– Я любила его, – вдруг сказал голос справа от Турчанинова.
Это мгновение он будет вспоминать как самое жуткое мгновение своей жизни. И самое длинное – это уж наверняка.
Резкий поворот головы Степана, его клоунский нос и ошеломленный взгляд. Потом собственный поворот головы – медленный, словно время остановилось.
… Что он ожидал увидеть?
… Лолу?
Он повернул голову и увидел изъеденное оспинами лицо. Прошла лишь секунда, но Иван Григорьевич успел за эту секунду и выпасть из реальности, и снова прийти в себя.
– Что вы сказали? – хрипло спросил он.
– Я все вспомнила, – сказала она. – Я его очень любила.
36
37
Это мгновение он будет вспоминать как самое жуткое мгновение своей жизни. И самое длинное – это уж наверняка.
Резкий поворот головы Степана, его клоунский нос и ошеломленный взгляд. Потом собственный поворот головы – медленный, словно время остановилось.
… Что он ожидал увидеть?
… Лолу?
Он повернул голову и увидел изъеденное оспинами лицо. Прошла лишь секунда, но Иван Григорьевич успел за эту секунду и выпасть из реальности, и снова прийти в себя.
– Что вы сказали? – хрипло спросил он.
– Я все вспомнила, – сказала она. – Я его очень любила.
36
Человек, чье лицо неразличимо, говорит:
Отчего же? Мне нравятся такие – не худые. Какие? Ну такие, как ты, например. Я люблю крепкие ножки. Вот здесь проходит четырехглавая мышца, она состоит из прямой, промежуточной широкой, латеральной широкой, а вот здесь, внутри, под самой нежной кожей такая красивая медиальная…
Нога ждет прикосновения, но прикосновения не происходит. Человек не успевает коснуться ноги, его сметает молочно-белая воронка времени.
Остается лишь его голос, он шепчет:
Дурочка сладкая, какая ты нетерпеливая!
Хочется ему ответить, но рот пока нем, во рту лишь зачатки слов. Да и слова не проблема – слова бы проклюнулись, проросли. Нет голоса. Вот чего нет!
Ни мычания, ни стона, ни писка. Ни один звук не вышел из горла – звуки пока бугрятся сухие, на них еще не попали капли звона.
Они как спящие почки, по которым не определить, что это за дерево.
Может, это клен?
И тут же перед глазами появляется пятипалый желтый лист. Как он хорошо виден, как янтарны прожилки, несущие соки сентября.
Дурочка сладкая, какая ты нетерпеливая!
Да, уши слышат эти слова в тот момент, когда глаза видят лист. Надо поднять глаза, чтобы увидеть хозяина голоса. И глаза поднимаются, и перед ними ослепительная синь.
Что это? Небо?
Нет, уже ночь.
Любишь? Правда? А замуж пойдешь? За меня. Пойдешь? Правда?
Рот буквально раздирается, но из него ползет сухое. Вата не вата, тополиный пух – не тополиный пух.
А ведь хочется ответить: «Да»?
Да?
Опять прожилки и трещинки – но они теперь не янтарные, они серо-синие. Они на стекле. Грудь вдыхает воздух – он сильно прокуренный, а рука толкает дверь.
Ты доиграешься, дурочка. Что ты себе на-воображала?
И в этот момент в груди начинает прибывать. Это словно дождь, который пузырит лужи. Он наконец пришел, этот спасительный ливень, влага все выше и выше, вот она затопила весело бурлящие легкие, насытила водоросли бронхов, вступила в горло. Скорее! Туда, где спят слова, которые нужно оплодотворить голосом.
И вот по ветвям звуков побежали соки, почки слов набухли, из них полезли листья вечернего леса, и это было так, словно она видела страшный сон и хотела закричать, чтобы проснуться. И даже долго беззвучно кричала словами.
А теперь сказала звуками: «Сука».
И очнулась.
Она сидела в деревенской комнате, слева от нее сидел Иван Григорьевич, напротив стоял Степан. Раздался звук разбитого стекла – это упал стакан, который Иван Григорьевич задел рукой, когда поворачивался.
И тут же фигура у печки словно бы взорвалась и разлетелась на части. Иван Григорьевич даже не понял, что произошло, зато его выученное тело среагировало моментально – он бросился наперерез Степану, повалил его своей тяжестью: прижал к полу и руку, откинутую в сторону, и вялую дрожащую грудь, и голову прижал – ухом к половицам. На него пахнуло перегаром.
Степан даже не делал попыток освободиться, он только сильно дрожал. Что это была за дрожь! Ивана Григорьевича подбрасывало, такая она была сильная.
– Вы арестованы, Степан, – повторял Турчанинов. – Сумасшедший алкоголик, вы меня самого чуть с ума не свели!
– Она жива! – шипел Горбачев. – Господи, Лола! Я ничего ей не сделаю, мне нужно с ней поговорить!
– Это Марина Королева!
– Она сказала, что любила его! Она призналась!
– Да, я его любила, – повторила Марина. – Я вспомнила.
– Кого? Сергеева? – с пола спросил Турчанинов.
Дрожь под ним стала мягче, Степан теперь дышал мелко, кажется, даже скулил.
Иван Григорьевич подождал немного, потом ослабил давление. Степан лежал на полу, не двигаясь. Турчанинов встал, вполголоса выругался.
– Дело не в отце! – зло сказал он. – Теперь все понятно. Марина тоже влюбилась в этого синеглазого. Ну еще бы! Он преподаватель, она студентка. Он – жиголо, она – богачка. Вот он и засомневался. Зачем тянуть деньги с жены миллионера, если можно охмурить дочь? Их отношения – единственное, чего не знала Лола. Поэтому и вы, Степан, не узнали. Ну какой этот Сергеев подлец! Я вам даже благодарен за то, что вы его прикончили.
Степан лежал на полу и плакал навзрыд. Марина сидела за столом, прикрыв лицо рукой. Теперь она видела лес, и видела двух человек, стоящих недалеко друг от друга. Они не обнимались, а просто стояли и смотрели на нее.
«Может, я это все придумала? – почти равнодушно думала она. – И эту любовь, не дающую мне дышать, и эту ненависть, холодно струящуюся по спине? Почему они стоят так картинно, именно так, как всегда стоят покойники в фильмах? Может, это и есть кадр из какого-то фильма?»
Но впервые с момента пробуждения она смогла отделить от себя ту, другую. Марина пока не видела ее в подробностях, влажные сумерки окутали ее лицо и фигуру, но эта женщина, какой бы она ни была на самом деле, теперь все-таки стояла поодаль.
Было ясно, что она и не выйдет из тьмы, она постоит еще – беспечально и бездумно – после чего скроется в лесу навсегда.
Тем временем в комнате что-то происходило. Кажется, Степан встал, прошел к баку с водой. Стукнул стакан о металлическую стенку. Турчанинов тяжело, как старик, сел за стол рядом с ней.
– Как вы? – Он осторожно коснулся ее локтя.
Марина убрала руку от лица.
Зашумела машина, ее звук приблизился и остановился совсем рядом. Потом еще одна машина, потом еще одна. Степан посмотрел в окно.
– Там даже врачи… Врачи в Рвачах. Настоящая скороговорка… Врачи-то зачем?
– Как же вы могли продолжать преследовать Лолу, если лично убили ее тридцатого апреля? – Турчанинов вздохнул. – Без врачей теперь не обойтись. Вы сумасшедший, Степан.
– Нет! Я не сумасшедший! Вы бы так же повели себя на моем месте! Я подумал, что это была белая горячка. По телевизору сказали, что дочь Королева очнулась. Потом я поехал в клинику и подслушал разговор Сергеева с Лолой. Все указывало на то, что у них получилось, а наша… драка… приснилась мне по пьяни.
У Турчанинова зазвонил телефон. Он поднес его к уху, сказал: «Подожди еще пару минут», положил трубку в карман – к пистолету.
– Одного не могу понять, – произнес он, – как мог Сергеев разговаривать с Лолой в тот день? Почему он решил, что Лола может там лежать? Он что-то говорил об этом? Когда вы к нему пришли.
– Нет, но я могу представить его состояние. Тридцатого апреля Лола исчезла. Он ведь даже не знал, куда она поехала – она ему не говорила, что поедет ко мне посоветоваться. Он вообще не знал, что мы с ней иногда общаемся. Он уже тогда был уволен и не мог контролировать события. Потом появились вы…
– Первого мая…
– Да, наверное. А пятнадцатого Марина очнулась. Он искренне полагал, что она не может очнуться, и поэтому был потрясен. Он был подлым человеком, и как всякий подлец всех вокруг подозревал. Он думал, что Лола воспользовалась его планом, но нашла другого соучастника. Он даже подозревал вас: он сказал мне, что новый главный врач – вовсе не врач, а непонятно кто. Мол, он это понял из газет, и, наверное, его держат за дурака. Он сразу же перестал высовываться. Он хотел ее искать и боялся делать это, понимаете?
– Это вы звонили Марине с угрозами?
– Нет, я только звал ее во дворе… Ну, и поднялся на лестничную площадку… Мне было страшно, я хотел узнать, было это со мной или нет.
– Значит, по телефону угрожал он. Как вы нашли его?
– Я следил за ним после того, как встретил в клинике. Ехал за ним на машине. Так я узнал, где он живет.
– А как попали в квартиру?
– Я продолжал следить и даже устроился благоустраивать двор.
– Назвавшись Михаилом Королевым.
– Не знаю, зачем я это сделал… Когда настал удобный момент, я вышел из подсобки и сказал ему, что я бывший Лолин муж. Он немного удивился и пригласил меня в квартиру. У меня с собой были инструменты. Молоток… Когда он понял, что я знаю про их план, он стал кричать, что это было нереальное дело, зачем-то достал Маринины бумаги. Я хотел понять: получилось у них или нет. А он сам это хотел понять! Тут ему кто-то позвонил, и он спросил в трубку про Испанию. Тогда я понял, что Лола говорила правду. У них была версия на случай, если подмена произойдет успешно. Я ее спросил: «А ты-то куда денешься?» Она ответила: «Якобы в Испанию уеду». «А почему в Испанию?» «У Андрея там друзья живут в Барселоне, они иногда звонят, будет казаться, что это я звоню». Он спросил про Испанию, и я сказал, что это последнее доказательство.
– И вы убили его.
– И я убил его, – мягко произнес Степан. – Мне надо было сделать это еще десять лет назад: в темной пустой лаборатории, где я их впервые застукал. Народ всегда прав, так и надо делать. Все равно ведь убил? Так лучше бы тогда. Она была бы жива, по крайней мере.
– Ее вы убили случайно?
– Нет, что вы. Сознательно.
– Зачем вы взяли его мобильный телефон?
– Я продолжал сомневаться. Думал, что она позвонит.
– Для этого же вы преследовали Марину?
– Да. Я делал вид, что работаю в ее дворе, меня даже в подъезд пускали. Я хотел, чтобы она себя выдала, если это она.
– Зачем взяли бумаги?
– Я думал, там что-то будет. Я ничего в них не разобрал. Они здесь, в шкафу…
– Но сейчас вы понимаете, что по-настоящему убили Лолу?
Степан обернулся и растерянно посмотрел Турчанинову в глаза.
– Я надеюсь, что ваши люди найдут ее, – прошептал он.
– Здесь, в лесу?
– Да.
В сенях уже топали, в комнату входили люди, а друг Ивана Григорьевича сердито выговаривал ему, показывая, что на печи лежит нож. Турчанинов приобнял Марину, тихо сказал ей: «Все кончено, все будет хорошо», – и старался не смотреть на Степана. Это так странно на самом деле – арестовывать человека с такой фамилией. Хорошо еще, что он не Путин.
Отчего же? Мне нравятся такие – не худые. Какие? Ну такие, как ты, например. Я люблю крепкие ножки. Вот здесь проходит четырехглавая мышца, она состоит из прямой, промежуточной широкой, латеральной широкой, а вот здесь, внутри, под самой нежной кожей такая красивая медиальная…
Нога ждет прикосновения, но прикосновения не происходит. Человек не успевает коснуться ноги, его сметает молочно-белая воронка времени.
Остается лишь его голос, он шепчет:
Дурочка сладкая, какая ты нетерпеливая!
Хочется ему ответить, но рот пока нем, во рту лишь зачатки слов. Да и слова не проблема – слова бы проклюнулись, проросли. Нет голоса. Вот чего нет!
Ни мычания, ни стона, ни писка. Ни один звук не вышел из горла – звуки пока бугрятся сухие, на них еще не попали капли звона.
Они как спящие почки, по которым не определить, что это за дерево.
Может, это клен?
И тут же перед глазами появляется пятипалый желтый лист. Как он хорошо виден, как янтарны прожилки, несущие соки сентября.
Дурочка сладкая, какая ты нетерпеливая!
Да, уши слышат эти слова в тот момент, когда глаза видят лист. Надо поднять глаза, чтобы увидеть хозяина голоса. И глаза поднимаются, и перед ними ослепительная синь.
Что это? Небо?
Нет, уже ночь.
Любишь? Правда? А замуж пойдешь? За меня. Пойдешь? Правда?
Рот буквально раздирается, но из него ползет сухое. Вата не вата, тополиный пух – не тополиный пух.
А ведь хочется ответить: «Да»?
Да?
Опять прожилки и трещинки – но они теперь не янтарные, они серо-синие. Они на стекле. Грудь вдыхает воздух – он сильно прокуренный, а рука толкает дверь.
Ты доиграешься, дурочка. Что ты себе на-воображала?
И в этот момент в груди начинает прибывать. Это словно дождь, который пузырит лужи. Он наконец пришел, этот спасительный ливень, влага все выше и выше, вот она затопила весело бурлящие легкие, насытила водоросли бронхов, вступила в горло. Скорее! Туда, где спят слова, которые нужно оплодотворить голосом.
И вот по ветвям звуков побежали соки, почки слов набухли, из них полезли листья вечернего леса, и это было так, словно она видела страшный сон и хотела закричать, чтобы проснуться. И даже долго беззвучно кричала словами.
А теперь сказала звуками: «Сука».
И очнулась.
Она сидела в деревенской комнате, слева от нее сидел Иван Григорьевич, напротив стоял Степан. Раздался звук разбитого стекла – это упал стакан, который Иван Григорьевич задел рукой, когда поворачивался.
И тут же фигура у печки словно бы взорвалась и разлетелась на части. Иван Григорьевич даже не понял, что произошло, зато его выученное тело среагировало моментально – он бросился наперерез Степану, повалил его своей тяжестью: прижал к полу и руку, откинутую в сторону, и вялую дрожащую грудь, и голову прижал – ухом к половицам. На него пахнуло перегаром.
Степан даже не делал попыток освободиться, он только сильно дрожал. Что это была за дрожь! Ивана Григорьевича подбрасывало, такая она была сильная.
– Вы арестованы, Степан, – повторял Турчанинов. – Сумасшедший алкоголик, вы меня самого чуть с ума не свели!
– Она жива! – шипел Горбачев. – Господи, Лола! Я ничего ей не сделаю, мне нужно с ней поговорить!
– Это Марина Королева!
– Она сказала, что любила его! Она призналась!
– Да, я его любила, – повторила Марина. – Я вспомнила.
– Кого? Сергеева? – с пола спросил Турчанинов.
Дрожь под ним стала мягче, Степан теперь дышал мелко, кажется, даже скулил.
Иван Григорьевич подождал немного, потом ослабил давление. Степан лежал на полу, не двигаясь. Турчанинов встал, вполголоса выругался.
– Дело не в отце! – зло сказал он. – Теперь все понятно. Марина тоже влюбилась в этого синеглазого. Ну еще бы! Он преподаватель, она студентка. Он – жиголо, она – богачка. Вот он и засомневался. Зачем тянуть деньги с жены миллионера, если можно охмурить дочь? Их отношения – единственное, чего не знала Лола. Поэтому и вы, Степан, не узнали. Ну какой этот Сергеев подлец! Я вам даже благодарен за то, что вы его прикончили.
Степан лежал на полу и плакал навзрыд. Марина сидела за столом, прикрыв лицо рукой. Теперь она видела лес, и видела двух человек, стоящих недалеко друг от друга. Они не обнимались, а просто стояли и смотрели на нее.
«Может, я это все придумала? – почти равнодушно думала она. – И эту любовь, не дающую мне дышать, и эту ненависть, холодно струящуюся по спине? Почему они стоят так картинно, именно так, как всегда стоят покойники в фильмах? Может, это и есть кадр из какого-то фильма?»
Но впервые с момента пробуждения она смогла отделить от себя ту, другую. Марина пока не видела ее в подробностях, влажные сумерки окутали ее лицо и фигуру, но эта женщина, какой бы она ни была на самом деле, теперь все-таки стояла поодаль.
Было ясно, что она и не выйдет из тьмы, она постоит еще – беспечально и бездумно – после чего скроется в лесу навсегда.
Тем временем в комнате что-то происходило. Кажется, Степан встал, прошел к баку с водой. Стукнул стакан о металлическую стенку. Турчанинов тяжело, как старик, сел за стол рядом с ней.
– Как вы? – Он осторожно коснулся ее локтя.
Марина убрала руку от лица.
Зашумела машина, ее звук приблизился и остановился совсем рядом. Потом еще одна машина, потом еще одна. Степан посмотрел в окно.
– Там даже врачи… Врачи в Рвачах. Настоящая скороговорка… Врачи-то зачем?
– Как же вы могли продолжать преследовать Лолу, если лично убили ее тридцатого апреля? – Турчанинов вздохнул. – Без врачей теперь не обойтись. Вы сумасшедший, Степан.
– Нет! Я не сумасшедший! Вы бы так же повели себя на моем месте! Я подумал, что это была белая горячка. По телевизору сказали, что дочь Королева очнулась. Потом я поехал в клинику и подслушал разговор Сергеева с Лолой. Все указывало на то, что у них получилось, а наша… драка… приснилась мне по пьяни.
У Турчанинова зазвонил телефон. Он поднес его к уху, сказал: «Подожди еще пару минут», положил трубку в карман – к пистолету.
– Одного не могу понять, – произнес он, – как мог Сергеев разговаривать с Лолой в тот день? Почему он решил, что Лола может там лежать? Он что-то говорил об этом? Когда вы к нему пришли.
– Нет, но я могу представить его состояние. Тридцатого апреля Лола исчезла. Он ведь даже не знал, куда она поехала – она ему не говорила, что поедет ко мне посоветоваться. Он вообще не знал, что мы с ней иногда общаемся. Он уже тогда был уволен и не мог контролировать события. Потом появились вы…
– Первого мая…
– Да, наверное. А пятнадцатого Марина очнулась. Он искренне полагал, что она не может очнуться, и поэтому был потрясен. Он был подлым человеком, и как всякий подлец всех вокруг подозревал. Он думал, что Лола воспользовалась его планом, но нашла другого соучастника. Он даже подозревал вас: он сказал мне, что новый главный врач – вовсе не врач, а непонятно кто. Мол, он это понял из газет, и, наверное, его держат за дурака. Он сразу же перестал высовываться. Он хотел ее искать и боялся делать это, понимаете?
– Это вы звонили Марине с угрозами?
– Нет, я только звал ее во дворе… Ну, и поднялся на лестничную площадку… Мне было страшно, я хотел узнать, было это со мной или нет.
– Значит, по телефону угрожал он. Как вы нашли его?
– Я следил за ним после того, как встретил в клинике. Ехал за ним на машине. Так я узнал, где он живет.
– А как попали в квартиру?
– Я продолжал следить и даже устроился благоустраивать двор.
– Назвавшись Михаилом Королевым.
– Не знаю, зачем я это сделал… Когда настал удобный момент, я вышел из подсобки и сказал ему, что я бывший Лолин муж. Он немного удивился и пригласил меня в квартиру. У меня с собой были инструменты. Молоток… Когда он понял, что я знаю про их план, он стал кричать, что это было нереальное дело, зачем-то достал Маринины бумаги. Я хотел понять: получилось у них или нет. А он сам это хотел понять! Тут ему кто-то позвонил, и он спросил в трубку про Испанию. Тогда я понял, что Лола говорила правду. У них была версия на случай, если подмена произойдет успешно. Я ее спросил: «А ты-то куда денешься?» Она ответила: «Якобы в Испанию уеду». «А почему в Испанию?» «У Андрея там друзья живут в Барселоне, они иногда звонят, будет казаться, что это я звоню». Он спросил про Испанию, и я сказал, что это последнее доказательство.
– И вы убили его.
– И я убил его, – мягко произнес Степан. – Мне надо было сделать это еще десять лет назад: в темной пустой лаборатории, где я их впервые застукал. Народ всегда прав, так и надо делать. Все равно ведь убил? Так лучше бы тогда. Она была бы жива, по крайней мере.
– Ее вы убили случайно?
– Нет, что вы. Сознательно.
– Зачем вы взяли его мобильный телефон?
– Я продолжал сомневаться. Думал, что она позвонит.
– Для этого же вы преследовали Марину?
– Да. Я делал вид, что работаю в ее дворе, меня даже в подъезд пускали. Я хотел, чтобы она себя выдала, если это она.
– Зачем взяли бумаги?
– Я думал, там что-то будет. Я ничего в них не разобрал. Они здесь, в шкафу…
– Но сейчас вы понимаете, что по-настоящему убили Лолу?
Степан обернулся и растерянно посмотрел Турчанинову в глаза.
– Я надеюсь, что ваши люди найдут ее, – прошептал он.
– Здесь, в лесу?
– Да.
В сенях уже топали, в комнату входили люди, а друг Ивана Григорьевича сердито выговаривал ему, показывая, что на печи лежит нож. Турчанинов приобнял Марину, тихо сказал ей: «Все кончено, все будет хорошо», – и старался не смотреть на Степана. Это так странно на самом деле – арестовывать человека с такой фамилией. Хорошо еще, что он не Путин.
37
Через два часа ее нашли. Место указал Степан: он очень волновался и, как показалось Ивану Григорьевичу, надеялся. На что?
Турчанинов попытался поставить себя на его место, и у него получились два одинаково убедительных варианта.
Надеялся ли на то, что в хвойной темноте, за пнем, на глубине полутора метров никого нет, и это Лола сейчас сидит в его доме – уродливая и заплаканная. Пусть уродливая, пусть заплаканная – лишь бы живая. Она заплатила за свое богатство, и пусть теперь радуется, только без него, без Сергеева.
Или надеялся, что она навсегда осталась красивой, лживой, легкомысленной, и даже умерла так, как и следует умирать женщине с ее характером.
«Лола, прости меня за то, что я с тобой сделал».
… Степана увезли, в дверях появился друг Турчанинова и позвал его жестом. Иван Григорьевич вышел в сени.
– Экспертизу надо делать, – вполголоса сказал друг. – Там эти… видимо, животные какие-то разрыли.
Турчанинов вздрогнул.
– Придурка этого надо обследовать, – продолжил друг. – Подозрительно спокойный… А что у него с мордой?
– Елозил по известке.
– Придурки-то боль не чувствуют. Что-нибудь новое рассказал?
– Все, как мы с тобой и предполагали. Правда, еще один аспект открылся. Марина вроде вспомнила, что знала Сергеева и была влюблена в него. Как ты думаешь, могло такое быть?
Друг поразмышлял немного.
– Почему нет? Он красивый парень, а она завидная невеста. Возможно, Марина и не за отца мстила. Ревность – это более логично. Впрочем, правды нам уже не узнать. Даже если она все вспомнит, вряд ли расскажет… Ну что? Собирайтесь, ребятам надо еще дом обыскать.
Из сеней Иван Григорьевич крикнул Марине, и вскоре она тоже вышла на крыльцо, где они курили.
– Эти животные… – с усилием произнесла она. – А не может так быть, что это… Ну, не она, короче.
– То есть, что вы – Лола? – сердито спросил Турчанинов. – Слушайте, Марина, я вам хочу открыть одну вещь о мире.
– Которую я забыла? – она слабо улыбнулась, а друг взглянул на него с любопытством, ожидая продолжения.
– Которую вы не знали, потому что были слишком молоды. Искать себя – это нормально. Этим занимаются и безо всякой амнезии. Я вон пять лет назад стал начальником охраны санатория, с тех пор думаю: моя двадцатилетняя работа в милиции – она мне приснилась? Был ли я следователем, вообще?
– Был, и хорошим, – заметил друг.
– Так что не ломайте голову и не ищите того, чего не теряли. Вы Марина Королева, и уже одно это даст вам богатую пищу для поисков.
– Да уж, я думала, она другая… Голова кружится… Пойду в машину.
– Забавная девчонка, – сказал друг, когда она села в машину. – Я думал, она на рожу будет страшнее. А так ничего – жить можно… Значит, говоришь, работа в милиции тебе приснилась? Бессовестный ты тип!
– Начинается! Ладно, мы поехали.
– Ты нас-то не забывай. А то звонишь, только когда что-то надо.
– Здрасьте! – обиделся Иван Григорьевич. – А кто тебя с днем рождения раньше всех поздравил? Ты меня только в десять вечера поздравил, а я тебя – в восемь утра!
– И что? Какая разница? – изумился друг. Он был заводной, разыгрывать его было одно удовольствие. – Шутишь? Нашел место.
Обратно они ехали по пустой половине дороги.
Турчанинов завез Марину в клинику, поехал домой. Он вел машину, задумавшись, и вдруг на очередном светофоре осознал, что едет по улице Волгина и именно сейчас проезжает свою школу милиции.
Он очень обрадовался, увидев места, в которых давным-давно не был. Как все застроено! Турчанинов повернул направо, остановился у нового кирпичного дома, вышел из машины. Потоптался, разминая ноги, покрутил головой.
Вот здесь они сидели на лавочке и целовались. Потом жена сказала, что их видят, и они решили пройти еще дальше. Из-под ног выпрыгивали лягушки, а по этой дороге бежал ежик.
Теперь здесь было оживленное движение, машины шли непрерывным потоком, со всех сторон стояли дома.
Он прошел еще немного, завернул за угол недостроенного дома и остановился, приоткрыв рот.
Каким-то чудом среди всех этих новостроек сохранился кусочек того поля. Это было точно оно: сжавшееся до размеров детской площадки, но такое же, как и раньше! На нем рос тысячелистник, пахло полынью и клевером. Это был тот тысячелистник, те полынь и клевер, которые встречали его двадцать пять лет назад.
Иван Григорьевич сделал осторожный шаг и почувствовал под ногами теплую упругость травы; он присел на бордюр, сорвал травинку, сжал ее зубами. Стебель был уже сухим, но до сих пор вкусным.
Неожиданно темная маленькая площадка перед ним стала расползаться во все стороны, как огромное одеяло, накрывающее дома, дорогу, шумы, свет.
И снова не было пределов, исчезли звуки, а температура воздуха стала неощутима. Перед ним было поле его памяти.
«Сегодня я пустое, – словно бы говорило оно. – Но ты не бойся этой пустоты. Этим вечером ты хозяин – так заселяй меня только лучшими! Приглашай любимых, зови избранных, не пугайся мертвых или тех, кого никогда не было. Они все равны в моем теплом лоне. Ах, какая замечательная вечеринка нам сегодня предстоит!»
Потом он поднял голову и подумал о том, что ведь и он сегодня гость на чьих-то вечеринках, и ему есть место в чужой памяти. Ну а над всеми этими маленькими полями расстилается бесконечное, утыканное звездами черное поле, осознать бесконечность которого нельзя, но которое можно бесконечно любить.
Удивительное дело: в эту самую минуту на то же самое небо смотрела Марина Королева. Она стояла у окна, и ей казалось, что она очнулась только сегодня.
Это сегодня черный цвет сменился белым, а теперь опять стал черным.
Но каким другим черным!
И от чего же зависит эта разница? Над ее головой была густая, лучистая темнота, такая живая, что Маринина рука, опирающаяся на раму и залитая лунным светом, казалась по сравнению с этой темнотой куском камня.
Но ведь и внутренняя ее темнота теперь была живая. Теперь верилось, что все воспоминания, даже те, что веками хранятся в длинных скрученных в спирали цепочках и принадлежат не ей, а отцу, бабушке, бесчисленным рядам других родственников, – все они находятся в ней, и когда-нибудь их можно будет разбудить.
«Какая потрясающая наука – медицина! – вдруг подумала она. – Это ж надо быть такой дурой, чтобы захотеть бросить медицинский из-за какой-то там парочки, обнимающейся у трансформаторной будки. Как хочется быть врачом».
Появляется искушение предположить, что эта ее мысль тихонько поднялась над ее головой и стала двигаться вверх – невидимо, но неуклонно. Возможно, что где-то, очень высоко, она была воспринята с благосклонной улыбкой и немедленно приобщена к делу.
Узор судьбы, казавшийся ледяным, вдруг ожил, его линии потеплели, вспыхнули и стали вначале осторожно, а затем все более смело вычерчивать новый орнамент.
Турчанинов попытался поставить себя на его место, и у него получились два одинаково убедительных варианта.
Надеялся ли на то, что в хвойной темноте, за пнем, на глубине полутора метров никого нет, и это Лола сейчас сидит в его доме – уродливая и заплаканная. Пусть уродливая, пусть заплаканная – лишь бы живая. Она заплатила за свое богатство, и пусть теперь радуется, только без него, без Сергеева.
Или надеялся, что она навсегда осталась красивой, лживой, легкомысленной, и даже умерла так, как и следует умирать женщине с ее характером.
«Лола, прости меня за то, что я с тобой сделал».
… Степана увезли, в дверях появился друг Турчанинова и позвал его жестом. Иван Григорьевич вышел в сени.
– Экспертизу надо делать, – вполголоса сказал друг. – Там эти… видимо, животные какие-то разрыли.
Турчанинов вздрогнул.
– Придурка этого надо обследовать, – продолжил друг. – Подозрительно спокойный… А что у него с мордой?
– Елозил по известке.
– Придурки-то боль не чувствуют. Что-нибудь новое рассказал?
– Все, как мы с тобой и предполагали. Правда, еще один аспект открылся. Марина вроде вспомнила, что знала Сергеева и была влюблена в него. Как ты думаешь, могло такое быть?
Друг поразмышлял немного.
– Почему нет? Он красивый парень, а она завидная невеста. Возможно, Марина и не за отца мстила. Ревность – это более логично. Впрочем, правды нам уже не узнать. Даже если она все вспомнит, вряд ли расскажет… Ну что? Собирайтесь, ребятам надо еще дом обыскать.
Из сеней Иван Григорьевич крикнул Марине, и вскоре она тоже вышла на крыльцо, где они курили.
– Эти животные… – с усилием произнесла она. – А не может так быть, что это… Ну, не она, короче.
– То есть, что вы – Лола? – сердито спросил Турчанинов. – Слушайте, Марина, я вам хочу открыть одну вещь о мире.
– Которую я забыла? – она слабо улыбнулась, а друг взглянул на него с любопытством, ожидая продолжения.
– Которую вы не знали, потому что были слишком молоды. Искать себя – это нормально. Этим занимаются и безо всякой амнезии. Я вон пять лет назад стал начальником охраны санатория, с тех пор думаю: моя двадцатилетняя работа в милиции – она мне приснилась? Был ли я следователем, вообще?
– Был, и хорошим, – заметил друг.
– Так что не ломайте голову и не ищите того, чего не теряли. Вы Марина Королева, и уже одно это даст вам богатую пищу для поисков.
– Да уж, я думала, она другая… Голова кружится… Пойду в машину.
– Забавная девчонка, – сказал друг, когда она села в машину. – Я думал, она на рожу будет страшнее. А так ничего – жить можно… Значит, говоришь, работа в милиции тебе приснилась? Бессовестный ты тип!
– Начинается! Ладно, мы поехали.
– Ты нас-то не забывай. А то звонишь, только когда что-то надо.
– Здрасьте! – обиделся Иван Григорьевич. – А кто тебя с днем рождения раньше всех поздравил? Ты меня только в десять вечера поздравил, а я тебя – в восемь утра!
– И что? Какая разница? – изумился друг. Он был заводной, разыгрывать его было одно удовольствие. – Шутишь? Нашел место.
Обратно они ехали по пустой половине дороги.
Турчанинов завез Марину в клинику, поехал домой. Он вел машину, задумавшись, и вдруг на очередном светофоре осознал, что едет по улице Волгина и именно сейчас проезжает свою школу милиции.
Он очень обрадовался, увидев места, в которых давным-давно не был. Как все застроено! Турчанинов повернул направо, остановился у нового кирпичного дома, вышел из машины. Потоптался, разминая ноги, покрутил головой.
Вот здесь они сидели на лавочке и целовались. Потом жена сказала, что их видят, и они решили пройти еще дальше. Из-под ног выпрыгивали лягушки, а по этой дороге бежал ежик.
Теперь здесь было оживленное движение, машины шли непрерывным потоком, со всех сторон стояли дома.
Он прошел еще немного, завернул за угол недостроенного дома и остановился, приоткрыв рот.
Каким-то чудом среди всех этих новостроек сохранился кусочек того поля. Это было точно оно: сжавшееся до размеров детской площадки, но такое же, как и раньше! На нем рос тысячелистник, пахло полынью и клевером. Это был тот тысячелистник, те полынь и клевер, которые встречали его двадцать пять лет назад.
Иван Григорьевич сделал осторожный шаг и почувствовал под ногами теплую упругость травы; он присел на бордюр, сорвал травинку, сжал ее зубами. Стебель был уже сухим, но до сих пор вкусным.
Неожиданно темная маленькая площадка перед ним стала расползаться во все стороны, как огромное одеяло, накрывающее дома, дорогу, шумы, свет.
И снова не было пределов, исчезли звуки, а температура воздуха стала неощутима. Перед ним было поле его памяти.
«Сегодня я пустое, – словно бы говорило оно. – Но ты не бойся этой пустоты. Этим вечером ты хозяин – так заселяй меня только лучшими! Приглашай любимых, зови избранных, не пугайся мертвых или тех, кого никогда не было. Они все равны в моем теплом лоне. Ах, какая замечательная вечеринка нам сегодня предстоит!»
Потом он поднял голову и подумал о том, что ведь и он сегодня гость на чьих-то вечеринках, и ему есть место в чужой памяти. Ну а над всеми этими маленькими полями расстилается бесконечное, утыканное звездами черное поле, осознать бесконечность которого нельзя, но которое можно бесконечно любить.
Удивительное дело: в эту самую минуту на то же самое небо смотрела Марина Королева. Она стояла у окна, и ей казалось, что она очнулась только сегодня.
Это сегодня черный цвет сменился белым, а теперь опять стал черным.
Но каким другим черным!
И от чего же зависит эта разница? Над ее головой была густая, лучистая темнота, такая живая, что Маринина рука, опирающаяся на раму и залитая лунным светом, казалась по сравнению с этой темнотой куском камня.
Но ведь и внутренняя ее темнота теперь была живая. Теперь верилось, что все воспоминания, даже те, что веками хранятся в длинных скрученных в спирали цепочках и принадлежат не ей, а отцу, бабушке, бесчисленным рядам других родственников, – все они находятся в ней, и когда-нибудь их можно будет разбудить.
«Какая потрясающая наука – медицина! – вдруг подумала она. – Это ж надо быть такой дурой, чтобы захотеть бросить медицинский из-за какой-то там парочки, обнимающейся у трансформаторной будки. Как хочется быть врачом».
Появляется искушение предположить, что эта ее мысль тихонько поднялась над ее головой и стала двигаться вверх – невидимо, но неуклонно. Возможно, что где-то, очень высоко, она была воспринята с благосклонной улыбкой и немедленно приобщена к делу.
Узор судьбы, казавшийся ледяным, вдруг ожил, его линии потеплели, вспыхнули и стали вначале осторожно, а затем все более смело вычерчивать новый орнамент.