника, намалевавшего поверх Айвазовского и Врубеля весьма аляповатые пейзажики… предположим, генерала и смерть мазилки не спасла бы…
   Дело, конечно, не в картинах. Скрытые под современной живописью старые мастера – отнюдь не главное. И денежки Бацы – пожалуй что, не главное. Есть еще Тарбачанский проект. Сто пятьдесят миллионов долларов. Сто пятьдесят. Миллионов. Долларов…
   «Бог ты мой, – смятенно подумал Петр, – Пашка и в самом деле методично рубит хвосты…»
   Попробуем разобраться с нашей математикой. До сих пор братовьев Савельевых в полном соответствии с законами природы было двое, но нежданно-негаданно их стало трое. Один мертвый Петр и два живых Павла. Это, разумеется, непорядок. Это неправильно. Но уравнение мгновенно вернется к равновесию, если один из Павлов откинет копыта, склеит ласты, даст дуба, окочурится, одним словом, выпадет из списка живых не на бумаге, а всерьез. Лучше, если он растает в воздухе, пополнив ряды пропавших без вести…
   Нет и нет!
   Ошибка в уравнении. Выглядеть оно должно совершенно иначе.
   Один мертвый Петр. Один мертвый Павел. И третий живой, который – Непонятно Кто. Физически он – настоящий Павел, юридически же – Иван Суходрищев. Или, скажем, Костас Василидис. Или даже Токтахудыйберген Кажепежегельмесов. Не суть важно…
   Главное, юридически все в порядке. Петр спьяну разбился на машине. Павел… с Павлом что-то приключится в скором времени. Останется третий, который никому ничего не должен, свободен от всех обязательств и долгов, которого никому и не придет в голову искать, потому что о его существовании никто и не подозревает, кроме немногих посвященных, чьи ряды катастрофически редеют…
   Это и есть ответ. Другого в этой ситуации быть просто не может. Разбился Петр, покинул наш мир Павел – и третий, словно выпорхнувшая из куколки новорожденная бабочка, радостно и весело, беззаботно и вольно порхнет к сияющим горизонтам.
   Нет другого ответа, нет другого объяснения. Понятно, почему новосибирского «Петра» опознали только по документам и орденам – как же иначе? Коли это вовсе не Петр? А вот Павел должен, очень похоже, погибнуть так, чтобы его хладный труп видело и опознало как можно больше народа. Чтобы никаких сомнений не осталось…
   «ЧТО Я ПОДПИСЫВАЛ? – обожгла его незатейливая мысль, которой прийти бы в голову пораньше. – ЧТО Я, ПРИДУРОК, НАПОДПИСЫВАЛ? Ведь это я все подписывал, я, Павел Иванович Савельев…
   Продолжая логично и трезво рассуждать в том же направлении, находим ответ и на этот вопрос: вероятнее всего, подмахивая гору бумаг, чье содержание до сих пор остается тайной, ненароком подписал пару-тройку документов, по которым все полномочия распоряжаться Тарбачанскими инвестициями в случае каких-либо недоразумений с П. И. Савельевым просто-таки автоматически переходят к некоему третьему лицу, облеченному всеми нужными полномочиями и доверием. Только так. Иначе не стоило и огород городить. Могучие финансовые потоки словно бы невзначай изменят направление, незнамо как свернут в сторону оффшорных банков, пропетляют по бумагам и электронным сетям, а там и ухитрятся раствориться в безвестности… И не такие суммы пропадали за пределами многострадального Отечества, словно вода в раскаленный песок…
   ЧТО ЖЕ Я, ИДИОТ, НАДЕЛАЛ?
   Влез в расставленную ловушку, вот что. Как лишенная страха сибирская птица каряга, к которой можно преспокойненько подойти, накинуть на голову петлю и стащить с дерева – а она и не почует своей единственной извилиной, что пришли кранты…
   Сам сунул голову. Поверил. Сначала полсотни тысяч баксов отбили соображение и прежнюю наработанную подозрительность, а там остатки соображения вылетели из башки после дозы сладкого дурмана по имени Катя, Катенька…
   А ведь и она может погибнуть на пару с незадачливым супругом… Так гораздо надежнее. Чтобы не осталось никого, тесно общавшегося с подменышем и способного вспомнить о некоторых странностях… Врача уже нет. Катя, быть может, Марианна, Надя… Фомич? Елагин? А ведь отлучки Елагина совпадают по времени с новосибирской «аварией» и кое с чем еще…
   И покушения, покушения! Дважды коварный убийца покушался на Павла свет Иваныча неудачно, а в третий гаду повезло. Подфартило. Не промахнулся на сей раз. Елагин – снайпер, прошедший хорошую школу. Именно такой мог виртуозно пустить пулю возле самого уха, создавая иллюзию, будто это всего-навсего промах…
   Смешно и странно, но у него нет ни капли злобы – ни на Пашку, ни на Пашкиных сообщников. Проистекало это не из доброты душевной, а из проснувшегося житейского прагматизма. Инстинкта самосохранения, грубо говоря. Некогда сыпать проклятьями – нужно в лихорадочном темпе сообразить, как устроить так, чтобы не умереть во второй раз, окончательно…