Страница:
Все же несколько всадников прорвались ко рву и пустили зажигательные стрелы, которые, очертив в воздухе дымящие полукруги, воткнулись в деревянные строения барского двора, вспыхнули прозрачными алыми цветами; но тут же по ним плеснули водой из десятков ведер, ушатов - смертоносные цветы завяли, выпустив из себя черные ядовитые змейки дыма.
Обратно татары от стен не ушли: вятчане расстреляли их из боевых луков.
Все это так быстро произошло, что Гришка не сделал ни одного выстрела.
Татары, посовещавшись, рассеялись, оставив небольшую группу. Ночью и они ушли.
Над селом, заслоненным деревьями и кустами, кое-где все еще виднелись тонкие струйки серого дыма.
Народ, до этого роптавший про себя, стал просить боярина выехать в Спасское - у некоторых остались там семьи, родные. Как ни убеждал боярин Гривцов, что еще опасно за крепостными стенами, люди пошли в село. И тогда, чтобы не было самовольства, боярин назначил главным над войском - тридцать конных и два десятка пеших воев - своего тиуна Ваську.
Выслав вперед ведомцев, боярское войско построилось полукольцом, двинулось в село.
Гришка с тяжелым луком и десятками стрел в кожаном колчане на боку вырвался на гнедой кобыле вперед, пытаясь догнать ведомцев.
Тем временем пятеро разведчиков выехали на бугор и, изумленные увиденным, остановились: вместо села перед ними лежало выгоревшее поле с отдельными островками угольно-черных глинобитных печей вместо изб, а вокруг них - пестрые, в разноцветных одеждах трупы мужчин, малых детей, реже - женщин и девок...
Застыли русобородые лица, сузились до игольной остроты зрачки голубых глаз. Побелевшие губы что-то безмолвно шептали, руки сами сотворили крест; но через мгновение одновременно из всех пяти глоток вырвался грозный боевой клич отцов и дедов - грохнул эхом ближний лес, кони поприседали, запрядали ушами...
Только двое остались из конного отряда с Васькой-тиуном - все бросились в погоню, - возглавил десятный ватаман из боярских дружинников - Пантелей.
- Вернешься - боярин холопом сделает! - пообещал ему Васька.
Пантелей, с развевающимися на ветру золотистыми волосами, с бородкой, в кольчуге, с копьем-долгомером в руке, с мечом за поясом, в ответ обжег взглядом:
- Посмотрим, кто холопом будет!.. - у него татары вырезали семью - полуобгорелые трупы он отыскал вокруг пожарищ своего дома.
Мужики не простили ни себе, ни боярину отсиживание от татар и теперь готовы были сразиться хоть с целой тьмой врагов - иначе не жить с таким грехом на белом свете!..
Скакали по следу - татары угнали не только женщин и детей, но и скот - вдоль Гоньбинки.
К вечеру - кони в мыле, а люди не знали усталости: у всех на лицах горело желание догнать врага, не дать ему безнаказанно уйти!
Гришку, как ни старался, оттеснили назад. Отстал.
Речка делала крутой поворот налево, и, чтобы срезать угол, укоротить путь - пошли прямо - благо было не глубоко, каменистое дно.
Кобылка оскользнулась - Гришка прикрикнул, поддал ей в бок:
- Но-о!..
Мокрый, обрызганный с ног до головы Гришка выехал вслед за мужиками на пологий берег, к которому спускалась лощина, заросшая еловым лесом.
Татары обычно обходили леса, но тут изменили своей тактике: спрятавшись в лощине, пропустили русских и ударили сзади.
Некоторые, не успев повернуть коней, пали под копьями напавших татар; остальные, оголив жала мечей и сабель, озверело молотя ногами бока загнанных коней, поскакали на в несколько раз превышающего их по числу врага...
Даже тяжелораненые, державшиеся в седле на одной лишь ненависти к этим скуластым разбойникам, продолжали драться, и одно лишь желание было отчеканено на их лицах - убить татарина! - наглеца, посягнувшего на жизнь и свободу детей, жен и матерей, осмелившегося огнем и мечом пройтись по родным селам и деревням, по любимой его земле...
На судорожно, часто дышащей лошади Гришка скакал на дерущуюся толпу, где все смешалось и было трудно отличить своих от врагов; мир потонул в шуме боя: в треске лопающихся копий, в звоне стали, в хрусте костей и диких криках, визгах людей, коней...
"Как в аду", - мелькнуло у Гришки в голове, липкий холодный страх заколыхался в груди, потянуло волосы на голове, - и он, не помня себя, тоже заорал что-то страшное, выпустил стрелу в сторону летящего ему навстречу, на маленькой серой коняге, узкоглазого широколицего татарина. Но попал или нет, не видел - кобыла споткнулась, и он со всего маху ударился об землю...
Очнулся, обрадовался: "Жив". Глаза закрыты, почувствовал на лице что-то липкое, вязкое...
Кругом - стоны. Иногда жутко вскрикивали какие-то существа. Где-то близко слышался храп - с бульканьем, с переливами.
Он протер лицо - в нос ударило противным, затошнило. Разлепил веки и увидел на руке сгусток крови, прямо перед собой - спину убитой лошади с широкой раной, откуда змейкой выползала густая дегтеобразная кровь.
Гришка приподнял голову и тут же пригнул: на трупе животного лежал губастый татарин и храпел, выпуская изо рта, ноздрей кровавую пену. Прислушался, подождал. Татарин так же храпел. Снова приподнялся, посмотрел на раненого врага. Понял: "Дух испускает", - немного успокоился, огляделся кругом; увидел в начинающей покрываться сумеречным светом - который, так и не затемнав, перейдет в белую ночь - дали, как несколько русских беззвучно дерутся-отбиваются (ветер не пускал звуки боя) от окруживших их татар. На высоких конях, рослые, бешено вращая длинными мечами, русские рубили накидываемые на них арканы, не давались живыми.
"Нужно помочь!" - затрясся, волнуясь, Гришка. Пошевелился - в голове заныло, но руки, ноги слушались. Поискал глазами и нашел в пяти-шести шагах лук убитого воя, хотел встать - не хватило духа: что-то противное, тяжелое давило, никак не отпускало... "Я трус! Трус!.." - заскрипел зубами, крепко зажмурившись, напрягся, чтобы одолеть страх, и уже начал вставать, как, открыв глаза, увидел приближающуюся к нему толпу спешившихся татар, которые грабили трупы, добивали раненых. "Так вот откуда те звуки! - разгадал Гришка тайну страшных криков - прощальных и просящих о помощи, последние в их жизни крики!.. - Но они хоть ранены - не могут уйти, спастись, поэтому режут их, как животину, а я же!.." - и от страха он совсем онемел: ноги и тело сделались каменно-ледяными...
С закрытыми глазами, не шевелясь, прислушивался к приближающимся шагам, говору и продолжал коченеть от дикого, ужасного предчувствия неминуемой смерти. "О бох!.. Спаси, отведи злую смертушку!.." - мысленно взмолился, запросил милости у бога, в глубине сознания все же не веря предчувствию своему...
Вот уже совсем близко: ненавистная гортанная речь, топот, позвякивание металла об металл...
Осиновым листом затрепетало сердце, приостановилось дыхание, когда услышал глухой хрумкающий звук входящего в человеческую плоть ножа, и мучительный слабый стон... "Своего!.. Господи, своего прикончили!.. Теперь меня!!!" - покрытое холодным потом тело сковало как льдом: он, живой, был как мертвый, - рассудок покинул его, когда двумя рывками стащили с него надетые впервые в жизни сапоги...
Стихло. Гришка приоткрыл глаза; все было залито белым молочным светом северной летней ночи, укрыто безмолвной пугающей тишиной.
Труп татарина, оскалив крупные белые зубы, улыбался. Гришка осилил страх, приподнялся, сел. Только теперь поверил, что жив. Вдохнул полной грудью сырой прохладный воздух. Пахло луговыми травами, речной тиной - было слишком хорошо, и это настораживало, пугало, казалось неправдоподобным после случившегося. Вдруг пришло в голову: "А што, если я уже мертв, нахожусь на том свете?! Этот мертвец еще! - почувствовал, как потянуло волосы. Гришка встал на дрожащие, ослабевшие ноги - кружилась голова, заозирался: - Нет, кажись, на Земле!.." - Но другая мысль - "Вот возьмут души умерших - они ведь сразу далеко не улетают от тел - схватят и уложат мою плоть рядом со своими!.." - потрясла, и он, не помня себя, побежал...
Два дня, как безумный, бежал, шел, блуждал, спотыкался, падал; отлежавшись, снова продолжал путь.
За эти дни ничего не ел - только пил из светлых прохладных родников. На третий день, качаясь от слабости, поднялся на родной берег под Новыми Волковцами и увидел: угли, пепел!.. На колодезном журавле - обрывок веревки; большими черными крестами стояли обуглившиеся деревья...
...Проснулась боль в душе, замучила, заточила сердце. Почувствовал, как слеза выдавилась, скатилась по щеке. "Скорее бы уж в поход!.." Под утро забылся сном.
Воевода Константин Юрьев, подперев десницей подбородок, хмурил широкий лоб: думал. Распущенные белокурые волосы свисали до плеч - так, по новгородскому обычаю, носили мужчины в то время волосы на Вятке.
Было о чем думать: посошную рать разместить, начать с ними обучение ратоборному делу, строить суда, ковать и перековывать оружие, шить - делать бранную одежду; заготовлять корма: засолить мясо, рыбу, сухарей готовить, для хлебов муку. Конечно, Андрей Андреевич все сделает как надо, но ох как трудно ему теперь в Хлынове - одному, чужому - великокняжескому...
Но во много раз положение ухудшится - в поход не выступят,- если он не сможет наладить варку железа, не достанет соли и смолы. Смолу тоже надо курить - вон ее сколько нужно!..
А тут еще предложил дерзновенную мысль московский боярин: выковать небольшие пушки, поставить на ушкуи - и опять железо, свинец, пороховое зелье нужно, а где свинец, порох покупать, - где деньги?.. Нет таких денег, если даже всех бояр и житьих людей обчистить... Черный люд? - дай бог, чтобы они сами были здоровы и живы и пошли в рать - какие уж деньги!..
- Дак ты дашь возы? - прервал мысли Игнат Репин.
- Какие возы? - встрепенулся, рассердился Константин Юрьев. - Я тебе уж говорил, чтоб ты своими возами привез соль!.. Вывези все, что есть... Начинай вываривать... Мужей выбери добрых и отошли в Слободу...
- Господи, Святая Богородица, помоги и спаси!.. Я ж всю соль за работы раздал... А варить зимой?! Отродясь такого не было...
- Не бывало - будет!.. А то, что у тебя соли нет - врешь. Кто хвастался, что соли хватит всю Вятку обсолить?.. Нарошно людям раздал!.. Не задарма же, Игнат, - золотом обернется тебе соль!..
- Тебе, может... Ты - как в прошлом году: договорились не давать воев московскому князю Даниле Ярославскому, а ты смутил всех, выхвалился, штобы пред великим князем быть любым - дал людей... Вот он и ставит вас, Юрьевых-то, воеводами... А мы што? - главы свои оставим там, а не злато-серебро возьмем!
Москва нас бросает, штоб отвести от себя дикого зверя...
Константин Юрьев побагровел, встал во весь рост, головой чуть не задевая черные от сажи полати.
- Молчи!.. Не для себя старался, ты знаешь... Всю соль свезешь! На своих возах... И соль будешь варить!..
Замотал рыжими кудрями Игнат Репин, заскрипел зубами - в глазах зеленые гневные искорки. Многое можно перетерпеть, простить, но когда Костя начинает так вести себя - обижать бояр, житьих людей перед народом, перед холопами, а теперь, как на какого-то чернолюдина, налетел на своего помощника!..
Охладел в последние дни к Косте Юрьеву, хотя и умом понимал, что по-другому, пожалуй, нельзя на его месте... Тут еще великокняжеский посланник: "Старый пер...!"
- Ты, што, Костя, умом тронулся! На кого руку-то замахиваешь?! На бояр, - на свою опору и силу! - ты без них никто!..
Константин Юрьев сел, и уже без злости, успокоившись, - с горечью:
- Ты помогать должен... А ты меды пьешь - грешишь... Не понимаешь меня, о себе только думаешь, о мошне...
- Я ж и не хорош!.. Ты с боярами, как с татарами-разбойниками... Эдак-то мы и к походу не соберемся - провоюем с боярами... Слушаешь этого... московского боярина - он тебе наговорит, научит...
Игнат Репин, видя, что воевода молчит, распалился, вскочил из-за стола, ощерился - рот до ушей, красные десны видать; взмахнул руками - пламя в глиняной плошке заплясало, тени забегали по стенам, - начал зло выговаривать:
- Завидуешь!.. Нету у тебя ничего в доме, хоть ты и воеводишь - вот и раззоряешь других!.. Што, раззорить меня хошь?! По миру пустить? Мне счас нечем соль варить - црены прохудились, новые выковать надо, и опять расходы: железо покупать!.. - и замолк товарищ воеводы. Резко, по-звериному ловко вскочил, перегнувшись через стол, Константин Юрьев и схватил его за вышитый красный ромбовидный узор ворота белой косоворотки:
- Црены прохудились?! Нельзя соль варить! Железо собираешься покупать?! Освобожу тебя от такой заботы - црены на железо возьму!..
* * *
Иван Заикин проснулся от того, что кто-то на нем лежал.
- Вот коровин сын! Удавишь эдак-то... - десятный ватаман скинул с себя Гришку. - Как на перине улегся, - встал: - Вечером не заснешь, утром не поспишь - хватит!.. Не пущу под тулуп - спи один...
Крестясь и ругаясь, ватаман нашарил в темноте выход, вылез с сенника во двор. Сходил по-легкому. Было еще темно. В небе ни звезды, но морозно - хорошо.
Вынырнула хромоногая фигура Пожняка.
- Воевода велел будить - поедем к солеварам в Усолье...
До Усолья дошли быстро и легко по застывшей Летке. Гришка, ехавший верхом на сером коняге, с копьем-долгомером, вставленным в специальный чехол на стремени, увидев на второй день пути курящиеся дымом мохнатые, засыпанные снегом крыши изб, подумал, что это очередное село. Но когда приблизились и стали проезжать большие лежбища дров, длинные сараи, свернули к боярской усадьбе за высоким тыном, догадался: "Соляные прииски боярина Игната Репина".
На следующий день, морозным звездным утром, воевода поднял воев, приказал выгребать соль из амбаров у боярина и мужиков-солеваров. Забирали все - подчистую.
- Как они без соли-то?
- Наварят, - нахмурился воевода, отвечая Ивану Заикину.
Когда блестящее зимнее солнце приподнялось над лесом, трех солеваров-кузнецов, под присмотром Гришки и еще одного воя, послали разрубать црены. Воевода с Игнатом Репиным начал собирать мужиков для полка.
Гришка с удивлением рассматривал солеварные приспособления:
"Как просто!.. - по деревянным лоткам солеродная вода поступала в большие чаны, оттуда в огромные котлы - он скребнул ногтем черные от сажи бока - под ним блеснула медь. - Гли-ко - медные!" - снова удивился.
- Для чего котлы-то? - спросил у мужика.
- Вываривается, густеет в ем рассол, а потом уж в црены выливаем, - показал на большую железную сковороду длиной и шириной около двух саженей, высотой 5-6 вершков 38. Под ним - глинобитные печи. Остальное сам додумал: вода испарялась в црене и на дне рождалась соль...
Теперь понятно, почему так много нужно дров.
Первый црен разрубили быстро. Когда перешли в другой солеварный сарай, где были поменьше котлы и црен, мужики, пошептавшись друг с другом, отказались работать. Встав на колени на сухую зольную землю перед устьем печи, стали молиться, просить бога, чтобы пожалел их - оставил всем миром поставленный црен.
- Он нас с нашими женками и ребенками кормит, поит и одевает...
Осподи милостивый! Пожалей - не дай увезти црен...
Напарник Гришки - вой лет тридцати - хотел заставить мужиков работать, но двое, встав, так замахнулись молотами, что воям пришлось отскочить к дверям; а третий кинулся к висящей на столбе железке - ударил кувалдой...
Набатные звуки подняли жителей, как пчел в улье...
Мужики с секирами, вилами, а затем и бабы с ребенками повыскакивали из приземистых изб с огромными снежными крышами-шапками, побежали к сараю.
Гришка с товарищем бросились из солеварни, вскочили на коней, отъехали...
Опередив баб, без шапки, в рубашке, но при оружии прискакал воевода с воями. Он хотел спешиться, войти в сарай, но мужики загородили вход, грозно зашумели. Конь его, утопая по брюхо в снегу, заплясал, брызгая во все стороны радужно искрящейся на солнце сухой снежной пылью.
- Железо нужно!.. Татар весной пойдем воевать...
- Обманываешь! - двинские земли будем воевать...
- Себе потом новые црены скуете - эти все равно надо латать...
- Слатаем!..
- Хошь нас без црена оставить, как дровосека без секиры?!
Крики, ругань, злые лица. Из толпы вышелушился аккуратненький старик в белой нагольной полушубе, снял шапку, седой головой поклонился низко Константину Юрьеву.
- Вымрут наши семьи... Ребенков пожалей!..
- Железо счас нужно!.. - еще раз твердо повторил воевода и коротко бросил стоящим в стороне мужикам-кузнецам: - Рубите!.. А то мы сами...
- Чо стоите, мужики-и-и!.. - женский голос пронзил морозный воздух, повис - это бабы с детьми подоспели, встали за своими мужьями.
Вздрогнула от призывного крика двудесятая толпа солеваров. Сверкнула грозно лезвиями секир, пыхнула паром и, нацелив трехпалые острия деревянных вил, двинулась на воеводу с воями.
- Добром прошу! - выхватил меч Константин Юрьев. - Идите по избам, баб с ребенками не морозьте... Выборных в ратники готовьте - завтра им в Слободу идти... - воевода попытался остановить звереющих мужиков.
Оглянулся, отыскивая глазами боярина Игната Репина, но тот так и не показался.
- Не дадим грабить себя!..
- Вы сами, как татарва!..
Подбадриваемые криками и взглядами жен и детей, мужики решительно и бесстрашно напали на верховых воев... И Гришка вновь услышал страшный шум боя, который оглушил прекрасный зимний день дикими криками, ругательствами, звоном железа, треском копий, ржанием и храпом коней, визгом, плачем женщин и малых ребенков.
...Острая боль - ниже колена - обожгла ногу; не отпрянь конь, деревянный ослоп 39достиг бы цели. Детина вновь замахивался - теперь Гришке не уйти: конь его прижат к заваленной снегом куче дров.
"Убьет!.. Вот так вот умереть?! А как же поход?.. Васена?!" - Гришке захотелось жить, вспыхнула в нем сила - почувствовал себя таким мужественно-уверенным, что, идя в атаку и зная, что ему уже не остановиться, испугался своей решимости и того, что он сделает...
- Уйди!.. Порешу, - он еще надеялся, что мужик отступит, но тот уже заканчивал разворот. "Если не я, то он меня!.." - подумал Гришка, оправдывая свое действие, и, зная, что ничего уже нельзя изменить, направил острие копья в то место, где из-под распахнутой полушубы белела сорочка.
Копье легко и мягко вошло в тело...
"Попал!.. В пузо попал..." - стараясь не верить в содеянное, со страхом отметил Гришка.
Мужик как-то странно закатил глаза, присел, выпустил ослоп, и, ухватившись за древко копья, широко открыв оволосенный курчавой бородкой рот, закричал-заревел...
В этом ужасном, последнем крике были: невыносимая боль и бессильная ярость, страх смерти и мольба о помощи. Прощание с родными, белым светом...
Гришка, как во сне, ватными руками дернул копье на себя, и вместе с широким лезвием наконечника вывалились на снег... внутренности... Мужик рухнул мешком, затих, замер, запрокинув голову, подмяв под себя ногу... И только кишки его, как красные змеи, продолжали изгибаться, расплавляя и кровавя дымящийся снег...
* * *
Отъехав от устья Летки вверх по Вятке, Константин Юрьев вынужден был пересесть с седла в повозку: тело ломило, давило в груди, дышалось трудно. Постоянный кашель не облегчал дыхания. По-рыбьи - ртом - он хватал морозный воздух. Было холодно даже в медвежьем тулупе, надетом поверх шубы - дрожь холодными волнами окатывала горящее тело...
А погода - прекрасная: морозец, ярко светило низкое зимнее солнце. Воям было жарко - ехали раскрасневшиеся, распустив завязки своих полушуб, покидав в повозки меховые рукавицы.
Сухой холодный воздух раздирал у него горло, от солнечных бликов - больно глазам. Воевода укрылся с головой в тулуп, надышал - стало теплее, и под пение полозьев задремал; но тут же проснулся.
Перед глазами - заколотый Митяем-Гришкой мужик, обезумевшая от горя женщина и трое маленьких сирот-ребенков, испуганно жмущихся к матери...
"Эх, Игнат, Игнат!.. Дал же бог помощника..." - Константин Юрьев высунул голову.
- Эй!.. Остановись.
Возчик натянул узду.
- Тырр, - повернулся к воеводе - лицо испуганное. Тут же, съехав с дороги, по брюхо проваливаясь в снег, заметая хвостом след, подскакал к возку гнедой жеребец с седоком-воем.
- Худо тебе?! - свесился с седла Пожняк.
- Позови Игната.
- Может, до деревни погодить?..
Воевода сердито тряхнул головой:
- Позови!..
Подскакал Игнат Репин. Слез с коня, подошел к Константину Юрьеву и, наткнувшись на его взгляд, хрумкая снегом, затоптался на месте.
Воевода пристально вглядывался в рыжее, большеротое лицо, в зеленые глаза Игната. Поразило его серьезно-задумчивое, болезненно-озабоченное выражение. "Как перевернуло!.. - впервые видел Игната таким: серьезным, думающим, переживающим. - Все-таки понял, что дела державные выше личной спеси и корысти... Я тоже хорош! - по-доброму, по душам поговорить надо бы... Мужей усольских, ихних женок уговорить, а я сразу... Выдержки нет - эдак большие дела не сделаешь!.."
- Подойди поближе, - Константин Юрьев еще раз взглянул: "Точно - другой... Сделает все, что велю!.." - Видишь - захворал... В такое-то время! Вся надежда на тебя, - глаза воеводы ожили, вспыхнули синим пламенем. - Скачи к Лазарю... Железо надо варить - он знает - много железа!.. Со мной оставь двух воев - я в Сосновый Бор заеду: за смолой... Посмотрю, как смолокурное дело налажено... Отлежусь. Пахомию... Лазарю передай, чтоб еще по одному печу к каждой домнице приделал... И чтоб в горновые уста горячее дутье подавал - тогда и зимой наварит железо... Мы уже с ним говорили, но за ним нужен погляд, а то почище чем у тебя может быть!..
Как наладится... пошли ко мне Пожняка, а сам покуда там побудь... Иди!.. Да, погодь... Наваришь железо - сразу отсылай в Хлынов, а потом и себе, мужикам усольским - на црены... Вели соль вываривать... И пусть человек передаст, что если отобранные люди придут на службу, не будет им воеводского гнева за ихний убег в лес...
Умчался Игнат с порожними обозами и воями.
Воевода укрылся тулупом. Мягко покачивало повозку, успокаивающе жужжали полозья... Вспомнилось, как "виноватился" десятник Иван за убиенного мужика, когда прощались - его с двумя воями (один - раненый Митяй-Гришка) отправил с обозом соли и железа в Хлынов. "Поболе бы таких совестливых - как он!.."
"Не бил бы ты смертным боем!.. Плашмя, мечом оглушить бы надо!"... - все реже и реже вспоминались Гришке слова гневного укора, сказанные Иваном Заикиным в Усолье.
Прошла после того одна луна 40. Нога зажила. Гришка часто ходил в церковь: замаливал свой грех. Постепенно тягостно-мучительное чувство проходило; успокаивался, укреплялся духом, росла злость и ненависть на татар - не такая, как раньше удушливо-темная, а осознанно-ясная - теперь знал, за что пойдет: за свободу свою, за честь, чтобы освободить Васену, сестер; отомстить за отца с матерью, братьев...
В Хлынов стали прибывать возы со смолой, дегтем и железными крицами из Песковки. На этот раз вместе с обозом приехал Афоний Пожняк и привез весть, что воевода при смерти...
По-разному отнеслись к этому. Бояре, некоторые житьи люди - с надеждой что умрет воевода - ставленник Москвы, - и тогда поставят они своего, выгонят с Вятки московитов, заживут одни, мирно, счастливо - без раззора, без убытку, хозяевами для своих холопов, работных людей. Не будет принижения и бесчестия им.
Народ жалел, вспоминал, как воевода спас Хлынов, Вятский край в 1468 году; как на второй год, вопреки боярам, собрал небольшой полк и отправил с князем Данилой Ярославским на Казань - хотя и опоздал: великокняжеское войско во главе с князем Константином Беззубцевым, спустившееся по Волге, одно штурмовало и взяло Казань, освободило из плена вятчан, захваченных Ибрагимом. Вятчане вернулись в Хлынов с частью угнанных в неволю женщин и детей.
С казанскими татарами был заключен мир.
Народ, работный черный люд, запечалился: они видели в вятском воеводе поборника справедливости. Знали, верили, что он может повести на священный поход и победить, и готовы были идти за ним. Простой люд связывал с этим походом всю свою жизнь: победа (так казалось) давала свободу, освобождение от боярских поборов, от мук унижений, страха за семью, детей, от опасности нападения татар - да и чего кривить душой - хотел и поживиться царским добром: златом, серебром - вернуть себе что веками у русского народа грабилось.
Думали откупиться от бояр и зажить, как хочется.
Да есть ли в мире народ, который мог бы терпеть и прощать своему врагу ограбления, истребления людей, увод, как скот, в рабство женщин и детей?!
Прошел - без девяти лет - век после Куликовской битвы, где русские показали свою богатырскую силу, истинный дух; но до сих пор на юге в черном змеином гнезде плодились поганые - выползали, кусали, впиваясь в белое тело Руси, пили кровь.
Так могли ли народы русской земли быть равнодушны к своему многовековому недругу!..
Охваченный патриотическим чувством, с вдохновением трудился народ, не жалея себя, чтобы подготовиться к походу. Хлынов стал похож на огромный растревоженный муравейник; казалось, вся Вятка собралась - так много было людей...
Семья воеводы плачем исходила. Даже старшие дети, Егор и Владимир, имеющие семьи, ходили с красными припухшими глазами.
Только боярин Андрей Воронцов и подвойский Игорь Голубов вели себя, будто ничего не случилось. Носились по Хлынову, по берегу, где закладывали ушкуи, по ближним селам. То один, то другой скакали в Орлов, Кокшару, в Верхнюю Слободу. Московский боярин похудел, помолодел. На лице светились глаза. Осмотрелся на новом месте, вжился в свое положение, в роль.
Гришка вместе с другими воями сопровождал обозы с кормами, охранял амбары с оружием. "Глядел лесовиков", выбирающих лес для постройки ушкуев. Временами чувствовал себя ненужным - появлялось страстное желание работать: залезть в яму и вешать мясо для копчения; бить молотом - ковать, брызгая горячими искрами, из красного мягкого железа меч, секиру; с лесорубами, пахнущими хвоей и смолой, валить, обтесывать лес.
Обратно татары от стен не ушли: вятчане расстреляли их из боевых луков.
Все это так быстро произошло, что Гришка не сделал ни одного выстрела.
Татары, посовещавшись, рассеялись, оставив небольшую группу. Ночью и они ушли.
Над селом, заслоненным деревьями и кустами, кое-где все еще виднелись тонкие струйки серого дыма.
Народ, до этого роптавший про себя, стал просить боярина выехать в Спасское - у некоторых остались там семьи, родные. Как ни убеждал боярин Гривцов, что еще опасно за крепостными стенами, люди пошли в село. И тогда, чтобы не было самовольства, боярин назначил главным над войском - тридцать конных и два десятка пеших воев - своего тиуна Ваську.
Выслав вперед ведомцев, боярское войско построилось полукольцом, двинулось в село.
Гришка с тяжелым луком и десятками стрел в кожаном колчане на боку вырвался на гнедой кобыле вперед, пытаясь догнать ведомцев.
Тем временем пятеро разведчиков выехали на бугор и, изумленные увиденным, остановились: вместо села перед ними лежало выгоревшее поле с отдельными островками угольно-черных глинобитных печей вместо изб, а вокруг них - пестрые, в разноцветных одеждах трупы мужчин, малых детей, реже - женщин и девок...
Застыли русобородые лица, сузились до игольной остроты зрачки голубых глаз. Побелевшие губы что-то безмолвно шептали, руки сами сотворили крест; но через мгновение одновременно из всех пяти глоток вырвался грозный боевой клич отцов и дедов - грохнул эхом ближний лес, кони поприседали, запрядали ушами...
Только двое остались из конного отряда с Васькой-тиуном - все бросились в погоню, - возглавил десятный ватаман из боярских дружинников - Пантелей.
- Вернешься - боярин холопом сделает! - пообещал ему Васька.
Пантелей, с развевающимися на ветру золотистыми волосами, с бородкой, в кольчуге, с копьем-долгомером в руке, с мечом за поясом, в ответ обжег взглядом:
- Посмотрим, кто холопом будет!.. - у него татары вырезали семью - полуобгорелые трупы он отыскал вокруг пожарищ своего дома.
Мужики не простили ни себе, ни боярину отсиживание от татар и теперь готовы были сразиться хоть с целой тьмой врагов - иначе не жить с таким грехом на белом свете!..
Скакали по следу - татары угнали не только женщин и детей, но и скот - вдоль Гоньбинки.
К вечеру - кони в мыле, а люди не знали усталости: у всех на лицах горело желание догнать врага, не дать ему безнаказанно уйти!
Гришку, как ни старался, оттеснили назад. Отстал.
Речка делала крутой поворот налево, и, чтобы срезать угол, укоротить путь - пошли прямо - благо было не глубоко, каменистое дно.
Кобылка оскользнулась - Гришка прикрикнул, поддал ей в бок:
- Но-о!..
Мокрый, обрызганный с ног до головы Гришка выехал вслед за мужиками на пологий берег, к которому спускалась лощина, заросшая еловым лесом.
Татары обычно обходили леса, но тут изменили своей тактике: спрятавшись в лощине, пропустили русских и ударили сзади.
Некоторые, не успев повернуть коней, пали под копьями напавших татар; остальные, оголив жала мечей и сабель, озверело молотя ногами бока загнанных коней, поскакали на в несколько раз превышающего их по числу врага...
Даже тяжелораненые, державшиеся в седле на одной лишь ненависти к этим скуластым разбойникам, продолжали драться, и одно лишь желание было отчеканено на их лицах - убить татарина! - наглеца, посягнувшего на жизнь и свободу детей, жен и матерей, осмелившегося огнем и мечом пройтись по родным селам и деревням, по любимой его земле...
На судорожно, часто дышащей лошади Гришка скакал на дерущуюся толпу, где все смешалось и было трудно отличить своих от врагов; мир потонул в шуме боя: в треске лопающихся копий, в звоне стали, в хрусте костей и диких криках, визгах людей, коней...
"Как в аду", - мелькнуло у Гришки в голове, липкий холодный страх заколыхался в груди, потянуло волосы на голове, - и он, не помня себя, тоже заорал что-то страшное, выпустил стрелу в сторону летящего ему навстречу, на маленькой серой коняге, узкоглазого широколицего татарина. Но попал или нет, не видел - кобыла споткнулась, и он со всего маху ударился об землю...
Очнулся, обрадовался: "Жив". Глаза закрыты, почувствовал на лице что-то липкое, вязкое...
Кругом - стоны. Иногда жутко вскрикивали какие-то существа. Где-то близко слышался храп - с бульканьем, с переливами.
Он протер лицо - в нос ударило противным, затошнило. Разлепил веки и увидел на руке сгусток крови, прямо перед собой - спину убитой лошади с широкой раной, откуда змейкой выползала густая дегтеобразная кровь.
Гришка приподнял голову и тут же пригнул: на трупе животного лежал губастый татарин и храпел, выпуская изо рта, ноздрей кровавую пену. Прислушался, подождал. Татарин так же храпел. Снова приподнялся, посмотрел на раненого врага. Понял: "Дух испускает", - немного успокоился, огляделся кругом; увидел в начинающей покрываться сумеречным светом - который, так и не затемнав, перейдет в белую ночь - дали, как несколько русских беззвучно дерутся-отбиваются (ветер не пускал звуки боя) от окруживших их татар. На высоких конях, рослые, бешено вращая длинными мечами, русские рубили накидываемые на них арканы, не давались живыми.
"Нужно помочь!" - затрясся, волнуясь, Гришка. Пошевелился - в голове заныло, но руки, ноги слушались. Поискал глазами и нашел в пяти-шести шагах лук убитого воя, хотел встать - не хватило духа: что-то противное, тяжелое давило, никак не отпускало... "Я трус! Трус!.." - заскрипел зубами, крепко зажмурившись, напрягся, чтобы одолеть страх, и уже начал вставать, как, открыв глаза, увидел приближающуюся к нему толпу спешившихся татар, которые грабили трупы, добивали раненых. "Так вот откуда те звуки! - разгадал Гришка тайну страшных криков - прощальных и просящих о помощи, последние в их жизни крики!.. - Но они хоть ранены - не могут уйти, спастись, поэтому режут их, как животину, а я же!.." - и от страха он совсем онемел: ноги и тело сделались каменно-ледяными...
С закрытыми глазами, не шевелясь, прислушивался к приближающимся шагам, говору и продолжал коченеть от дикого, ужасного предчувствия неминуемой смерти. "О бох!.. Спаси, отведи злую смертушку!.." - мысленно взмолился, запросил милости у бога, в глубине сознания все же не веря предчувствию своему...
Вот уже совсем близко: ненавистная гортанная речь, топот, позвякивание металла об металл...
Осиновым листом затрепетало сердце, приостановилось дыхание, когда услышал глухой хрумкающий звук входящего в человеческую плоть ножа, и мучительный слабый стон... "Своего!.. Господи, своего прикончили!.. Теперь меня!!!" - покрытое холодным потом тело сковало как льдом: он, живой, был как мертвый, - рассудок покинул его, когда двумя рывками стащили с него надетые впервые в жизни сапоги...
Стихло. Гришка приоткрыл глаза; все было залито белым молочным светом северной летней ночи, укрыто безмолвной пугающей тишиной.
Труп татарина, оскалив крупные белые зубы, улыбался. Гришка осилил страх, приподнялся, сел. Только теперь поверил, что жив. Вдохнул полной грудью сырой прохладный воздух. Пахло луговыми травами, речной тиной - было слишком хорошо, и это настораживало, пугало, казалось неправдоподобным после случившегося. Вдруг пришло в голову: "А што, если я уже мертв, нахожусь на том свете?! Этот мертвец еще! - почувствовал, как потянуло волосы. Гришка встал на дрожащие, ослабевшие ноги - кружилась голова, заозирался: - Нет, кажись, на Земле!.." - Но другая мысль - "Вот возьмут души умерших - они ведь сразу далеко не улетают от тел - схватят и уложат мою плоть рядом со своими!.." - потрясла, и он, не помня себя, побежал...
Два дня, как безумный, бежал, шел, блуждал, спотыкался, падал; отлежавшись, снова продолжал путь.
За эти дни ничего не ел - только пил из светлых прохладных родников. На третий день, качаясь от слабости, поднялся на родной берег под Новыми Волковцами и увидел: угли, пепел!.. На колодезном журавле - обрывок веревки; большими черными крестами стояли обуглившиеся деревья...
...Проснулась боль в душе, замучила, заточила сердце. Почувствовал, как слеза выдавилась, скатилась по щеке. "Скорее бы уж в поход!.." Под утро забылся сном.
Воевода Константин Юрьев, подперев десницей подбородок, хмурил широкий лоб: думал. Распущенные белокурые волосы свисали до плеч - так, по новгородскому обычаю, носили мужчины в то время волосы на Вятке.
Было о чем думать: посошную рать разместить, начать с ними обучение ратоборному делу, строить суда, ковать и перековывать оружие, шить - делать бранную одежду; заготовлять корма: засолить мясо, рыбу, сухарей готовить, для хлебов муку. Конечно, Андрей Андреевич все сделает как надо, но ох как трудно ему теперь в Хлынове - одному, чужому - великокняжескому...
Но во много раз положение ухудшится - в поход не выступят,- если он не сможет наладить варку железа, не достанет соли и смолы. Смолу тоже надо курить - вон ее сколько нужно!..
А тут еще предложил дерзновенную мысль московский боярин: выковать небольшие пушки, поставить на ушкуи - и опять железо, свинец, пороховое зелье нужно, а где свинец, порох покупать, - где деньги?.. Нет таких денег, если даже всех бояр и житьих людей обчистить... Черный люд? - дай бог, чтобы они сами были здоровы и живы и пошли в рать - какие уж деньги!..
- Дак ты дашь возы? - прервал мысли Игнат Репин.
- Какие возы? - встрепенулся, рассердился Константин Юрьев. - Я тебе уж говорил, чтоб ты своими возами привез соль!.. Вывези все, что есть... Начинай вываривать... Мужей выбери добрых и отошли в Слободу...
- Господи, Святая Богородица, помоги и спаси!.. Я ж всю соль за работы раздал... А варить зимой?! Отродясь такого не было...
- Не бывало - будет!.. А то, что у тебя соли нет - врешь. Кто хвастался, что соли хватит всю Вятку обсолить?.. Нарошно людям раздал!.. Не задарма же, Игнат, - золотом обернется тебе соль!..
- Тебе, может... Ты - как в прошлом году: договорились не давать воев московскому князю Даниле Ярославскому, а ты смутил всех, выхвалился, штобы пред великим князем быть любым - дал людей... Вот он и ставит вас, Юрьевых-то, воеводами... А мы што? - главы свои оставим там, а не злато-серебро возьмем!
Москва нас бросает, штоб отвести от себя дикого зверя...
Константин Юрьев побагровел, встал во весь рост, головой чуть не задевая черные от сажи полати.
- Молчи!.. Не для себя старался, ты знаешь... Всю соль свезешь! На своих возах... И соль будешь варить!..
Замотал рыжими кудрями Игнат Репин, заскрипел зубами - в глазах зеленые гневные искорки. Многое можно перетерпеть, простить, но когда Костя начинает так вести себя - обижать бояр, житьих людей перед народом, перед холопами, а теперь, как на какого-то чернолюдина, налетел на своего помощника!..
Охладел в последние дни к Косте Юрьеву, хотя и умом понимал, что по-другому, пожалуй, нельзя на его месте... Тут еще великокняжеский посланник: "Старый пер...!"
- Ты, што, Костя, умом тронулся! На кого руку-то замахиваешь?! На бояр, - на свою опору и силу! - ты без них никто!..
Константин Юрьев сел, и уже без злости, успокоившись, - с горечью:
- Ты помогать должен... А ты меды пьешь - грешишь... Не понимаешь меня, о себе только думаешь, о мошне...
- Я ж и не хорош!.. Ты с боярами, как с татарами-разбойниками... Эдак-то мы и к походу не соберемся - провоюем с боярами... Слушаешь этого... московского боярина - он тебе наговорит, научит...
Игнат Репин, видя, что воевода молчит, распалился, вскочил из-за стола, ощерился - рот до ушей, красные десны видать; взмахнул руками - пламя в глиняной плошке заплясало, тени забегали по стенам, - начал зло выговаривать:
- Завидуешь!.. Нету у тебя ничего в доме, хоть ты и воеводишь - вот и раззоряешь других!.. Што, раззорить меня хошь?! По миру пустить? Мне счас нечем соль варить - црены прохудились, новые выковать надо, и опять расходы: железо покупать!.. - и замолк товарищ воеводы. Резко, по-звериному ловко вскочил, перегнувшись через стол, Константин Юрьев и схватил его за вышитый красный ромбовидный узор ворота белой косоворотки:
- Црены прохудились?! Нельзя соль варить! Железо собираешься покупать?! Освобожу тебя от такой заботы - црены на железо возьму!..
* * *
Иван Заикин проснулся от того, что кто-то на нем лежал.
- Вот коровин сын! Удавишь эдак-то... - десятный ватаман скинул с себя Гришку. - Как на перине улегся, - встал: - Вечером не заснешь, утром не поспишь - хватит!.. Не пущу под тулуп - спи один...
Крестясь и ругаясь, ватаман нашарил в темноте выход, вылез с сенника во двор. Сходил по-легкому. Было еще темно. В небе ни звезды, но морозно - хорошо.
Вынырнула хромоногая фигура Пожняка.
- Воевода велел будить - поедем к солеварам в Усолье...
До Усолья дошли быстро и легко по застывшей Летке. Гришка, ехавший верхом на сером коняге, с копьем-долгомером, вставленным в специальный чехол на стремени, увидев на второй день пути курящиеся дымом мохнатые, засыпанные снегом крыши изб, подумал, что это очередное село. Но когда приблизились и стали проезжать большие лежбища дров, длинные сараи, свернули к боярской усадьбе за высоким тыном, догадался: "Соляные прииски боярина Игната Репина".
На следующий день, морозным звездным утром, воевода поднял воев, приказал выгребать соль из амбаров у боярина и мужиков-солеваров. Забирали все - подчистую.
- Как они без соли-то?
- Наварят, - нахмурился воевода, отвечая Ивану Заикину.
Когда блестящее зимнее солнце приподнялось над лесом, трех солеваров-кузнецов, под присмотром Гришки и еще одного воя, послали разрубать црены. Воевода с Игнатом Репиным начал собирать мужиков для полка.
Гришка с удивлением рассматривал солеварные приспособления:
"Как просто!.. - по деревянным лоткам солеродная вода поступала в большие чаны, оттуда в огромные котлы - он скребнул ногтем черные от сажи бока - под ним блеснула медь. - Гли-ко - медные!" - снова удивился.
- Для чего котлы-то? - спросил у мужика.
- Вываривается, густеет в ем рассол, а потом уж в црены выливаем, - показал на большую железную сковороду длиной и шириной около двух саженей, высотой 5-6 вершков 38. Под ним - глинобитные печи. Остальное сам додумал: вода испарялась в црене и на дне рождалась соль...
Теперь понятно, почему так много нужно дров.
Первый црен разрубили быстро. Когда перешли в другой солеварный сарай, где были поменьше котлы и црен, мужики, пошептавшись друг с другом, отказались работать. Встав на колени на сухую зольную землю перед устьем печи, стали молиться, просить бога, чтобы пожалел их - оставил всем миром поставленный црен.
- Он нас с нашими женками и ребенками кормит, поит и одевает...
Осподи милостивый! Пожалей - не дай увезти црен...
Напарник Гришки - вой лет тридцати - хотел заставить мужиков работать, но двое, встав, так замахнулись молотами, что воям пришлось отскочить к дверям; а третий кинулся к висящей на столбе железке - ударил кувалдой...
Набатные звуки подняли жителей, как пчел в улье...
Мужики с секирами, вилами, а затем и бабы с ребенками повыскакивали из приземистых изб с огромными снежными крышами-шапками, побежали к сараю.
Гришка с товарищем бросились из солеварни, вскочили на коней, отъехали...
Опередив баб, без шапки, в рубашке, но при оружии прискакал воевода с воями. Он хотел спешиться, войти в сарай, но мужики загородили вход, грозно зашумели. Конь его, утопая по брюхо в снегу, заплясал, брызгая во все стороны радужно искрящейся на солнце сухой снежной пылью.
- Железо нужно!.. Татар весной пойдем воевать...
- Обманываешь! - двинские земли будем воевать...
- Себе потом новые црены скуете - эти все равно надо латать...
- Слатаем!..
- Хошь нас без црена оставить, как дровосека без секиры?!
Крики, ругань, злые лица. Из толпы вышелушился аккуратненький старик в белой нагольной полушубе, снял шапку, седой головой поклонился низко Константину Юрьеву.
- Вымрут наши семьи... Ребенков пожалей!..
- Железо счас нужно!.. - еще раз твердо повторил воевода и коротко бросил стоящим в стороне мужикам-кузнецам: - Рубите!.. А то мы сами...
- Чо стоите, мужики-и-и!.. - женский голос пронзил морозный воздух, повис - это бабы с детьми подоспели, встали за своими мужьями.
Вздрогнула от призывного крика двудесятая толпа солеваров. Сверкнула грозно лезвиями секир, пыхнула паром и, нацелив трехпалые острия деревянных вил, двинулась на воеводу с воями.
- Добром прошу! - выхватил меч Константин Юрьев. - Идите по избам, баб с ребенками не морозьте... Выборных в ратники готовьте - завтра им в Слободу идти... - воевода попытался остановить звереющих мужиков.
Оглянулся, отыскивая глазами боярина Игната Репина, но тот так и не показался.
- Не дадим грабить себя!..
- Вы сами, как татарва!..
Подбадриваемые криками и взглядами жен и детей, мужики решительно и бесстрашно напали на верховых воев... И Гришка вновь услышал страшный шум боя, который оглушил прекрасный зимний день дикими криками, ругательствами, звоном железа, треском копий, ржанием и храпом коней, визгом, плачем женщин и малых ребенков.
...Острая боль - ниже колена - обожгла ногу; не отпрянь конь, деревянный ослоп 39достиг бы цели. Детина вновь замахивался - теперь Гришке не уйти: конь его прижат к заваленной снегом куче дров.
"Убьет!.. Вот так вот умереть?! А как же поход?.. Васена?!" - Гришке захотелось жить, вспыхнула в нем сила - почувствовал себя таким мужественно-уверенным, что, идя в атаку и зная, что ему уже не остановиться, испугался своей решимости и того, что он сделает...
- Уйди!.. Порешу, - он еще надеялся, что мужик отступит, но тот уже заканчивал разворот. "Если не я, то он меня!.." - подумал Гришка, оправдывая свое действие, и, зная, что ничего уже нельзя изменить, направил острие копья в то место, где из-под распахнутой полушубы белела сорочка.
Копье легко и мягко вошло в тело...
"Попал!.. В пузо попал..." - стараясь не верить в содеянное, со страхом отметил Гришка.
Мужик как-то странно закатил глаза, присел, выпустил ослоп, и, ухватившись за древко копья, широко открыв оволосенный курчавой бородкой рот, закричал-заревел...
В этом ужасном, последнем крике были: невыносимая боль и бессильная ярость, страх смерти и мольба о помощи. Прощание с родными, белым светом...
Гришка, как во сне, ватными руками дернул копье на себя, и вместе с широким лезвием наконечника вывалились на снег... внутренности... Мужик рухнул мешком, затих, замер, запрокинув голову, подмяв под себя ногу... И только кишки его, как красные змеи, продолжали изгибаться, расплавляя и кровавя дымящийся снег...
* * *
Отъехав от устья Летки вверх по Вятке, Константин Юрьев вынужден был пересесть с седла в повозку: тело ломило, давило в груди, дышалось трудно. Постоянный кашель не облегчал дыхания. По-рыбьи - ртом - он хватал морозный воздух. Было холодно даже в медвежьем тулупе, надетом поверх шубы - дрожь холодными волнами окатывала горящее тело...
А погода - прекрасная: морозец, ярко светило низкое зимнее солнце. Воям было жарко - ехали раскрасневшиеся, распустив завязки своих полушуб, покидав в повозки меховые рукавицы.
Сухой холодный воздух раздирал у него горло, от солнечных бликов - больно глазам. Воевода укрылся с головой в тулуп, надышал - стало теплее, и под пение полозьев задремал; но тут же проснулся.
Перед глазами - заколотый Митяем-Гришкой мужик, обезумевшая от горя женщина и трое маленьких сирот-ребенков, испуганно жмущихся к матери...
"Эх, Игнат, Игнат!.. Дал же бог помощника..." - Константин Юрьев высунул голову.
- Эй!.. Остановись.
Возчик натянул узду.
- Тырр, - повернулся к воеводе - лицо испуганное. Тут же, съехав с дороги, по брюхо проваливаясь в снег, заметая хвостом след, подскакал к возку гнедой жеребец с седоком-воем.
- Худо тебе?! - свесился с седла Пожняк.
- Позови Игната.
- Может, до деревни погодить?..
Воевода сердито тряхнул головой:
- Позови!..
Подскакал Игнат Репин. Слез с коня, подошел к Константину Юрьеву и, наткнувшись на его взгляд, хрумкая снегом, затоптался на месте.
Воевода пристально вглядывался в рыжее, большеротое лицо, в зеленые глаза Игната. Поразило его серьезно-задумчивое, болезненно-озабоченное выражение. "Как перевернуло!.. - впервые видел Игната таким: серьезным, думающим, переживающим. - Все-таки понял, что дела державные выше личной спеси и корысти... Я тоже хорош! - по-доброму, по душам поговорить надо бы... Мужей усольских, ихних женок уговорить, а я сразу... Выдержки нет - эдак большие дела не сделаешь!.."
- Подойди поближе, - Константин Юрьев еще раз взглянул: "Точно - другой... Сделает все, что велю!.." - Видишь - захворал... В такое-то время! Вся надежда на тебя, - глаза воеводы ожили, вспыхнули синим пламенем. - Скачи к Лазарю... Железо надо варить - он знает - много железа!.. Со мной оставь двух воев - я в Сосновый Бор заеду: за смолой... Посмотрю, как смолокурное дело налажено... Отлежусь. Пахомию... Лазарю передай, чтоб еще по одному печу к каждой домнице приделал... И чтоб в горновые уста горячее дутье подавал - тогда и зимой наварит железо... Мы уже с ним говорили, но за ним нужен погляд, а то почище чем у тебя может быть!..
Как наладится... пошли ко мне Пожняка, а сам покуда там побудь... Иди!.. Да, погодь... Наваришь железо - сразу отсылай в Хлынов, а потом и себе, мужикам усольским - на црены... Вели соль вываривать... И пусть человек передаст, что если отобранные люди придут на службу, не будет им воеводского гнева за ихний убег в лес...
Умчался Игнат с порожними обозами и воями.
Воевода укрылся тулупом. Мягко покачивало повозку, успокаивающе жужжали полозья... Вспомнилось, как "виноватился" десятник Иван за убиенного мужика, когда прощались - его с двумя воями (один - раненый Митяй-Гришка) отправил с обозом соли и железа в Хлынов. "Поболе бы таких совестливых - как он!.."
"Не бил бы ты смертным боем!.. Плашмя, мечом оглушить бы надо!"... - все реже и реже вспоминались Гришке слова гневного укора, сказанные Иваном Заикиным в Усолье.
Прошла после того одна луна 40. Нога зажила. Гришка часто ходил в церковь: замаливал свой грех. Постепенно тягостно-мучительное чувство проходило; успокаивался, укреплялся духом, росла злость и ненависть на татар - не такая, как раньше удушливо-темная, а осознанно-ясная - теперь знал, за что пойдет: за свободу свою, за честь, чтобы освободить Васену, сестер; отомстить за отца с матерью, братьев...
В Хлынов стали прибывать возы со смолой, дегтем и железными крицами из Песковки. На этот раз вместе с обозом приехал Афоний Пожняк и привез весть, что воевода при смерти...
По-разному отнеслись к этому. Бояре, некоторые житьи люди - с надеждой что умрет воевода - ставленник Москвы, - и тогда поставят они своего, выгонят с Вятки московитов, заживут одни, мирно, счастливо - без раззора, без убытку, хозяевами для своих холопов, работных людей. Не будет принижения и бесчестия им.
Народ жалел, вспоминал, как воевода спас Хлынов, Вятский край в 1468 году; как на второй год, вопреки боярам, собрал небольшой полк и отправил с князем Данилой Ярославским на Казань - хотя и опоздал: великокняжеское войско во главе с князем Константином Беззубцевым, спустившееся по Волге, одно штурмовало и взяло Казань, освободило из плена вятчан, захваченных Ибрагимом. Вятчане вернулись в Хлынов с частью угнанных в неволю женщин и детей.
С казанскими татарами был заключен мир.
Народ, работный черный люд, запечалился: они видели в вятском воеводе поборника справедливости. Знали, верили, что он может повести на священный поход и победить, и готовы были идти за ним. Простой люд связывал с этим походом всю свою жизнь: победа (так казалось) давала свободу, освобождение от боярских поборов, от мук унижений, страха за семью, детей, от опасности нападения татар - да и чего кривить душой - хотел и поживиться царским добром: златом, серебром - вернуть себе что веками у русского народа грабилось.
Думали откупиться от бояр и зажить, как хочется.
Да есть ли в мире народ, который мог бы терпеть и прощать своему врагу ограбления, истребления людей, увод, как скот, в рабство женщин и детей?!
Прошел - без девяти лет - век после Куликовской битвы, где русские показали свою богатырскую силу, истинный дух; но до сих пор на юге в черном змеином гнезде плодились поганые - выползали, кусали, впиваясь в белое тело Руси, пили кровь.
Так могли ли народы русской земли быть равнодушны к своему многовековому недругу!..
Охваченный патриотическим чувством, с вдохновением трудился народ, не жалея себя, чтобы подготовиться к походу. Хлынов стал похож на огромный растревоженный муравейник; казалось, вся Вятка собралась - так много было людей...
Семья воеводы плачем исходила. Даже старшие дети, Егор и Владимир, имеющие семьи, ходили с красными припухшими глазами.
Только боярин Андрей Воронцов и подвойский Игорь Голубов вели себя, будто ничего не случилось. Носились по Хлынову, по берегу, где закладывали ушкуи, по ближним селам. То один, то другой скакали в Орлов, Кокшару, в Верхнюю Слободу. Московский боярин похудел, помолодел. На лице светились глаза. Осмотрелся на новом месте, вжился в свое положение, в роль.
Гришка вместе с другими воями сопровождал обозы с кормами, охранял амбары с оружием. "Глядел лесовиков", выбирающих лес для постройки ушкуев. Временами чувствовал себя ненужным - появлялось страстное желание работать: залезть в яму и вешать мясо для копчения; бить молотом - ковать, брызгая горячими искрами, из красного мягкого железа меч, секиру; с лесорубами, пахнущими хвоей и смолой, валить, обтесывать лес.