Страница:
– Ну конечно, сударь, – всхлипнула Луиза. – Они бы непременно зарезали бедного господина д’Артаньяна, но он попросил у них разрешения прочесть последнюю молитву, а сам, выйдя в другую комнату, отважно выбросился в окно…
С точки зрения д’Артаньяна, эта ее импровизация была совершенно ненужной деталью, но сказанного не воротишь…
– И ваш жилец был одет?
– Ну конечно же! Кто садится ужинать голым?
– Все обстоятельства не в вашу пользу, Бриквиль, – сказал комиссар с видом проницательным и грозным. – Ваш жилец свидетельствует против вас. Ваша жена свидетельствует против вас. Соседские подмастерья свидетельствуют против вас. А это неспроста…
– Потому что вы все тут в сговоре! – взревел Бриквиль. – Знаете, что мне сказала эта потаскуха, когда я ее немного поучил по праву мужа? Что она непременно со мной разведется и выйдет замуж за этого гвардейского хлыща! (Д’Артаньян невольно содрогнулся от страха перед подобной перспективой.) А если для этого понадобится засадить меня в тюрьму, сказала эта шлюха, она и засадит, поскольку вас, де Морней, с ней связывают…
Комиссар с грохотом обрушил на стол кулак, а перехвативший его взгляд стражник проворно отвесил арестованному увесистый подзатыльник, отчего тот замолчал, и тайны, оглашение коих, безусловно, могло нанести ущерб отдельным представителям доблестной парижской полиции, так и остались непроизнесенными.
– Положительно, Бриквиль, вы закоренелый преступник, – сказал комиссар свирепо. – По-моему, вас следует незамедлительно…
– Господин комиссар! – торопливо воззвал д’Артаньян, вдруг сообразивший, что свобода Бриквиля и его собственная свобода оказались причудливым образом связаны, поскольку тюремное заточение ресторатора неминуемо влекло угрозу законного брака гасконца с Луизой. – Я вовсе не жажду ни крови, ни мести. Господин Бриквиль, бедняга, попросту поддался соблазну, вид золота затмил ему разум… Мало ли что в жизни случается, даже святые порой поддавались искушению… Сдается мне, я был бы вполне удовлетворен, если бы вы прочитали господину Бриквилю суровую нотацию и убедили его больше так не делать… К чему лишать человека свободы, если всегда можно дать ему шанс исправиться? Будем великодушны, как истинные христиане, простим бедняге его невольное прегрешение…
Комиссар смотрел на гасконца хмуро и насмешливо, и у д’Артаньяна создалось впечатление, что его видят насквозь. Простодушный полицейский – вообще явление редкое, особенно в столице. Оставалось надеяться лишь на то, что содержимое верхнего ящика стола сыграет свою роль.
– Ну, если подумать… – начал комиссар.
– Заклинаю вас, простите этого бедолагу! – воскликнул д’Артаньян. – Лишь бы он сделал для себя урок на будущее…
Ему только что пришло в голову, что в Париже и без того есть множество укромных уголков, где можно видеться с любовницей. К чему же продолжать свидания в ее собственном доме, подвергаясь риску?
– Послушайте, Бриквиль, – сказал комиссар, решившись. – По-моему, молодой человек говорит дело. К чему нам всем эти хлопоты, а вам еще и разорительный судебный процесс? Давайте и впрямь замнем дело по-соседски. Какого дьявола вы прицепились к бедному юноше с разными там беспочвенными подозрениями? Не следует судить о вещах по первому впечатлению и своей первой мысли. В рогатых видениях, посещающих ревнивых людей, больше воображения, чем истины. Таково уж ваше ремесло ресторатора и содержателя меблированных комнат – супруга ваша прямо-таки вынуждена ласково улыбаться посетителям и постояльцам, чтобы не растерять клиентуру. Тут нет ничего от распущенности, право же. Вполне возможно, парочку таких улыбок или взглядов вы и истолковали совершенно неподобающим образом… Короче говоря, я вас готов вытащить из этой неприятности при условии, что вы мне пообещаете быть благоразумным в будущем, примиритесь и с вашей законной супругой, и с этим достойным юношей…
Но господин Бриквиль, очевидно, ободренный столь быстрым своим предыдущим освобождением из темницы, окончательно закусил удила и потерял всякую осторожность.
– Это я-то должен быть благоразумным? – завопил он. – Это мне следует искать примирения? Благодарю покорно! Мало того, что меня сделали рогоносцем, что меня преследует без всякого на то повода продажный полицейский чин – я еще обязан сам искать примирения? Только потому, что этот вертопрах и фат, задира и похабник – кардиналист?! Знаем мы, любезный комиссар, откуда ноги растут! Ну ничего, найдутся люди, которые, уж будьте уверены, вложат ума и этим кардинальским прихвостням, и их хозяину, выскочке и интригану, ненавидимому всей Францией…
Он замолчал – комиссар, упершись кулаками в источенную шашелем доску стола, медленно поднялся во весь рост со столь грозным и свирепым видом, что никто не удивился бы, изрыгни он изо рта пламя, а из глаз – искры.
– Все слышали? – страшным, зловещим голосом протянул комиссар. – Все здесь присутствующие слышали, какими словами этот проходимец отозвался о первом министре нашего христианнейшего короля? Его величество изволит доверять господину кардиналу, без колебаний приблизив его к своей особе, а вот Бриквиль, фу-ты, ну-ты, осмелился бесчестить его высокопреосвященство так, что и повторить грех! Да за меньшее людей отправляли на Гревскую площадь! На сей раз вы крепенько влипли, дражайший! Теперь вас не вытащит из-за решеток ни один магистрат! Теперь дело насквозь политическое, а это уже другой оборот! Похоже, Бриквиль, вам все-таки придется примерить каменный камзол… Уведите его с глаз моих – а поскольку до Шатле гораздо дальше, волоките прямиком в Консьержери! А уж оттуда, никаких сомнений, он быстренько попадет в Бастилию! Что вы стоите?
"Видит бог, моей вины тут нет, – без малейших угрызений совести подумал д’Артаньян, глядя вслед окруженному толпой стражников Бриквилю. – Сам накликал беду, болван… Господи ты боже мой! Да ведь теперь она от меня точно не отстанет! Вот положеньице…"
Судя по обращенному к нему взгляду Луизы, задумчивому и словно бы оценивающему, худшие подозрения сбывались с поразительной быстротой…
Вернувшись домой уже перед самым рассветом в крайнем расстройстве чувств (и едва избавившись от Луизы, жаждавшей, чтобы ее немедленно утешили после всех переживаний и бурных событий), д’Артаньян только теперь обнаружил на столе записочку от Пишегрю, приглашавшего его завтра на игру в кости.
Глава двадцать первая
С точки зрения д’Артаньяна, эта ее импровизация была совершенно ненужной деталью, но сказанного не воротишь…
– И ваш жилец был одет?
– Ну конечно же! Кто садится ужинать голым?
– Все обстоятельства не в вашу пользу, Бриквиль, – сказал комиссар с видом проницательным и грозным. – Ваш жилец свидетельствует против вас. Ваша жена свидетельствует против вас. Соседские подмастерья свидетельствуют против вас. А это неспроста…
– Потому что вы все тут в сговоре! – взревел Бриквиль. – Знаете, что мне сказала эта потаскуха, когда я ее немного поучил по праву мужа? Что она непременно со мной разведется и выйдет замуж за этого гвардейского хлыща! (Д’Артаньян невольно содрогнулся от страха перед подобной перспективой.) А если для этого понадобится засадить меня в тюрьму, сказала эта шлюха, она и засадит, поскольку вас, де Морней, с ней связывают…
Комиссар с грохотом обрушил на стол кулак, а перехвативший его взгляд стражник проворно отвесил арестованному увесистый подзатыльник, отчего тот замолчал, и тайны, оглашение коих, безусловно, могло нанести ущерб отдельным представителям доблестной парижской полиции, так и остались непроизнесенными.
– Положительно, Бриквиль, вы закоренелый преступник, – сказал комиссар свирепо. – По-моему, вас следует незамедлительно…
– Господин комиссар! – торопливо воззвал д’Артаньян, вдруг сообразивший, что свобода Бриквиля и его собственная свобода оказались причудливым образом связаны, поскольку тюремное заточение ресторатора неминуемо влекло угрозу законного брака гасконца с Луизой. – Я вовсе не жажду ни крови, ни мести. Господин Бриквиль, бедняга, попросту поддался соблазну, вид золота затмил ему разум… Мало ли что в жизни случается, даже святые порой поддавались искушению… Сдается мне, я был бы вполне удовлетворен, если бы вы прочитали господину Бриквилю суровую нотацию и убедили его больше так не делать… К чему лишать человека свободы, если всегда можно дать ему шанс исправиться? Будем великодушны, как истинные христиане, простим бедняге его невольное прегрешение…
Комиссар смотрел на гасконца хмуро и насмешливо, и у д’Артаньяна создалось впечатление, что его видят насквозь. Простодушный полицейский – вообще явление редкое, особенно в столице. Оставалось надеяться лишь на то, что содержимое верхнего ящика стола сыграет свою роль.
– Ну, если подумать… – начал комиссар.
– Заклинаю вас, простите этого бедолагу! – воскликнул д’Артаньян. – Лишь бы он сделал для себя урок на будущее…
Ему только что пришло в голову, что в Париже и без того есть множество укромных уголков, где можно видеться с любовницей. К чему же продолжать свидания в ее собственном доме, подвергаясь риску?
– Послушайте, Бриквиль, – сказал комиссар, решившись. – По-моему, молодой человек говорит дело. К чему нам всем эти хлопоты, а вам еще и разорительный судебный процесс? Давайте и впрямь замнем дело по-соседски. Какого дьявола вы прицепились к бедному юноше с разными там беспочвенными подозрениями? Не следует судить о вещах по первому впечатлению и своей первой мысли. В рогатых видениях, посещающих ревнивых людей, больше воображения, чем истины. Таково уж ваше ремесло ресторатора и содержателя меблированных комнат – супруга ваша прямо-таки вынуждена ласково улыбаться посетителям и постояльцам, чтобы не растерять клиентуру. Тут нет ничего от распущенности, право же. Вполне возможно, парочку таких улыбок или взглядов вы и истолковали совершенно неподобающим образом… Короче говоря, я вас готов вытащить из этой неприятности при условии, что вы мне пообещаете быть благоразумным в будущем, примиритесь и с вашей законной супругой, и с этим достойным юношей…
Но господин Бриквиль, очевидно, ободренный столь быстрым своим предыдущим освобождением из темницы, окончательно закусил удила и потерял всякую осторожность.
– Это я-то должен быть благоразумным? – завопил он. – Это мне следует искать примирения? Благодарю покорно! Мало того, что меня сделали рогоносцем, что меня преследует без всякого на то повода продажный полицейский чин – я еще обязан сам искать примирения? Только потому, что этот вертопрах и фат, задира и похабник – кардиналист?! Знаем мы, любезный комиссар, откуда ноги растут! Ну ничего, найдутся люди, которые, уж будьте уверены, вложат ума и этим кардинальским прихвостням, и их хозяину, выскочке и интригану, ненавидимому всей Францией…
Он замолчал – комиссар, упершись кулаками в источенную шашелем доску стола, медленно поднялся во весь рост со столь грозным и свирепым видом, что никто не удивился бы, изрыгни он изо рта пламя, а из глаз – искры.
– Все слышали? – страшным, зловещим голосом протянул комиссар. – Все здесь присутствующие слышали, какими словами этот проходимец отозвался о первом министре нашего христианнейшего короля? Его величество изволит доверять господину кардиналу, без колебаний приблизив его к своей особе, а вот Бриквиль, фу-ты, ну-ты, осмелился бесчестить его высокопреосвященство так, что и повторить грех! Да за меньшее людей отправляли на Гревскую площадь! На сей раз вы крепенько влипли, дражайший! Теперь вас не вытащит из-за решеток ни один магистрат! Теперь дело насквозь политическое, а это уже другой оборот! Похоже, Бриквиль, вам все-таки придется примерить каменный камзол… Уведите его с глаз моих – а поскольку до Шатле гораздо дальше, волоките прямиком в Консьержери! А уж оттуда, никаких сомнений, он быстренько попадет в Бастилию! Что вы стоите?
"Видит бог, моей вины тут нет, – без малейших угрызений совести подумал д’Артаньян, глядя вслед окруженному толпой стражников Бриквилю. – Сам накликал беду, болван… Господи ты боже мой! Да ведь теперь она от меня точно не отстанет! Вот положеньице…"
Судя по обращенному к нему взгляду Луизы, задумчивому и словно бы оценивающему, худшие подозрения сбывались с поразительной быстротой…
Вернувшись домой уже перед самым рассветом в крайнем расстройстве чувств (и едва избавившись от Луизы, жаждавшей, чтобы ее немедленно утешили после всех переживаний и бурных событий), д’Артаньян только теперь обнаружил на столе записочку от Пишегрю, приглашавшего его завтра на игру в кости.
Глава двадцать первая
Как играли в кости в кварталах Веррери
Кварталы Веррери получили свое название оттого, что примыкали к одноименной улице на правом берегу Сены. Сейчас уже невозможно установить, улица ли создала кварталам дурную славу или все обстояло как раз наоборот, но безусловным фактом или, говоря языком науки, аксиомой является то, что и улица Веррери, и прилегающие к ней кварталы считались в славном Париже именно тем самым местом, которое люди богобоязненные, добродетельные, робкие или просто не отягощенные предосудительными привычками (либо деньгами на оплату таковых привычек, обходившихся во все времена весьма недешево) предпочитали во всякое время суток обходить десятой дорогой.
Однако д’Артаньян представлял им полную противоположность. В восемнадцать лет страшное для почтенных обывателей слово "порок" предстает чем-то отвлеченным от реальной жизни, а вот веселье привлекает несказанно. Кварталы Веррери при всей своей сомнительной славе обладали одним несомненным достоинством – там было весело. За свои деньги человек мог незамедлительно получить все желаемые удовольствия, а от неизбежных сопутствующих осложнений сорвиголов вроде нашего гасконца спасали как бойкая шпага, так и юношеское пренебрежение к опасности, что в сочетании являет собою взрывоопасную смесь и позволяет человеку ни за что не угодить в малопочтенную категорию "легкой добычи".
Д’Артаньяна легкой добычей никто не считал, а потому он разгуливал, как завсегдатай, там, где королевские стражники рисковали появляться лишь плотными кучками, ощетинившись алебардами…
Впрочем, улица, куда он направил стопы согласно записке Пишегрю, считалась одним из пристойных мест – если только позволительно употреблять подобные обороты по отношению к кварталам Веррери. Видимо, все дело было в том, что она располагалась на некоем незримом пограничном рубеже, где еще могли появляться без особых тревог решившие пощекотать нервы и поискать приключений случайные визитеры…
Д’Артаньян, в отличие от залетных гостей, которых сразу можно было опознать по неуверенности во взгляде и поведении, по-хозяйски вошел в один из ничем не примечательных домов, лишенных каких бы то ни было вывесок или иных отличительных знаков, бросил ливр одноглазому привратнику, приветствовавшему его со всем возможным почтением, и вступил в обширную прихожую, где его радостно встретили бойкие и смазливые девицы – Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта, а также другие, чьи имена не сохранились для истории. Всё это были девушки отзывчивые и приветливые, не обремененные ни корсажами, ни чрезмерной чопорностью, – а потому без церемоний повисли на шее у гасконца, награждая звонкими поцелуями и прижимаясь так тесно, что меж ними и д’Артаньяном не смогла бы протиснуться и самая куцая мораль. И гасконец, и отзывчивые девицы с приятностью ощущали прикосновения пленительных выпуклостей – д’Артаньян считал таковыми те, что были даны девицам от природы, а для грациозных нифм, наяд, дриад и сильфид самой пленительной выпуклостью на статной фигуре юного гвардейца был карман, в коем лежал туго набитый кошелек. В общем, обе стороны были довольны друг другом.
Увы, на сей раз у него были более неотложные дела, и он пробился к лестнице на второй этаж через эту щебечущую стайку, щедро раздавая серебряные ливры, а то и турские экю в ответ на просьбы милых созданий.
На втором этаже, в знакомой сводчатой комнатке, сидели вокруг стола трое приятелей по играм и кое-каким предосудительным похождениям – одноглазый шевалье де Пютанж, вынужденный не так давно покинуть одну из рот Королевского Дома по не известным никому причинам, которые он сам объяснял подлыми интригами завистников, недавно прибывший из Нового Света граф (по его собственным заверениям) де Герлен, обогатившийся там пусть не золотом, но бесценным жизненным опытом, и мрачный во всякую погоду дю Буа, чье дворянство иные полагали сомнительным, но не могли не признать, что гонора у дю Буа хватит на полдюжины шевалье.
По комнате слоями плавал сизый дым – поскольку все трое усердно предавались новомодной и редкостной забаве, завезенной с той стороны океана известным путешественником Жаном Нико. Заключалась она в том, что высушенные листья американского растения, в честь знаменитого мореплавателя названного травой никотианой, набивались в трубку с чашечкой на конце и поджигались тлеющим угольком, после чего смельчак втягивал дым в глотку и даже в легкие, а потом извергал его назад, словно дракон из старинных рыцарских романов. Многие считали эту забаву богомерзкой, и широкого распространения она пока что не получила, но д’Артаньян, считавший своим долгом незамедлительно перенимать все столичные новшества, уже начал ей обучаться, и с таким успехом, что почти даже не кашлял, заглатывая никотиановый дым. Именно он, что признавалось честной компанией, сделал недавно интересное открытие – подметил, что желание втянуть в себя дым горящей никотианы особенно возрастает после пары бутылок доброго вина. Шевалье де Пютанж, некогда посещавший основанный Сорбонном университет, советовал даже сочинить об этом открытии ученый мемуар и предъявить его профессорам, но у них как-то не доходили руки, и открытие пока что оставалось неизвестным университетскому миру Европы…
Д’Артаньян, не теряя времени, громко потребовал от слуги именуемый с чьей-то легкой руки "курительной трубкой" предмет, удобно расселся в свободном кресле и принялся выпускать дым в потолок с несомненно возросшим мастерством.
– Что Пишегрю? – спросил он непринужденно.
– Сейчас придет, – кратко ответил де Пютанж.
Д’Артаньян присмотрелся к компании и отметил, что сегодня все трое выглядят особенно напряженными и сосредоточенными, словно охваченными некоей общей заботой. Обдумать эти наблюдения он не успел – распахнулась ведущая в соседнюю комнату дверь и влетел Пишегрю, гораздо более суетливый и возбужденный, чем обычно, словно охваченная приступом бешенства капелька "живого серебра" [13]. Под распахнувшимся плащом у него д’Артаньян заметил, кроме шпаги, еще и внушительный охотничий нож с рукоятью из оленьего рога.
– Хорошо, что вы наконец пришли, други мои, – сказал он отрывисто. – Отойдемте в уголок…
Д’Артаньян, отложив дымящее курительное приспособление, последовал за ним в дальний угол комнаты.
– Кажется, нам, наконец, крупно повезло, д’Артаньян, – сказал Пишегрю лихорадочным шепотом. – Посмотрите туда…
Он на два пальца приоткрыл дверь, из которой выбежал, и гасконец приник к ней глазом.
В соседней комнате катались по столу кости и позвякивало золото. Двоих из четырех д’Артаньян прекрасно знал – повесы из их компании, а вот другие были решительно незнакомы. Один выглядел совершенно незначительным, а вот другой казался человеком незаурядным: лет тридцати, белокурый, с орлиным носом и решительным подбородком. Оба были одеты, как богатые дворяне, но было в них что-то неуловимо чужеземное.
– Т-с, не мешайте! – прошептал Пишегрю, когда д’Артаньян чересчур широко приоткрыл дверь. Оттащил гасконца назад в угол и тихонечко продолжал: – Вы слышали, что в Париж прибыли английские послы во главе с милордом Бекингэмом, которые будут сопровождать в Англию принцессу Генриетту Марию, невесту Карла Первого?
– Ну разумеется. По-моему, весь Париж уже об этом знает.
– Эти двое – из посольской свиты. Оба набиты золотом, словно маковая головка – зернышками. Англичане, люди подозрительные, боятся, что их обворуют в гостинице, и таскают все свои денежки с собой. Клянусь пресвятой девой, у них с собой не менее чем по тысяче пистолей на брата – по всему видно, собрались повеселиться в Париже на славу. Но играют они по маленькой, так, что смотреть нет никакой возможности… Вы слышите, д’Артаньян? Две тысячи пистолей на семерых… А то и на четверых – я намерен под каким-нибудь предлогом отослать эту троицу, – он кивнул в сторону троих курильщиков. – Все равно от них мало толку, да и делить две тысячи на четверых гораздо проще, чем на семерых, – это ясно для любого, кто освоил азы математики…
– Вы уверены, что нам удастся выиграть все?
– Вовсе нет, – уныло поведал Пишегрю. – Я же говорю, что они играют по маленькой, скупердяи чертовы, ни настоящего азарта, ни удвоения ставок… Тоска берет! При самом удачном финале у них удастся выудить сотню пистолей, не более…
– Тогда я вас не понимаю…
– Да бросьте вы, д’Артаньян! – лихорадочно зашептал Пишегрю. – Что тут понимать? Четверо решительных людей на многое способны. Мы с вами находимся, слава богу, довольно далеко от Дворца правосудия…
Тут только до д’Артаньяна начал понемногу доходить смысл задуманного маркизом. К чести нашего гасконца стоит сказать, что все его существо решительно возмутилось против такого.
– Черт возьми, Пишегрю! – сказал он решительно. – Вы что, предлагаете их вульгарным образом ограбить?
– По совести говоря, я первоначально предполагал этим и ограничиться, – признался Пишегрю, щуря глаза. – Но потом хорошенько поразмыслил… Они не просто заезжие путешественники, а дворяне из посольства, побегут с жалобами, непременно будет наряжено следствие, не дай господи, дойдет до короля…
– Но тогда я решительно перестаю вас понимать…
– Да бросьте вы, д’Артаньян! – сказал Пишегрю, с многозначительным видом тыкая его в бок. – Что тут непонятного? Надо взять у них денежки – и сделать так, чтобы они никогда и никому не пожаловались на этом свете…
Д’Артаньян стоял, как громом пораженный.
– Черт бы вас побрал, Пишегрю! – выдавил он наконец. – Не только ограбление, но еще и…
– Д’Артаньян, не стройте из себя невинного дитятю! Подумаешь, эка невидаль! Говорю вам, две тысячи пистолей на четверых! Я все обдумал, целую ночь сидел… Этот дом построили лет триста назад, и уже в те времена он играл примерно ту же роль, что и сейчас. В нижнем этаже и подвале найдется немало потайных уголков, где можно надежно спрятать… так, что до Страшного суда никто не найдет. Хозяин как-то проговорился мне под жутким секретом, что за эти триста лет в нашем гостеприимном домике не раз случалось подобное – и ни разу правда так и не всплыла на свет… Конечно, придется кое-чем поделиться с хозяином и парочкой слуг…
Д’Артаньян с неудовольствием сказал:
– Хорошенькие разговоры вы ведете в доме, где из окон фасада отчетливо видны и Гревская площадь, и Шатле…
Пишегрю хмыкнул с ухарским видом:
– То-то и оно, любезный друг, то-то и оно! Темнее всего под пламенем свечи! Подождите минутку…
Он проворно отбежал и принялся что-то шептать на ухо сидевшим за столом, порхал вокруг них с видом заправского демона-искусителя. Не прошло и минуты, как все трое вскочили, отложили трубки и почти бегом покинули комнату.
– Сработало, – удовлетворенно хохотнул Пишегрю, возвращаясь к д’Артаньяну. – Я им сказал, что в "Крашеной бороде" только что остановился набитый луидорами парламентский советник из Бордо, ярый любитель карт и костей, всякий раз оставляющий в Париже решительно все денежки… Вот они и кинулись сломя голову, чтобы никто не опередил… Теперь нас только четверо, – сказал он, распахнул плащ и с решительным лицом проверил, легко ли выходит из ножен охотничий нож. – Две тысячи пистолей, а то и больше… Лучше всего, если те наши друзья там, в комнате, затеют с ними ссору, а мы чуть погодя ворвемся и уладим все быстренько…
– Нет уж, – твердо сказал д’Артаньян. – В таком деле на меня не рассчитывайте.
– Черт вас побери, д’Артаньян, с ума вы сошли? Две тысячи пистолей! И потом – это же англичане, проклятые еретики, за которых доброму католику непременно простится сорок грехов!
– Избавьте меня от ваших планов, – сказал д’Артаньян. – Конечно, я чувствую себя неловко оттого, что мне уже восемнадцать лет, а я до сих пор не убил ни одного англичанина…
– Вот видите! Где вы еще, прах и преисподняя, отыщете такой случай? Судьба нам сама посылает…
– Боюсь, любезный маркиз, мы плохо понимаем друг друга, – сказал д’Артаньян с непреклонной решимостью. – Я имел в виду войну или дуэль. Ни за что в жизни не стану подло убивать людей, пусть даже англичан, ради пригоршни пистолей!
– Бросьте шутить, д’Артаньян! Время совершенно неподходящее. Я к вам давно присматриваюсь, отваги у вас хватит на троих, а шпагой вы владеете, как сам дьявол…
– Не спорю. Но разбойничьим ножом пользоваться не умею. И не собираюсь учиться.
– Но, д’Артаньян…
– Я, кажется, выразился достаточно ясно? – спросил гасконец с ледяным презрением. – Боже, как вы, оказывается, мелки и гнусны, Пишегрю, а я-то был к вам расположен…
– Ах вы, молокосос! – вспылил Пишегрю. – Да я вас…
Д’Артаньян отступил на шаг и положил руку на эфес шпаги:
– Ну что же, в эту игру я умею играть… Доставайте шпагу, вы, негодяй!
Пишегрю разрывался меж д’Артаньяном и соседней комнатой, в которой послышались громкие, возбужденные голоса. Он торопливо замахал руками, отшатнувшись, – маркиз, как давно убедился д’Артаньян, был мужества невеликого.
– Друг мой, друг мой, опомнитесь! – плаксивым голосом воскликнул Пишегрю. – Умоляю, простите, если я сказал что-то неподобающее… Я все же надеюсь убедить вас…
В соседней комнате с грохотом упало кресло. Пишегрю распахнул дверь и кинулся туда. Д’Артаньян несколько замешкался.
– Это черт знает что такое! – кричал с английским выговором обладатель решительного подбородка. – Ваши кости залиты свинцом! Вы, сударь, определенно из тех, кто не надеется на фортуну и пытается ее подправить собственными усилиями… Я достаточно ясно выразился, надеюсь?
– Сударь, вы меня оскорбили, причем смертельно! – орал в ответ метавший кости шевалье де Эскоман (для коего такие оскорбления, по слухам, были делом чуть ли не обыденным). – И вы мне за это ответите!
– Охотно. Где наши шпаги, Блеквуд?
– В соседней комнате, милорд… – испуганно ответил его спутник.
– Были! – зловеще хихикая, сказал Пишегрю и, во мгновение ока схватив обе стоявших в углу шпаги, выкинул их в окно, где они жалобно зазвенели на брусчатке. – Мы вам сейчас покажем, английские еретики, как оскорблять честных людей!
И он выхватил из ножен – нет, не шпагу, а охотничий нож, широкий, с загнутым концом. Де Эскоман и его напарник проворно выхватили шпаги.
– Ах, вот так? – взревел высокий англичанин. – Значит, это не только притон, но еще и логово убийц? Блеквуд, хватайте кресло! Будем, черт побери, продавать наши шкуры подороже!
Однако от его спутника не было особого толку – он испуганно отпрянул в угол с видом записного труса, бормоча:
– Попробуем как-то договориться, быть может? – и, внезапно ринувшись к распахнутому окну, что есть мочи заорал, перевесившись через широкий подоконник: – К оружию! Убивают! Грабят! Дозор сюда, кликните дозор! Здесь убивают дворян из английского посольства!
Де Эскоман втащил его назад за ворот камзола, но на улице уже начался неизбежный в таких случаях переполох – сбегались зеваки, громко перекликаясь меж собой, а люди более степенные и законопослушные подхватили призыв англичанина, во всю глотку кликая дозор. Ясно было, что замыслы Пишегрю провалились.
Д’Артаньян, однако, ринулся в комнату, руководствуясь не стремлением примкнуть к победителям, то есть к полицейским стражникам, судя по топоту, уже сбегавшимся с трех сторон, а побуждаемый собственными представлениями о чести – коим все происходящее здесь решительно противоречило.
В мгновение ока он уколол концом шпаги Пишегрю повыше локтя – отчего маркиз взвыл от боли и неожиданности, выпустив нож; двумя прыжками оказался рядом с напарником де Эскомана и выбил у него шпагу отточенным приемом, а самого де Эскомана, упершись клинком ему в живот, заставил попятиться. После чего произнес, обращаясь к высокому англичанину:
– Сударь, хоть вы и англичанин, но не в обычае французских дворян завлекать кого бы то ни было в игру, чтобы потом зарезать. – Он не без некоторой рисовки сделал изящный жест шпагой. – Вас никто не обидит, клянусь честью.
– Очень хочется вам верить, сударь, – настороженно произнес высокий англичанин, изготовившийся обороняться тяжелым креслом, поскольку других предметов, пригодных на роль оружия, в комнате попросту не имелось. – Но лица этих господ, точнее, уж простите, рожи… Эй, за спиной!
Д’Артаньян проворно обернулся, как раз вовремя: недавние друзья собрались с духом и вновь попытались напасть. Пишегрю бесповоротно выбыл из схватки, он стоял в углу, зажимая ладонью пораненное место (укол острием шпаги был пустяковым, так что дело было скорее в осторожности маркиза) с видом получившего смертельную рану воителя, готовящего для сподвижников пафосное предсмертное слово. Однако двое остальных, немного опамятовавшись, предприняли было попытку довести дело до конца, они надвигались с решительными лицами, но клинки в руках явственно подрагивали: данные господа были не из завзятых бретёров…
Гасконец без труда отбил мотнувшийся в его сторону клинок, сделал плие, как танцор, уклонился и наотмашь хлестнул де Эскомана шпагой по лицу. Второй шулер, видя такое и слыша вопль сотоварища, предпочел отступить.
Дверь распахнулась от сильнейшего пинка, и в проеме показались несколько грозно наклоненных алебард, за которыми маячили исполненные охотничьего азарта физиономии стражников. Коли уж им случилось ворваться в кварталы Веррери в достаточном количестве, они намеревались, по лицам видно, отыграться за все предшествующие страхи, поношения и поражения. Хорошо осведомленному об этой их привычке д’Артаньяну стало немного неуютно.
Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд бросился к стражам закона и завопил:
– Скорее сюда, друзья мои! К оружию! Эти четверо злодеев хотели нас зарезать, ограбить и шулерски обыграть!
"О, эти англичане! Стоило ли спасать подобного негодяя?" – с философской грустью и непритворной обидой подумал д’Артаньян.
Перспектива попасть в число обвиняемых его нисколечко не прельщала. Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец низости и коварства, если и второй чужеземец, спасенный им, подтвердит слова спутника…
Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко – и стоявший ближе других к нему д’Артаньян, не раздумывая, выпрыгнул на улицу. Он устоял на ногах, даже каблуки не сломал, – и, моментально протолкавшись меж опешившими зеваками, не успевшими его задержать, бросился в первый же переулок, выскочил на улицу Веррери и помчался в сторону церкви Сен-Мерри, откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам.
Довольно скоро он убедился, что никто его не преследует, и зашагал степенно, как и пристало королевскому гвардейцу. Столь неожиданное разочарование в прежних друзьях, обернувшихся вульгарными головорезами, способными без зазрения совести убить человека ради презренного металла (пусть даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго гулял по Новому рынку, в конце концов зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите.
Однако д’Артаньян представлял им полную противоположность. В восемнадцать лет страшное для почтенных обывателей слово "порок" предстает чем-то отвлеченным от реальной жизни, а вот веселье привлекает несказанно. Кварталы Веррери при всей своей сомнительной славе обладали одним несомненным достоинством – там было весело. За свои деньги человек мог незамедлительно получить все желаемые удовольствия, а от неизбежных сопутствующих осложнений сорвиголов вроде нашего гасконца спасали как бойкая шпага, так и юношеское пренебрежение к опасности, что в сочетании являет собою взрывоопасную смесь и позволяет человеку ни за что не угодить в малопочтенную категорию "легкой добычи".
Д’Артаньяна легкой добычей никто не считал, а потому он разгуливал, как завсегдатай, там, где королевские стражники рисковали появляться лишь плотными кучками, ощетинившись алебардами…
Впрочем, улица, куда он направил стопы согласно записке Пишегрю, считалась одним из пристойных мест – если только позволительно употреблять подобные обороты по отношению к кварталам Веррери. Видимо, все дело было в том, что она располагалась на некоем незримом пограничном рубеже, где еще могли появляться без особых тревог решившие пощекотать нервы и поискать приключений случайные визитеры…
Д’Артаньян, в отличие от залетных гостей, которых сразу можно было опознать по неуверенности во взгляде и поведении, по-хозяйски вошел в один из ничем не примечательных домов, лишенных каких бы то ни было вывесок или иных отличительных знаков, бросил ливр одноглазому привратнику, приветствовавшему его со всем возможным почтением, и вступил в обширную прихожую, где его радостно встретили бойкие и смазливые девицы – Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта, а также другие, чьи имена не сохранились для истории. Всё это были девушки отзывчивые и приветливые, не обремененные ни корсажами, ни чрезмерной чопорностью, – а потому без церемоний повисли на шее у гасконца, награждая звонкими поцелуями и прижимаясь так тесно, что меж ними и д’Артаньяном не смогла бы протиснуться и самая куцая мораль. И гасконец, и отзывчивые девицы с приятностью ощущали прикосновения пленительных выпуклостей – д’Артаньян считал таковыми те, что были даны девицам от природы, а для грациозных нифм, наяд, дриад и сильфид самой пленительной выпуклостью на статной фигуре юного гвардейца был карман, в коем лежал туго набитый кошелек. В общем, обе стороны были довольны друг другом.
Увы, на сей раз у него были более неотложные дела, и он пробился к лестнице на второй этаж через эту щебечущую стайку, щедро раздавая серебряные ливры, а то и турские экю в ответ на просьбы милых созданий.
На втором этаже, в знакомой сводчатой комнатке, сидели вокруг стола трое приятелей по играм и кое-каким предосудительным похождениям – одноглазый шевалье де Пютанж, вынужденный не так давно покинуть одну из рот Королевского Дома по не известным никому причинам, которые он сам объяснял подлыми интригами завистников, недавно прибывший из Нового Света граф (по его собственным заверениям) де Герлен, обогатившийся там пусть не золотом, но бесценным жизненным опытом, и мрачный во всякую погоду дю Буа, чье дворянство иные полагали сомнительным, но не могли не признать, что гонора у дю Буа хватит на полдюжины шевалье.
По комнате слоями плавал сизый дым – поскольку все трое усердно предавались новомодной и редкостной забаве, завезенной с той стороны океана известным путешественником Жаном Нико. Заключалась она в том, что высушенные листья американского растения, в честь знаменитого мореплавателя названного травой никотианой, набивались в трубку с чашечкой на конце и поджигались тлеющим угольком, после чего смельчак втягивал дым в глотку и даже в легкие, а потом извергал его назад, словно дракон из старинных рыцарских романов. Многие считали эту забаву богомерзкой, и широкого распространения она пока что не получила, но д’Артаньян, считавший своим долгом незамедлительно перенимать все столичные новшества, уже начал ей обучаться, и с таким успехом, что почти даже не кашлял, заглатывая никотиановый дым. Именно он, что признавалось честной компанией, сделал недавно интересное открытие – подметил, что желание втянуть в себя дым горящей никотианы особенно возрастает после пары бутылок доброго вина. Шевалье де Пютанж, некогда посещавший основанный Сорбонном университет, советовал даже сочинить об этом открытии ученый мемуар и предъявить его профессорам, но у них как-то не доходили руки, и открытие пока что оставалось неизвестным университетскому миру Европы…
Д’Артаньян, не теряя времени, громко потребовал от слуги именуемый с чьей-то легкой руки "курительной трубкой" предмет, удобно расселся в свободном кресле и принялся выпускать дым в потолок с несомненно возросшим мастерством.
– Что Пишегрю? – спросил он непринужденно.
– Сейчас придет, – кратко ответил де Пютанж.
Д’Артаньян присмотрелся к компании и отметил, что сегодня все трое выглядят особенно напряженными и сосредоточенными, словно охваченными некоей общей заботой. Обдумать эти наблюдения он не успел – распахнулась ведущая в соседнюю комнату дверь и влетел Пишегрю, гораздо более суетливый и возбужденный, чем обычно, словно охваченная приступом бешенства капелька "живого серебра" [13]. Под распахнувшимся плащом у него д’Артаньян заметил, кроме шпаги, еще и внушительный охотничий нож с рукоятью из оленьего рога.
– Хорошо, что вы наконец пришли, други мои, – сказал он отрывисто. – Отойдемте в уголок…
Д’Артаньян, отложив дымящее курительное приспособление, последовал за ним в дальний угол комнаты.
– Кажется, нам, наконец, крупно повезло, д’Артаньян, – сказал Пишегрю лихорадочным шепотом. – Посмотрите туда…
Он на два пальца приоткрыл дверь, из которой выбежал, и гасконец приник к ней глазом.
В соседней комнате катались по столу кости и позвякивало золото. Двоих из четырех д’Артаньян прекрасно знал – повесы из их компании, а вот другие были решительно незнакомы. Один выглядел совершенно незначительным, а вот другой казался человеком незаурядным: лет тридцати, белокурый, с орлиным носом и решительным подбородком. Оба были одеты, как богатые дворяне, но было в них что-то неуловимо чужеземное.
– Т-с, не мешайте! – прошептал Пишегрю, когда д’Артаньян чересчур широко приоткрыл дверь. Оттащил гасконца назад в угол и тихонечко продолжал: – Вы слышали, что в Париж прибыли английские послы во главе с милордом Бекингэмом, которые будут сопровождать в Англию принцессу Генриетту Марию, невесту Карла Первого?
– Ну разумеется. По-моему, весь Париж уже об этом знает.
– Эти двое – из посольской свиты. Оба набиты золотом, словно маковая головка – зернышками. Англичане, люди подозрительные, боятся, что их обворуют в гостинице, и таскают все свои денежки с собой. Клянусь пресвятой девой, у них с собой не менее чем по тысяче пистолей на брата – по всему видно, собрались повеселиться в Париже на славу. Но играют они по маленькой, так, что смотреть нет никакой возможности… Вы слышите, д’Артаньян? Две тысячи пистолей на семерых… А то и на четверых – я намерен под каким-нибудь предлогом отослать эту троицу, – он кивнул в сторону троих курильщиков. – Все равно от них мало толку, да и делить две тысячи на четверых гораздо проще, чем на семерых, – это ясно для любого, кто освоил азы математики…
– Вы уверены, что нам удастся выиграть все?
– Вовсе нет, – уныло поведал Пишегрю. – Я же говорю, что они играют по маленькой, скупердяи чертовы, ни настоящего азарта, ни удвоения ставок… Тоска берет! При самом удачном финале у них удастся выудить сотню пистолей, не более…
– Тогда я вас не понимаю…
– Да бросьте вы, д’Артаньян! – лихорадочно зашептал Пишегрю. – Что тут понимать? Четверо решительных людей на многое способны. Мы с вами находимся, слава богу, довольно далеко от Дворца правосудия…
Тут только до д’Артаньяна начал понемногу доходить смысл задуманного маркизом. К чести нашего гасконца стоит сказать, что все его существо решительно возмутилось против такого.
– Черт возьми, Пишегрю! – сказал он решительно. – Вы что, предлагаете их вульгарным образом ограбить?
– По совести говоря, я первоначально предполагал этим и ограничиться, – признался Пишегрю, щуря глаза. – Но потом хорошенько поразмыслил… Они не просто заезжие путешественники, а дворяне из посольства, побегут с жалобами, непременно будет наряжено следствие, не дай господи, дойдет до короля…
– Но тогда я решительно перестаю вас понимать…
– Да бросьте вы, д’Артаньян! – сказал Пишегрю, с многозначительным видом тыкая его в бок. – Что тут непонятного? Надо взять у них денежки – и сделать так, чтобы они никогда и никому не пожаловались на этом свете…
Д’Артаньян стоял, как громом пораженный.
– Черт бы вас побрал, Пишегрю! – выдавил он наконец. – Не только ограбление, но еще и…
– Д’Артаньян, не стройте из себя невинного дитятю! Подумаешь, эка невидаль! Говорю вам, две тысячи пистолей на четверых! Я все обдумал, целую ночь сидел… Этот дом построили лет триста назад, и уже в те времена он играл примерно ту же роль, что и сейчас. В нижнем этаже и подвале найдется немало потайных уголков, где можно надежно спрятать… так, что до Страшного суда никто не найдет. Хозяин как-то проговорился мне под жутким секретом, что за эти триста лет в нашем гостеприимном домике не раз случалось подобное – и ни разу правда так и не всплыла на свет… Конечно, придется кое-чем поделиться с хозяином и парочкой слуг…
Д’Артаньян с неудовольствием сказал:
– Хорошенькие разговоры вы ведете в доме, где из окон фасада отчетливо видны и Гревская площадь, и Шатле…
Пишегрю хмыкнул с ухарским видом:
– То-то и оно, любезный друг, то-то и оно! Темнее всего под пламенем свечи! Подождите минутку…
Он проворно отбежал и принялся что-то шептать на ухо сидевшим за столом, порхал вокруг них с видом заправского демона-искусителя. Не прошло и минуты, как все трое вскочили, отложили трубки и почти бегом покинули комнату.
– Сработало, – удовлетворенно хохотнул Пишегрю, возвращаясь к д’Артаньяну. – Я им сказал, что в "Крашеной бороде" только что остановился набитый луидорами парламентский советник из Бордо, ярый любитель карт и костей, всякий раз оставляющий в Париже решительно все денежки… Вот они и кинулись сломя голову, чтобы никто не опередил… Теперь нас только четверо, – сказал он, распахнул плащ и с решительным лицом проверил, легко ли выходит из ножен охотничий нож. – Две тысячи пистолей, а то и больше… Лучше всего, если те наши друзья там, в комнате, затеют с ними ссору, а мы чуть погодя ворвемся и уладим все быстренько…
– Нет уж, – твердо сказал д’Артаньян. – В таком деле на меня не рассчитывайте.
– Черт вас побери, д’Артаньян, с ума вы сошли? Две тысячи пистолей! И потом – это же англичане, проклятые еретики, за которых доброму католику непременно простится сорок грехов!
– Избавьте меня от ваших планов, – сказал д’Артаньян. – Конечно, я чувствую себя неловко оттого, что мне уже восемнадцать лет, а я до сих пор не убил ни одного англичанина…
– Вот видите! Где вы еще, прах и преисподняя, отыщете такой случай? Судьба нам сама посылает…
– Боюсь, любезный маркиз, мы плохо понимаем друг друга, – сказал д’Артаньян с непреклонной решимостью. – Я имел в виду войну или дуэль. Ни за что в жизни не стану подло убивать людей, пусть даже англичан, ради пригоршни пистолей!
– Бросьте шутить, д’Артаньян! Время совершенно неподходящее. Я к вам давно присматриваюсь, отваги у вас хватит на троих, а шпагой вы владеете, как сам дьявол…
– Не спорю. Но разбойничьим ножом пользоваться не умею. И не собираюсь учиться.
– Но, д’Артаньян…
– Я, кажется, выразился достаточно ясно? – спросил гасконец с ледяным презрением. – Боже, как вы, оказывается, мелки и гнусны, Пишегрю, а я-то был к вам расположен…
– Ах вы, молокосос! – вспылил Пишегрю. – Да я вас…
Д’Артаньян отступил на шаг и положил руку на эфес шпаги:
– Ну что же, в эту игру я умею играть… Доставайте шпагу, вы, негодяй!
Пишегрю разрывался меж д’Артаньяном и соседней комнатой, в которой послышались громкие, возбужденные голоса. Он торопливо замахал руками, отшатнувшись, – маркиз, как давно убедился д’Артаньян, был мужества невеликого.
– Друг мой, друг мой, опомнитесь! – плаксивым голосом воскликнул Пишегрю. – Умоляю, простите, если я сказал что-то неподобающее… Я все же надеюсь убедить вас…
В соседней комнате с грохотом упало кресло. Пишегрю распахнул дверь и кинулся туда. Д’Артаньян несколько замешкался.
– Это черт знает что такое! – кричал с английским выговором обладатель решительного подбородка. – Ваши кости залиты свинцом! Вы, сударь, определенно из тех, кто не надеется на фортуну и пытается ее подправить собственными усилиями… Я достаточно ясно выразился, надеюсь?
– Сударь, вы меня оскорбили, причем смертельно! – орал в ответ метавший кости шевалье де Эскоман (для коего такие оскорбления, по слухам, были делом чуть ли не обыденным). – И вы мне за это ответите!
– Охотно. Где наши шпаги, Блеквуд?
– В соседней комнате, милорд… – испуганно ответил его спутник.
– Были! – зловеще хихикая, сказал Пишегрю и, во мгновение ока схватив обе стоявших в углу шпаги, выкинул их в окно, где они жалобно зазвенели на брусчатке. – Мы вам сейчас покажем, английские еретики, как оскорблять честных людей!
И он выхватил из ножен – нет, не шпагу, а охотничий нож, широкий, с загнутым концом. Де Эскоман и его напарник проворно выхватили шпаги.
– Ах, вот так? – взревел высокий англичанин. – Значит, это не только притон, но еще и логово убийц? Блеквуд, хватайте кресло! Будем, черт побери, продавать наши шкуры подороже!
Однако от его спутника не было особого толку – он испуганно отпрянул в угол с видом записного труса, бормоча:
– Попробуем как-то договориться, быть может? – и, внезапно ринувшись к распахнутому окну, что есть мочи заорал, перевесившись через широкий подоконник: – К оружию! Убивают! Грабят! Дозор сюда, кликните дозор! Здесь убивают дворян из английского посольства!
Де Эскоман втащил его назад за ворот камзола, но на улице уже начался неизбежный в таких случаях переполох – сбегались зеваки, громко перекликаясь меж собой, а люди более степенные и законопослушные подхватили призыв англичанина, во всю глотку кликая дозор. Ясно было, что замыслы Пишегрю провалились.
Д’Артаньян, однако, ринулся в комнату, руководствуясь не стремлением примкнуть к победителям, то есть к полицейским стражникам, судя по топоту, уже сбегавшимся с трех сторон, а побуждаемый собственными представлениями о чести – коим все происходящее здесь решительно противоречило.
В мгновение ока он уколол концом шпаги Пишегрю повыше локтя – отчего маркиз взвыл от боли и неожиданности, выпустив нож; двумя прыжками оказался рядом с напарником де Эскомана и выбил у него шпагу отточенным приемом, а самого де Эскомана, упершись клинком ему в живот, заставил попятиться. После чего произнес, обращаясь к высокому англичанину:
– Сударь, хоть вы и англичанин, но не в обычае французских дворян завлекать кого бы то ни было в игру, чтобы потом зарезать. – Он не без некоторой рисовки сделал изящный жест шпагой. – Вас никто не обидит, клянусь честью.
– Очень хочется вам верить, сударь, – настороженно произнес высокий англичанин, изготовившийся обороняться тяжелым креслом, поскольку других предметов, пригодных на роль оружия, в комнате попросту не имелось. – Но лица этих господ, точнее, уж простите, рожи… Эй, за спиной!
Д’Артаньян проворно обернулся, как раз вовремя: недавние друзья собрались с духом и вновь попытались напасть. Пишегрю бесповоротно выбыл из схватки, он стоял в углу, зажимая ладонью пораненное место (укол острием шпаги был пустяковым, так что дело было скорее в осторожности маркиза) с видом получившего смертельную рану воителя, готовящего для сподвижников пафосное предсмертное слово. Однако двое остальных, немного опамятовавшись, предприняли было попытку довести дело до конца, они надвигались с решительными лицами, но клинки в руках явственно подрагивали: данные господа были не из завзятых бретёров…
Гасконец без труда отбил мотнувшийся в его сторону клинок, сделал плие, как танцор, уклонился и наотмашь хлестнул де Эскомана шпагой по лицу. Второй шулер, видя такое и слыша вопль сотоварища, предпочел отступить.
Дверь распахнулась от сильнейшего пинка, и в проеме показались несколько грозно наклоненных алебард, за которыми маячили исполненные охотничьего азарта физиономии стражников. Коли уж им случилось ворваться в кварталы Веррери в достаточном количестве, они намеревались, по лицам видно, отыграться за все предшествующие страхи, поношения и поражения. Хорошо осведомленному об этой их привычке д’Артаньяну стало немного неуютно.
Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд бросился к стражам закона и завопил:
– Скорее сюда, друзья мои! К оружию! Эти четверо злодеев хотели нас зарезать, ограбить и шулерски обыграть!
"О, эти англичане! Стоило ли спасать подобного негодяя?" – с философской грустью и непритворной обидой подумал д’Артаньян.
Перспектива попасть в число обвиняемых его нисколечко не прельщала. Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец низости и коварства, если и второй чужеземец, спасенный им, подтвердит слова спутника…
Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко – и стоявший ближе других к нему д’Артаньян, не раздумывая, выпрыгнул на улицу. Он устоял на ногах, даже каблуки не сломал, – и, моментально протолкавшись меж опешившими зеваками, не успевшими его задержать, бросился в первый же переулок, выскочил на улицу Веррери и помчался в сторону церкви Сен-Мерри, откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам.
Довольно скоро он убедился, что никто его не преследует, и зашагал степенно, как и пристало королевскому гвардейцу. Столь неожиданное разочарование в прежних друзьях, обернувшихся вульгарными головорезами, способными без зазрения совести убить человека ради презренного металла (пусть даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго гулял по Новому рынку, в конце концов зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите.