Чехов Антон Павлович. Рассказы

-- Говорят, что нет поганей и хуже на свете, как нечистая сила, а я так
понимаю, ваше высокоблагородие, что нечистая сила самая образованная. У
черта, извините, копыта и хвост сзади, да зато у него в голове больше ума,
чем у иного студента.
-- Люблю за такие слова,-- сказал польщенный заказчик.-- Спасибо,
сапожник! Что же ты хочешь?
И сапожник, не теряя времени, стал жаловаться на свою судьбу. Он начал
с того, что с самого детства он завидовал богатым. Ему всегда было обидно,
что не все люди одинаково живут в больших домах и ездят на хороших лошадях.
Почему, спрашивается, он беден? Чем он хуже Кузьмы Лебедкина из Варшавы, у
которого собственный дом и жена ходит в шляпке? У него такой же нос, такие
же руки, ноги, голова, спина, как у богачей, так почему же он обязан
работать, когда другие гуляют? Почему он женат на Марье, а не на даме, от
которой пахнет духами? В домах богатых заказчиков ему часто приходится
видеть красивых барышень, но они не обращают на него никакого внимания и
только иногда смеются и шепчут друг другу: "Какой у этого сапожника красный
нос!" Правда, Марья хорошая, добрая, работящая баба, но ведь она
необразованная, рука у нее тяжелая и бьется больно, а когда приходится
говорить при ней о политике или о чем-нибудь умном, то она вмешивается и
несет ужасную чепуху.
-- Что же ты хочешь? -- перебил его заказчик.
-- А я прошу, ваше высокоблагородие, Черт Иваныч, коли ваша милость,
сделайте меня богатым человеком!
-- Изволь. Только ведь за это ты должен отдать мне свою душу! Пока
петухи еще не запели, иди и подпиши вот на этой бумажке, что отдаешь мне
свою душу.
-- Ваше высокоблагородие! -- сказал Федор вежливо.-- Когда вы мне
головки заказывали, я не брал с вас денег вперед. Надо сначала заказ
исполнить, а потом уж деньги требовать.
-- Ну, ладно!-- согласился заказчик. В ступке вдруг вспыхнуло яркое
пламя, повалил густой розовый дым и завоняло жжеными перьями и серой. Когда
дым рассеялся, Федор протер глаза и увидел, что он уже не Федор и не
сапожник, а какой-то другой человек, в жилетке и с цепочкой, в новых брюках,
и что сидит он в кресле за большим столом. Два лакея подавали ему кушанья,
низко кланялись и говорили:
-- Кушайте на здоровье, ваше высокоблагородие! Какое богатство! Подали
лакеи большой кусок жареной баранины и миску с огурцами, потом принесли на
сковороде жареного гуся, немного погодя -- вареной свинины с хреном. И как
все это благородно, политично! Федор ел и перед каждым блюдом выпивал по
большому стакану отличной водки, точно генерал какой-нибудь или граф. После
свинины подали ему каши с гусиным салом, потом яичницу со свиным салом и
жареную печенку, и он все ел и восхищался. Но что еще? Еще подали пирог с
луком и пареную репу с квасом. "И как это господа не полопаются от такой
еды!"--думал он. В заключение подали большой горшок с медом. После обеда
явился черт в синих очках и спросил, низко кланяясь:
-- Довольны ли вы обедом, Федор Пантелеич? Но Федор не мог выговорить
ни одного слова, так его распирало после обеда. Сытость была неприятная,
тяжелая, и, чтобы развлечь себя, он стал осматривать сапог на своей левой
ноге.
-- За такие сапоги я меньше не брал, как семь с полтиной. Какой это
сапожник шил? -- спросил он.
-- Кузьма Лебедкин,-- ответил лакей.
-- Позвать его, дурака!
Скоро явился Кузьма Лебедкин из Варшавы. Он остановился в почтительной
позе у двери и спросил:
-- Что прикажете, ваше высокоблагородие?
-- Молчать! -- крикнул Федор и топнул ногой.-- Не смей рассуждать и
помни свое сапожницкое звание, какой ты человек есть! Болван! Ты не умеешь
сапогов шить! Я тебе всю харю побью! Ты зачем пришел?
-- За деньгами-с.
-- Какие тебе деньги? Вон! В субботу приходи! Человек, дай ему в шею!
Но тотчас же он вспомнил, как над ним самим мудрили заказчики, и у него
стало тяжело на душе, и чтобы развлечь себя, он вынул из кармана толстый
бумажник и стал считать свои деньги. Денег было много, но Федору хотелось
еще больше. Бес в синих очках принес ему другой бумажник, потолще, но ему
захотелось еще больше, и чем дольше он считал, тем недовольнее становился.
Вечером нечистый привел к нему высокую, грудастую барыню в красном
платье и сказал, что это его новая жена. До самой ночи он все целовался с
ней и ел пряники. А ночью лежал он на мягкой, пуховой перине, ворочался с
боку на бок и никак не мог уснуть. Ему было жутко.
-- Денег много,-- говорил он жене,-- того гляди воры заберутся. Ты бы
пошла со свечкой поглядела! Всю ночь не спал он и то и дело вставал, чтобы
взглянуть, цел ли сундук. Под утро надо было идти в церковь к утрене. В
церкви одинаковая честь всем, богатым и бедным. Когда Федор был беден, то
молился в церкви так: "Господи, прости меня, грешного!" То же самое говорил
он и теперь, ставши богатым. Какая же разница? А после смерти богатого
Федора закопают не в золото, не в алмазы, а в такую же черную землю, как и
последнего бедняка. Гореть Федор будет в том же огне, где и сапожники.
Обидно все это казалось Федору, а тут еще во всем теле тяжесть от обеда и
вместо молитвы в голову лезут разные мысли о сундуке с деньгами, о ворах, о
своей проданной, загубленной душе.
Вышел он из церкви сердитый. Чтоб прогнать нехорошие мысли, он, как
часто это бывало раньше, затянул во все горло песню. Но только что он начал,
как к нему подбежал городовой и сказал, делая под козырек:
-- Барин, нельзя господам петь на улице! Вы не сапожник!
Федор прислонился спиной к забору и стал думать:
чем бы развлечься?
-- Барин! -- крикнул ему дворник.-- Не очень-то на забор напирай, шубу
запачкаешь!
Федор пошел в лавку и купил себе самую лучшую гармонию, потом шел по
улице и играл. Все прохожие указывали на него пальцами и смеялись.
-- А еще тоже барин! -- дразнили его извозчики.-- Словно сапожник
какой...
-- Нешто господам можно безобразить? -- сказал ему городовой.-- Вы бы
еще в кабак пошли!
-- Барин, подайте милостыньки Христа ради! -- вопили нищие, обступая
Федора со всех сторон.-- Подайте!
Раньше, когда он был сапожником, нищие не обращали на него никакого
внимания, теперь же они не давали ему проходу.
А дома встретила его новая жена, барыня, одетая в зеленую кофту и
красную юбку. Он хотел приласкать ее и уже размахнулся, чтобы дать ей раза в
спину, но она сказала сердито:
-- Мужик! Невежа! Не умеешь обращаться с барынями! Коли любишь, то
ручку поцелуй, а драться не дозволю.
"Ну, жизнь анафемская! -- подумал Федор.-- Живут люди! Ни тебе песню
запеть, ни тебе на гармонии, ни тебе с бабой поиграть... Тьфу!"
Только что он сел с барыней пить чай, как явился нечистый в синих очках
и сказал:
-- Ну, Федор Пантелеич, я свое соблюл в точности. Теперь вы подпишите
бумажку и пожалуйте за мной. Теперь вы знаете, что значит богато жить, будет
с вас!
И потащил Федора в ад, прямо в пекло, и черти слетались со всех сторон
и кричали:
-- Дурак! Болван! Осел!
В аду страшно воняло керосином, так что можно было задохнуться.
И вдруг все исчезло. Федор открыл глаза и увидел свой стол, сапоги и
жестяную лампочку. Ламповое стекло было черно, и от маленького огонька на
фитиле валил вонючий дым, как из трубы. Около стоял заказчик в синих очках и
кричал сердито:
-- Дурак! Болван! Осел! Я тебя проучу, мошенника! Взял заказ две недели
тому назад, а сапоги до сих пор не готовы! Ты думаешь, у меня есть время
шляться к тебе за сапогами по пяти раз на день? Мерзавец! Скотина!
Федор встряхнул головой и принялся за сапоги. Заказчик еще долго
бранился и грозил. Когда он, наконец, успокоился, Федор спросил угрюмо:
-- А чем вы, барин, занимаетесь?
-- Я приготовляю бенгальские огни и ракеты. Я пиротехник.
Зазвонили к утрене. Федор сдал сапоги, получил деньги и пошел в
церковь.
По улице взад и вперед сновали кареты и сани с медвежьими полостями. По
тротуару вместе с простым народом шли купцы, барыни, офицеры... Но Федор уж
не завидовал и не роптал на свою судьбу. Теперь ему казалось, что богатым и
бедным одинаково дурно. Одни имеют возможность ездить в карете, а другие --
петь во все горло песни и играть на гармонике, а в общем всех ждет одно и то
же, одна могила, и в жизни нет ничего такого, за что бы можно было отдать
нечистому хотя бы малую часть своей души.

ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ

На самом краю села Мироносицкого, в сарае старосты Прокофия,
расположились на ночлег запоздавшие охотники. Их было только двое:
ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин. У Ивана Иваныча
была довольно странная, двойная фамилия -- Чимша-Гималайский, которая совсем
не шла ему, и его во всей губернии звали просто по имени и отчеству; он жил
около города на конском заводе и приехал теперь на охоту, чтобы подышать
чистым воздухом. Учитель же гимназии Буркин каждое лето гостил у графов П. и
в этой местности давно уже был своим человеком.
Не спали. Иван Иваныч, высокий худощавый старик с длинными усами, сидел
снаружи у входа и курил трубку; его освещала луна. Буркин лежал внутри на
сене, и его не было видно в потемках.
Рассказывали разные истории. Между прочим, говорили о том, что жена
старосты, Мавра, женщина здоровая и неглупая, во всю свою жизнь нигде не
была дальше своего родного села, никогда не видела ни города, ни железной
дороги, а в последние десять лет все сидела за печью и только по ночам
выходила на улицу.
-- Что же тут удивительного! -- сказал Буркин.-- Людей, одиноких по
натуре, которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою
скорлупу, на этом свете немало. Быть может, тут явление атавизма,
возвращение к тому времени, когда предок человека не был еще общественным
животным и жил одиноко в своей берлоге, а может быть, это просто одна из
разновидностей человеческого характера,-- кто знает? Я не естественник, и не
мое дело касаться подобных вопросов; я только хочу сказать, что такие люди,
как Мавра, явление не редкое. Да вот, недалеко искать, месяца два назад умер
у нас в городе некий Беликов, учитель греческого языка, мой товарищ. Вы о
нем слышали, конечно. Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень
хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто
на вате. И зонтик у него был в чехле и часы в чехле из серой замши, и когда
вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в
чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал
его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал
ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх. Одним
словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление
окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил
бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его,
пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы
оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил
прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал,
были для него в сущности те же калоши и зонтик, куда он прятался от
действительной жизни.
-- О, как звучен, как прекрасен греческий язык! -- говорил он со
сладким выражением, и, как бы в доказательство своих слов, прищуривал глаза
и, подняв палец, произносил: -- Антропос!
И мысль свою Беликов также старался запрятать в футляр. Для него были
ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь.
Когда в циркуляре запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов
вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было
для него ясно, определенно; запрещено -- и баста. В разрешении же и
позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то
недосказанное и смутное. Когда в
городе разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он
покачивал головой и говорил тихо:
-- Оно, конечно, так-то так, все это прекрасно, да как бы чего не
вышло.
Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его
в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал
на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, пли
видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и все
говорил, как бы чего не вышло. А на педагогических советах он просто угнетал
нас своею осторожностью, мнительностью и своими чисто футлярными
соображениями насчет того, что вот-де в мужской и женской гимназиях молодежь
ведет себя дурно, очень шумит в классах,-- ах, как бы не дошло до
начальства, ах, как бы чего не вышло,-- и что если б из второго класса
исключить Петрова, а из четвертого -- Егорова, то было бы очень хорошо. И
что же? Своими вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном, маленьком
лице,-- знаете, маленьком лице, как у хорька,-- он давил нас всех, и мы
уступали, сбавляли Петрову и Егорову балл по поведению, сажали их под арест
и в конце концов исключали и Петрова и Егорова. Было у него странное
обыкновение -- ходить по нашим квартирам. Придет к учителю, сядет и молчит,
и как будто что-то высматривает. Посидит этак, молча, час-другой и уйдет.
Это называлось у него "поддерживать добрые отношения с товарищами", и,
очевидно, ходить к нам и сидеть было для него тяжело, и ходил он к нам
только потому, что считал это своею товарищескою обязанностью. Мы, учителя,
боялись его. И даже директор боялся. Вот подите же, наши учителя народ все
мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однакоже
этот человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю
гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по
субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и
духовенство стеснялось при нем кушать скоромное и
играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние
десять -- пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко
говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать
бедным, учить грамоте...
Иван Иваныч, желая что-то сказать, кашлянул, но сначала закурил трубку,
поглядел на луну и потом уже сказал с расстановкой:
-- Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных там
Боклей и прочее, а вот подчинились же, терпели... То-то вот оно и есть.
-- Беликов жил в том же доме, где и я,-- продолжал Буркин,-- в том же
этаже, дверь против двери, мы часто виделись, и я знал его домашнюю жизнь. И
дома та же история: халат, колпак, ставни, задвижки, целый ряд всяких
запрещений, ограничений, и -- ах, как бы чего не вышло! Постное есть вредно,
а скоромное нельзя, так как, пожалуй, скажут, что Беликов не исполняет
постов, и он ел судака на коровьем масле,-- пища не постная, но и нельзя
сказать, чтобы скоромная. Женской прислуги он не держал из страха, чтобы о
нем не думали дурно,, а держал повара Афанасия, старика лет шестидесяти,
нетрезвого и полоумного, который когда-то служил в денщиках и умел кое-как
стряпать. Этот Афанасий стоял обыкновенно у двери, скрестив руки, и всегда
бормотал одно и то же с глубоким вздохом:
-- Много уж их нынче развелось!
Спальня у Беликова была маленькая, точно ящик, кровать была с пологом.
Ложась спать, он укрывался с головой; было жарко, душно, в закрытые двери
стучался ветер, в печке гудело; слышались вздохи из кухни, вздохи
зловещие...
И ему было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего не вышло, как бы
его не зарезал Афанасий, как бы не забрались воры, и потом всю ночь видел
тревожные сны, а утром, когда мы вместе шли в гимназию, был скучен, бледен,
и было видно, что многолюдная гимназия, в которую он шел, была страшна,
противна всему существу ею и что идти рядом со мной ему, человеку по натуре
одинокому, было тяжко.
-- Очень уж шумят у нас в классах,-- говорил он,
как бы стараясь отыскать объяснение своему тяжелому чувству.-- Ни на
что не похоже.
И этот учитель греческого языка, этот человек в футляре, можете себе
представить, едва не женился.
Иван Иваныч быстро оглянулся в сарай и сказал:
-- Шутите!
-- Да, едва не женился, как это ни странно. Назначили к нам нового
учителя истории и географии, некоего Коваленка, Михаила Саввича, из хохлов.
Приехал он не один, а с сестрой Варенькой. Он молодой, высокий, смуглый, с
громадными руками, и по лицу видно, что говорит басом, и в самом деле, голос
как из бочки: бу-бу-бу... А она уже не молодая, лет тридцати, но тоже
высокая, стройная, чернобровая, краснощекая,-- одним словом, не девица, а
мармелад, и такая разбитная, шумная, все поет малороссийские романсы и
хохочет. Чуть что, так и зальется голосистым смехом: ха-ха-ха! Первое,
основательное знакомство с Коваленками у нас, помню, произошло на именинах у
директора. Среди суровых, напряженно скучных педагогов, которые и на
именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая А41родита возродилась из
пены: ходит подбоченясь, хохочет, поет, пляшет... Она спела с чувством "Виют
витры", потом еще романс, и еще, и всех нас очаровала,-- всех, даже
Беликова. Он подсел к ней и сказал. сладко улыбаясь:
-- Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает
древнегреческий.
Это польстило ей, и она стала рассказывать ему с чувством и
убедительно, что в Гадячском уезде у нее есть хутор, а на хуторе живет
мамочка, и там такие груши, такие дыни, такие кабаки! У хохлов тыквы
называются кабаками, а кабаки шинками, и варят у них борщ с красненькими и с
синенькими "такой вкусный! такой вкусный, что просто -- ужас!"
Слушали мы, слушали, и вдруг всех нас осенила одна и та же мысль.
-- А хорошо бы их поженить,-- тихо сказала мне директорша.
Мы все почему-то вспомнили, что наш Беликов т женат, и нам теперь
казалось странным, что мы до сих
пор как-то не замечали, совершенно упускали из виду такую важную
подробность в его жизни. Как вообще он относится к женщине, как он решает
для себя этот насущный вопрос? Раньше это не интересовало нас вовсе;
быть может, мы не допускали даже и мысли, что человек, который во
всякую погоду ходит в калошах и спит под пологом, может любить.
-- Ему давно уже за сорок, а ей тридцать...-- пояснила свою мысль
директорша.--Мне кажется, она бы за него пошла.
Чего только не делается у нас в провинции от скуки, сколько ненужного,
вздорного! И это потому, что совсем нг делается то, что нужно. Ну, вот, к
чему нам вдруг понадобилось женить этого Беликова, которого даже и
вообразить нельзя было женатым? Директорша, инспекторша и все наши
гимназические дамы ожили, даже похорошели, точно вдруг увидели цель жизни.
Директорша берет в театре ложу, и смотрим -- в ее ложе сидит Варенька с
этаким веером, сияющая, счастливая, и рядом с ней Беликов, маленький,
скрюченный, точно его из дому клещами вытащили. Я даю вечеринку, и дамы
требуют, чтобы я непременно пригласил и Беликова и Вареньку. Одним словом,
заработала машина. Оказалось, что Варенька не прочь была замуж. Жить ей у
брата было не очень-то весело, только и знали, 4-ю по целым дням спорили и
ругались. Вот вам сцена: идет Коваленко по улице, высокий, здоровый верзила,
в вышитой сорочке, чуб из-под фуражки падает на лоб; в одной руке пачка
книг, в другой толстая суковатая палка. За ним идет сестра, тоже с книгами.
-- Да ты же, Михайлик, этого не читал!--спорит она громко.-- Я же тебе
говорю, клянусь, ты не читал же этого вовсе!
-- А я тебе говорю, что читал! -- кричит Коваленко, гремя палкой по
тротуару.
-- Ах же, боже ж мой, Минчик! Чего же ты сердишься, ведь у нас же
разговор принципиальный.
-- А я тебе говорю, что я читал! -- кричит еще громче Коваленко.
А дома, как кто посторонний, так и перепалка. Такая жизнь, вероятно,
наскучила, хотелось своего угла, да
и возраст принять во внимание; тут уж перебирать некогда, выйдешь за
кого угодно, даже за учителя греческого языка. И то сказать, для большинства
наших барышень за кого ни выйти, лишь бы выйти. Как бы ни было, Варенька
стала оказывать нашему Беликову явную благосклонность.
А Беликов? Он и к Коваленку ходил так же, как к нам. Придет к нему,
сядет и молчит. Он молчит, а Варенька поет ему "Виют витры", или глядит на
него задумчиво своими темными глазами, или вдруг зальется:
-- Ха-ха-ха!
В любовных делах, а особенно в женитьбе, внушение играет большую роль.
Все -- и товарищи и дамы -- стали уверять Беликова, что он должен жениться,
что ему ничего больше не остается в жизни, как жениться;
все мы поздравляли его, говорили с важными лицами разные пошлости,
вроде того-де, что брак есть шаг серьезный; к тому же Варенька была не дурна
собой, интересна, она была до^ь статского советника и имела хутор, а
главное, это была первая женщина, которая отнеслась к нему ласково,
сердечно,-- голова у него закружилась, и он решил, что ему в самом деле
нужно жениться.
-- Вот тут бы и отобрать у него калоши и зонтик,-- проговорил Иван
Иваныч.
-- Представьте, это оказалось невозможным. Он поставил у себя на столе
портрет Вареньки и все ходил ко мне и говорил о Вареньке, о семейной жизни,
о том, что брак есть шаг серьезный, часто бывал у Коваленков, но образа
жизни не изменил нисколько. Даже наоборот, решение жениться подействовало на
него как-то болезненно, он похудел, побледнел и, казалось, еще глубже ушел в
свой футляр.
-- Варвара Саввишна мне нравится,-- говорил он мне со слабой кривой
улыбочкой,-- и я знаю, жениться необходимо каждому человеку, но... все это,
знаете ли, произошло как-то вдруг... Надо подумать.
-- Что же тут думать? -- говорю ему.-- Женитесь, вот и все.
-- Нет, женитьба -- шаг серьезный, надо сначала взвесить предстоящие
обязанности, ответственность...
чтобы потом чего не вышло. Это меня так беспокоит, я теперь все ночи не
сплю. И, признаться, я боюсь: у нее с братом какой-то странный образ мыслей,
рассуждают они как-то, знаете ли, странно, и характер очень бойкий.
Женишься, а потом чего доброго попадешь в какую-нибудь историю.
И он не делал предложения, все откладывал, к великой досаде директорши
и всех наших дам; все взвешивал предстоящие обязанности и ответственность и
между тем почти каждый день гулял с Варенькой, быть может думал, что это так
нужно в его положении, и приходил ко мне, чтобы поговорить о семейной жизни.
И, по всей вероятности, в конце концов он сделал бы предложение и совершился
бы один из тех ненужных, глупых браков, каких у нас от скуки и от нечего
делать совершаются тысячи, если бы вдруг не произошел kolossa-lische
Scandal. Нужно сказать, что брат Вареньки, Коваленко, возненавидел Беликова
с первого же дня знакомства и терпеть его не мог.
-- Не понимаю,-- говорил он нам, пожимая плечами,-- не понимаю, как вы
перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете
тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы
чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет,
как в полицейской будке. Нет, братцы, поживу с вами еще немного и уеду к
себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы
оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне.
Или он хохотал, хохотал до слез то басом, то тонким писклявым голосом и
спрашивал меня, разводя руками:
-- Шо он у меня сидить? Шо ему надо? Сидить и смотрить.
Он даже название дал Беликову "глитай абож паук". И, понятно, мы
избегали говорить с ним о том, что сестра его Варенька собирается на "абож
паука". И когда однажды директорша намекнула ему, что хорошо бы пристроить
его сестру за такого солидного, всеми уважаемого человека, как Беликов, то
он нахмурился и проворчал:
---- Не мое это дело. Пускай она выходит хоть за гадюку, а я не люблю в
чужие дела мешаться.
Теперь слушайте, что дальше. Какой-то проказник нарисовал карикатуру:
идет Беликов в калошах, в подсученных брюках, под зонтом, и с ним под руку
Варенька; внизу подпись: "Влюбленный антропос". Выражение схвачено,
понимаете ли, удивительно. Художник, должно быть, проработал не одну ночь,
так как все учителя мужской и женской гимназий, учителя семинарии, чиновники
-- все получили по экземпляру. Получил и Беликов. Карикатура произвела на
него самое тяжелое впечатление.
Выходим мы вместе из дому,-- это было как раз первое мая, воскресенье,
и мы все, учителя и гимназиcты, условились сойтись у гимназии и потом вместе
идти пешком за город в рощу,-- выходим мы, а он зеленый, мрачнее тучи.
-- Какие есть нехорошие, злые люди! -- проговорил он, и губы у него
задрожали.
Мне даже жалко его стало. Идем и вдруг, можете себе представить, катит
на велосипеде Коваленко, а за ним Варенька, тоже на велосипеде, красная,
заморенная, но веселая, радостная.
-- А мы,-- кричит она,-- вперед едем! Уже ж такая хорошая погода, такая
хорошая, что просто ужас!
И скрылись оба. Мой Беликов из зеленого стал белым и точно оцепенел.
Остановился и смотрит на меня...
-- Позвольте, что же это такое? -- спросил он.-- Или, быть может, меня
обманывает зрение? Разве преподавателям гимназии и женщинам прилично ездить
на велосипеде?
-- Что же тут неприличного? -- сказал я.-- И пусть катаются себе на
здоровье.
-- Да как же можно? -- крикнул он, изумляясь моему спокойствию.-- Что
вы говорите?!
И он был так поражен, что не захотел идти дальше и вернулся домой.
На другой день он все время нервно потирал руки и вздрагивал, и было
видно по лицу, что ему нехорошо. И с занятий ушел, что случилось с ним
первый раз в жизни. И не обедал. А под вечер оделся потеплее, хотя
да дворе стояла совсем летняя погода, и поплелся к Коваленкам. Вареньки
не было дома, застал он только брата.
-- Садитесь, покорнейше прошу,-- проговорил Коваленко холодно и