Страница:
– Я тебе верю, Горгий. – Ее глаза сияли. – Верю, как…
Она вскочила и побежала прочь, звонко стучали ее сандалии по старинным плитам дорожки. Пожалуй, я гожусь-таки в отцы взрослой дочери, подумал я. Я все рассчитал верно, теперь нужно постараться, чтобы все это исполнилось. Ариадну это многому научит, а я обрету наконец желанное успокоение души, сниму с себя часть вины – часть, потому что всей все равно никогда не снять…
Я увидел медленно идущего по аллее главного сопроводителя – какой-то мелкий случайный человечек, чей-то дальний родственник, по чьему-то покровительству получивший должность. Ничуть он меня не заинтересовал – сразу видно, что особенным умом не блещет, как и талантом.
Он почтительно поклонился. Я кивнул и отвел от него взгляд, но он, кажется, и не собирался проходить мимо.
– У тебя ко мне дело? – сухо спросил я.
– И не только у меня, – сказал он.
– То есть?
– Между прочим, меня зовут Рино.
– Мое имя ты знаешь. Что тебе нужно?
– Мне нужно знать, – он со смелостью, которой я от него никак не ожидал, посмотрел мне в глаза открыто и честно, – не надоело ли тебе ходить в палачах? Сорок три человека – это немало.
Ну вот, устало подумал я, вот и задали мне этот вопрос вслух… Наверное, мое лицо стало страшным, но он ничуть не испугался, смотрел спокойно и чуточку устало. Я солдат и ценю в людях храбрость, поэтому я подавил рвущийся наружу гнев и спросил тихо:
– Ты понимаешь, что я с тобой обязан сделать?
– «Обязан» и «хочу» – разные вещи, верно? – спросил он.
– Как ты ухитрился проникнуть в тайну?
– Да раскрой ты глаза! – сказал он устало и досадливо. – Вашу тайну знает каждый на Крите. Я говорю не от своего имени, Горгий. Я – народ Крита, я – его голос, и я спрашиваю тебя: до каких пор это будет продолжаться? Или ты думаешь, народу безразлично, что вы, храбрые солдаты в прошлом, превратились в шайку палачей? Может быть, ты считаешь, что народ – это только вы, живущие во дворце? Только ты и твоя стража? Двадцать лет народ Крита живет в страхе перед мнимым чудовищем, и вот он прислал меня спросить у тебя: когда же придет конец? Ведь ты – главный виновник.
– Разве я – главный виновник? – спросил я. – Я выполняю приказ Миноса, а Минос был вынужден так поступить, вернее, двадцать лет назад он принял неверное решение.
Я поймал себя на том, что оправдываюсь, – но разве потому только, что растерялся? Что страшного в том, что мне хочется оправдываться, что пришло время оправдываться? Настало время.
– Приказ, – сказал Рино. – Обстоятельства. Неверное решение. Весь набор убаюкивающих отговорок, которыми мы привыкли обманывать других и в первую очередь себя. А о таких вещах, как совесть, честь, человечность, вы разучились думать? Или тебя ничуть не интересует, что думает о тебе народ Крита?
– Ты все хочешь уверить, что…
– Священный дельфин, да весь Крит знает, что у вас тут творится! Люди молчат, понятно – кому хочется быть разорванным лошадьми? Но… Тебя знали как смелого воина и честного человека, Горгий.
– Но Минос…
– А ты – невинное дитя, едва ступившее в жизнь? Что ты все валишь на Миноса? Ты-то сам попытался сделать что-нибудь, чтобы помочь томящемуся там? – Он указал на серую громаду Лабиринта.
– Подожди, – сказал я. – Значит, ты…
– Да, – сказал Рино. – Я пришел от имени и по поручению народа Крита. Мы не хотим; чтобы и дальше плелась изощренная ложь, чтобы по-прежнему умирали ничего не подозревающие молодые храбрецы. Теперь смерть ожидает Тезея, а ведь они с Ариадной любят друг друга.
– Он тебе говорил? – вырвалось у меня.
– Иначе откуда бы я знал?
– Я могу тебе доверять?
– Как можно не доверять тому, кто требует ответа от имени народа? – сказал Рино.
– Хорошо, – сказал я. – Я долго ждал своего часа, и этот час настал. Я твердо решил уговорить Миноса положить всему этому конец. И я его уговорю, клянусь священным петухом.
– Нужно завтра же решить судьбу Минотавра, – сказал Рино. – Нужно торопиться.
– Почему? Ты что-нибудь знаешь?
– Доверие за доверие, – сказал Рино. – Ты знаешь, что из Феста и Амниса на Кносс движутся подкупленные Пасифаей войска?
– Я знал, что она пыталась заигрывать с частью армии, но, клянусь священным быком, не подозревал, что дело зашло так далеко. Что она задумала?
– Взять Лабиринт штурмом.
– Это невозможно, – сказал я. – Во дворце я смогу продержаться хоть целый год. Мои солдаты…
– Кроме твоих солдат, во дворце есть и солдаты Миноса, не правда ли? Как он поступит, предсказать трудно. В любом случае, ты представляешь, какой кровавый клубок завяжется, какая долгая и кровавая неразбериха? Война между критянами – такого не было уже несколько веков. Мы просто обязаны это предотвратить.
– Обязаны, – согласился я. – Ты уверен, что войска уже выступили?
– Они движутся ускоренным маршем. Через сутки они будут здесь. Нужно их остановить.
– Остановим, – сказал я. – Начальник конных полков в Аргилатори – мой старый друг, он все поймет. Аргилатори гораздо ближе, самое позднее к завтрашнему полудню конница войдет в Кносс. Своих людей я сейчас же поставлю на ноги.
– И расставь завтра на всякий случай вокруг тронного зала своих людей, – сказал Рино. – От Пасифаи всего можно ожидать. Здесь у нее тоже есть своя стража, и это отнюдь не худшие солдаты нашей армии…
– Ты прав, – сказал я. – Учту и это. Послушай, ты никогда не был солдатом? Очень уж хорошо ты все рассчитал.
– Увы, нет, – сказал Рино. – Я сын гончара и никогда не держал в руках оружия.
– Благодарю тебя, – сказал я. – Иди, не стоит, чтобы нас видели вместе.
Он скрылся за поворотом. Я сидел и смотрел, неотрывно смотрел на серую громаду Лабиринта, мрачным утесом все эти годы нависавшую над дворцом, над нашими судьбами, нашим безмятежным счастьем, нашими спокойными снами. Но час пробил, я вновь почувствовал себя молодым, а ложь должна была рассыпаться в прах.
Я достал золотую дудочку и свистнул особенным образом. Бесшумно возник солдат.
– Оседлать лучшую лошадь для гонца. Ночной пропуск ему для всех застав. Пусть разыщут Сгуроса и соберут во дворец всех наших людей. И быстро!
Тезей, сын царя Афин Эгея
Пасифая, царица Крита
Сгурос, помощник Горгия, начальника стражи Лабиринта
Рино с острова Крит, толкователь снов
Она вскочила и побежала прочь, звонко стучали ее сандалии по старинным плитам дорожки. Пожалуй, я гожусь-таки в отцы взрослой дочери, подумал я. Я все рассчитал верно, теперь нужно постараться, чтобы все это исполнилось. Ариадну это многому научит, а я обрету наконец желанное успокоение души, сниму с себя часть вины – часть, потому что всей все равно никогда не снять…
Я увидел медленно идущего по аллее главного сопроводителя – какой-то мелкий случайный человечек, чей-то дальний родственник, по чьему-то покровительству получивший должность. Ничуть он меня не заинтересовал – сразу видно, что особенным умом не блещет, как и талантом.
Он почтительно поклонился. Я кивнул и отвел от него взгляд, но он, кажется, и не собирался проходить мимо.
– У тебя ко мне дело? – сухо спросил я.
– И не только у меня, – сказал он.
– То есть?
– Между прочим, меня зовут Рино.
– Мое имя ты знаешь. Что тебе нужно?
– Мне нужно знать, – он со смелостью, которой я от него никак не ожидал, посмотрел мне в глаза открыто и честно, – не надоело ли тебе ходить в палачах? Сорок три человека – это немало.
Ну вот, устало подумал я, вот и задали мне этот вопрос вслух… Наверное, мое лицо стало страшным, но он ничуть не испугался, смотрел спокойно и чуточку устало. Я солдат и ценю в людях храбрость, поэтому я подавил рвущийся наружу гнев и спросил тихо:
– Ты понимаешь, что я с тобой обязан сделать?
– «Обязан» и «хочу» – разные вещи, верно? – спросил он.
– Как ты ухитрился проникнуть в тайну?
– Да раскрой ты глаза! – сказал он устало и досадливо. – Вашу тайну знает каждый на Крите. Я говорю не от своего имени, Горгий. Я – народ Крита, я – его голос, и я спрашиваю тебя: до каких пор это будет продолжаться? Или ты думаешь, народу безразлично, что вы, храбрые солдаты в прошлом, превратились в шайку палачей? Может быть, ты считаешь, что народ – это только вы, живущие во дворце? Только ты и твоя стража? Двадцать лет народ Крита живет в страхе перед мнимым чудовищем, и вот он прислал меня спросить у тебя: когда же придет конец? Ведь ты – главный виновник.
– Разве я – главный виновник? – спросил я. – Я выполняю приказ Миноса, а Минос был вынужден так поступить, вернее, двадцать лет назад он принял неверное решение.
Я поймал себя на том, что оправдываюсь, – но разве потому только, что растерялся? Что страшного в том, что мне хочется оправдываться, что пришло время оправдываться? Настало время.
– Приказ, – сказал Рино. – Обстоятельства. Неверное решение. Весь набор убаюкивающих отговорок, которыми мы привыкли обманывать других и в первую очередь себя. А о таких вещах, как совесть, честь, человечность, вы разучились думать? Или тебя ничуть не интересует, что думает о тебе народ Крита?
– Ты все хочешь уверить, что…
– Священный дельфин, да весь Крит знает, что у вас тут творится! Люди молчат, понятно – кому хочется быть разорванным лошадьми? Но… Тебя знали как смелого воина и честного человека, Горгий.
– Но Минос…
– А ты – невинное дитя, едва ступившее в жизнь? Что ты все валишь на Миноса? Ты-то сам попытался сделать что-нибудь, чтобы помочь томящемуся там? – Он указал на серую громаду Лабиринта.
– Подожди, – сказал я. – Значит, ты…
– Да, – сказал Рино. – Я пришел от имени и по поручению народа Крита. Мы не хотим; чтобы и дальше плелась изощренная ложь, чтобы по-прежнему умирали ничего не подозревающие молодые храбрецы. Теперь смерть ожидает Тезея, а ведь они с Ариадной любят друг друга.
– Он тебе говорил? – вырвалось у меня.
– Иначе откуда бы я знал?
– Я могу тебе доверять?
– Как можно не доверять тому, кто требует ответа от имени народа? – сказал Рино.
– Хорошо, – сказал я. – Я долго ждал своего часа, и этот час настал. Я твердо решил уговорить Миноса положить всему этому конец. И я его уговорю, клянусь священным петухом.
– Нужно завтра же решить судьбу Минотавра, – сказал Рино. – Нужно торопиться.
– Почему? Ты что-нибудь знаешь?
– Доверие за доверие, – сказал Рино. – Ты знаешь, что из Феста и Амниса на Кносс движутся подкупленные Пасифаей войска?
– Я знал, что она пыталась заигрывать с частью армии, но, клянусь священным быком, не подозревал, что дело зашло так далеко. Что она задумала?
– Взять Лабиринт штурмом.
– Это невозможно, – сказал я. – Во дворце я смогу продержаться хоть целый год. Мои солдаты…
– Кроме твоих солдат, во дворце есть и солдаты Миноса, не правда ли? Как он поступит, предсказать трудно. В любом случае, ты представляешь, какой кровавый клубок завяжется, какая долгая и кровавая неразбериха? Война между критянами – такого не было уже несколько веков. Мы просто обязаны это предотвратить.
– Обязаны, – согласился я. – Ты уверен, что войска уже выступили?
– Они движутся ускоренным маршем. Через сутки они будут здесь. Нужно их остановить.
– Остановим, – сказал я. – Начальник конных полков в Аргилатори – мой старый друг, он все поймет. Аргилатори гораздо ближе, самое позднее к завтрашнему полудню конница войдет в Кносс. Своих людей я сейчас же поставлю на ноги.
– И расставь завтра на всякий случай вокруг тронного зала своих людей, – сказал Рино. – От Пасифаи всего можно ожидать. Здесь у нее тоже есть своя стража, и это отнюдь не худшие солдаты нашей армии…
– Ты прав, – сказал я. – Учту и это. Послушай, ты никогда не был солдатом? Очень уж хорошо ты все рассчитал.
– Увы, нет, – сказал Рино. – Я сын гончара и никогда не держал в руках оружия.
– Благодарю тебя, – сказал я. – Иди, не стоит, чтобы нас видели вместе.
Он скрылся за поворотом. Я сидел и смотрел, неотрывно смотрел на серую громаду Лабиринта, мрачным утесом все эти годы нависавшую над дворцом, над нашими судьбами, нашим безмятежным счастьем, нашими спокойными снами. Но час пробил, я вновь почувствовал себя молодым, а ложь должна была рассыпаться в прах.
Я достал золотую дудочку и свистнул особенным образом. Бесшумно возник солдат.
– Оседлать лучшую лошадь для гонца. Ночной пропуск ему для всех застав. Пусть разыщут Сгуроса и соберут во дворец всех наших людей. И быстро!
Тезей, сын царя Афин Эгея
– Что-то здесь было не то, что-то неладное разлито в воздухе, то ли сам этот воздух чуточку иной на вкус, то ли темнота, стиснутая каменными стенами, чем-то отличается от обычной ночи. Не могу понять, что насторожило меня и здесь, во дворце, и вообще на Крите, но я верю своим предчувствиям, никогда еще они меня не обманывали. Хватило времени в этом убедиться. И перед злосчастным походом в Кикир я пытался было отговорить беднягу Пиритоя – я знал, я был твердо уверен, что он найдет там смерть, – но он не послушал. Были и другие случаи. Нет, никакого пророческого дара, подобного тому, каким обладала Кассандра, у меня нет. Просто предчувствие.
Я подошел к самому краю галереи, к массивным каменным перилам – они опирались на статуи вздыбленных леопардов. Громада Лабиринта заслоняла половину ночного неба, половину звезд, снизу доносились тихие шаги часовых. Хоть бы скорее все кончилось! Предсказание богов остается предсказанием богов, не дерзну сомневаться в нем, но воспоминание о сорока трех, не вернувшихся отсюда… Неужели я не верю в себя? Ведь именно мне предначертано. Разве так уж трудно быть уверенным в себе? Я всегда верил в свой шанс, что же, разве эта яростная вера покинет именно теперь, перед бронзовыми воротами в три человеческих роста, и окажется, что она была лишь соской для младенца, а не ясным прочтением своего будущего? Отступать никак невозможно, бегство – позор на всю Элладу и полное крушение планов, я должен сам себя силой втолкнуть в Лабиринт.
Легкие шаги возникли из тишины и оборвались за моей спиной.
– Я пришла, – раздался девичий голос.
Я обернулся без напрасной порывистости. Она стояла передо мной и смотрела мне в глаза, тоненькая, загадочная – женщины в ночной тишине почему-то всегда кажутся загадочными. Нужно было найти какую-то удачную фразу, после которой все двинулось бы вперед естественно и свободно, как лодка по течению.
– Я знал, что ты придешь, – сказал я.
– Правда?
И тут я понял, что, несмотря на весь свой опыт, понятия не имею, как разговаривать с этой милой девочкой, которая ждет чего-то невыносимо возвышенного и придет в растерянность от всего, что не будет соответствовать ее представлениям. Аид ее знает, какие у нее представления. Мой опыт несколько другого рода.
Минотавр мне помог, как ни смешно. Отвратительный, леденящий душу вой разнесся над спящим дворцом, у меня мурашки по спине поползли, а Ариадна подалась ко мне и было бы просто не по-мужски не обнять беззащитную испуганную девушку и не прижать ее к груди. Что я немедленно и сделал.
– Это чудовище… – прошептала она, прижимаясь щекой к моему плечу. – Как ты решился?
Так, подумал я. Следовательно, сначала будут долгие разговоры, ее восторженный лепет и мои решительные веские ответы. Ну ничего, все равно предстоит скоротать невеселую ночь. Интересно, что в таких случаях шептал на ушко женщинам дядюшка Геракл? Знал бы заранее – обязательно бы расспросил.
– Должен же кто-то решиться, – сказал я и добавил: – Я ожидал встречи с чудовищем, но не ожидал встретить здесь такую девушку…
Неплохо, похвалил я себя. В лучших традициях бедняги Пиритоя – тот иногда воображал для разнообразия, будто романтически влюблен и форменным образом блевал тогда изящной словесностью.
– Значит, ты тоже? – прошептала она.
– Ну, конечно, – сказал я. Сейчас спросит, любил ли я кого-нибудь там, в Афинах.
– Ты любил кого-нибудь там, в Афинах? – спросила она.
– Нет, – сказал я. – Не довелось, потому что времени не было – дрались с пиратами, ходили на войну. Любовь… Друга я потерял из-за этой самой любви. Золотой был малый, любил без памяти прекрасную женщину. Пиритоем его звали. И убил его из ревности ее муж, мерзкий старикашка. Ариадна вздрогнула и теснее прижалась ко мне. Ох, погоди, Эдоней, сволочь старая, попадешься ты когда-нибудь мне в руки, припомню я тебе и Пиритоя, и наших парней, и свой собственный покусанный зад… Сейчас она понесет что-нибудь насчет того, что у нас, разумеется, все будет иначе и мы окажемся счастливее.
– Но мы будем счастливее, правда? – спросила она.
– Да, – сказал я.
– Ты вернешься с победой, я верю.
Я счел, что разговоров достаточно, поднял ее голову и крепко поцеловал. Ее тело напряглось, но лишь на миг, и на поцелуй она ответила довольно умело. Интересно, подумал я. Не похоже, что дочка удалась в маму, но кое-какие уроки она определенно получила.
– Ну а ты? – спросил я, когда настало время перевести дыхание. – У тебя был кто-нибудь?
– Это все было по-детски, – сказала Ариадна. – Мне даже казалось, что я его люблю, пока я не увидела…
– И как далеко зашли? – спросил я голосом квартального судьи.
– Не думай обо мне так, Тезей. – Она накрыла ладонью мои губы. – Не было ничего, почти игра. Он обыкновенный и навсегда останется обыкновенным. Что за доблесть – стоять на страже у Лабиринта.
Ну, никак вы не желаете удовольствоваться обыкновенными, раздраженно подумал я. Вечно вам подавай нечто из ряда вон выходящее. Медея, мачеха моя дражайшая, – пополам бы стерву разодрали – тоже сломя голову кинулась однажды из отцовского дома за таким вот необыкновенным, но чем все кончилось? Бросил ее Язон по дороге, золотое руно его как-то больше интересовало. Что же, люби необыкновенного, сводная сестрица твари из Лабиринта, и я тебя буду любить, надолго запомнишь.
Я ласкал ее намеренно грубо, но она покорно подчинялась, может быть, верила, что славные герои только так себя с женщинами ведут, накануне поединка с чудищем особенно – огрубели среди чудовищ, что с нас взять? – и я почувствовал легкий стыд – все-таки невинное создание с полным сумбуром в голове. Но что поделать, испокон веку женщинам кружили головы, лгали без зазрения совести и использовали для мимолетных удовольствий, с какой же стати и за какие достоинства Ариадна должна быть исключением? Пожалею я – найдется другой, не столь щепетильный.
– Не нравится мне эта галерея, – сказал я. – Давай лучше переберемся туда, где нас никто не увидит. Мне столько хочется тебе сказать…
Особой игры здесь не было, не в одном желании дело – я сам вырос во дворце и знаю, что у стен есть уши, а у щелей глаза. А эта проклятая галерея открыта всем взглядам, и то, что сейчас ночь, ничего не меняет – дворец и по ночам живет насыщенной жизнью, разве что более потаенной. И кто знает, как папа Минос посмотрит на то, что приезжий храбрец, прежде чем сразиться с чудовищем, в первый же вечер пытается соблазнить царскую дочку?
– Что же ты?
Ариадна замерла настороженно, стала на миг далекой и недоступной, как звезды над Лабиринтом. Ну ничего, обнять поласковее, поцеловать понежнее, с налетом грусти шепнуть на ушко:
– А говорила, что любишь…
– Пойдем, – решительно сказала Ариадна и взяла меня за руку.
Я шел следом за ней по едва освещенным коридорам, старался ступать как можно тише. Ариадна вела меня к своей спальне кружным путем, обходя часовых, а в голове у меня почему-то вертелось одно давнее воспоминание детства. Мне было тогда лет семь. Я играл с мальчишками, во двор вошел Геракл, и через плечо у него была перекинута еще пахнущая свежей кровью только что содранная шкура Немейского льва. Даже сама по себе шкура эта внушала страх, мальчишки с криками разбежались, и только я заскочил на кухню, схватил топор и вернулся во двор. Так и было – не испугался, не убежал с воплями, а кинулся за топором. Кто-то из дворцовой челяди стал смеяться, но Геракл надо мной не смеялся, я прекрасно помню. Потом мы часто играли на шкуре, Геракл подарил ее нам, она постепенно ветшала, а лет пять назад как-то незаметно исчезла.
Какие-то нелепые застежки для женских хитонов, совсем не похожие на наши, делают тут у них на Крите. Ладонь до крови уколол.
Я подошел к самому краю галереи, к массивным каменным перилам – они опирались на статуи вздыбленных леопардов. Громада Лабиринта заслоняла половину ночного неба, половину звезд, снизу доносились тихие шаги часовых. Хоть бы скорее все кончилось! Предсказание богов остается предсказанием богов, не дерзну сомневаться в нем, но воспоминание о сорока трех, не вернувшихся отсюда… Неужели я не верю в себя? Ведь именно мне предначертано. Разве так уж трудно быть уверенным в себе? Я всегда верил в свой шанс, что же, разве эта яростная вера покинет именно теперь, перед бронзовыми воротами в три человеческих роста, и окажется, что она была лишь соской для младенца, а не ясным прочтением своего будущего? Отступать никак невозможно, бегство – позор на всю Элладу и полное крушение планов, я должен сам себя силой втолкнуть в Лабиринт.
Легкие шаги возникли из тишины и оборвались за моей спиной.
– Я пришла, – раздался девичий голос.
Я обернулся без напрасной порывистости. Она стояла передо мной и смотрела мне в глаза, тоненькая, загадочная – женщины в ночной тишине почему-то всегда кажутся загадочными. Нужно было найти какую-то удачную фразу, после которой все двинулось бы вперед естественно и свободно, как лодка по течению.
– Я знал, что ты придешь, – сказал я.
– Правда?
И тут я понял, что, несмотря на весь свой опыт, понятия не имею, как разговаривать с этой милой девочкой, которая ждет чего-то невыносимо возвышенного и придет в растерянность от всего, что не будет соответствовать ее представлениям. Аид ее знает, какие у нее представления. Мой опыт несколько другого рода.
Минотавр мне помог, как ни смешно. Отвратительный, леденящий душу вой разнесся над спящим дворцом, у меня мурашки по спине поползли, а Ариадна подалась ко мне и было бы просто не по-мужски не обнять беззащитную испуганную девушку и не прижать ее к груди. Что я немедленно и сделал.
– Это чудовище… – прошептала она, прижимаясь щекой к моему плечу. – Как ты решился?
Так, подумал я. Следовательно, сначала будут долгие разговоры, ее восторженный лепет и мои решительные веские ответы. Ну ничего, все равно предстоит скоротать невеселую ночь. Интересно, что в таких случаях шептал на ушко женщинам дядюшка Геракл? Знал бы заранее – обязательно бы расспросил.
– Должен же кто-то решиться, – сказал я и добавил: – Я ожидал встречи с чудовищем, но не ожидал встретить здесь такую девушку…
Неплохо, похвалил я себя. В лучших традициях бедняги Пиритоя – тот иногда воображал для разнообразия, будто романтически влюблен и форменным образом блевал тогда изящной словесностью.
– Значит, ты тоже? – прошептала она.
– Ну, конечно, – сказал я. Сейчас спросит, любил ли я кого-нибудь там, в Афинах.
– Ты любил кого-нибудь там, в Афинах? – спросила она.
– Нет, – сказал я. – Не довелось, потому что времени не было – дрались с пиратами, ходили на войну. Любовь… Друга я потерял из-за этой самой любви. Золотой был малый, любил без памяти прекрасную женщину. Пиритоем его звали. И убил его из ревности ее муж, мерзкий старикашка. Ариадна вздрогнула и теснее прижалась ко мне. Ох, погоди, Эдоней, сволочь старая, попадешься ты когда-нибудь мне в руки, припомню я тебе и Пиритоя, и наших парней, и свой собственный покусанный зад… Сейчас она понесет что-нибудь насчет того, что у нас, разумеется, все будет иначе и мы окажемся счастливее.
– Но мы будем счастливее, правда? – спросила она.
– Да, – сказал я.
– Ты вернешься с победой, я верю.
Я счел, что разговоров достаточно, поднял ее голову и крепко поцеловал. Ее тело напряглось, но лишь на миг, и на поцелуй она ответила довольно умело. Интересно, подумал я. Не похоже, что дочка удалась в маму, но кое-какие уроки она определенно получила.
– Ну а ты? – спросил я, когда настало время перевести дыхание. – У тебя был кто-нибудь?
– Это все было по-детски, – сказала Ариадна. – Мне даже казалось, что я его люблю, пока я не увидела…
– И как далеко зашли? – спросил я голосом квартального судьи.
– Не думай обо мне так, Тезей. – Она накрыла ладонью мои губы. – Не было ничего, почти игра. Он обыкновенный и навсегда останется обыкновенным. Что за доблесть – стоять на страже у Лабиринта.
Ну, никак вы не желаете удовольствоваться обыкновенными, раздраженно подумал я. Вечно вам подавай нечто из ряда вон выходящее. Медея, мачеха моя дражайшая, – пополам бы стерву разодрали – тоже сломя голову кинулась однажды из отцовского дома за таким вот необыкновенным, но чем все кончилось? Бросил ее Язон по дороге, золотое руно его как-то больше интересовало. Что же, люби необыкновенного, сводная сестрица твари из Лабиринта, и я тебя буду любить, надолго запомнишь.
Я ласкал ее намеренно грубо, но она покорно подчинялась, может быть, верила, что славные герои только так себя с женщинами ведут, накануне поединка с чудищем особенно – огрубели среди чудовищ, что с нас взять? – и я почувствовал легкий стыд – все-таки невинное создание с полным сумбуром в голове. Но что поделать, испокон веку женщинам кружили головы, лгали без зазрения совести и использовали для мимолетных удовольствий, с какой же стати и за какие достоинства Ариадна должна быть исключением? Пожалею я – найдется другой, не столь щепетильный.
– Не нравится мне эта галерея, – сказал я. – Давай лучше переберемся туда, где нас никто не увидит. Мне столько хочется тебе сказать…
Особой игры здесь не было, не в одном желании дело – я сам вырос во дворце и знаю, что у стен есть уши, а у щелей глаза. А эта проклятая галерея открыта всем взглядам, и то, что сейчас ночь, ничего не меняет – дворец и по ночам живет насыщенной жизнью, разве что более потаенной. И кто знает, как папа Минос посмотрит на то, что приезжий храбрец, прежде чем сразиться с чудовищем, в первый же вечер пытается соблазнить царскую дочку?
– Что же ты?
Ариадна замерла настороженно, стала на миг далекой и недоступной, как звезды над Лабиринтом. Ну ничего, обнять поласковее, поцеловать понежнее, с налетом грусти шепнуть на ушко:
– А говорила, что любишь…
– Пойдем, – решительно сказала Ариадна и взяла меня за руку.
Я шел следом за ней по едва освещенным коридорам, старался ступать как можно тише. Ариадна вела меня к своей спальне кружным путем, обходя часовых, а в голове у меня почему-то вертелось одно давнее воспоминание детства. Мне было тогда лет семь. Я играл с мальчишками, во двор вошел Геракл, и через плечо у него была перекинута еще пахнущая свежей кровью только что содранная шкура Немейского льва. Даже сама по себе шкура эта внушала страх, мальчишки с криками разбежались, и только я заскочил на кухню, схватил топор и вернулся во двор. Так и было – не испугался, не убежал с воплями, а кинулся за топором. Кто-то из дворцовой челяди стал смеяться, но Геракл надо мной не смеялся, я прекрасно помню. Потом мы часто играли на шкуре, Геракл подарил ее нам, она постепенно ветшала, а лет пять назад как-то незаметно исчезла.
Какие-то нелепые застежки для женских хитонов, совсем не похожие на наши, делают тут у них на Крите. Ладонь до крови уколол.
Пасифая, царица Крита
– Утро было прекрасное, как радуга, утро исполнения желаний. Я верила, что сегодня все решится, что и сама громада Лабиринта рассыплется вдруг серой тучей взвихренной пыли, и ветры тут же разнесут эту пыль во все стороны света, далеко-далеко, без возврата. Утро было как капля росы на бархатистом лепестке розы, как омытый родниковой водой драгоценный камень, мне хотелось любить всех, и когда вошла Ариадна, я подхватила ее и закружила по комнате, словно вернулась моя молодость и ее раннее детство. Но мое веселье ей не передалось, она была бледна, под глазами лежали тени.
– Ты плохо спала? – спросила я.
– Хорошо, – ответила она быстро. – Говорят, он сегодня идет в Лабиринт…
Бедная девочка, подумала я, нельзя намекнуть ей пока и словом, ей предстоит еще несколько часов провести в тревоге.
– Он настоящий мужчина, – сказала я. – А их участь – идти в бой для счастья других.
– Такие запутанные коридоры… – жалобно, совсем по-детски сказала она.
– Но ты ведь можешь ему помочь сократить путь, – сказала я. – Хочешь?
– Как?! – Она верила и не верила.
– Ты отдашь ему вот это. – Я открыла шкатулку. – Запомни хорошенько – начать он должен с этого знака.
На тяжелой золотой цепочке – два десятка золотых дисков с выгравированными на них разнообразными знаками. Коридоры Лабиринта неимоверно запутанны и длинны, но с помощью этой цепочки до центра можно добраться в считанные минуты. Когда из круглого зала (их двадцать в Лабиринте), расходится несколько коридоров, идти следует по тому, что отмечен соответствующим диску знаком. Вот и все, просто до гениальности – еще одно изобретение Дедала, созданное им на прогулке в саду, в час отдыха.
– Ты отдашь ему это сейчас же, – сказала я. – Запомни и не перепутай – начинать следует с этого знака…
Она убежала, забыв поблагодарить, и я подумала, что она чересчур уж увлечена Тезеем. Даже подозрения стали закрадываться по поводу этой ее бледности.
– Ну да, и что это меняет? – раздался насмешливый голос.
Я отдернула полог. Рино сидел на ложе, и от его взгляда мне самой стало смешно – неужели и он, при всем своем опасном уме, полагает, что приобрел теперь какие-то права и привилегии, хотя бы право на этот тон? У многих из тех, кто побывал здесь, почему-то возникали такие мысли, и я умела тут же пресекать грубые поползновения на власть надо мной, у меня был большой опыт.
– Я говорила вслух? – спросила я холодно.
– Вот именно. – Он встал и упругим звериным шагом прошелся по комнате. – Видимо, это от радости, ты сияешь, как облапошивший клиента финикийский ростовщик.
– Ты думаешь, что…
– Ничего я не думаю, я знаю. – Он кивнул, зевая. – Твоя дочь сегодня ночью узнала много нового о мужчинах. Дело житейское. Смотришь, бабушкой станешь вскоре…
Почему-то прежде всего я почувствовала злость не на него:
– Клеон совсем обленился…
– Да все он знает, – сказал Рино. – Только, разумеется побоялся тебе доложить. Жалкий все же человечек, никак не в состоянии быть беспринципным до конца.
– Может быть, ты рассчитываешь занять его место?
– Никоим образом. Заниматься мелкими делишками вздорной бабы… – Он рассмеялся. – Ты потянулась к колокольчику? А ты не думаешь, что я тебе еще нужен?
– Нужен, – сквозь зубы сказала я. – Но если ты вообразил, что теперь можешь…
– Я никогда ничего не воображаю, – сказал Рино спокойно и серьезно. – Я всего лишь хочу потешить свое самолюбие и лишний раз вспомнить, что сын гончара с нищей окраины Кносса провел ночь с царицей Крита. Правда, мое торжество омрачено количеством моих предшественников. Впрочем, не бывает худа без добра – благодаря этой сотне моих предшественников с тобой не скучно.
– Ты надо мной издеваешься?
– Нет, – сказал Рино. – Позволю роскошь думать вслух и не скрывать своих недостатков, к коим относится и необходимость тешить иногда ущемленное нищим детством и трудной молодостью самолюбие. Твои недостатки, выставленные тобой же на всеобщее обозрение, перестают быть недостатками.
Жаль, что придется его убить через час-другой, подумала я. Но иначе нельзя – талант, который служит тебе для тайных дел, не должен вырасти выше определенной высоты, обязан иметь свой предел. Клеон коварен, но недалек, Рино коварен и талантлив – Клеон предпочтительнее.
Да и стоит ли сердиться на человека, который не увидит сегодняшнего заката, на живого мертвеца? Можно даже из блажи снести его грубости и быть с ним поласковее – в этом, ко всему прочему, есть что-то пикантное.
– Интересно все же знать, как ты рассчитываешь уговорить Миноса? – спросила я.
– Секреты ремесла, – сказал Рино. – Твой Минос – большая умница и большая сволочь.
– Во втором я никогда не сомневалась.
– А я исхожу из первого. Знаешь ли, в том случае, когда человек, обладающий качеством большой сволочи, применяет эти качества лишь на ниве государственных дел, обычный эпитет «большая сволочь» уже никак к нему не подходит. Нужно выдумать что-то новое.
– Не испытываю желания этим заниматься, – сказала я.
– Дело твое… Точно так же эпитет «ужасная шлюха» для тебя не годится, потому что все твои мужики – лишь средство поднять тебя в своих собственных глазах. Действительно, в чем тебе еще самоутверждаться? На войну не отправиться – ты не мужчина и не амазонка. Государственной деятельностью женщины у нас не занимаются, не принято. Вот и остаются бесконечные любовники.
Пожалуй, он заслужил легкую смерть, подумала я. Обойдемся без глупых пыток – никакого удовольствия мне не доставят его страдания. Пусть уж мгновенный и милосердный удар кинжала. Он заслужил, право.
– Кстати, – сказал Рино. – Как получилось, что мы ни словом не упомянули о сумме, в которой выразится мое вознаграждение за работу?
– Подразумевалось, что оно будет достаточно велико, – сказала я, ничуть не растерявшись, села рядом с ним на ложе и ласково погладила по щеке. – Ты сомневаешься в моей благодарности за долгожданное избавление?
– О, ничуть. – Он не улыбнулся, просто обнажил зубы. – Твоя благодарность будет горячей. Кстати, сколько у тебя дочерей?
– Ты же знаешь, – сказала я, внутренне сжавшись от неожиданности.
– Ну да, две, прекрасные царевны Ариадна и Федра. Рассказать тебе сказку? В Аргилатори под присмотром одной молчаливой и нелюдимой женщины живет очаровательная девочка пяти лет. Неизвестно, кто ее отец и мать и где они, неизвестно, кем ей приходится эта женщина и откуда они приехали в город. Одно несомненно – это милая крошка ни в чем не нуждается. Описать тебе, как выглядит она, ее дом, ее угрюмая няня? Сказать, кто был ее отцом? Сама знаешь… Сиди, паршивка!
Я рванулась – плечи словно палаческими клещами сжали. Я склонилась к его руке, чтобы вцепиться в нее зубами и с наслаждением почувствовать во рту его кровь, но Рино наотмашь ударил меня, потом разжал пальцы, и я зарылась лицом в подушки, задыхаясь от ярости и страха. Рино тут же перевернул меня лицом вверх.
– Пока жив я, жива она. – Его голос проникал под череп, иглами входил под кожу. – Она жива, пока жив и здоров я. Тебе понятно? Понятно, спрашиваю?
– Да, – сказала я. По лицу ползли слезы. – А теперь убирайся, слышишь?
– Потом, у меня еще есть время. – Он с бесцеремонностью, в которой было обдуманное оскорбление, расстегнул застежку моего хитона. – Могу я немного себя потешить перед столь важной беседой в тронном зале?
И тогда я заплакала навзрыд, в голос – от унижения и бессилия. Ничего нельзя было сделать, впервые появился человек, который был сильнее меня.
Слезы текли по щекам, и я прошептала:
– С каким удовольствием я бы тебя задушила собственными руками…
– До чего банальная реплика, – сказал Рино. – Охотно верю. Это-то и делает наше свидание чрезвычайно романтичным, дорогая моя высокая царица. Перестань хныкать, стерва…
– Ты плохо спала? – спросила я.
– Хорошо, – ответила она быстро. – Говорят, он сегодня идет в Лабиринт…
Бедная девочка, подумала я, нельзя намекнуть ей пока и словом, ей предстоит еще несколько часов провести в тревоге.
– Он настоящий мужчина, – сказала я. – А их участь – идти в бой для счастья других.
– Такие запутанные коридоры… – жалобно, совсем по-детски сказала она.
– Но ты ведь можешь ему помочь сократить путь, – сказала я. – Хочешь?
– Как?! – Она верила и не верила.
– Ты отдашь ему вот это. – Я открыла шкатулку. – Запомни хорошенько – начать он должен с этого знака.
На тяжелой золотой цепочке – два десятка золотых дисков с выгравированными на них разнообразными знаками. Коридоры Лабиринта неимоверно запутанны и длинны, но с помощью этой цепочки до центра можно добраться в считанные минуты. Когда из круглого зала (их двадцать в Лабиринте), расходится несколько коридоров, идти следует по тому, что отмечен соответствующим диску знаком. Вот и все, просто до гениальности – еще одно изобретение Дедала, созданное им на прогулке в саду, в час отдыха.
– Ты отдашь ему это сейчас же, – сказала я. – Запомни и не перепутай – начинать следует с этого знака…
Она убежала, забыв поблагодарить, и я подумала, что она чересчур уж увлечена Тезеем. Даже подозрения стали закрадываться по поводу этой ее бледности.
– Ну да, и что это меняет? – раздался насмешливый голос.
Я отдернула полог. Рино сидел на ложе, и от его взгляда мне самой стало смешно – неужели и он, при всем своем опасном уме, полагает, что приобрел теперь какие-то права и привилегии, хотя бы право на этот тон? У многих из тех, кто побывал здесь, почему-то возникали такие мысли, и я умела тут же пресекать грубые поползновения на власть надо мной, у меня был большой опыт.
– Я говорила вслух? – спросила я холодно.
– Вот именно. – Он встал и упругим звериным шагом прошелся по комнате. – Видимо, это от радости, ты сияешь, как облапошивший клиента финикийский ростовщик.
– Ты думаешь, что…
– Ничего я не думаю, я знаю. – Он кивнул, зевая. – Твоя дочь сегодня ночью узнала много нового о мужчинах. Дело житейское. Смотришь, бабушкой станешь вскоре…
Почему-то прежде всего я почувствовала злость не на него:
– Клеон совсем обленился…
– Да все он знает, – сказал Рино. – Только, разумеется побоялся тебе доложить. Жалкий все же человечек, никак не в состоянии быть беспринципным до конца.
– Может быть, ты рассчитываешь занять его место?
– Никоим образом. Заниматься мелкими делишками вздорной бабы… – Он рассмеялся. – Ты потянулась к колокольчику? А ты не думаешь, что я тебе еще нужен?
– Нужен, – сквозь зубы сказала я. – Но если ты вообразил, что теперь можешь…
– Я никогда ничего не воображаю, – сказал Рино спокойно и серьезно. – Я всего лишь хочу потешить свое самолюбие и лишний раз вспомнить, что сын гончара с нищей окраины Кносса провел ночь с царицей Крита. Правда, мое торжество омрачено количеством моих предшественников. Впрочем, не бывает худа без добра – благодаря этой сотне моих предшественников с тобой не скучно.
– Ты надо мной издеваешься?
– Нет, – сказал Рино. – Позволю роскошь думать вслух и не скрывать своих недостатков, к коим относится и необходимость тешить иногда ущемленное нищим детством и трудной молодостью самолюбие. Твои недостатки, выставленные тобой же на всеобщее обозрение, перестают быть недостатками.
Жаль, что придется его убить через час-другой, подумала я. Но иначе нельзя – талант, который служит тебе для тайных дел, не должен вырасти выше определенной высоты, обязан иметь свой предел. Клеон коварен, но недалек, Рино коварен и талантлив – Клеон предпочтительнее.
Да и стоит ли сердиться на человека, который не увидит сегодняшнего заката, на живого мертвеца? Можно даже из блажи снести его грубости и быть с ним поласковее – в этом, ко всему прочему, есть что-то пикантное.
– Интересно все же знать, как ты рассчитываешь уговорить Миноса? – спросила я.
– Секреты ремесла, – сказал Рино. – Твой Минос – большая умница и большая сволочь.
– Во втором я никогда не сомневалась.
– А я исхожу из первого. Знаешь ли, в том случае, когда человек, обладающий качеством большой сволочи, применяет эти качества лишь на ниве государственных дел, обычный эпитет «большая сволочь» уже никак к нему не подходит. Нужно выдумать что-то новое.
– Не испытываю желания этим заниматься, – сказала я.
– Дело твое… Точно так же эпитет «ужасная шлюха» для тебя не годится, потому что все твои мужики – лишь средство поднять тебя в своих собственных глазах. Действительно, в чем тебе еще самоутверждаться? На войну не отправиться – ты не мужчина и не амазонка. Государственной деятельностью женщины у нас не занимаются, не принято. Вот и остаются бесконечные любовники.
Пожалуй, он заслужил легкую смерть, подумала я. Обойдемся без глупых пыток – никакого удовольствия мне не доставят его страдания. Пусть уж мгновенный и милосердный удар кинжала. Он заслужил, право.
– Кстати, – сказал Рино. – Как получилось, что мы ни словом не упомянули о сумме, в которой выразится мое вознаграждение за работу?
– Подразумевалось, что оно будет достаточно велико, – сказала я, ничуть не растерявшись, села рядом с ним на ложе и ласково погладила по щеке. – Ты сомневаешься в моей благодарности за долгожданное избавление?
– О, ничуть. – Он не улыбнулся, просто обнажил зубы. – Твоя благодарность будет горячей. Кстати, сколько у тебя дочерей?
– Ты же знаешь, – сказала я, внутренне сжавшись от неожиданности.
– Ну да, две, прекрасные царевны Ариадна и Федра. Рассказать тебе сказку? В Аргилатори под присмотром одной молчаливой и нелюдимой женщины живет очаровательная девочка пяти лет. Неизвестно, кто ее отец и мать и где они, неизвестно, кем ей приходится эта женщина и откуда они приехали в город. Одно несомненно – это милая крошка ни в чем не нуждается. Описать тебе, как выглядит она, ее дом, ее угрюмая няня? Сказать, кто был ее отцом? Сама знаешь… Сиди, паршивка!
Я рванулась – плечи словно палаческими клещами сжали. Я склонилась к его руке, чтобы вцепиться в нее зубами и с наслаждением почувствовать во рту его кровь, но Рино наотмашь ударил меня, потом разжал пальцы, и я зарылась лицом в подушки, задыхаясь от ярости и страха. Рино тут же перевернул меня лицом вверх.
– Пока жив я, жива она. – Его голос проникал под череп, иглами входил под кожу. – Она жива, пока жив и здоров я. Тебе понятно? Понятно, спрашиваю?
– Да, – сказала я. По лицу ползли слезы. – А теперь убирайся, слышишь?
– Потом, у меня еще есть время. – Он с бесцеремонностью, в которой было обдуманное оскорбление, расстегнул застежку моего хитона. – Могу я немного себя потешить перед столь важной беседой в тронном зале?
И тогда я заплакала навзрыд, в голос – от унижения и бессилия. Ничего нельзя было сделать, впервые появился человек, который был сильнее меня.
Слезы текли по щекам, и я прошептала:
– С каким удовольствием я бы тебя задушила собственными руками…
– До чего банальная реплика, – сказал Рино. – Охотно верю. Это-то и делает наше свидание чрезвычайно романтичным, дорогая моя высокая царица. Перестань хныкать, стерва…
Сгурос, помощник Горгия, начальника стражи Лабиринта
– Зачем это понадобилось Горгию, я не знал, но приказ есть приказ, и я расставил тридцать человек на дворцовых лестницах, в коридорах и вокруг тронного зала.
Что-то назревало, воздух стал тяжелым и густым. Всех стражников, даже тех, кому полагался отдых, собрали в казарме, куда-то ускакал лучший и преданный гонец Горгия, караулы велено было удвоить.
А с восходом солнца меня позвал Горгий, объяснил, что я должен делать, услышав условный сигнал. Он ничего не сказал более, но все было ясно: план рассчитан на то, чтобы обезвредить отряд телохранителей Пасифаи и защищать дворец так, словно ему угрожала осада, причем наши люди должны были опираться на поддержку каких-то других войск, которых в настоящее время в Кноссе не имелось.
Можно было догадываться, что должно произойти, – я достаточно долго пробыл при дворце и на этой должности. Против кого мы должны драться, я мог сказать с уверенностью, но не совсем понимал, за кого.
И вдруг все головоломные сложности, загадки отлетели прочь – передо мной стояла Ариадна. Я невольно потянулся к ней, но она отстранилась:
– Пропусти, я спешу.
Но остановилась все же. Что-то новое я увидел в ней – в повороте головы, во взгляде, в легкой улыбке, обостренным чутьем я улавливал перемену, но понять ее не мог.
– Ариадна…
– Считай, что ничего не было, – сказала она. – Понимаешь? Ровным счетом ничего.
– Но почему?
– Поздно, – сказала она. – Не все ли равно, почему, если поздно?
– Ты говорила, что любишь.
Она улыбнулась легко и открыто, но эта улыбка предназначалась не мне:
– Тебе это говорила глупая девочка. Сейчас перед тобой чужая женщина и чужая жена.
Сердца не было. Я дышал, но сердце лежало в груди твердым неподвижным комом, я все понимал, и каждое слово по отдельности, и все вместе, а вот сказать ничего не мог.
– Как же? – только и смог я выговорить.
– Как это и бывает в жизни, – сказала Ариадна новым, незнакомым, чужим голосом. – Я встретила настоящего человека.
– А я был папирусным?
– Ты был другим, – сказала Ариадна. – Если подумать, ты был никаким. Что ты успел сделать за свои двадцать пять лет? Проверял караулы, ругал часовых – почти сторож у склада товаров. А он воевал, дрался с пиратами, теперь будет сражаться с этим чудищем.
– Да с кем драться – никакого чудища нет! – Я пожалел об этих словах, но было уже поздно.
Как раз в это время над дворцом разнесся отвратительный рев.
– Может быть, и рев этот мне чудится? – В ее улыбке была отстраненность и даже, как мне показалось, брезгливость. – Ты уже сам не понимаешь, что говоришь. Пропусти. Я не хочу плохо думать о тебе, давай расстанемся спокойно.
Она уходила легкой и стремительной походкой, всегда казавшейся мне олицетворением нежности, радости и света, я смотрел ей вслед. Что-то неотвратимо уходило из жизни, может быть, уходила сама жизнь, исковерканная соучастием в грандиозной подлости, раздавленная серой громадой Лабиринта, и в этот самый тяжелый свой миг я подумал: кто же все-таки виноват, что именно так все случилось?
И не нашел ответа.
Что-то назревало, воздух стал тяжелым и густым. Всех стражников, даже тех, кому полагался отдых, собрали в казарме, куда-то ускакал лучший и преданный гонец Горгия, караулы велено было удвоить.
А с восходом солнца меня позвал Горгий, объяснил, что я должен делать, услышав условный сигнал. Он ничего не сказал более, но все было ясно: план рассчитан на то, чтобы обезвредить отряд телохранителей Пасифаи и защищать дворец так, словно ему угрожала осада, причем наши люди должны были опираться на поддержку каких-то других войск, которых в настоящее время в Кноссе не имелось.
Можно было догадываться, что должно произойти, – я достаточно долго пробыл при дворце и на этой должности. Против кого мы должны драться, я мог сказать с уверенностью, но не совсем понимал, за кого.
И вдруг все головоломные сложности, загадки отлетели прочь – передо мной стояла Ариадна. Я невольно потянулся к ней, но она отстранилась:
– Пропусти, я спешу.
Но остановилась все же. Что-то новое я увидел в ней – в повороте головы, во взгляде, в легкой улыбке, обостренным чутьем я улавливал перемену, но понять ее не мог.
– Ариадна…
– Считай, что ничего не было, – сказала она. – Понимаешь? Ровным счетом ничего.
– Но почему?
– Поздно, – сказала она. – Не все ли равно, почему, если поздно?
– Ты говорила, что любишь.
Она улыбнулась легко и открыто, но эта улыбка предназначалась не мне:
– Тебе это говорила глупая девочка. Сейчас перед тобой чужая женщина и чужая жена.
Сердца не было. Я дышал, но сердце лежало в груди твердым неподвижным комом, я все понимал, и каждое слово по отдельности, и все вместе, а вот сказать ничего не мог.
– Как же? – только и смог я выговорить.
– Как это и бывает в жизни, – сказала Ариадна новым, незнакомым, чужим голосом. – Я встретила настоящего человека.
– А я был папирусным?
– Ты был другим, – сказала Ариадна. – Если подумать, ты был никаким. Что ты успел сделать за свои двадцать пять лет? Проверял караулы, ругал часовых – почти сторож у склада товаров. А он воевал, дрался с пиратами, теперь будет сражаться с этим чудищем.
– Да с кем драться – никакого чудища нет! – Я пожалел об этих словах, но было уже поздно.
Как раз в это время над дворцом разнесся отвратительный рев.
– Может быть, и рев этот мне чудится? – В ее улыбке была отстраненность и даже, как мне показалось, брезгливость. – Ты уже сам не понимаешь, что говоришь. Пропусти. Я не хочу плохо думать о тебе, давай расстанемся спокойно.
Она уходила легкой и стремительной походкой, всегда казавшейся мне олицетворением нежности, радости и света, я смотрел ей вслед. Что-то неотвратимо уходило из жизни, может быть, уходила сама жизнь, исковерканная соучастием в грандиозной подлости, раздавленная серой громадой Лабиринта, и в этот самый тяжелый свой миг я подумал: кто же все-таки виноват, что именно так все случилось?
И не нашел ответа.
Рино с острова Крит, толкователь снов
– Вот и настал великий час. Не буду лгать, что я не волновался, – любой на моем месте волновался бы перед решающим мгновением своего великолепного триумфа, так что мои руки заставил дрожать отнюдь не гаденький страх за собственную шкуру. Скорее меня можно было сравнить с полководцем перед сражением, с влюбленным новобрачным на пороге спальни, с мореходом, узревшим на горизонте никем прежде не достигнутую землю.