В одной из первых своих «тюремных» научных работ Верховский достаточно полно показал изменения в операции в целом и в тактике боя в частности, осветил сущность глубокой тактики, раскрыл значение и основные положения организации противотанковой обороны и разведки, управления войсками в различных видах боевой деятельности. При этом он максимально учел те качественные изменения, которые произошли в материально-техническом оснащении Красной Армии к 1931 году (моменту написания труда). Показал он также и возможные перемены в указанных областях при дальнейшем развитии военного дела.
   В 1933 году Верховским написаны труды «О военно-научной работе», «О глубокой тактике»; в 1934 м – «Выводы на опыте русско-японской войны 1904–1905 годов с точки зрения нашей борьбы против японского империализма в 1934 году». Все написанное им просматривалось лично начальником Особого отдела ОГПУ (сначала М.И. Гаем, а затем И.М. Леплевским) и уже потом направлялось конкретному адресату – наркому обороны СССР Ворошилову. Переписка на этот счет между ОГПУ и наркоматом обороны представляет значительный интерес.
   «Начальнику Главного управления РККА
   тов. Фельдману
   Согласно личным переговорам посылаю труд А.И. Верховского «О военно-научной работе».
   Помощник начальника Особого отдела ОГПУ
   15 июня 1933 года Добродищев»
   «Народному комиссару обороны Союза ССР тов. Ворошилову
   По Вашему приказанию я дал через Особый отдел ОГПУ задание Верховскому А.И. написать о «Глубокой тактике». Работу его, вернее набросок, направляю Вам для ознакомления. Некоторые его мысли заслуживают внимания.
   Начальник Главного управления РККА
   20 июня 1933 года Фельдман»
 
   «Политбюро ЦК ВКП(б). Тов. Сталину
   Посылаю копию заявления Верховского А.И. и его статьи: «Выводы на опыте русско-японской войны 1904–1905 годов с точки зрения нашей борьбы против японского империализма в 1934 году».
   Если и допустить, что, состоя в рядах Красной Армии, Верховский А.И не был активным контрреволюционером, то во всяком случае другом нашим он никогда не был. Вряд ли теперь стал им. Это ясно.
   Тем не менее, учитывая, что теперь обстановка резко изменилась, считаю, что можно было бы без особого риска его освободить, использовав по линии научно-исследовательской работы.
   Ворошилов
   9 мая 1934 года»[127]
   Как усматривается из приведенных выше документов, «там, наверху», делом Верховского интересовались, им занимались самые высокие инстанции. В результате, после трех лет тюремного кошмара, Верховский освобождается из-под стражи. И все это только потому, что Сталин и Ворошилов благожелательно отнеслись к научным трудам опального профессора. Свобода и на сей раз была дарована Верховскому, однако подозрения в отношении него так и остались. И не только у органов госбезопасности, недовольных уже тем, что такая «золотая рыбка» ускользнула из их невода. Они остались, как это четко обозначено в записке Ворошилова Сталину, у самого наркома обороны. Несмотря на верноподданнические заверения Верховского в обратном.
   Недоверие оставалось и после возвращения его в ряды Красной Армии. О прежней должности в войсках не приходилось и думать. Зачисленный в распоряжение Разведуправления РККА, Верховский вынужден довольствоваться отдельными разовыми, зачастую второстепенными, заданиями, что ни в коей мере не могло удовлетворить такого крупного теоретика и практика, каким являлся вчерашний профессор Военной академии имени М.В. Фрунзе. И снова он вынужден обращаться к Ворошилову: «…Я чувствую себя невыносимо глупо. Я восстановлен в Красной Армии, получаю большое содержание и внешне все как будто хорошо, но мне не дают работать. Единственное, что я делаю – это составление компилятивных статей для «Информсборника». Между тем мне 48 лет, за плечами не часто встречающийся опыт трех войн и 25 лет научной и практической работы и горячее желание сделать все для того, чтобы то величественное дело, которое делает под руководством партии наша страна, не было сорвано…»[128]
   Не сразу, но все же режим вокруг Верховского был несколько смягчен. Его назначают преподавателем на стрелково-тактические курсы «Выстрел». Это был не лучший, но все-таки выход из положения, хотя до ранга академии «Выстрелу» было далеко. И только в 1936 году позиции Верховского значительно упрочились – его перевели преподавателем в Академию Генерального штаба. Но работать там пришлось совсем недолго – 11 марта 1938 года комбриг Верховский был снова арестован, на этот раз уже окончательно и бесповоротно. Не пришли на помощь ни Ворошилов, ни Сталин, ни Прокурор СССР, к которым Александр Иванович обращался с просьбами и заявлениями.
   Обвинение было стандартным по тому времени – активная вредительская деятельность, участие в антисоветском военном заговоре, подготовка террористических актов против руководителей партии и правительства. Одним из «доказательств» причастности бывшего генерала Верховского к подготовке террористических актов послужил найденный у него при обыске наградной пистолет, полученный им в 1916 году за отличия в боях с немцами.
   Припомнили ему и старые «грехи», вписав в строку обвинительного заключения, что он в 1917 году входил в эсеровско-меньшевистский «Союз защиты Родины и свободы» и якобы принимал участие в разработке плана наступления сил контрреволюции на Петроград и Москву, а в 1918 году по поручению этого Союза и французского военного атташе Нисселя возглавлял подготовку контрреволюционного мятежа в Петрограде. Один из пунктов обвинения заключался в том, что в 1930 году Верховский вместе с И.П. Беловым – командующим войсками СКВО – якобы готовили восстание против Советской власти на Северном Кавказе[129].
   Следствие на этот раз длилось недолго – 19 августа 1938 года по приговору Военной коллегии А.И. Верховский был осужден к расстрелу. Остались его дневниковые записки «Россия на Голгофе», охватывающие важнейшие события империалистической войны и доведенные до 1918 года. Работая над ними уже в советское время, Верховский и представить себе не мог, что ему самому предстоит пройти через столь нелегкие испытания и трагически завершить свой земной путь. Так что название для своей книги он выбрал прямо таки символическое, невольно подведя тем самым и себя под эту грань.
   Некоторые важные идеи и направления военной науки, несправедливо остававшиеся долгие годы невостребованными, принадлежали уму и перу видного военного теоретика 20 х и начала 30 х годов комдива Свечина Александра Андреевича. Получилось так, что на данном рубеже самые острые дискуссии по военно-политическим и стратегическим вопросам велись именно вокруг трудов профессора Свечина. Это касалось вопросов использования опыта гражданской и первой мировой войн, характера будущей войны, различных проблем военной доктрины государства, а также тактики, оперативного искусства и стратегии Красной Армии.
   Генерал-майор А.А. Свечин принадлежал к той группе старых военных специалистов, которые, поступив на службу в Красную Армию, отдавали ей весь свой талант, силы и знания. Родился он в 1878 году в дворянской семье. Накануне русско-японской войны окончив Академию Генерального штаба, он принял участие в боевых действиях. Свечин – участник первой мировой войны. В старой армии командовал полком, дивизией, был начальником штаба армии, работал в Ставке. С 1918 года в Красной Армии – начальник штаба Западного участка отрядов завесы, начальник дивизии и Всеросглавштаба, преподаватель Военной академии РККА. С декабря 1918 по май 1921 года возглавлял Военно-историческую комиссию Всеросглавштаба по использованию опыта первой мировой войны.
   Более полно понять всю глубину трагедии – как личной, так и творческой – помогают документы, имеющиеся в личном деле А.А. Свечина. Один из них – характеристика на профессора Военной академии РККА Свечина, подписанная в мае 1924 года военным комиссаром этого учебного заведения Р.А. Муклевичем. Приведем выдержку из нее.
   «…Всесторонне образованный военный специалист. Имеет огромный опыт двух войн (японской и империалистической войн) на самых различных должностях (от работы в Ставке до командира полка)… Свечин является ценнейшим профессором в Военной академии. Его занятия по стратегии благо даря неизменной оригинальности замысла, всегда простого и остроумного, являлись в настоящем учебном году одним из больших достижений на старшем курсе…
   …Парадоксальный по своей натуре, чрезвычайно ядовитый в общежитии, он не упускает случая подпустить шпильку по всякому поводу. Однако работает чрезвычайно плодотворно»[130].
   Далее Ромуальд Муклевич дает Свечину политическую оценку, сравнивая его поведение и взгляды с другими представителями старого генералитета, работавшими тогда в академии. Правда, комиссар Муклевич без всяких на то оснований назвал Свечина монархистом, хотя тот никогда таковым не являлся: «Монархист… по своим убеждениям, он, будучи трезвым политиком, учел обстановку и приспособился. Но не так топорно, как Зайончковский («сочувствует коммунистической партии»), и не так слащаво, как Верховский, а с достоинством, с чувством критического отношения к политическим вопросам, из коих по каждому у него имеется свое мнение, которое он выражает. Особенно ценен как борец против рутинерства и консерватизма своих товарищей по старой армии (нынешних преподавателей академии), слабые стороны которых он знает лучше кого бы то ни было.
   Свечин – самый выдающийся профессор академии»[131].
   На наш взгляд, военный комиссар академии подготовил весьма объективную характеристику. В целом доброжелательная, она верно отражает как деловые, так и личные качества Свечина. На примере данного документа лишний раз убеждаешься в том, что не все комиссары Красной Армии были с узко заскорузлым мышлением, «зашибленные» коммунистической идеологией, думающие только о том, как бы побольше уничтожить своих политических противников. В лице Муклевича мы видим комиссара, способного должным образом оценить профессиональные качества преподавателя академии, разобраться в сложных психологических аспектах человеческих взаимоотношений.
   Главным из сказанного является тот факт, что Свечин в то время входил в число лучших профессоров Военной академии РККА (ныне Военная академия имени М.В. Фрунзе). А что касается особенностей характера Свечина, его стремления везде и всюду «подпушать шпильки» коллегам, так этот аспект является весьма спорным, так как при желании подобное качество можно выдать и за позитив. Недаром же Муклевич отмечает, что Свечин особенно нужен им как непримиримый борец против рутины и консерватизма в преподавании военных дисциплин, которыми страдали многие старые военспецы.
   Горячность и резкость в суждениях Свечина, отсутствие у него так называемой «философской гибкости» во взаимоотношениях и боязни испортить их способствовали росту числа его недругов, в чем он сам признавался неоднократно. Так, в автобиографии, датированной 1937 годом, он весьма самокритично писал: «Моим недостатком является неполнота моего философского образования.., чем охотно пользовались как оружием против меня мои противники, а их было очень много, т.к. в научных и служебных вопросах я всегда являлся беспощадным…»[132]
   Итак, Свечин горяч, зачастую парадоксален, резок и беспощаден в споре, ироничен в общении, но чрезвычайно плодовит в работе. Действительно, двадцатые-тридцатые годы были для Свечина настоящей «болдинской осенью». Именно в эти годы из-под его пера одно за другим вышли такие фундаментальные исследования, как «История военного искусства» в трех частях (1922–1923 гг.), «Эволюция военного искусства» в двух томах (1927–1928 гг.), «Клаузевиц» (1935 г.), «Стратегия XX века на первом этапе» (1937 г.).
   Основным же своим трудом Свечин всегда по праву считал книгу «Стратегия», вышедшую двумя изданиями в 1923 и 1927 годах. В ней он попытался тесно увязать вопросы стратегии с политикой, с экономической стороной войны, учитывая при этом уровень социального и культурного развития общества. Исследователь убедительно показал, что современные войны ведутся не только вооруженными силами воюющих сторон, но в них так или иначе участвует весь политический и экономический потенциал противоборствующих государств.
   Эта книга, отличающаяся обилием фактического материала, широтой постановки теоретических вопросов и глубиной научного анализа, вызвала волну ожесточенных нападок на автора. Вернее будет сказать – его планомерную травлю. Началась она сразу же после выхода книги в свет. В чем только не обвиняли Свечина его оппоненты! – и в пропаганде пораженческих настроений, и в протаскивании реакционных и немарксистских взглядов по вопросам стратегии и военного искусства, и в недооценке марксистско-ленинской методологии. Активное участие в этой позорной кампании принял ряд военачальников из Штаба РККА и центральных управлений наркомата по военным и морским делам, а также некоторые коллеги Свечина из числа профессорско-преподавательского состава Военной академии имени М.В. Фрунзе. Свой вклад в шельмование видного военного теоретика внесла и Секция по изучению проблем войны при Коммунистической академии. На ее заседаниях труды А.А. Свечина, А.И. Верховского подверглись уничтожающей критике за якобы ошибочные положения методологического характера в области военной стратегии.
   В частности, отмечалось, что Свечин при рассмотрении вопросов подготовки и ведения войны в целом не смог уйти дальше обобщения опыта минувших войн и стратегических концепций своих предшественников. Указывалось, что взгляды Свечина, несмотря на многие правильные и ценные выводы при рассмотрении им вопросов ведения вооруженной борьбы, по своему духу оставались консервативными. Что, якобы, он не смог понять новых явлений, порожденных социалистической революцией, созданием армии нового типа, не увидел специфики и перспектив развития советской военной мысли. Оппоненты упрекали его в создании некой общей абстрагированной стратегии, пригодной для любой страны, независимо от ее общественно-экономического строя[133].
   В гонениях на А.А. Свечина активно участвовал и М.Н. Тухачевский, который ранее, будучи начальником Военной академии РККА, аттестовал его как выдающегося ученого с тонко развитым оперативным мышлением. Сам Свечин был одно время даже уверен в том, что Тухачевский является главным организатором такой травли, своего рода мести за критические высказывания в его адрес. В одном из документов Свечин писал, что «в 1930 году… Тухачевский, которого я неоднократно изобличал на диспутах (1927 г.), в литературе, на лекциях и совещаниях, выступил с обвинением старых специалистов в реакционности и в том, что они являются проводниками пораженческого движения и буржуазной агентурой в Красной Армии. Лично мне Тухачевский посвятил два доклада в Москве в комакадемии и один доклад в Ленинграде…»[134]
   Многолетняя травля А.А. Свечина со стороны руководства РККА и некоторых представителей молодой поросли советских военных ученых в качестве промежуточного этапа имела появление в свет специального сборника, изданного в 1931 году под названием: «Против реакционных теорий на военно-научном фронте. Критика стратегических и военно-исторических взглядов проф. Свечина». Такой удар трудно было перенести даже человеку с темпераментом флегматика, не говоря уже о Свечине с его горячностью и повышенной возбудимостью.
   Однако указанным злоключением 1931 й год для Свечина не закончился. Вообще этот год был для него зловеще памятным – одно несчастье следовало за другим. Именно тогда он вместе с группой бывших военспецов (С.Н. Богомягков, А.И. Верховский, С.А. Пугачев и др.) подвергся аресту по обвинению в принадлежности к некой мифической монархистской антисоветской организации офицеров, идея создания которой родилась в недрах ОГПУ. Формальным поводом к подобному обвинению Свечина было поддержание им знакомства с А.Е. Снесаревым, бывшим начальником Военной академии РККА, генералом царской армии, также арестованным «бдительными» чекистами. И это несмотря на то, что профессор Снесарев одним из первых в СССР в 1928 году был удостоен почетного звания «Герой труда». Подлинной же причиной своего ареста Свечин считал имеющиеся разногласия с Тухачевским. Конечно, такой вывод являлся лично его, Свечина, умозрительным заключением и не более того, так как в следственных материалах по обвинению его нет ничего такого, что бросало бы тень подозрения на маршала Тухачевского.
   На следствии Свечин решительно отрицал всякую вину в этом деле. И тем не менее в том же 1931 м году постановлением Коллегии ОГПУ он был приговорен к заключению в лагерь сроком на пять лет. Через год, после ходатайства Ворошилова, Свечина досрочно освободили и восстановили в кадpax РККА. Опытнейший военный педагог, он, как и А.И. Верховский, вынужден был в течение нескольких лет маяться на второстепенных должностях, к каковой вполне можно отнести его пост состоящего в распоряжении Разведуправления Красной Армии. Там Свечин выполнял отдельные поручения, как то составление различных статистических и справочных данных, обзоров и тому подобное. Например, тогда им был подготовлен справочник «Японская армия в прошлом и настоящем».
   Наконец-то, в 1936 году, наметился просвет в тучах – Свечина назначили помощником начальника кафедры военной истории Академии Генерального штаба. Незадолго до этого назначения ему было присвоено персональное воинское звание «комдив». Здесь он обошел бывшего военного министра А.И. Верховского, который тогда же стал только «комбригом». Окрыленный оказанным ему доверием, с приливом новых сил Свечин активизирует свою научную работу. В результате в 1937 году выходит его новый солидный труд под названием «Стратегия XX века на первом этапе».
   Удивительно еще, что Свечина арестовали не в начале или середине, а лишь в самом конце 1937 года. Оснований же к такому аресту, по меркам Особого отдела ГУГБ НКВД, было более чем достаточно. Оставалось только полистать его личное дело, почитать характеристики и аттестации на него – и текст обвинительного заключения фактически был бы готов. Чего там только не было (ведь не все же начальники были такими умными и проницательными, как Р.А. Муклевич) – тут и приверженность к монархизму, и неприятие в 1917 году Октябрьской революции, и пропаганда не марксистских, «пораженческих» взглядов в вопросах военного искусства, и отсутствие твердых идеологических позиций, и наличие брата Михаила в эмиграции, и, наконец, сотрудничество (правда, весьма кратковременное) с адмиралом Колчаком. В обвинительном заключении содержался и пункт о подготовке Свечиным боевых групп для проведения террористических актов на руководителями ВКП(б) и Советского правительства[135].
   Судила Свечина Военная коллегия Верховного суда СССР в конце июля 1938 года, приговорив его к высшей мере наказания – расстрелу. Долгие годы имя А.А. Свечина находилось в полном забвении, а труды его были изъяты из библиотек и надежно упрятаны в спецхраны, откуда ныне с большим трудом возвращаются к читателю. Полностью комдив А.А. Свечин реабилитирован в сентябре 1956 года (посмертно).
   В том, что отношение в НКВД к ценности отдельно взятой человеческой личности было самое плевое, лишний раз убеждаешься, листая дело по обвинению комкора С.А. Меженинова, заместителя начальника Генерального штаба Красной Армии. Открывается оно совсем небольшой справкой с грифом «совершенно секретно» за подписью начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР комиссара госбезопасности 3 ранга Н.Г. Николаева-Журида, исполненной в июне 1937 года.
   «Начальник 1 отдела Генштаба РККА – комкор Меженинов Сергей Александрович является участником контрреволюционного троцкистского заговора в армии и занимался шпионажем в пользу иностранного государства.
   Прошу санкционировать арест Меженинова С.А.».
   Читая этот достаточно трафаретный для НКВД тех лет документ, невольно задаешься вопросами. Во-первых, не указан адресат, хотя из практики работы Особого отдела в 1937–1938 годах известно, что таким лицом, имеющим право давать санкцию на арест руководителей такого ранга, как Меженинов, являлся нарком Ежов или его первый заместитель – начальник ГУГБ комкор М.П. Фриновский. Изучение других следственных дел подводит к выводу, что отсутствие адресата не есть чья-то ошибка, а результат прямого указания, видимо, самого Ежова. Возможно, что это делалось в расчете и на тот случай, когда Сталин, просматривая подобную информацию, сам давал санкцию на арест того или иного лица. Во-вторых, на справке не проставлена конкретная дата. Напрашивается следующий вывод: или она заготовлена заранее, так сказать впрок, или же у сотрудников Особого отдела была такая «запарка», что они не успевали надлежащим образом оформлять документы, санкционирующие арест. И третий вопрос, возникающий от прочтения этого небольшого по объему, но страшного, поистине зловещего по своему содержанию документа: уж в нем-то, имеющем высокий уровень секретности, можно было бы назвать то иностранное государство, в пользу которого якобы занимался шпионажем заместитель начальника Генштаба Меженинов. Однако этого не было сделано и, видимо, потому, что органы советской контрразведки сами еще не решили, куда более выгодно «пристегнуть» его. В течение трех месяцев следствия они смогли это сделать и пошел Меженинов под расстрел с клеймом четырежды шпиона – агента германской, польской, итальянской и японской разведок, хотя для того, чтобы получить после приговора пулю в висок или затылок, достаточно было упоминания и одной разведки.
   Взяли Меженинова не из теплой домашней постели или служебного кабинета, а из палаты Кремлевской больницы, куда он попал после покушения на самоубийство. 10 июня 1937 года, накануне суда над М.Н. Тухачевским, Меженинов дважды (в грудь и в голову) выстрелил в себя из пистолета, но чудом остался в живых и в крайне тяжелом состоянии был помещен в больницу. Прежде чем приставить дуло пистолета к сердцу, он написал предсметную записку следующего содержания: «Я был честным командиром и ни в чем не повинен. Беспечность и отсутствие бдительности довели до потери нескольких бумаг»[136].
   В чем оправдывается Меженинов, говоря, что он всегда был честным и ни в чем не виновен, нам неизвестно, но можно догадываться, что обвинения в его адрес так или иначе были связаны с делом Тухачевского и его товарищей по процессу – ведь там проходили командиры, которые Сергея Александровича знали многие годы по совместной службе в РККА. А уж техника выбивания показания на нужных им людей в ГУГБ НКВД была отработана до деталей.
   А что касается потери нескольких бумаг, о которых упоминает Меженинов, то тут несколько запутанная ситуация, к созданию которой, по всем признакам, сумели приложить свою руку соответствующие подразделения «компетентных органов» в ходе подготовки процесса по делу Тухачевского. Именно в этот период из служебного сейфа Меженинова пропали несколько секретных документов, которые он, если верить материалам следственного дела, вовсе не потерял, а передал представителю германской разведки, на которую якобы работал несколько лет.
   Обвинения Меженинова в этой части являются совершенно беспочвенными. Они были основаны на рапортах заместителя начальника Разведуправления РККА комдива А.М. Никонова и его сотрудников, а также работников 1-го отдела Генштаба, которым до ареста руководил Меженинов. Однако в этих рапортах не содержится никаких конкретных данных о пропавших документах. К тому же на запрос Главной военной прокуратуры Главное Разведывательное управление (ГРУ) Генштаба СССР сообщило, что оно данными об утере С.А. Межениновым в 1937 году каких-либо совершенно секретных документов не располагает. В архиве управления Генштаба, ведающего сохранностью секретной документации, также никаких сведений по данному вопросу обнаружить (и таким образом доказать вину Меженинова) не удалось. Тем более. что в суде он от своих показаний на предварительном следствии решительно отказался[137].
   Арестовали Меженинова 21 июня 1937 года, то есть через десять дней после его попытки самоубийством покончить с жизнью. Взяли прямо из палаты, не дождавшись выздоровления, хотя бы частичного, не считаясь с тем, что у него была повреждена ткань головного мозга. Из больницы Меженинова перевели в лазарет Бутырской тюрьмы, где, несмотря на исключительно болезненное состояние подследственного, помощник начальника 5-го отдела. ГУТБ капитан госбезопасности З.М. Ушаков приступил к его систематическим допросам без оформления их протоколами. Только через неделю Ушаков составил первый протокол допроса Меженинова, в котором говорится, что тот якобы признал себя виновным в причастности к антисоветскому военному заговору в РККА, в который был завербован М.Н. Тухачевским, а также в проведении вредительства и в шпионской деятельности в пользу ряда иностранных разведок. Подобным же образом Ушаков сочинил еще три протокола допросов аналогичного содержания. Никакими доказательствами (вещественными) показания эти подтверждены не были.