Когда Миша объяснил наскоро причину ее волнения Зиночке, та только всплеснула руками и бросилась хлопотать подле бесчувственной Ксани.
- От счастья не умирают... Она очнется, ваша дочурка... О, Антонина Николаевна, если бы заранее знать это все, - смеясь и плача лепетала по-детски Зиночка.
Общими усилиями удалось привести Ксанию в чувство.
Она открыла свои большие глаза, увидела склоненное над ней дорогое лицо и поняла все.
Смуглые руки в тот же миг обвили шею Белой, и горячие губы прижались к ее губам.
- Моя мама жива! Вернулась моя мама! - прошептала она, дрожа от восторга и любви.
Градом поцелуев отвечала на ласки дочери Антонина Марко. И обе замерли в объятиях друг друга.
Зиночка, Миша и дети незаметно скрылись, чтобы дать возможность матери и дочери побыть одним.
Наступили острые, блаженные минуты нечеловеческого счастья. Руки матери обвивали чернокудрую головку Ксани, тонкие, прекрасные пальцы перебирали ее локоны. Большие, любящие, восторженные глаза смотрели в глаза девушки и не могли насмотреться.
Ксаня целовала руки и голову матери, прижималась к ее груди и говорила, говорила, не умолкая.
Откуда брался поток нежных слов, которыми она осыпала мать!.. Ласка, неведомая раньше угрюмой и озлобленной душе лесовички, теперь захватила все ее сердце.
- Мама... родная... голубка-мама... цветочек мой лесной... моя звездочка ясная! - шептала она и снова осыпала лицо и руки матери градом исступленных поцелуев...
Когда первый приступ острого счастья миновал, Антонина Марко, волнуясь и спеша, говорила Ксане:
- Детка... жизнь моя... с тех пор, как я оставила тебя малюткой у Норовых и уехала из лесной сторожки, я не имела покоя... Дни и ночи я только и думала о тебе... О, я никогда не рассталась бы с тобою, если бы исключительно тяжелые обстоятельства не принудили меня к этому...
И она рассказала Ксане о своей горячей дружбе с Машей Норовой, о том, как она попала вместе с семьею лесника в графский лес и как, следуя советам Николая Норова, опасаясь подвергнуть семью лесника опасности и не желая есть даром чужой хлеб, уехала, доверив Ксаню своей подруге детства.
- Я уехала работать, работать на тебя, - продолжала она, - уехала и вновь поступила на сцену, которую я покинула для того, чтобы всецело посвятить себя тебе... покинула, несмотря на то, что сцена увлекала меня, что я буквально ею жила, что чувствовала призвание к театру... Нелегко мне было это сделать, но я это сделала ради тебя... Однако забыть совсем, что я актриса, я была не в силах, потому что я любила, горячо любила искусство... Ты не можешь помнить, как я, бродя по лесу, читала стихи, проходила роли...
- Помню! Помню, мама!.. Точно сквозь сон я вижу тебя там, в лесу... вспоминаю даже слова!..
- Детка моя! Жемчужина моя!.. Я уехала далеко, поступила в один из провинциальных театров, под фамилией Белая... Мне повезло, талант мой признали, я приобрела известность, славу... Но от тоски по тебе, моя Ксаня, я заболела... Труппа, в которой я служила, уехала, a я осталась одна, в больнице... Много месяцев я пролежала без сознания... Потом у меня развилась чахотка, и меня, все еще больную, бессильную, отправили на юг. Едва поправившись, я опять стала играть по театрам, мечтая об одном: скопить как можно больше денег, чтобы обеспечить мою девочку, поехать за тобою, родная, взять тебя из дома лесничего, поселиться где-нибудь вместе... Мое здоровье, наконец, окрепло настолько, что я могла предпринять дальний путь к тебе... Что пережила я за это время - не выразить словами... Сначала я исправно получала письма от Маши Норовой, которая сообщала мне подробно о твоей жизни. Но неожиданно прервались вести от нее, а мои письма я стала получать обратно: она умерла. Тогда я забросала письмами ее мужа, писала знакомым, обратилась к властям - но безуспешно: Норов не отвечал, а знакомые, наводившие справки, кратко извещали, что он, после смерти сына, бросил службу и уехал в Сибирь - но куда именно, никто не мог мне ответить. Наконец я получила от него письмо, в котором он сухо сообщал мне, что воспитывавшаяся у него дочь моя умерла в одном из отдаленных сибирских городов, и просил прислать немедленно деньги, израсходованные им на лечение и похороны... Я исполнила его желание, но... не поверила его сообщению. Внутренний голос говорил мне, что ты жива, моя Ксаня... мое дитя... моя радость... И я стала искать Норова, стала искать тебя... Однако все мои поиски были тщетны... Он, оказывается, перекочевывал с одного места в другое, и мне не удалось разыскать его следов... Но я все-таки не теряла еще надежды, что увижу тебя, что ты жива... Между тем слава моя все росла... Я ездила, играя, из города в город... Играла и... молилась... Да, я много молилась, Ксаня, чтобы Господь помог мне найти тебя. И вот...
Антонина Марко не кончила своей речи, обвила руками красивую головку дочери и зарыдала.
Рыдала и Ксаня.
Это были душу облегчающие слезы.
Теперь уже не мать Ксани, а она сама, всхлипывая, поверяла все пережитое: лесную жизнь, события в усадьбе, пансионские невзгоды, стремления Манефы, свои успехи и горести на сцене, свой побег и заключила рассказ тем, как она, для спасения подруги, согласилась добровольно идти в монастырь в то время, как вся она рвется к сцене, к подмосткам.
- Нет! Нет! Я не отдам тебя ни монастырской келье, ни сцене!.. Да, не отдам и сцене! - почти в голос вскрикнула Антонина Николаевна. - Сцена, дитя мое, несет мало радостей и много печалей... О, я это знаю по опыту!.. Я мало счастливых людей видела там... Какая-то внутренняя неудовлетворенность, духовный разлад господствует в душе каждого, служащего этому искусству... Только убежденные в своем призвании, недюжинные, крупные таланты должны вступать на подмостки сцены... Только таланты!.. Но даже для таких актерская жизнь бывает тернистой и трудной... И как много людей, увлекающихся сценой, стремящихся к ней, уходят разочарованными, разбитыми с ее подмостков!.. Ты еще слишком молода, моя Ксаня, чтобы вполне понять все то, что ждет тебя в театре... Ты еще не знаешь жизни, не знаешь людей и можешь жестоко поплатиться за твое увлечение... И я надеюсь, что ты послушаешься моего совета: моя девочка должна прежде всего учиться, закончить свое образование. Ведь и актрисе нужны знания!.. Те, у которых их нет, - это жалкие, ничтожные существа, которые могут пользоваться только искусственным, временным, мишурным успехом... Я верю в твой талант, Ксаня, я поверила в него, когда еще не знала, не подозревала, что ты моя дочь. И вот поэтому я и настаиваю, чтобы ты только вполне взрослой, образованной девушкой решила свою судьбу... А пока... пока... ты будешь жить со мною. И Зиночка, и дети ее, и Миша - все поселятся с нами... Все, кто любит тебя и нуждается в твоей поддержке, будут около нас... Зиму мы будем проводить в столице: ты будешь учиться, будешь заканчивать свое образование, я буду работать в театре... А летом... летом... мы вернемся к старому лесу, который ты так полюбила... Я построю там дачку, и моя девочка...
Марко поцелуем договорила остальное.
- Мамочка, - воскликнула, рыдая, Ксаня, - все... все... пусть будет так, как ты желаешь... как ты решила!..
- Дитя мое, - продолжала Антонина Марко, - а теперь помолимся же вместе Тому, Кто так чудесно вновь соединил нас... В моей жизни я привыкла каждое радостное и горестное событие встречать молитвою. Надеюсь что и дочь моя последует моему примеру.
Ксаня с усилием оторвалась от груди матери и выпрямилась во весь рост. Она была очень бледна, но все лицо ее сияло счастьем. Огромные глаза горели, как алмазы.
- Мама! - прозвучал сильно и вдохновенно ее молодой голос, - я не умела молиться, я не знала Его... Теперь я знаю... В ту минуту, когда ты вырывала меня из рук Манефы, я, не подозревая еще, кто ты, поняла, что это Он послал тебя ко мне... Когда я узнала, что ты моя мама, я вдвойне почуяла Его милость... И теперь, когда "они" мои мучительницы, уехали, оставив меня навсегда в покое, я чувствую, что не заслужила дарованного Им счастья... И, мама... я хочу упасть на колени и рыдать, и молиться, и благодарить Его... благодарить слезами, благодарить моей радостью, моей любовью, всем моим существом!
- Ксаня! Ксаня моя!
- Да, мама! Твоя лесная девочка умеет теперь и веровать, и молиться... И какая радость, святая радость живет в ее душе!
Ксаня замолкла и прижалась к матери.
Ее лицо по-прежнему дышало счастьем. Глаза, устремленные вдаль, тихо сияли. Губы шептали что-то... Она точно молилась...
Прошла минута... другая... Они стояли обе, и мать, и дочь, в глубоком молчании, прижавшись друг к другу.
Первою очнулась Ксаня.
- Да, да. - проговорила она, протягивая вперед трепещущие руки, - ты отвезешь меня к старому другу, мама, к нашему милому старому лесу!.. Я знаю, он ждет меня... и меня, и тебя, нас обеих, мама... Нехорошо, если мы его обманем... Я слышу, он зовет нас... Как шумят его деревья, и лепечут кусты и травы. А цветы? Как улыбаются они, как зовут нас, как манят... Придем, милый, придем скоро, скоро и скажем обе тебе, нашему другу, дорогому, верному другу скажем обе:
- Старый лес, здравствуй!
- От счастья не умирают... Она очнется, ваша дочурка... О, Антонина Николаевна, если бы заранее знать это все, - смеясь и плача лепетала по-детски Зиночка.
Общими усилиями удалось привести Ксанию в чувство.
Она открыла свои большие глаза, увидела склоненное над ней дорогое лицо и поняла все.
Смуглые руки в тот же миг обвили шею Белой, и горячие губы прижались к ее губам.
- Моя мама жива! Вернулась моя мама! - прошептала она, дрожа от восторга и любви.
Градом поцелуев отвечала на ласки дочери Антонина Марко. И обе замерли в объятиях друг друга.
Зиночка, Миша и дети незаметно скрылись, чтобы дать возможность матери и дочери побыть одним.
Наступили острые, блаженные минуты нечеловеческого счастья. Руки матери обвивали чернокудрую головку Ксани, тонкие, прекрасные пальцы перебирали ее локоны. Большие, любящие, восторженные глаза смотрели в глаза девушки и не могли насмотреться.
Ксаня целовала руки и голову матери, прижималась к ее груди и говорила, говорила, не умолкая.
Откуда брался поток нежных слов, которыми она осыпала мать!.. Ласка, неведомая раньше угрюмой и озлобленной душе лесовички, теперь захватила все ее сердце.
- Мама... родная... голубка-мама... цветочек мой лесной... моя звездочка ясная! - шептала она и снова осыпала лицо и руки матери градом исступленных поцелуев...
Когда первый приступ острого счастья миновал, Антонина Марко, волнуясь и спеша, говорила Ксане:
- Детка... жизнь моя... с тех пор, как я оставила тебя малюткой у Норовых и уехала из лесной сторожки, я не имела покоя... Дни и ночи я только и думала о тебе... О, я никогда не рассталась бы с тобою, если бы исключительно тяжелые обстоятельства не принудили меня к этому...
И она рассказала Ксане о своей горячей дружбе с Машей Норовой, о том, как она попала вместе с семьею лесника в графский лес и как, следуя советам Николая Норова, опасаясь подвергнуть семью лесника опасности и не желая есть даром чужой хлеб, уехала, доверив Ксаню своей подруге детства.
- Я уехала работать, работать на тебя, - продолжала она, - уехала и вновь поступила на сцену, которую я покинула для того, чтобы всецело посвятить себя тебе... покинула, несмотря на то, что сцена увлекала меня, что я буквально ею жила, что чувствовала призвание к театру... Нелегко мне было это сделать, но я это сделала ради тебя... Однако забыть совсем, что я актриса, я была не в силах, потому что я любила, горячо любила искусство... Ты не можешь помнить, как я, бродя по лесу, читала стихи, проходила роли...
- Помню! Помню, мама!.. Точно сквозь сон я вижу тебя там, в лесу... вспоминаю даже слова!..
- Детка моя! Жемчужина моя!.. Я уехала далеко, поступила в один из провинциальных театров, под фамилией Белая... Мне повезло, талант мой признали, я приобрела известность, славу... Но от тоски по тебе, моя Ксаня, я заболела... Труппа, в которой я служила, уехала, a я осталась одна, в больнице... Много месяцев я пролежала без сознания... Потом у меня развилась чахотка, и меня, все еще больную, бессильную, отправили на юг. Едва поправившись, я опять стала играть по театрам, мечтая об одном: скопить как можно больше денег, чтобы обеспечить мою девочку, поехать за тобою, родная, взять тебя из дома лесничего, поселиться где-нибудь вместе... Мое здоровье, наконец, окрепло настолько, что я могла предпринять дальний путь к тебе... Что пережила я за это время - не выразить словами... Сначала я исправно получала письма от Маши Норовой, которая сообщала мне подробно о твоей жизни. Но неожиданно прервались вести от нее, а мои письма я стала получать обратно: она умерла. Тогда я забросала письмами ее мужа, писала знакомым, обратилась к властям - но безуспешно: Норов не отвечал, а знакомые, наводившие справки, кратко извещали, что он, после смерти сына, бросил службу и уехал в Сибирь - но куда именно, никто не мог мне ответить. Наконец я получила от него письмо, в котором он сухо сообщал мне, что воспитывавшаяся у него дочь моя умерла в одном из отдаленных сибирских городов, и просил прислать немедленно деньги, израсходованные им на лечение и похороны... Я исполнила его желание, но... не поверила его сообщению. Внутренний голос говорил мне, что ты жива, моя Ксаня... мое дитя... моя радость... И я стала искать Норова, стала искать тебя... Однако все мои поиски были тщетны... Он, оказывается, перекочевывал с одного места в другое, и мне не удалось разыскать его следов... Но я все-таки не теряла еще надежды, что увижу тебя, что ты жива... Между тем слава моя все росла... Я ездила, играя, из города в город... Играла и... молилась... Да, я много молилась, Ксаня, чтобы Господь помог мне найти тебя. И вот...
Антонина Марко не кончила своей речи, обвила руками красивую головку дочери и зарыдала.
Рыдала и Ксаня.
Это были душу облегчающие слезы.
Теперь уже не мать Ксани, а она сама, всхлипывая, поверяла все пережитое: лесную жизнь, события в усадьбе, пансионские невзгоды, стремления Манефы, свои успехи и горести на сцене, свой побег и заключила рассказ тем, как она, для спасения подруги, согласилась добровольно идти в монастырь в то время, как вся она рвется к сцене, к подмосткам.
- Нет! Нет! Я не отдам тебя ни монастырской келье, ни сцене!.. Да, не отдам и сцене! - почти в голос вскрикнула Антонина Николаевна. - Сцена, дитя мое, несет мало радостей и много печалей... О, я это знаю по опыту!.. Я мало счастливых людей видела там... Какая-то внутренняя неудовлетворенность, духовный разлад господствует в душе каждого, служащего этому искусству... Только убежденные в своем призвании, недюжинные, крупные таланты должны вступать на подмостки сцены... Только таланты!.. Но даже для таких актерская жизнь бывает тернистой и трудной... И как много людей, увлекающихся сценой, стремящихся к ней, уходят разочарованными, разбитыми с ее подмостков!.. Ты еще слишком молода, моя Ксаня, чтобы вполне понять все то, что ждет тебя в театре... Ты еще не знаешь жизни, не знаешь людей и можешь жестоко поплатиться за твое увлечение... И я надеюсь, что ты послушаешься моего совета: моя девочка должна прежде всего учиться, закончить свое образование. Ведь и актрисе нужны знания!.. Те, у которых их нет, - это жалкие, ничтожные существа, которые могут пользоваться только искусственным, временным, мишурным успехом... Я верю в твой талант, Ксаня, я поверила в него, когда еще не знала, не подозревала, что ты моя дочь. И вот поэтому я и настаиваю, чтобы ты только вполне взрослой, образованной девушкой решила свою судьбу... А пока... пока... ты будешь жить со мною. И Зиночка, и дети ее, и Миша - все поселятся с нами... Все, кто любит тебя и нуждается в твоей поддержке, будут около нас... Зиму мы будем проводить в столице: ты будешь учиться, будешь заканчивать свое образование, я буду работать в театре... А летом... летом... мы вернемся к старому лесу, который ты так полюбила... Я построю там дачку, и моя девочка...
Марко поцелуем договорила остальное.
- Мамочка, - воскликнула, рыдая, Ксаня, - все... все... пусть будет так, как ты желаешь... как ты решила!..
- Дитя мое, - продолжала Антонина Марко, - а теперь помолимся же вместе Тому, Кто так чудесно вновь соединил нас... В моей жизни я привыкла каждое радостное и горестное событие встречать молитвою. Надеюсь что и дочь моя последует моему примеру.
Ксаня с усилием оторвалась от груди матери и выпрямилась во весь рост. Она была очень бледна, но все лицо ее сияло счастьем. Огромные глаза горели, как алмазы.
- Мама! - прозвучал сильно и вдохновенно ее молодой голос, - я не умела молиться, я не знала Его... Теперь я знаю... В ту минуту, когда ты вырывала меня из рук Манефы, я, не подозревая еще, кто ты, поняла, что это Он послал тебя ко мне... Когда я узнала, что ты моя мама, я вдвойне почуяла Его милость... И теперь, когда "они" мои мучительницы, уехали, оставив меня навсегда в покое, я чувствую, что не заслужила дарованного Им счастья... И, мама... я хочу упасть на колени и рыдать, и молиться, и благодарить Его... благодарить слезами, благодарить моей радостью, моей любовью, всем моим существом!
- Ксаня! Ксаня моя!
- Да, мама! Твоя лесная девочка умеет теперь и веровать, и молиться... И какая радость, святая радость живет в ее душе!
Ксаня замолкла и прижалась к матери.
Ее лицо по-прежнему дышало счастьем. Глаза, устремленные вдаль, тихо сияли. Губы шептали что-то... Она точно молилась...
Прошла минута... другая... Они стояли обе, и мать, и дочь, в глубоком молчании, прижавшись друг к другу.
Первою очнулась Ксаня.
- Да, да. - проговорила она, протягивая вперед трепещущие руки, - ты отвезешь меня к старому другу, мама, к нашему милому старому лесу!.. Я знаю, он ждет меня... и меня, и тебя, нас обеих, мама... Нехорошо, если мы его обманем... Я слышу, он зовет нас... Как шумят его деревья, и лепечут кусты и травы. А цветы? Как улыбаются они, как зовут нас, как манят... Придем, милый, придем скоро, скоро и скажем обе тебе, нашему другу, дорогому, верному другу скажем обе:
- Старый лес, здравствуй!