Страница:
На следующий день с утра пораньше помчались на такси к врачу. Татьяна Ивановна, слегка удивлённая Машиным внезапным появлением, внимательно выслушала и осмотрела её, но никаких отклонений не обнаружила. Поскольку Маша продолжала настаивать на том, что с нею что-то не в порядке, Татьяна Ивановна, подумав, отправила её на мониторинговое обследование, велев после зайти опять.
Это самое обследование оказалось страшно долгим и скучным мероприятием. Живот обмотали разноцветными проводками, приложив там и сям круглые датчики, данные с которых поступали на самописец. Тонкое пёрышко с лёгким скрипом выводило извилистые линии на бумажной ленте, понять ничего было нельзя, двигаться запретили, читать тоже.
Так прошло два часа, после чего Маше вручили исписанную ленту и сказали, что все в порядке.
Она вернулась к Татьяне Ивановне. Та уже закончила приём, отпустила сестричку и сидела в кабинете одна.
Маша вручила ей ленту. Доктор развернула её, рассмотрела и подтвердила, что с ребёнком все в порядке, он бодр и активен ровно настолько, насколько надо, и волноваться не о чем.
Но Маша как-то не могла успокоиться. Спина ещё побаливала, похожих ощущений во время первой беременности Маша не помнила, чувствовала себя слабой и незащищённой, и это было непривычно. Было страшно, и при этом неясно, надо ли бояться, а если надо, то чего, и неопределённость происходящего пугала ещё больше.
Когда она лежала на мониторинге, на соседних койках подвергались той же процедуре ещё две женщины, обе в больничной одежде, и Маша узнала, что они лежат здесь в отделении патологии беременности, где держат до самых родов. Маше подумалось, что и ей лучше всего было бы лечь сейчас в это отделение и там долежать спокойно оставшееся время. Так она Татьяне Ивановне и сказала.
Та задумалась. Потом взяла листочек бумажки, и стала на нем считать.
— У тебя сейчас какой срок? Восемь месяцев, тридцать шесть недель. Рожать тебе, безусловно, рановато, ещё хотя бы недельки две надо походить, хотя ребёнок крупный и активный. Видишь ли, Машенька, я бы тебя положила, мне не жалко, и тебе было бы спокойней, и мне, но Центр наш через две недели закрывается, поэтому каждый случай на госпитализацию чуть не через микроскоп рассматривают, а у тебя явных показаний нет.
— Как через две недели закрывается? — испугалась Маша. — Вы же говорили, первого августа.
— Первого августа совсем закрывается, а с пятнадцатого июля прекращается приём новых больных, и рожениц в том числе.
Маша только ахнула.
— Татьяна Ивановна, а как же я? Мне ведь как раз после пятнадцатого рожать. Что ж со мной будет? Я не хочу, я не могу в районную больницу, я к вам сюда из-за границы рожать приехала, возьмите меня. Положите сейчас ну хоть как-нибудь, тогда уж не выгонят, Татьяна Ивановна, миленькая, не бросайте меня, я вам буду так благодарна…
То ли магическая фраза про благодарность возымела действие, то ли Маша просила уж очень жалобно, Татьяна Ивановна посмотрела пристально Маше в глаза и сказала следующее:
— Слушай внимательно. Положить в патологию прямо сейчас я тебя никак не могу, но если ты придёшь в родильное отделение в моё дежурство и будешь говорить, что рожаешь, я возьму тебя в родилку, подержу там сутки, а оттуда переведу в патологию. Я дежурю сегодня, а потом — через три дня, пятого. Поняла? Но я тебе ничего этого не говорила.
Маша согласно кивнула, попрощалась, вышла из кабинета. Мама, сидевшая все это время на скамеечке около двери, кинулась было к ней с расспросами, но Маша жестом показала ей: «Погоди». Молча они прошли по длинному коридору, вышли на лестницу, и тут, оглядевшись, Маша вкратце пересказала маме разговор с врачом.
— Она согласна меня положить, но только через родилку. Я думаю, надо обязательно соглашаться, а то они тут ещё закроются, вообще на улице останусь. Лучше я лишнюю неделю в больнице полежу, всем спокойней будет.
Мама, подумав, согласилась, что это, наверное, и в самом деле наилучший вариант, но сегодня этого делать не стоит, а вот через три дня — в самый раз.
Они тем временем спустились по лестнице и шли к выходу через длинный холл. Одна стена была застеклённой, а вдоль другой тянулись ряды раздевалки, которая по летнему времени не работала. Но свято место пусто не бывает, теперь там расположились лоточники-коробейники со своим разнообразным товаром. Тут можно было купить и книжки, и косметику, и какую-то одежду, но больше всего было детских товаров — специфика обязывала.
Маша невольно замедлила и без того небыстрый шаг, приглядываясь к барахлу. На одном из лоточков она заметила люльку-корзинку для переноски младенцев, голубую, шёлковую, с кружевами. Вещь в обиходе совершенно ненужная, красоты она была потрясающей, Маша остановилась рассмотреть поближе. Продавщица, заметив её интерес, начала всячески нахваливать колыбельку, говоря, что вещь исключительная, завезли только сегодня, было две, осталась последняя. Как всегда, подобные уговоры, особенно тот факт, что последняя, возымели действие, и Маша полезла за кошельком.
При этом где-то в подсознании снова шевельнулась мыслишка, что не надо бы заранее, тем более, что и вещь не первой необходимости, выпендрёж один, но колыбель манила неудержимо.
В упакованном виде она оказалась хоть и плоской, но длинной и неудобной, ни к Маше, ни к маме в сумку не лезла, пришлось так подмышкой и тащить.
По дороге домой такси решили не брать. Центр находился на окраине, такси там косяками не ходили, пока ещё дождёшься, а нужный автобус сам подкатил к остановке.
Трясясь на автобусном сиденье и крепко прижимая к себе колыбель, Маша снова и снова передумывала — ложиться ей в больницу, или понадеяться на авось и доходить на свободе, гадала то так, то эдак, приводила маме арументы за и против, и сама же их опровергала.
Собственно говоря, против отделения патологии серьёзных аргументов не было, разве что Машино негативное отношение к больницам вообще, да необходимость прорываться с боем через родилку, все это было несерьёзно, а польза получалась вроде немаленькая, но тут такое дело, что никогда нельзя знать наперёд…
В любом случае было ясно, что если и ложиться, то не сегодня, и таким образом впереди есть как минимум три дня. Дома Маша постаралась отвлечься, вытащила люльку из пакета, поставила на детский стол. Та сияла своей небесной красотой, и Маша возрадовалась.
Немного погодя мама, убедившись, что Маша более-менее в порядке, засобиралась съездить к себе домой, приготовить папе обед. Маша попутно поручила ей докупить ещё кое-каких мелочей из детского списка, и, закрыв за мамой дверь, схватилась за телефон — звонить мужу.
Саша неожиданно оказался против больницы, причём основным его аргументом была какая-то нелепость вроде:
— Ну да, и будешь там две недели недосягаемая без телефона, а я про тебя ничего знать не буду и буду с ума сходить. Я и так работать уже почти не могу.
— Вот и хорошо, — парировала Маша. — Может, в таком случае тебе стоит приехать побыстрее?
— Машка, прекрати. Я тебе миллион раз объяснял, я приеду двадцатого.
— До двадцатого я двадцать раз рожу. Мне с этим делом надо вообще до пятнадцатого успеть.
— Гусеница зловредная! Не смей без меня рожать!
— Тогда, милый, тебе придётся поторопиться. В крайнем случае, можешь освоить курс родовспоможения, будешь двадцатого принимать роды сам.
Хотя переругивались больше в шутку — всерьёз они почти никогда не ругались — разговор все равно Машу расстроил. Снова зашевелились в голове разные сомнения.
Тут ещё позвонила подруга Леля, они протрепались минут пятнадцать ни о чем, но Маше снова вспомнился сон, с которого начались болячки, она расстроилась ещё больше, и даже вернувшаяся к вечеру мама не могла её успокоить.
Спала Маша плохо, всю ночь вертелась с боку на бок, везде было неудобно и трудно дышать. Утром встала помятая, голова гудела, настроение было неважным. В довершение опять заболела спина, и Маша начала всерьёз жалеть, что не воспользовалась Татьяниным предложением ещё вчера.
— Ну и ладно, — мрачно сказала она в конце концов маме. — По крайней мере, последние сомнения отпали. Пятого точно пойду ложиться, если вообще доживу.
Но ребёнок и тут себя проявил. С утра не захотел шевелиться, ни на какие уговоры и постукивания не отзываясь, пятку найти тоже не удавалось. До пятого было ещё больше полутора суток, и Маша распсиховалась окончательно. Спина ныла, не переставая, а вечером к этой боли добавилось ещё и неприятное ощущение, что кости таза сами собой начинают раздвигаться в стороны. Одновременно с этим начались густые белые, как вазелин, выделения. Но это-то как раз было Маше знакомо, такое уже было перед первыми родами, примерно за сутки. Восприняв этот сигнал организма, как руководство к действию, Маша решила больше ничего не ждать, и ехать в роддом немедленно.
— Ничего, — говорила она маме, судорожно собирая в сумку необходимые в больнице мелочи, — положат, никуда не денутся, полежу лучше там денёк, а потом Татьяна придёт, а то сейчас прихватит как следует, второй раз, наверное, это быстрее, чем первый, вообще доехать не сможем. Сегодня третье, вечер, Татьяна дежурит пятого, уж сутки пережду как-нибудь.
Поймав такси, они быстро доехали до больницы. Несмотря на довольно позднее время, по-летнему ещё только смеркалось, и в синеве сумерек длинное здание Центра казалось загадочным кораблём, на котором Маше предстояло отправиться в нелёгкое плаванье.
Но сначала им предстояло найти вход. Тот, через который они обычно заходили в поликлинику, был закрыт, кругом — ни души, так что спросить было не у кого.
Маша с мамой медленно пошли вдоль здания, дёргая поочерёдно все попадающиеся двери, но тщетно. От волнения у Маши даже прошли все боли, и в глубине души зародилась мысль, не плюнуть ли, и не вернуться ли домой, подождать нового дня.
Но, дойдя почти до самого конца здания, они обнаружили искомое. На полуподвальной двери, обитой цинком, красовалась небольшая табличка: «Родильное отделение. Приёмная», и тут же, пониже, белел листочек с суровой рукописной надписью: «Не стучать!»
Слегка озадаченная этим запретом, Маша толкнула дверь. Она не поддалась, явно будучи запертой. Маша с мамой переглянулись. Может, конечно, это и не та дверь, которая им нужна, но на ней хотя бы табличка правильная. Тут Маша заметила на косяке кнопку звонка. Нажала. Звонок отозвался где-то внутри резким звоном, но ничего более не последовало. Маша повторила попытку, на сей раз задержав руку подольше.
— Чего трезвоните? — Раздался неожиданно из-за двери сердитый голос. — Иду, не ясно?
Дверь со скрипом и скрежетом открылась, и Маше с мамой предстала низенькая, полуседая и страшно сердитая тётка в белом халате.
— Ну, чего надо? — накинулась она на них. — Чего раззвонились, потерпеть не могут, сказано же — не стучать.
— Я, вообще-то, рожать сюда пришла, — огрызнулась Маша, решив, что тётка — больничная нянечка или санитарка, которые грубят только безответным, а от решительного тона пасуют. — Не можете открыть вовремя — не запирайте.
— Учить она нас тут будет, — проворчала тётка, но уже менее злобно, — документы давай, роженица.
Маша протянула ей паспорт и обменную карту с выпиской. Тётка схватила бумажки, споро пролистала, и обрушилась на Машу с новой силой.
— Роженица, тоже мне, — заверещала она. — Да у тебя сроку тридцать шесть недель, тебе ещё месяц ходить, знаю я вас таких, вы в патологию лезете, не буду класть!
Может, в какой-то другой момент Маша и испугалась бы, тем более что в словах тётки про патологию была доля истины, но сейчас она и без этого была достаточно взвинчена, а хамский выпад окончательно её разозлил. Приняв, как ей казалось, надменный вид, Маша самым своим барственным тоном изрекла:
— Вы-то, конечно же, меня класть не будете, это не в вашей компетенции находится, а вот врача позовите, и побыстрее, он сам решит.
— Не стану я никого звать, — не сдавалась нянька. — Нечего тебе тут. Домой езжай, через месяц придёшь.
Маша собрала в кулак все силы, чтобы не разреветься. Звенящим от обиды голосом она, стараясь казаться спокойной, отрезала:
— Не станешь — не надо, не зови. Но чтоб вы знали, у меня идут схватки, никуда уходить я не собираюсь, выгнать меня вы не имеете права, а если со мной что случится — пойдёте под суд!
То ли этот аргумент вызымел своё действие, то ли нянька поняла, что Машу не напугаешь, но она молча развернулась и исчезла в глубине коридора, унося бумажки и бормоча в машин адрес что-то нелестное. Мама ободряюще подмигнула Маше — мол, наша взяла, не тушуйся.
Маша перевела дух и огляделась. Вожделенный приёмный покой оказался на поверку темноватым помещением с кафельным нечистым полом и мутно-голубыми крашеными стенами, возле которых стояла пара низких больничных дерматином обтянутых скамеечек. Из него уходил вдаль и сворачивал где-то там за угол совсем уже тёмный коридор, а самом начале которого была неплотно прикрытая дверь. Из-под неё пробивался яркий, но неестественный люминисцентный свет. Мама, присев, позвала и Машу, но той не сиделось, и она продолжала нервно прохаживаться туда и сюда, хотя ожидание обещало быть долгим.
В подобном неласковом приёме не было ничего необычного — привычная практика московских роддомов, Маша уже сталкивалась с ней во время первых родов (и тогда впечатление было гораздо более ярким). Непонятно, на что рассчитывает в подобных случаях персонал — что женщина передумает рожать? Или что уйдёт из выбранного, часто по блату, роддома? Или что, сломавшись, заплатит ещё и здесь? Скорее же всего это просто неистребимое желание безнаказанно утвердиться за счёт слабого, столь присущее, увы, «нижним чинам», помноженное на естественную усталость ночной смены. Беременная женщина, да ещё с начинающимися схватками — где уж тут взять сил на то, чтоб постоять за себя перед нянькой приёмного покоя, да и страшно, да и времени жаль, что говорить…
Сколько прошло времени, Маша не знала — было не до того, напряжение не отпускало её — но вот вдали что-то громыхнуло, послышались шаги и голоса, и из коридора появилась давешняя нянька в сопровождении высокого и худого молодого человека в зеленом халате и шапочке на голове — очевидно, врача.
— Это вы рожать пришли? — приветливо обратился он к Маше, заглядывая одновременно в её бумажки. — Мария Алексеевна? Тридцать два года, вторые роды, тридцать шесть недель? Пойдёмте, я вас посмотрю.
Маша послушно пошла за ним в приоткрытую дверь. По пути она обернулась к няньке, стоявшей чуть поодаль, и не удержалась — скорчила значительную рожу. Нянька сделала вид, что не заметила.
За дверью начинался уже настоящий приёмный покой. Белый кафель, несколько коек, покрытых рыжей клеёнкой, белые же медицинские шкафчики и столы, два письменных стола с кучей разных папок и бумаг и душ за занавеской. Врач подвёл Машу к одной из коек, велел раздеться и лечь. Пока Маша раздевалась, врач внимательно расспрашивал её, что, собственно, её беспокоит, почему она считает, что это начинаются роды, и где и как у неё болит. Выслушав машины жалобы, он покивал головой, подумал, мягко и осторожно помял живот в разных местах, послушал его стетоскопом и сказал, что придётся, хоть и не хочется, осмотреть её изнутри.
— Понимаете, Мария Алексеевна, внутренним осмотром мы можем спровоцировать начало родов, а вам бы ещё рановато, надо постараться, подождать хотя бы недельку.
— Я понимаю, доктор, — отвечала Маша, — но мне кажется, не будет тут никакой недельки, у меня уже и кости раздвигались, и пробка отошла.
— Посмотрим, посмотрим, — кивал головой доктор. — Мы очень осторожненько…
Проникновение руки оказалось неожиданно болезненным, Маша непроизвольно дёрнулась, и тут же почувствовала, как под спину потекло что-то тёплое.
Врач поднялся. Рука его в перчатке была мокрой и чуть розоватой. Он перехватил Машин испуганный взгляд.
— Не волнуйтесь, Мария Алексеевна, у вас чуть подтекал плодный пузырь, я нашёл, где, и попытался зажать отверстие. Ничего страшного, попробуем пока не рожать. Я сейчас заберу вас к нам в родильное, сделаем вам укольчик, ночку полежите у нас, а завтра после обхода, если все будет в порядке, переведём в патологию.
— Я наблюдалась у Татьяны Ивановны, — вспомнила Маша кодовые слова. — Она должна меня к себе взять.
— Что ж вы раньше не сказали? — обрадовался врач. — Она как раз завтра с утра придёт, вот и разберётесь. Нина Петровна, — крикнул он няньке. — Оформляйте женщину к нам, только без клизмы, будем сохранять. — И вышел из комнаты.
— Там мама, моя мама ждёт, — вскинулась Маша. — Надо сказать ей, что меня кладут, пусть едет домой, а то поздно, отсюда ж не выедешь.
— Разберёмся, — сурово огрызнулась нянька. — Подождёт, мне ей ещё одежду твою отдавать, паспорт опять. Приехали ночью, так подождёт.
У Маши уже не было сил ругаться, и вообще никаких сил не было, хотелось только, чтобы это все скорей кончилось, хоть как-нибудь. В ней уже начался процесс превращения живого человека в обезличенного обитателя больницы — «больного». Удивительно, насколько быстро, попав в больницу, человек теряет черты индивидуальности, начиная с одежды и кончая характером, становится покорным и боязливым, слушая указания медиков как небесные откровения и опасаясь прогневить их хоть чем-то. Забавно, что сами медики, с одной стороны всячески поощряя такой переход, с другой — презирают больных за эту покорность, относясь с некоторым уважением к тем, кто, за броней «дурного характера» исхитряется сохранить черты полноценной личности, хотя «работать» с такими неудобно.
С Машей же ещё все только начиналось. Нянька, покопавшись в шкафу, вынула оттуда и бросила ей халат и рубашку. И то, и другое, многократно прошедшее прожарку в стерилизаторе, было бледно-серого цвета и не имело пуговиц. Кое-как натянув эти тряпки, Маша обнаружила кучу дыр, которые, к несчастью, в некоторых местах совпадали, так что в целом вид был малоприличный. О больничной бедности Маша была наслышана, и, в общем, больших претензий не имела — кто её тут видит, кроме врачей, тем уж точно все равно, а завтра она наденет своё, домашнее. Сунув ноги в жуткого вида безразмерные кожаные тапочки, брошенные нянькой, Маша встала, выражая готовность к дальнейшим процедурам.
Нянька, сидевшая за столом, начала задавать Маше разные вопросы, ответы на которые записывала с дикой скоростью в многочисленные графы больничной карты величиной с небольшую простыню. Покончив с этим, она поднялась, взяла в одну руку паспорт, другой сгребла кучку машиной цивильной одежды и направилась к двери.
Маша, сообразив, что та сейчас будет отдавать все это маме, направилась за ней, надеясь через мегерино плечо крикнуть, чтоб мама не волновалась и ехала скорее домой, с ней, с Машей, все в порядке.
Она вполне преуспела. Нянька, правда, рыкнула на неё, загоняя обратно в кабинет, и наотрез, с руганью, отказалась брать у мамы сумку с машиными больничными вещами: «Не положено своего в родилку, не знаете будто, а ещё лезете…», но Маша успела помахать рукой и сказать почти все, что хотела. А сумку, в конце концов, мама завтра передаст.
Вернувшись в приёмный, нянька по инерции продолжая ворчать, достала из очередного шкафика пробирки и блюдечки, и позвала Машу к себе.
— Иди, счас кровь у тебя буду брать на группу.
— Так у меня группа в карте записана — удивилась Маша. — В консультации брали, да и у вас тут, сколько ж можно.
— Не знаю ничего, так положено, — и Маша сдалась.
Глядя, как нянька споро крутит по тарелочке машину кровь, определяя группу, Маша, подумав, решила, что нянька, наверно, не совсем нянька — судя по тому, какие достаточно сложные манипуляции она производит самостоятельно. «Наверное, должна быть дежурной акушкеркой, — рассуждала она сама с собой. — Интересно, чего она тогда так на людей бросается?»
Определив и записав группу крови, нянька-акушерка вновь наорала на Машу, за то, что та не остригла дома ногти, не сняла обручальное кольцо и не побрилась. Маша и сама себя за это ругала, знала ведь, что придётся, хотела все это сделать, но потом в суёте и страхе забыла. Ворча и бранясь, тётка выдала ей тупые здоровые ножницы и ржавый станок, и указала на душевую кабинку.
Пока Маша возилась там в тесноте, раздался пронзительный звон. Маша не сразу сообразила, что он означал прибытие её новой товарки по несчастью.
— О, ходют и ходют! — возопила тётка. — Одну не успела оприходовать, а тут вона.
Она не спеша направилась открывать, и скоро Маша различила доносящийся из-за двери уже знакомый ей радушный диалог.
Впрочем, случай с новой роженицей был явно более экстренным, чем машин, потому что акушерка сама привела новенькую в приёмный, усадила на койку и довольно быстро пошла за врачом.
Женщина примерно машиных лет кулём сидела на койке, согнувшись пополам и держась за живот. Лица её Маша не видела, но откуда-то из колен доносились сдавленные всхлипы, и Маше показалось, что та плачет. Осторожно подойдя, Маша погладила женщину по плечу, спросила сочувственно:
— Больно?
Женщина подняла голову. Она действительно плакала, глаза были красные, лицо в потёках туши. Переведя дыхание, она с трудом ответила:
— У меня срок… тридцать недель… И схватки сильные… Я упала, и вот…
— Ну ты подожди, — заторопилась Маша, не зная, как утешать в такой ситуации. — Сейчас врач придёт… Они что-нибудь сделают… Ещё обойдётся… У меня тоже раньше началось, врач сказал — остановят.
— А у тебя какой срок? — со вспыхнувшим интересом спросила женщина. — Тебя как звать?
— Маша. У меня тридцать шесть. Почти тридцать семь, — добавила она тут же, из каких-то суеверных соображений не желая на себя наговаривать даже ради успокоения плачущей.
— А я Ира. Нет, у меня не остановят, уже сильно очень. Только бы ребёнка спасли, — и Ира снова заплакала.
— Ты не плачь, постарайся успокоиться, — затеребила её Маша. — А у тебя ещё дети есть?
— Есть. Сын. А я так дочку хотела, — Ира зарыдала в голос. — У меня девочка, дочка, — с трудом выговаривала она.
Тут в комнату вбежала акушерка Нина Петровна, и за ней два врача. Все втроём они засуетились вокруг Иры, и Маша сочла за лучшее отойти и не лезть под ноги. Сев в отдалении на одну из коечек, она стала ждать, пока у кого-нибудь дойдут руки и до неё.
Снова раздался звонок. Через какое-то время на сцене появилась новая роженица, на этот раз почти девочка — первые роды, девятнадцать лет. Иру только что увели, и Нина Петровна занялась новенькой, крича не неё ещё громче, чем раньше на Машу — девочка боялась и слово в ответ сказать.
Маша поняла, что если не хочет просидеть тут всю ночь, надо как-то напомнить о себе. Перебив особенно звучную тираду акушерки, она потребовала, чтобы с ней тоже что-нибудь делали, например, сменили бы ей драный халат, а нет — отправили бы уже в отделение.
Онемев на секунду от Машиной наглости, да ещё в присутствии другой больной, акушерка обрушилась затем на неё, как девятый вал:
— Припёрлась тут в патологию ложиться, да ещё права качает, тебе что, ты тут как огурчик, а эти девочки у меня в родах, потерпишь, не сахарная!
— Да уж конечно, — не сдавалась Маша. — Я тут рожу, вы не заметите. Врач что сказал?
То ли Нине Петровне надоело ругаться с Машей, то ли смелость и вправду города берет, но она вдруг подошла к телефону, стоящему тут же на столе, набрала три цифры на диске и сказала в трубку:
— Родильное? Пришлите кого-нибудь, у меня тут женщину к вам забрать надо. Да, Юра смотрел. Говорит, схватки. — При этих словах она окинула Машу скептическим взором и повесила трубку.
Минут через пять в комнату вошла симпатичная белокурая сестричка, взяла со стола машину карту и увела Машу с собой.
Они прошли по длинному тёмному коридору мимо каких-то дверей, нагромождённых друг на друга загадочных предметов и толстых труб. Маше стало ясно, что при ходьбе её одежды распахиваются абсолютно непристойным образом, и страшно жалела, что не настояла на выдаче других. Где-то в простенке вдруг открылся грузовой лифт, они шагнули в него, сестричка нажала кнопку, и агрегат загудел, подымая кабину вверх…
Лифт остановился. Следуя за сестричкой, Маша вышла из него и оказалась перед стеной из толстого зеленого стекла, на которой горела красными буквами надпись: «Родильное отделение. Стерильно. Посторонним вход воспрещён».
Сестричка потянула на себя дверь и пропустила Машу внутрь. Родильное отделение представляло из себя большой зал, левая часть которого была нарезана перегородками, не достающими до потолка, на несколько закутков-пеналов, а в правой, более тёмной, стояло несколько письменных столов, диван, кресла, конторская стойка, какие-то медицинские шкафы и холодильник и — и суетилось несколько человек в белых халатах. И был крик.
Крик был везде — он плыл над помещением, окутывал его, проникая во все уголочки. Собственно, крик не был единым, он распадался на многоголосые стоны, всхлипы, причитания и вопли, связные и бессвязные, тихие и громкие, но все они, разнообразные, как бы сплетались в один непрерывный вой, монотонный и ужасающий.
Впрочем, ужасающий только для непричастных. Маша даже почти не испугалась — ей уже приходилось рожать, и она помнила свои ощущения по этому поводу. Когда кричишь — легче. Первые роды обошлись у неё — счастливицы — довольно легко, она рожала всего часов шесть, и не успела ни намучиться, ни накричаться, но хорошо помнила свою тогдашнюю соседку по палате, рожавшую вторые сутки — та даже кричать уже не могла, только стонала при каждом вдохе, а Маша, жалея её, собственной боли почти не заметила.
Это самое обследование оказалось страшно долгим и скучным мероприятием. Живот обмотали разноцветными проводками, приложив там и сям круглые датчики, данные с которых поступали на самописец. Тонкое пёрышко с лёгким скрипом выводило извилистые линии на бумажной ленте, понять ничего было нельзя, двигаться запретили, читать тоже.
Так прошло два часа, после чего Маше вручили исписанную ленту и сказали, что все в порядке.
Она вернулась к Татьяне Ивановне. Та уже закончила приём, отпустила сестричку и сидела в кабинете одна.
Маша вручила ей ленту. Доктор развернула её, рассмотрела и подтвердила, что с ребёнком все в порядке, он бодр и активен ровно настолько, насколько надо, и волноваться не о чем.
Но Маша как-то не могла успокоиться. Спина ещё побаливала, похожих ощущений во время первой беременности Маша не помнила, чувствовала себя слабой и незащищённой, и это было непривычно. Было страшно, и при этом неясно, надо ли бояться, а если надо, то чего, и неопределённость происходящего пугала ещё больше.
Когда она лежала на мониторинге, на соседних койках подвергались той же процедуре ещё две женщины, обе в больничной одежде, и Маша узнала, что они лежат здесь в отделении патологии беременности, где держат до самых родов. Маше подумалось, что и ей лучше всего было бы лечь сейчас в это отделение и там долежать спокойно оставшееся время. Так она Татьяне Ивановне и сказала.
Та задумалась. Потом взяла листочек бумажки, и стала на нем считать.
— У тебя сейчас какой срок? Восемь месяцев, тридцать шесть недель. Рожать тебе, безусловно, рановато, ещё хотя бы недельки две надо походить, хотя ребёнок крупный и активный. Видишь ли, Машенька, я бы тебя положила, мне не жалко, и тебе было бы спокойней, и мне, но Центр наш через две недели закрывается, поэтому каждый случай на госпитализацию чуть не через микроскоп рассматривают, а у тебя явных показаний нет.
— Как через две недели закрывается? — испугалась Маша. — Вы же говорили, первого августа.
— Первого августа совсем закрывается, а с пятнадцатого июля прекращается приём новых больных, и рожениц в том числе.
Маша только ахнула.
— Татьяна Ивановна, а как же я? Мне ведь как раз после пятнадцатого рожать. Что ж со мной будет? Я не хочу, я не могу в районную больницу, я к вам сюда из-за границы рожать приехала, возьмите меня. Положите сейчас ну хоть как-нибудь, тогда уж не выгонят, Татьяна Ивановна, миленькая, не бросайте меня, я вам буду так благодарна…
То ли магическая фраза про благодарность возымела действие, то ли Маша просила уж очень жалобно, Татьяна Ивановна посмотрела пристально Маше в глаза и сказала следующее:
— Слушай внимательно. Положить в патологию прямо сейчас я тебя никак не могу, но если ты придёшь в родильное отделение в моё дежурство и будешь говорить, что рожаешь, я возьму тебя в родилку, подержу там сутки, а оттуда переведу в патологию. Я дежурю сегодня, а потом — через три дня, пятого. Поняла? Но я тебе ничего этого не говорила.
Маша согласно кивнула, попрощалась, вышла из кабинета. Мама, сидевшая все это время на скамеечке около двери, кинулась было к ней с расспросами, но Маша жестом показала ей: «Погоди». Молча они прошли по длинному коридору, вышли на лестницу, и тут, оглядевшись, Маша вкратце пересказала маме разговор с врачом.
— Она согласна меня положить, но только через родилку. Я думаю, надо обязательно соглашаться, а то они тут ещё закроются, вообще на улице останусь. Лучше я лишнюю неделю в больнице полежу, всем спокойней будет.
Мама, подумав, согласилась, что это, наверное, и в самом деле наилучший вариант, но сегодня этого делать не стоит, а вот через три дня — в самый раз.
Они тем временем спустились по лестнице и шли к выходу через длинный холл. Одна стена была застеклённой, а вдоль другой тянулись ряды раздевалки, которая по летнему времени не работала. Но свято место пусто не бывает, теперь там расположились лоточники-коробейники со своим разнообразным товаром. Тут можно было купить и книжки, и косметику, и какую-то одежду, но больше всего было детских товаров — специфика обязывала.
Маша невольно замедлила и без того небыстрый шаг, приглядываясь к барахлу. На одном из лоточков она заметила люльку-корзинку для переноски младенцев, голубую, шёлковую, с кружевами. Вещь в обиходе совершенно ненужная, красоты она была потрясающей, Маша остановилась рассмотреть поближе. Продавщица, заметив её интерес, начала всячески нахваливать колыбельку, говоря, что вещь исключительная, завезли только сегодня, было две, осталась последняя. Как всегда, подобные уговоры, особенно тот факт, что последняя, возымели действие, и Маша полезла за кошельком.
При этом где-то в подсознании снова шевельнулась мыслишка, что не надо бы заранее, тем более, что и вещь не первой необходимости, выпендрёж один, но колыбель манила неудержимо.
В упакованном виде она оказалась хоть и плоской, но длинной и неудобной, ни к Маше, ни к маме в сумку не лезла, пришлось так подмышкой и тащить.
По дороге домой такси решили не брать. Центр находился на окраине, такси там косяками не ходили, пока ещё дождёшься, а нужный автобус сам подкатил к остановке.
Трясясь на автобусном сиденье и крепко прижимая к себе колыбель, Маша снова и снова передумывала — ложиться ей в больницу, или понадеяться на авось и доходить на свободе, гадала то так, то эдак, приводила маме арументы за и против, и сама же их опровергала.
Собственно говоря, против отделения патологии серьёзных аргументов не было, разве что Машино негативное отношение к больницам вообще, да необходимость прорываться с боем через родилку, все это было несерьёзно, а польза получалась вроде немаленькая, но тут такое дело, что никогда нельзя знать наперёд…
В любом случае было ясно, что если и ложиться, то не сегодня, и таким образом впереди есть как минимум три дня. Дома Маша постаралась отвлечься, вытащила люльку из пакета, поставила на детский стол. Та сияла своей небесной красотой, и Маша возрадовалась.
Немного погодя мама, убедившись, что Маша более-менее в порядке, засобиралась съездить к себе домой, приготовить папе обед. Маша попутно поручила ей докупить ещё кое-каких мелочей из детского списка, и, закрыв за мамой дверь, схватилась за телефон — звонить мужу.
Саша неожиданно оказался против больницы, причём основным его аргументом была какая-то нелепость вроде:
— Ну да, и будешь там две недели недосягаемая без телефона, а я про тебя ничего знать не буду и буду с ума сходить. Я и так работать уже почти не могу.
— Вот и хорошо, — парировала Маша. — Может, в таком случае тебе стоит приехать побыстрее?
— Машка, прекрати. Я тебе миллион раз объяснял, я приеду двадцатого.
— До двадцатого я двадцать раз рожу. Мне с этим делом надо вообще до пятнадцатого успеть.
— Гусеница зловредная! Не смей без меня рожать!
— Тогда, милый, тебе придётся поторопиться. В крайнем случае, можешь освоить курс родовспоможения, будешь двадцатого принимать роды сам.
Хотя переругивались больше в шутку — всерьёз они почти никогда не ругались — разговор все равно Машу расстроил. Снова зашевелились в голове разные сомнения.
Тут ещё позвонила подруга Леля, они протрепались минут пятнадцать ни о чем, но Маше снова вспомнился сон, с которого начались болячки, она расстроилась ещё больше, и даже вернувшаяся к вечеру мама не могла её успокоить.
Спала Маша плохо, всю ночь вертелась с боку на бок, везде было неудобно и трудно дышать. Утром встала помятая, голова гудела, настроение было неважным. В довершение опять заболела спина, и Маша начала всерьёз жалеть, что не воспользовалась Татьяниным предложением ещё вчера.
— Ну и ладно, — мрачно сказала она в конце концов маме. — По крайней мере, последние сомнения отпали. Пятого точно пойду ложиться, если вообще доживу.
Но ребёнок и тут себя проявил. С утра не захотел шевелиться, ни на какие уговоры и постукивания не отзываясь, пятку найти тоже не удавалось. До пятого было ещё больше полутора суток, и Маша распсиховалась окончательно. Спина ныла, не переставая, а вечером к этой боли добавилось ещё и неприятное ощущение, что кости таза сами собой начинают раздвигаться в стороны. Одновременно с этим начались густые белые, как вазелин, выделения. Но это-то как раз было Маше знакомо, такое уже было перед первыми родами, примерно за сутки. Восприняв этот сигнал организма, как руководство к действию, Маша решила больше ничего не ждать, и ехать в роддом немедленно.
— Ничего, — говорила она маме, судорожно собирая в сумку необходимые в больнице мелочи, — положат, никуда не денутся, полежу лучше там денёк, а потом Татьяна придёт, а то сейчас прихватит как следует, второй раз, наверное, это быстрее, чем первый, вообще доехать не сможем. Сегодня третье, вечер, Татьяна дежурит пятого, уж сутки пережду как-нибудь.
Поймав такси, они быстро доехали до больницы. Несмотря на довольно позднее время, по-летнему ещё только смеркалось, и в синеве сумерек длинное здание Центра казалось загадочным кораблём, на котором Маше предстояло отправиться в нелёгкое плаванье.
Но сначала им предстояло найти вход. Тот, через который они обычно заходили в поликлинику, был закрыт, кругом — ни души, так что спросить было не у кого.
Маша с мамой медленно пошли вдоль здания, дёргая поочерёдно все попадающиеся двери, но тщетно. От волнения у Маши даже прошли все боли, и в глубине души зародилась мысль, не плюнуть ли, и не вернуться ли домой, подождать нового дня.
Но, дойдя почти до самого конца здания, они обнаружили искомое. На полуподвальной двери, обитой цинком, красовалась небольшая табличка: «Родильное отделение. Приёмная», и тут же, пониже, белел листочек с суровой рукописной надписью: «Не стучать!»
Слегка озадаченная этим запретом, Маша толкнула дверь. Она не поддалась, явно будучи запертой. Маша с мамой переглянулись. Может, конечно, это и не та дверь, которая им нужна, но на ней хотя бы табличка правильная. Тут Маша заметила на косяке кнопку звонка. Нажала. Звонок отозвался где-то внутри резким звоном, но ничего более не последовало. Маша повторила попытку, на сей раз задержав руку подольше.
— Чего трезвоните? — Раздался неожиданно из-за двери сердитый голос. — Иду, не ясно?
Дверь со скрипом и скрежетом открылась, и Маше с мамой предстала низенькая, полуседая и страшно сердитая тётка в белом халате.
— Ну, чего надо? — накинулась она на них. — Чего раззвонились, потерпеть не могут, сказано же — не стучать.
— Я, вообще-то, рожать сюда пришла, — огрызнулась Маша, решив, что тётка — больничная нянечка или санитарка, которые грубят только безответным, а от решительного тона пасуют. — Не можете открыть вовремя — не запирайте.
— Учить она нас тут будет, — проворчала тётка, но уже менее злобно, — документы давай, роженица.
Маша протянула ей паспорт и обменную карту с выпиской. Тётка схватила бумажки, споро пролистала, и обрушилась на Машу с новой силой.
— Роженица, тоже мне, — заверещала она. — Да у тебя сроку тридцать шесть недель, тебе ещё месяц ходить, знаю я вас таких, вы в патологию лезете, не буду класть!
Может, в какой-то другой момент Маша и испугалась бы, тем более что в словах тётки про патологию была доля истины, но сейчас она и без этого была достаточно взвинчена, а хамский выпад окончательно её разозлил. Приняв, как ей казалось, надменный вид, Маша самым своим барственным тоном изрекла:
— Вы-то, конечно же, меня класть не будете, это не в вашей компетенции находится, а вот врача позовите, и побыстрее, он сам решит.
— Не стану я никого звать, — не сдавалась нянька. — Нечего тебе тут. Домой езжай, через месяц придёшь.
Маша собрала в кулак все силы, чтобы не разреветься. Звенящим от обиды голосом она, стараясь казаться спокойной, отрезала:
— Не станешь — не надо, не зови. Но чтоб вы знали, у меня идут схватки, никуда уходить я не собираюсь, выгнать меня вы не имеете права, а если со мной что случится — пойдёте под суд!
То ли этот аргумент вызымел своё действие, то ли нянька поняла, что Машу не напугаешь, но она молча развернулась и исчезла в глубине коридора, унося бумажки и бормоча в машин адрес что-то нелестное. Мама ободряюще подмигнула Маше — мол, наша взяла, не тушуйся.
Маша перевела дух и огляделась. Вожделенный приёмный покой оказался на поверку темноватым помещением с кафельным нечистым полом и мутно-голубыми крашеными стенами, возле которых стояла пара низких больничных дерматином обтянутых скамеечек. Из него уходил вдаль и сворачивал где-то там за угол совсем уже тёмный коридор, а самом начале которого была неплотно прикрытая дверь. Из-под неё пробивался яркий, но неестественный люминисцентный свет. Мама, присев, позвала и Машу, но той не сиделось, и она продолжала нервно прохаживаться туда и сюда, хотя ожидание обещало быть долгим.
В подобном неласковом приёме не было ничего необычного — привычная практика московских роддомов, Маша уже сталкивалась с ней во время первых родов (и тогда впечатление было гораздо более ярким). Непонятно, на что рассчитывает в подобных случаях персонал — что женщина передумает рожать? Или что уйдёт из выбранного, часто по блату, роддома? Или что, сломавшись, заплатит ещё и здесь? Скорее же всего это просто неистребимое желание безнаказанно утвердиться за счёт слабого, столь присущее, увы, «нижним чинам», помноженное на естественную усталость ночной смены. Беременная женщина, да ещё с начинающимися схватками — где уж тут взять сил на то, чтоб постоять за себя перед нянькой приёмного покоя, да и страшно, да и времени жаль, что говорить…
Сколько прошло времени, Маша не знала — было не до того, напряжение не отпускало её — но вот вдали что-то громыхнуло, послышались шаги и голоса, и из коридора появилась давешняя нянька в сопровождении высокого и худого молодого человека в зеленом халате и шапочке на голове — очевидно, врача.
— Это вы рожать пришли? — приветливо обратился он к Маше, заглядывая одновременно в её бумажки. — Мария Алексеевна? Тридцать два года, вторые роды, тридцать шесть недель? Пойдёмте, я вас посмотрю.
Маша послушно пошла за ним в приоткрытую дверь. По пути она обернулась к няньке, стоявшей чуть поодаль, и не удержалась — скорчила значительную рожу. Нянька сделала вид, что не заметила.
За дверью начинался уже настоящий приёмный покой. Белый кафель, несколько коек, покрытых рыжей клеёнкой, белые же медицинские шкафчики и столы, два письменных стола с кучей разных папок и бумаг и душ за занавеской. Врач подвёл Машу к одной из коек, велел раздеться и лечь. Пока Маша раздевалась, врач внимательно расспрашивал её, что, собственно, её беспокоит, почему она считает, что это начинаются роды, и где и как у неё болит. Выслушав машины жалобы, он покивал головой, подумал, мягко и осторожно помял живот в разных местах, послушал его стетоскопом и сказал, что придётся, хоть и не хочется, осмотреть её изнутри.
— Понимаете, Мария Алексеевна, внутренним осмотром мы можем спровоцировать начало родов, а вам бы ещё рановато, надо постараться, подождать хотя бы недельку.
— Я понимаю, доктор, — отвечала Маша, — но мне кажется, не будет тут никакой недельки, у меня уже и кости раздвигались, и пробка отошла.
— Посмотрим, посмотрим, — кивал головой доктор. — Мы очень осторожненько…
Проникновение руки оказалось неожиданно болезненным, Маша непроизвольно дёрнулась, и тут же почувствовала, как под спину потекло что-то тёплое.
Врач поднялся. Рука его в перчатке была мокрой и чуть розоватой. Он перехватил Машин испуганный взгляд.
— Не волнуйтесь, Мария Алексеевна, у вас чуть подтекал плодный пузырь, я нашёл, где, и попытался зажать отверстие. Ничего страшного, попробуем пока не рожать. Я сейчас заберу вас к нам в родильное, сделаем вам укольчик, ночку полежите у нас, а завтра после обхода, если все будет в порядке, переведём в патологию.
— Я наблюдалась у Татьяны Ивановны, — вспомнила Маша кодовые слова. — Она должна меня к себе взять.
— Что ж вы раньше не сказали? — обрадовался врач. — Она как раз завтра с утра придёт, вот и разберётесь. Нина Петровна, — крикнул он няньке. — Оформляйте женщину к нам, только без клизмы, будем сохранять. — И вышел из комнаты.
— Там мама, моя мама ждёт, — вскинулась Маша. — Надо сказать ей, что меня кладут, пусть едет домой, а то поздно, отсюда ж не выедешь.
— Разберёмся, — сурово огрызнулась нянька. — Подождёт, мне ей ещё одежду твою отдавать, паспорт опять. Приехали ночью, так подождёт.
У Маши уже не было сил ругаться, и вообще никаких сил не было, хотелось только, чтобы это все скорей кончилось, хоть как-нибудь. В ней уже начался процесс превращения живого человека в обезличенного обитателя больницы — «больного». Удивительно, насколько быстро, попав в больницу, человек теряет черты индивидуальности, начиная с одежды и кончая характером, становится покорным и боязливым, слушая указания медиков как небесные откровения и опасаясь прогневить их хоть чем-то. Забавно, что сами медики, с одной стороны всячески поощряя такой переход, с другой — презирают больных за эту покорность, относясь с некоторым уважением к тем, кто, за броней «дурного характера» исхитряется сохранить черты полноценной личности, хотя «работать» с такими неудобно.
С Машей же ещё все только начиналось. Нянька, покопавшись в шкафу, вынула оттуда и бросила ей халат и рубашку. И то, и другое, многократно прошедшее прожарку в стерилизаторе, было бледно-серого цвета и не имело пуговиц. Кое-как натянув эти тряпки, Маша обнаружила кучу дыр, которые, к несчастью, в некоторых местах совпадали, так что в целом вид был малоприличный. О больничной бедности Маша была наслышана, и, в общем, больших претензий не имела — кто её тут видит, кроме врачей, тем уж точно все равно, а завтра она наденет своё, домашнее. Сунув ноги в жуткого вида безразмерные кожаные тапочки, брошенные нянькой, Маша встала, выражая готовность к дальнейшим процедурам.
Нянька, сидевшая за столом, начала задавать Маше разные вопросы, ответы на которые записывала с дикой скоростью в многочисленные графы больничной карты величиной с небольшую простыню. Покончив с этим, она поднялась, взяла в одну руку паспорт, другой сгребла кучку машиной цивильной одежды и направилась к двери.
Маша, сообразив, что та сейчас будет отдавать все это маме, направилась за ней, надеясь через мегерино плечо крикнуть, чтоб мама не волновалась и ехала скорее домой, с ней, с Машей, все в порядке.
Она вполне преуспела. Нянька, правда, рыкнула на неё, загоняя обратно в кабинет, и наотрез, с руганью, отказалась брать у мамы сумку с машиными больничными вещами: «Не положено своего в родилку, не знаете будто, а ещё лезете…», но Маша успела помахать рукой и сказать почти все, что хотела. А сумку, в конце концов, мама завтра передаст.
Вернувшись в приёмный, нянька по инерции продолжая ворчать, достала из очередного шкафика пробирки и блюдечки, и позвала Машу к себе.
— Иди, счас кровь у тебя буду брать на группу.
— Так у меня группа в карте записана — удивилась Маша. — В консультации брали, да и у вас тут, сколько ж можно.
— Не знаю ничего, так положено, — и Маша сдалась.
Глядя, как нянька споро крутит по тарелочке машину кровь, определяя группу, Маша, подумав, решила, что нянька, наверно, не совсем нянька — судя по тому, какие достаточно сложные манипуляции она производит самостоятельно. «Наверное, должна быть дежурной акушкеркой, — рассуждала она сама с собой. — Интересно, чего она тогда так на людей бросается?»
Определив и записав группу крови, нянька-акушерка вновь наорала на Машу, за то, что та не остригла дома ногти, не сняла обручальное кольцо и не побрилась. Маша и сама себя за это ругала, знала ведь, что придётся, хотела все это сделать, но потом в суёте и страхе забыла. Ворча и бранясь, тётка выдала ей тупые здоровые ножницы и ржавый станок, и указала на душевую кабинку.
Пока Маша возилась там в тесноте, раздался пронзительный звон. Маша не сразу сообразила, что он означал прибытие её новой товарки по несчастью.
— О, ходют и ходют! — возопила тётка. — Одну не успела оприходовать, а тут вона.
Она не спеша направилась открывать, и скоро Маша различила доносящийся из-за двери уже знакомый ей радушный диалог.
Впрочем, случай с новой роженицей был явно более экстренным, чем машин, потому что акушерка сама привела новенькую в приёмный, усадила на койку и довольно быстро пошла за врачом.
Женщина примерно машиных лет кулём сидела на койке, согнувшись пополам и держась за живот. Лица её Маша не видела, но откуда-то из колен доносились сдавленные всхлипы, и Маше показалось, что та плачет. Осторожно подойдя, Маша погладила женщину по плечу, спросила сочувственно:
— Больно?
Женщина подняла голову. Она действительно плакала, глаза были красные, лицо в потёках туши. Переведя дыхание, она с трудом ответила:
— У меня срок… тридцать недель… И схватки сильные… Я упала, и вот…
— Ну ты подожди, — заторопилась Маша, не зная, как утешать в такой ситуации. — Сейчас врач придёт… Они что-нибудь сделают… Ещё обойдётся… У меня тоже раньше началось, врач сказал — остановят.
— А у тебя какой срок? — со вспыхнувшим интересом спросила женщина. — Тебя как звать?
— Маша. У меня тридцать шесть. Почти тридцать семь, — добавила она тут же, из каких-то суеверных соображений не желая на себя наговаривать даже ради успокоения плачущей.
— А я Ира. Нет, у меня не остановят, уже сильно очень. Только бы ребёнка спасли, — и Ира снова заплакала.
— Ты не плачь, постарайся успокоиться, — затеребила её Маша. — А у тебя ещё дети есть?
— Есть. Сын. А я так дочку хотела, — Ира зарыдала в голос. — У меня девочка, дочка, — с трудом выговаривала она.
Тут в комнату вбежала акушерка Нина Петровна, и за ней два врача. Все втроём они засуетились вокруг Иры, и Маша сочла за лучшее отойти и не лезть под ноги. Сев в отдалении на одну из коечек, она стала ждать, пока у кого-нибудь дойдут руки и до неё.
Снова раздался звонок. Через какое-то время на сцене появилась новая роженица, на этот раз почти девочка — первые роды, девятнадцать лет. Иру только что увели, и Нина Петровна занялась новенькой, крича не неё ещё громче, чем раньше на Машу — девочка боялась и слово в ответ сказать.
Маша поняла, что если не хочет просидеть тут всю ночь, надо как-то напомнить о себе. Перебив особенно звучную тираду акушерки, она потребовала, чтобы с ней тоже что-нибудь делали, например, сменили бы ей драный халат, а нет — отправили бы уже в отделение.
Онемев на секунду от Машиной наглости, да ещё в присутствии другой больной, акушерка обрушилась затем на неё, как девятый вал:
— Припёрлась тут в патологию ложиться, да ещё права качает, тебе что, ты тут как огурчик, а эти девочки у меня в родах, потерпишь, не сахарная!
— Да уж конечно, — не сдавалась Маша. — Я тут рожу, вы не заметите. Врач что сказал?
То ли Нине Петровне надоело ругаться с Машей, то ли смелость и вправду города берет, но она вдруг подошла к телефону, стоящему тут же на столе, набрала три цифры на диске и сказала в трубку:
— Родильное? Пришлите кого-нибудь, у меня тут женщину к вам забрать надо. Да, Юра смотрел. Говорит, схватки. — При этих словах она окинула Машу скептическим взором и повесила трубку.
Минут через пять в комнату вошла симпатичная белокурая сестричка, взяла со стола машину карту и увела Машу с собой.
Они прошли по длинному тёмному коридору мимо каких-то дверей, нагромождённых друг на друга загадочных предметов и толстых труб. Маше стало ясно, что при ходьбе её одежды распахиваются абсолютно непристойным образом, и страшно жалела, что не настояла на выдаче других. Где-то в простенке вдруг открылся грузовой лифт, они шагнули в него, сестричка нажала кнопку, и агрегат загудел, подымая кабину вверх…
Лифт остановился. Следуя за сестричкой, Маша вышла из него и оказалась перед стеной из толстого зеленого стекла, на которой горела красными буквами надпись: «Родильное отделение. Стерильно. Посторонним вход воспрещён».
Сестричка потянула на себя дверь и пропустила Машу внутрь. Родильное отделение представляло из себя большой зал, левая часть которого была нарезана перегородками, не достающими до потолка, на несколько закутков-пеналов, а в правой, более тёмной, стояло несколько письменных столов, диван, кресла, конторская стойка, какие-то медицинские шкафы и холодильник и — и суетилось несколько человек в белых халатах. И был крик.
Крик был везде — он плыл над помещением, окутывал его, проникая во все уголочки. Собственно, крик не был единым, он распадался на многоголосые стоны, всхлипы, причитания и вопли, связные и бессвязные, тихие и громкие, но все они, разнообразные, как бы сплетались в один непрерывный вой, монотонный и ужасающий.
Впрочем, ужасающий только для непричастных. Маша даже почти не испугалась — ей уже приходилось рожать, и она помнила свои ощущения по этому поводу. Когда кричишь — легче. Первые роды обошлись у неё — счастливицы — довольно легко, она рожала всего часов шесть, и не успела ни намучиться, ни накричаться, но хорошо помнила свою тогдашнюю соседку по палате, рожавшую вторые сутки — та даже кричать уже не могла, только стонала при каждом вдохе, а Маша, жалея её, собственной боли почти не заметила.