Оценив ситуацию, лже-Чинарев уселся на койку (Лена не проснулась, но еще сильнее скукожилась — со всеми вытекающими… в смысле, выпирающими последствиями). Потом он длинно и громко зевнул. А потом сказал:
— Хлопанулся ты, Белоноженька. Мы одни, видеть нас никто не может… Так что для прятать стрелялку в кармане у тебя может быть только одна причина: никакой стрелялки у тебя нет. Согласен?
Виталий промолчал. Но руку из кармана вынул. Пустую руку.
— Ну, и давно ты… это?.. — Невразумительное движение Матвеева подбородка долженствовало, вероятно, означать кивок в сторону вырубленного гипно. Во всяком случае, Виталий именно так упомянутое движение и расшифровал. И сказал, облизнувшись нервно:
— Давно. Почти сразу же. — Он опять облизнулся. — Так что не бойся, ничего такого с ней не… Спать только будет еще. Но проспится. К вечеру. Завтрашнему. Наверное.
Не отрывая тревожного взгляда от своего собеседника, Белоножко осторожно переместился, шурша спиной по жесткому ворсу стенной псевдоковровой обивки. Переместился, неловко и неудобно присел на краешек стандартного каютного тумбочкостолика. И попросил:
— Ты ручонки все-таки не опускай, держи ладошками кверху…
— А то что? — поинтересовался Матвей, норовя растопыриться на койке пошире (дабы хоть собою прикрыть бесстыдно-соблазнительно выпяченную Леночкину посадочную опору). Как Белоножко ни нервничал, а при виде этого ерзанья ухмыльнулся весьма похабно:
— Не утруждайся, я тут за это время понасмотрелся. А уж наслушался!..
Молчанов нарочито равнодушно предположил:
— Небось, и нащупался… А небось, и не только… Такую-то бессознательность грех упускать, а? Да еще на правах из беды выручальщика… — он коротко зыркнул на прореху в девичьем комбинезоне, — а, староста?
— Опупел?! — Белоножко моментально зарделся. Потом еще сильнее зарделся и выдушил покаянно: — Ну, может, разок только поцеловал… она тогда лежала кверху лицом! — торопливо уточнил он, приметив, что Матвей снова критически рассматривает единственный доступный участок Халэпочкиного тела.
Некоторое время Матвей молча катал по скулам чугунные желваки. Потом наконец сказал:
— Ладно. Сколько раз чмокнул, только ли чмокнул — вскрытие покажет. Микрофоны тут мощные, саунд-фильтры чувствительные… Разберемся.
— Разбирайся, — с довольно-таки убедительным равнодушием пожал плечами лучший студент курса. Засим он попробовал сообщить своему лицу мужественное выражение и взять тоном выше:
— А насчет «а то что» — увидишь. Я, конечно, не Геракл древнеегипетский, но…
— Но дурак, — Матвей забросил ногу за ногу, сцепил на колене пальцы и повторил с удовольствием:
— Дурак ты, Милашка-Белоноженька. Ничего ТАКОГО в моих карманах здесь быть не может… как и в твоих. Нештатное оружие на старт-финишере спрятать так же невозможно, как и провезти… э-э-э… упомянутое на оную. Разве что у Изверга бы стрелялку сдемократить — и то сразу такой алярм всторнадится… Да и они у него все персонализированные, небось…
Белоножко пожал плечами, буркнул что-то маловнятное на тему «оружие бывает не только стреляющее-взрывающее-отравляющее», однако настаивать на держании Матвеем ладошек кверху перестал.
Миг-другой полному и безоговорочному воцарению тишины препятствовали только замысловатые рулады спящей Халэпы. Затем Матвей произнес:
— Значит, принятие тобою душа и прочее — это все-таки имитатор…
Сказанное больше смахивало на утверждение, чем на вопрос, но Виталий кивнул.
— И значит, ты полностью в курсе происходящего, — продолжил свои умозаключения лже-Чинарев.
— Для втихаря подключаться к здешним следилкам не надо быть Чингисханом, — сызнова облизнувшись, сообщил Белоножко.
Матвей насмешливо-вопросительно заломил бровь, и положительный человек заторопился добавить:
— Да я знаю, что ты не Чингиз, знаю. Вон оно, подтверждение голопопое, в постельке хрюкает… И между прочим, это же подтверждение подтверждает: не настолько я сволочь, как тебе кажется. Скажешь, нет?
— Скажу. — Выражение молчановского лица не изменилось, и тон молчановский продолжал оставаться все таким же полузадумчивым-полунасмешливым, но Виталий отчего-то мгновенно побледнел и взмок. — Скажу, Белоноженька-Белорученька. Потому что на идейного камикадзе ты не похож. Досадный мираж пассиваторного процессора, в результате коего драгоценный староста внезапно отрубается, а там и гибнет, героически захлебнувшись слюнями… Хорошо, это проехало: гипноудар вместо тебя достался твоему вирт-имитатору… Где ж ты, кстати, сам-то был, вот вопрос?.. Только ведь проехавшее — отнюдь не единственный доступный мне сюжет твоего некролога. Инстинкт самосохранения тебе, староста, отнюдь не чужд, как и все человеческое… Вот он и заработал на полную, инстинкт-то. Ленкина каюта для тебя сейчас самое безопасное место — благо, такой удачный случай изобразить спасителя…
Еще с минуту единственным акустическим эффектом в каюте пребывал Леночкин разнузданный храп. Наконец Чинарев-Молчанов сказал задумчиво:
— Вот еще вариант: свернуть тебе шею… не питай иллюзий, это я в момент… и в момент же подчищу запись прослушки: Виталий Белоножко силком влил в пасть… пардон, в ротик несчастной глупышке литр чинзухи, а на меня, сокурсника и друга, ни с того ни с сего накинулся с табуреткой…
— Здесь нет табуреток, — мрачно перебил «сокурсника и друга» мокрый и бледный кандидат в покойники.
— Хорошо, — согласился Матвей покладисто, — на меня ты накинулся без табуретки, но с воплем… э-э-э… «долой Интерпол, да здравствует Лига!» — устроит? Вот… Ну, приступ спэйсофобии, неприятно, конечно, однако же никто не застрахован… Я, конечно, пытался скрутить и доставить болезного в медицинский отсек… Ну, не сумелось мне… Ну, вывернулся болезный, да бежать, да с разбегу головеночкой возьми и воткнись… Куда бы?.. А, во: в люковой затвор. Годится?
И еще минута-другая как бы тишины (с той лишь разницей, что к Лениным подвывистым взревам добавились не менее громкие выдохи положительного человека).
Потом положительный человек натужно сглотнул и осведомился:
— Так чего же ты ждешь? Пробуй!
Хакер-поэт обворожительно улыбнулся:
— Знаешь, какая разница между мной и Лигой? Не знаешь… Из одного подозрения, будто здесь прячется Гунн Вандалович, Лига пыталась уделитить четверых (в тэ че и тебя, ласточка). А я, дурень, так не могу. Только эта… Как ее? Ах, да — совесть… Так вот она тут ни при чем. Разве что это я от Изверга подцепил нечто этакое (хотя сдвиг в мозгах вроде бы воздушно-капельным путем не передается)… Нет, ты погоди в обморок, ты послушай… Дано: четыре человека, из которых один сверчок. Кто? Не я и не Ленок — уж про нас-то двоих мне точного точнее известно. И не Изверг — продайся он хоть Лиге, хоть кому, этот герой-ветеран себя бы собственнозубно сгрыз до скелета. Так что и думать нечего — Милашкой получаешься ты. И единственное, что мне сейчас мешает произвести тебя в результаты какого-нибудь несчастного случая, так это… Ну вот не верю я, когда «и думать нечего». Правда — она баба гордая, сама не напрашивается. Вот… Но и транжирить время на рассусоливания не могу я себе позволить, а уж тебе — и подавно… Эрго: единственное, что может тебя оставить в списках живых и относительно здоровых, — альтернативная кандидатура на звание Милашки. Понял? Причем не только альтернативная, но и правдоподобная. Но лично я ничего подходящего в поле зрения не фиксирую. Может, ты фиксируешь?
Против Матвеева ожидания Белоножко при этих словах перестал норовить в обморок. Мало того — он даже порозовел и явно приободрился. И сказал:
— Фиксирую. Только не в поле. В кармане.
— Что?! — Молчанов чувствовал, что его молчановские брови взбираются куда-то к самой макушке.
— Альтернативная правдоподобная кандидатура. Даже не кандидатура, а собственно оригинал. Ты, кажется, интересовался, где я был во время гипноудара? Вот, ловил. И поймал.
Он запнулся на миг, беззастенчиво наслаждаясь выражением Матвеева лица, затем смилостивился:
— Ты не думай, я не время тяну и не выкручиваюсь. Сейчас все объясню, сперва только ответь: ты же, конечно, знаешь, что такое «Макрохард»?
— Точно убью гада, — выцедил Матвей, набычась.
— Х-хе! Кто из имеющих хоть какое-то отношение к компьютерам не мечтает убить «Макрохард»?! А на деле макросы уже больше двух столетий сами всех имеют во все места… и всех имеющих отношение имеют, и антимонопольные законодательства, и…
— Я не про «Макрохард», — перебил Матвей, уставший дожидаться окончания этой еще одной разновидности мужичьей истерики. — Я тебя, гада, убью. Из милосердия — чтоб ты не захлебнулся своим словесным поносом.
— Ладно, еще только один вопрос. Крупнотвердые всю дорогу собачатся с Лигой. Какое впечатление производит?
Лже-Чинарев гулко вздохнул, промямлил что-то в роде «лучший способ отделаться от сумасшедшего — не противоречить»; потом сказал внятнее и громче:
— Даже еще более жалкое, чем твои монологи. В осведомленных кругах потрындевывают, будто макросы как бы не главные основатели Промлиги. Подгребли через нее управляющие пакеты чуть ли не всех оближенных, и вообще… А грызня — это для общественного мнения, для хлопов то есть.
— Трогательное совпадение наших мировозз… — Тут Белоножко перехватил весьма недвусмысленный взгляд Матвея и моментально сделался очень серьезен и деловит:
— Так вот, мой дядюшка в «Макрохарде» не бугор, конечно, — так, бугорок… но довольно заметный. И вот перед самым моим отъездом на практику…
Молчанов слушал, не перебивая, внимательно слушал. Дослушав до конца, попросил — странно, будто бы обмирая:
— Покажи, а?
Виталий торопливо выпутал из кармана и перебросил ему черный цилиндрик, отдаленно напоминающий «семечницу». И пока Матвей, изловив, так да этак вертел перед глазами брошенное, положительный человек староста завел снова:
— Понимаешь, мне все это сразу не понравилось. С чего бы, думаю…
— А почему он передал это через тебя? — вдруг оторвался от рассматривания хакеро-поэт. — Был же с нами сопровождающий офицер… экипаж транспорта, который нас доставлял… отчего бы не с ними?
— Ага, вот и ты тоже вбрэйнился… Передал… Если б же ж передал! Он, понимаешь, просил не лезть с этим к Изверову. Ну, мол, Извергово начальство в курсе и наверняка его предупредило, а так старый склочник развоняться может… просто из склочности. И деньги прикарманить. Понял? Любой из космотрансовских обязательно бы первым делом про все доложил ответственному за старт-финишер. И сам бы экспериментировать не полез. А меня дядя вроде как купил. И припугнул: радужные перспективы сулил, но я-то знаю… он и наоборот запросто может — чтоб нерадужные… А Изверг ни хрена не знает: я сейчас, когда снимал, то специально проверил — на этой штуке симулятор стоит. Она на все входящие реагирует, как стандартный тест-блок. Сразу, тогда, я ничего толком, конечно, не понял, но кишками учуял: подставляет, гад. А здесь уже, когда увидел… Ну, какая хрень между вас творится… Тут у меня в системке все сразу и подгрузилось. Вот смотри… Я единственный во всей этой вашей драчке ни при какой стороне, и я же единственный, который может что-то понять и потом распустить язык. Ну, еще Изверг такой же, но ему лишние неприятности сейчас — ты ж знаешь — как плазмотроном по зад… по затылку то есть, — торопливо выправился Виталий, опасливо зыркнув на коммуникатор (спохватился, небось: а вдруг-де волку-ветерану именно сейчас взбрело прослушать каюту вживе?!). Наскоро переведя дух, надежда курса продолжил:
— А, например, удайся у них с «Вервольфом», так Изверов бы, от нас всех в отличие, уж бы точно не спасся — ему о персональной капитанской спаскапсуле позабыть легче, чем свою драгоценную «Мотру» бросить. А я теоретически мог уцелеть. И сообразить. И, возьми меня за гланды тот же Интерпол, — рассверчаться. А так… Понимаешь, дядюшка считает меня редким трусом…
— И конечно же, ошибается, не так ли? — оскалился Молчанов.
Против его ожидания Виталий этот оскал перенес стоически:
— Представь себе, не так. Я действительно трус, это он прав. На то и был расчет. Воображаешь, это случайно «и думать нечего», что я — Милашка? Зачем, например, в нашу программу фонт-дешифратор прятать, если он наверняка зашит в этом… на которое ты сейчас пялишься? А выплыви правда — опять вопрос: «Так кто, говорите, это самое в обход инструкции на борт приволок? Кто его, самое это, самовольно воткнул в исп-механизм?.. Так вы, господин Белоножко, оказывается, не свидетель, вы соучастник и самый главный исполнитель?» Он когда мне этот договор подсунул — ну, мол, принимаю ответственность, гарантирую и прочее такое — я сразу понял: замазать хочет, род-ствен-ни-чек, маму его… и папу… Чтоб в случае чего не пикнул. Ну, с договором-то я меры принял. И о дальнейшем озаботился — вирт-имитатор этот припас, еще кое-что… Разговоры ваши слушать решил…
— ВСЕ разговоры, — подсказал Матвей
— Все, — согласился Виталий. — Была б моя задница не моя, а казенная, или если б хоть запасной комплект имелся, я бы так не активничал.
— То-то я замечал: за компом не меньше меня намозоливаешься, а сделал по программе — хрен без палочки, — ухмыльнулся Матвей.
Белоножко кивнул. И, видя, что Матвей вернулся к изучению цилиндрика, пустился в объяснения:
— Меня знаешь что натолкнуло? Та визион-передача, когда мы с дядюшкой… А что по-глупому так действовало — это напрашивалось. Вот я в детстве когда-то пытался сделать клавирник. В электронике я уже тогда хлопом не был, и книжки хорошие подоставал, схемы, комплектующие самые-самые, материалы там… А получилось… Нет, он играл, конечно, только… Ну, в общем, далеко не «Ямаха» получилась. Я и подумал теперь: если кто-то изобретет наконец ЭТО, вначале обязательно получится не то, что хотелось, а получится…
— Идиот, — сказал Матвей, не отрываясь от разглядывания цилиндрика. — Ты, Виталя, конечно, прости, но дядюшка твой даже не просто идиот, а полный безнадежный кретин. И не только он. Знаешь… — в Матвеевом голосе дрогнуло нечто, очень похожее на сдерживаемое ликование, — знаешь ли ты, Белоноженька-Белорученька, что это у меня в руках?! Это у меня в руках не то, что ты думаешь! Это у меня в руках возможность всеми нашими с тобою четырьмя волосатыми неделикатными пятернями выкрутить-таки великому и могучему «Макрохарду» мошну… или мошонку — уж как расклад…
Эпилог
— Хлопанулся ты, Белоноженька. Мы одни, видеть нас никто не может… Так что для прятать стрелялку в кармане у тебя может быть только одна причина: никакой стрелялки у тебя нет. Согласен?
Виталий промолчал. Но руку из кармана вынул. Пустую руку.
— Ну, и давно ты… это?.. — Невразумительное движение Матвеева подбородка долженствовало, вероятно, означать кивок в сторону вырубленного гипно. Во всяком случае, Виталий именно так упомянутое движение и расшифровал. И сказал, облизнувшись нервно:
— Давно. Почти сразу же. — Он опять облизнулся. — Так что не бойся, ничего такого с ней не… Спать только будет еще. Но проспится. К вечеру. Завтрашнему. Наверное.
Не отрывая тревожного взгляда от своего собеседника, Белоножко осторожно переместился, шурша спиной по жесткому ворсу стенной псевдоковровой обивки. Переместился, неловко и неудобно присел на краешек стандартного каютного тумбочкостолика. И попросил:
— Ты ручонки все-таки не опускай, держи ладошками кверху…
— А то что? — поинтересовался Матвей, норовя растопыриться на койке пошире (дабы хоть собою прикрыть бесстыдно-соблазнительно выпяченную Леночкину посадочную опору). Как Белоножко ни нервничал, а при виде этого ерзанья ухмыльнулся весьма похабно:
— Не утруждайся, я тут за это время понасмотрелся. А уж наслушался!..
Молчанов нарочито равнодушно предположил:
— Небось, и нащупался… А небось, и не только… Такую-то бессознательность грех упускать, а? Да еще на правах из беды выручальщика… — он коротко зыркнул на прореху в девичьем комбинезоне, — а, староста?
— Опупел?! — Белоножко моментально зарделся. Потом еще сильнее зарделся и выдушил покаянно: — Ну, может, разок только поцеловал… она тогда лежала кверху лицом! — торопливо уточнил он, приметив, что Матвей снова критически рассматривает единственный доступный участок Халэпочкиного тела.
Некоторое время Матвей молча катал по скулам чугунные желваки. Потом наконец сказал:
— Ладно. Сколько раз чмокнул, только ли чмокнул — вскрытие покажет. Микрофоны тут мощные, саунд-фильтры чувствительные… Разберемся.
— Разбирайся, — с довольно-таки убедительным равнодушием пожал плечами лучший студент курса. Засим он попробовал сообщить своему лицу мужественное выражение и взять тоном выше:
— А насчет «а то что» — увидишь. Я, конечно, не Геракл древнеегипетский, но…
— Но дурак, — Матвей забросил ногу за ногу, сцепил на колене пальцы и повторил с удовольствием:
— Дурак ты, Милашка-Белоноженька. Ничего ТАКОГО в моих карманах здесь быть не может… как и в твоих. Нештатное оружие на старт-финишере спрятать так же невозможно, как и провезти… э-э-э… упомянутое на оную. Разве что у Изверга бы стрелялку сдемократить — и то сразу такой алярм всторнадится… Да и они у него все персонализированные, небось…
Белоножко пожал плечами, буркнул что-то маловнятное на тему «оружие бывает не только стреляющее-взрывающее-отравляющее», однако настаивать на держании Матвеем ладошек кверху перестал.
Миг-другой полному и безоговорочному воцарению тишины препятствовали только замысловатые рулады спящей Халэпы. Затем Матвей произнес:
— Значит, принятие тобою душа и прочее — это все-таки имитатор…
Сказанное больше смахивало на утверждение, чем на вопрос, но Виталий кивнул.
— И значит, ты полностью в курсе происходящего, — продолжил свои умозаключения лже-Чинарев.
— Для втихаря подключаться к здешним следилкам не надо быть Чингисханом, — сызнова облизнувшись, сообщил Белоножко.
Матвей насмешливо-вопросительно заломил бровь, и положительный человек заторопился добавить:
— Да я знаю, что ты не Чингиз, знаю. Вон оно, подтверждение голопопое, в постельке хрюкает… И между прочим, это же подтверждение подтверждает: не настолько я сволочь, как тебе кажется. Скажешь, нет?
— Скажу. — Выражение молчановского лица не изменилось, и тон молчановский продолжал оставаться все таким же полузадумчивым-полунасмешливым, но Виталий отчего-то мгновенно побледнел и взмок. — Скажу, Белоноженька-Белорученька. Потому что на идейного камикадзе ты не похож. Досадный мираж пассиваторного процессора, в результате коего драгоценный староста внезапно отрубается, а там и гибнет, героически захлебнувшись слюнями… Хорошо, это проехало: гипноудар вместо тебя достался твоему вирт-имитатору… Где ж ты, кстати, сам-то был, вот вопрос?.. Только ведь проехавшее — отнюдь не единственный доступный мне сюжет твоего некролога. Инстинкт самосохранения тебе, староста, отнюдь не чужд, как и все человеческое… Вот он и заработал на полную, инстинкт-то. Ленкина каюта для тебя сейчас самое безопасное место — благо, такой удачный случай изобразить спасителя…
Еще с минуту единственным акустическим эффектом в каюте пребывал Леночкин разнузданный храп. Наконец Чинарев-Молчанов сказал задумчиво:
— Вот еще вариант: свернуть тебе шею… не питай иллюзий, это я в момент… и в момент же подчищу запись прослушки: Виталий Белоножко силком влил в пасть… пардон, в ротик несчастной глупышке литр чинзухи, а на меня, сокурсника и друга, ни с того ни с сего накинулся с табуреткой…
— Здесь нет табуреток, — мрачно перебил «сокурсника и друга» мокрый и бледный кандидат в покойники.
— Хорошо, — согласился Матвей покладисто, — на меня ты накинулся без табуретки, но с воплем… э-э-э… «долой Интерпол, да здравствует Лига!» — устроит? Вот… Ну, приступ спэйсофобии, неприятно, конечно, однако же никто не застрахован… Я, конечно, пытался скрутить и доставить болезного в медицинский отсек… Ну, не сумелось мне… Ну, вывернулся болезный, да бежать, да с разбегу головеночкой возьми и воткнись… Куда бы?.. А, во: в люковой затвор. Годится?
И еще минута-другая как бы тишины (с той лишь разницей, что к Лениным подвывистым взревам добавились не менее громкие выдохи положительного человека).
Потом положительный человек натужно сглотнул и осведомился:
— Так чего же ты ждешь? Пробуй!
Хакер-поэт обворожительно улыбнулся:
— Знаешь, какая разница между мной и Лигой? Не знаешь… Из одного подозрения, будто здесь прячется Гунн Вандалович, Лига пыталась уделитить четверых (в тэ че и тебя, ласточка). А я, дурень, так не могу. Только эта… Как ее? Ах, да — совесть… Так вот она тут ни при чем. Разве что это я от Изверга подцепил нечто этакое (хотя сдвиг в мозгах вроде бы воздушно-капельным путем не передается)… Нет, ты погоди в обморок, ты послушай… Дано: четыре человека, из которых один сверчок. Кто? Не я и не Ленок — уж про нас-то двоих мне точного точнее известно. И не Изверг — продайся он хоть Лиге, хоть кому, этот герой-ветеран себя бы собственнозубно сгрыз до скелета. Так что и думать нечего — Милашкой получаешься ты. И единственное, что мне сейчас мешает произвести тебя в результаты какого-нибудь несчастного случая, так это… Ну вот не верю я, когда «и думать нечего». Правда — она баба гордая, сама не напрашивается. Вот… Но и транжирить время на рассусоливания не могу я себе позволить, а уж тебе — и подавно… Эрго: единственное, что может тебя оставить в списках живых и относительно здоровых, — альтернативная кандидатура на звание Милашки. Понял? Причем не только альтернативная, но и правдоподобная. Но лично я ничего подходящего в поле зрения не фиксирую. Может, ты фиксируешь?
Против Матвеева ожидания Белоножко при этих словах перестал норовить в обморок. Мало того — он даже порозовел и явно приободрился. И сказал:
— Фиксирую. Только не в поле. В кармане.
— Что?! — Молчанов чувствовал, что его молчановские брови взбираются куда-то к самой макушке.
— Альтернативная правдоподобная кандидатура. Даже не кандидатура, а собственно оригинал. Ты, кажется, интересовался, где я был во время гипноудара? Вот, ловил. И поймал.
Он запнулся на миг, беззастенчиво наслаждаясь выражением Матвеева лица, затем смилостивился:
— Ты не думай, я не время тяну и не выкручиваюсь. Сейчас все объясню, сперва только ответь: ты же, конечно, знаешь, что такое «Макрохард»?
— Точно убью гада, — выцедил Матвей, набычась.
— Х-хе! Кто из имеющих хоть какое-то отношение к компьютерам не мечтает убить «Макрохард»?! А на деле макросы уже больше двух столетий сами всех имеют во все места… и всех имеющих отношение имеют, и антимонопольные законодательства, и…
— Я не про «Макрохард», — перебил Матвей, уставший дожидаться окончания этой еще одной разновидности мужичьей истерики. — Я тебя, гада, убью. Из милосердия — чтоб ты не захлебнулся своим словесным поносом.
— Ладно, еще только один вопрос. Крупнотвердые всю дорогу собачатся с Лигой. Какое впечатление производит?
Лже-Чинарев гулко вздохнул, промямлил что-то в роде «лучший способ отделаться от сумасшедшего — не противоречить»; потом сказал внятнее и громче:
— Даже еще более жалкое, чем твои монологи. В осведомленных кругах потрындевывают, будто макросы как бы не главные основатели Промлиги. Подгребли через нее управляющие пакеты чуть ли не всех оближенных, и вообще… А грызня — это для общественного мнения, для хлопов то есть.
— Трогательное совпадение наших мировозз… — Тут Белоножко перехватил весьма недвусмысленный взгляд Матвея и моментально сделался очень серьезен и деловит:
— Так вот, мой дядюшка в «Макрохарде» не бугор, конечно, — так, бугорок… но довольно заметный. И вот перед самым моим отъездом на практику…
Молчанов слушал, не перебивая, внимательно слушал. Дослушав до конца, попросил — странно, будто бы обмирая:
— Покажи, а?
Виталий торопливо выпутал из кармана и перебросил ему черный цилиндрик, отдаленно напоминающий «семечницу». И пока Матвей, изловив, так да этак вертел перед глазами брошенное, положительный человек староста завел снова:
— Понимаешь, мне все это сразу не понравилось. С чего бы, думаю…
— А почему он передал это через тебя? — вдруг оторвался от рассматривания хакеро-поэт. — Был же с нами сопровождающий офицер… экипаж транспорта, который нас доставлял… отчего бы не с ними?
— Ага, вот и ты тоже вбрэйнился… Передал… Если б же ж передал! Он, понимаешь, просил не лезть с этим к Изверову. Ну, мол, Извергово начальство в курсе и наверняка его предупредило, а так старый склочник развоняться может… просто из склочности. И деньги прикарманить. Понял? Любой из космотрансовских обязательно бы первым делом про все доложил ответственному за старт-финишер. И сам бы экспериментировать не полез. А меня дядя вроде как купил. И припугнул: радужные перспективы сулил, но я-то знаю… он и наоборот запросто может — чтоб нерадужные… А Изверг ни хрена не знает: я сейчас, когда снимал, то специально проверил — на этой штуке симулятор стоит. Она на все входящие реагирует, как стандартный тест-блок. Сразу, тогда, я ничего толком, конечно, не понял, но кишками учуял: подставляет, гад. А здесь уже, когда увидел… Ну, какая хрень между вас творится… Тут у меня в системке все сразу и подгрузилось. Вот смотри… Я единственный во всей этой вашей драчке ни при какой стороне, и я же единственный, который может что-то понять и потом распустить язык. Ну, еще Изверг такой же, но ему лишние неприятности сейчас — ты ж знаешь — как плазмотроном по зад… по затылку то есть, — торопливо выправился Виталий, опасливо зыркнув на коммуникатор (спохватился, небось: а вдруг-де волку-ветерану именно сейчас взбрело прослушать каюту вживе?!). Наскоро переведя дух, надежда курса продолжил:
— А, например, удайся у них с «Вервольфом», так Изверов бы, от нас всех в отличие, уж бы точно не спасся — ему о персональной капитанской спаскапсуле позабыть легче, чем свою драгоценную «Мотру» бросить. А я теоретически мог уцелеть. И сообразить. И, возьми меня за гланды тот же Интерпол, — рассверчаться. А так… Понимаешь, дядюшка считает меня редким трусом…
— И конечно же, ошибается, не так ли? — оскалился Молчанов.
Против его ожидания Виталий этот оскал перенес стоически:
— Представь себе, не так. Я действительно трус, это он прав. На то и был расчет. Воображаешь, это случайно «и думать нечего», что я — Милашка? Зачем, например, в нашу программу фонт-дешифратор прятать, если он наверняка зашит в этом… на которое ты сейчас пялишься? А выплыви правда — опять вопрос: «Так кто, говорите, это самое в обход инструкции на борт приволок? Кто его, самое это, самовольно воткнул в исп-механизм?.. Так вы, господин Белоножко, оказывается, не свидетель, вы соучастник и самый главный исполнитель?» Он когда мне этот договор подсунул — ну, мол, принимаю ответственность, гарантирую и прочее такое — я сразу понял: замазать хочет, род-ствен-ни-чек, маму его… и папу… Чтоб в случае чего не пикнул. Ну, с договором-то я меры принял. И о дальнейшем озаботился — вирт-имитатор этот припас, еще кое-что… Разговоры ваши слушать решил…
— ВСЕ разговоры, — подсказал Матвей
— Все, — согласился Виталий. — Была б моя задница не моя, а казенная, или если б хоть запасной комплект имелся, я бы так не активничал.
— То-то я замечал: за компом не меньше меня намозоливаешься, а сделал по программе — хрен без палочки, — ухмыльнулся Матвей.
Белоножко кивнул. И, видя, что Матвей вернулся к изучению цилиндрика, пустился в объяснения:
— Меня знаешь что натолкнуло? Та визион-передача, когда мы с дядюшкой… А что по-глупому так действовало — это напрашивалось. Вот я в детстве когда-то пытался сделать клавирник. В электронике я уже тогда хлопом не был, и книжки хорошие подоставал, схемы, комплектующие самые-самые, материалы там… А получилось… Нет, он играл, конечно, только… Ну, в общем, далеко не «Ямаха» получилась. Я и подумал теперь: если кто-то изобретет наконец ЭТО, вначале обязательно получится не то, что хотелось, а получится…
— Идиот, — сказал Матвей, не отрываясь от разглядывания цилиндрика. — Ты, Виталя, конечно, прости, но дядюшка твой даже не просто идиот, а полный безнадежный кретин. И не только он. Знаешь… — в Матвеевом голосе дрогнуло нечто, очень похожее на сдерживаемое ликование, — знаешь ли ты, Белоноженька-Белорученька, что это у меня в руках?! Это у меня в руках не то, что ты думаешь! Это у меня в руках возможность всеми нашими с тобою четырьмя волосатыми неделикатными пятернями выкрутить-таки великому и могучему «Макрохарду» мошну… или мошонку — уж как расклад…
Эпилог
— …получаете джек-пот, но в случае неправильного ответа теряете все. Итак, рубрика… рубрика… Ага. Вы ведь профессор? А что преподаете? Минералогия… это что-то про камни, да? Ну, все равно — профессор, интеллигенция, широкий культурный кругозор… Одним словом, вам повезло: выпала рубрика «Искусство и культура». Итак, внимание! Наш обычный вопрос: назовите значение и смысл слова… мнээээ… культурно говоря, имени собственного… надеюсь, зрители извинят мне эту небольшую подсказку — наверняка в наш сверхпросвещенный век не я один питаю слабость к людям науки… Итак, назовите смысл… мнээээ… того, что сейчас высветится на дисплее. Все, время пошло! Требую полной тишины в зале — на кону джек-пот, а это полтора…
Здешний визион-демонстратор куда б уместней смотрелся в кунсткамере — в роли наидревнейшего экспоната. Хоть бы ж горе-работнички из стратоаэро (или муниципалы, или в чьем там бишь ведении припортовая площадь?) — хоть бы ж эти горе-неведомые-работнички озаботились энерготентом, что ли, защитить выставленного под открытое небо дедушку современной голографии! Уж коли дедушка по дряхлости ничего встроенного на сей счет не имеет… Но в головах неких работничков тоже, поди, отсутствовало что-то, чему бы надлежало быть встроенным от рождения. И редкие снежные хлопья, сырые и серые, пританцовывая в ветряной дерганой пляске, неслись прямиком сквозь профессорскую мокрую лысину.
Да, профессор взопрел от вожделения к деньгам, тяжесть коих, казалось, уже оттягивала его карман. Еще бы, вопросец-то плевей плевого! А денежки профессору ой, небось, как надобны… Вон жакетик на яйцеголовом какой нитонисешный — а ведь для съемки, без сомнения, самое лучшее из своего гардероба выбрал…
Матвей запоздало осознал, что все эти крайне своевременные да важные откровения бормотал и бормочет вслух. Это осознание, правда, его удивило не очень. ОЧЕНЬ его удивила Леночкина реакция.
Леночка, похоже, оные откровения впрямь сочла и своевременными, и важными. Она с неприкрытой заинтересованностью отслеживала визионное действо, то и дело принимаясь наборматывать корректировочные указания встроенному в столешницу звукотранслятору (собственно, демонстраторный саунд здесь, в кафе, слышен был плоховато). И вдруг сквозь Халэпочкино бормотание прорезалось:
— А жалко профика, правда? Ну откуда этой окаменелости знать, кто такой Квазимодо?
— Да как раз бы такому и знать, — рассеянно пробормотал Молчанов, не без опаски принюхиваясь к содержимому своего бокала.
В бокале пенилось, по-гадючьи шипя, нечто лазорево-голубое. Пахло оное нечто фиалками, и еще… Еще… Наверное, кому как, а вот Матвею мгновенно и ярко представился безветренный теплый вечер, старый тенистый парк… в котором уже с неделю отчего-то не работают санудобства и неделю же идет бесплатный фестиваль пива. На том пивные аналогии и иссякали, хотя меню содержало неизведанный лазурный продукт именно в директории «Beer». Там, в меню, правда, еще сноска была: «протокольно-любимый напиток ее властительной неприкосновенности королевы-девственницы, рецепт получен в рамках культурного обмена». Вот так. Конечно, интересно бы попробовать, чего там выдумали себе вместо людского пива горпигорские псевдомлекопитающие приматоиды. И конечно, биоэкспертиза никогда бы не допустила к продаже ничего по-настоящему вредного. Но… Уж больно старательно Ленок мусолила наманикюренным своим пальчиком менюшный контакт-дисплейчик, явно выискивая что-то конкретное. А было это, кстати, уже после того, как Матвей галантно предоставил выбор заказа ей, Чингисханочке… предварительно велев официанту забыть на фиг слово «чинзано». Официант — шустрый такой, верткий, на совершенно бесшумном гусеничном ходу — оказался еще и крайне покладист (в тэ че оттого, что Матвей обеспокоился изобрести себе кое-какой приборчик, побуждающий исполнительные механизмы делаться просто ну ва-аще исполнительными). И как Халэпочка ни изощрялась на чинзановую тему, ответ был неизменен: «Названный вами продукт недоступен, приносим извинения за неадекватность меню». В конце концов Леночка фыркнула (какая-нибудь там разъяренная пантера, услыхав, околела бы от зависти) и, позыркивая на Молчанова (пантера бы второй раз околела из-за той же причины), занялась изучением меню.
Так что Матвей бокал свой повертел в руках так да этак, но, ввиду всего изложенного, пригубить не рискнул, отставил — аккуратно, будто взрывчатое что-то… Впрочем, почему ж «будто»? От псевдомлекопитающих горпигорцев чего угодно ждать можно. А уж от взъевшегося Ленка — и подавно. К своему бокалу она, между прочим, не спешит притрагиваться. Она, видите ли, всецело захвачена созерцанием то ли визион-игрища, то ли мокнущего под волглым снегом Виталия. Всецело? А вот как бы не так. Иначе, что ж не сдержала разочарованный вздох, когда Матвеев бокал коснулся столешницы?
— Э-эх! — мрачно сказала Ленок, продолжая таращиться в прежнем направлении. — Проф че-то уж слишком лонгное тайпает. Зуб даю: эррик какой-то вешает, глюкозавр лысый…
В отличие от площадного визион-демонстратора, над кафешкой энерготент имелся — хороший такой, изнутри невидимый, а снаружи глядящийся непрозрачной зеркальной призмой. А еще в кафе имелся микроклиматер. Поэтому Леночка свой форменный комбинезон-дутик не только расстегнула, но и спустила до пояса. В результате выяснилось, что выше упомянутого пояса под комби у нее надет только лишь топик. То есть это Леночка называет такую одежду «скромный топик». У большинства же нормальных людей подобное именуется крайне вызывающим лифчиком. Или ленточкой. Верней, тесемочкой.
Матвей, конечно, свою подельницу видал и в более скудном одеянии, и вовсе без такового, а все-таки смотреть в ее сторону сейчас воздерживался: страшно было заклякнуть, таращась восторженно, как позаклякали все имевшиеся в кафе немногочисленные посетители. Посетительницы (к счастью, еще менее многочисленные), между прочим, тоже позаклякали в безуспешных попытках тришкиным кафтанчиком возмущения прикрыть невыносимую зависть. Потому что общего от себя впечатления Халэпочка не испаскудила даже фигней, на которую ухитрилась опять навертеть волосы. Именно ухитрилась — еще утром, в космопорту возврата, за жалкие полчаса между посадочным лифтом и страторейсом маршрута «оттуда-сюда».
Словом, Матвей в кафе остался единственным, на Леночку не смотрящим. Матвей предпочитал смотреть на Виталия — как тот слоняется вокруг визион-площадки, то зыркая на таймер, то принимаясь возиться с поясной пряжкой, — небось, зазябнув вконец, безуспешно пробовал наддать мощности и так уже выставленному на максимум утеплителю.
А Леночка с неприкрытым и неподдельным интересом таращилась из-под своего челочного полуфабриката на площадной демонстратор. А там, на площади, в визион-зоне, прекрасно из кафе видимый-слышимый пятиметровый ведущий распекал пятиметрового ошарашенного профессора (у бедняги-минеролога аж лысина шла багровыми пятнами):
— …бывает, что вместо честного «не знаю» претендент — увы! — на авось городит всякую чушь. Но от вас я никак такого не ждал! Современному человеку, пускай даже и минерологу, просто возмутительно не знать Квазимодо, этого легендарного, я бы сказал, культового исполнителя композиций в стиле «оверспейс»! А уж вместо ответа нести, извините, белиберду про каких-то горбатых уродов… Профессор, сказать, что я разочарован и огорчен, — значит, ничего не сказать!
— Ну вот, как знала! — Чингисханочка в сердцах треснула по столу ладошками. — Все по-всегдашнему. Ах, профессор, ах, культурный-перекультурный… А на поверку — дикарь дикарем и этот… не… невежа. В смысле, невежда (всегда путаю). «Глухой горбатый звонарь» — надо же!
От избытка чувств она цапнула было свой бокал, но глотнуть протокольно-любимой жидкости все-таки не успела — в последний миг, уже губы трубочкой вытягивая к бокальной кромке, спохватилась, заклякла, воровато кося карими своими глазищами на Матвея. Тот, по-прежнему отслеживая эволюции Белоножко, сказал задумчиво:
— Наверное, тебе все-таки не шибко большого труда стоило притворяться дурой.
Лена поставила бокал (осторожно, явно побаиваясь содержимого). И вздохнула:
— Это я, наверное, слишком в роль влипла, никак теперь обратно не вытряхнусь. — Она опять вздохнула. — А только взаправдашний Квазимодо никакой не урод и не инвалид. Видела я этот «Собор Парижской матери», там его играет Гарольд Стейн — ну, кик-рестлер, чемпион всего на свете. Вот клизма, которая на него всю дорогу вешалась, так та — ничего не скажешь, уродка: плоскозадая вся, на сиськах, небось, мозоли натерла… коленями при ходьбе… А он аббата любил.
— Так то фильм! — Молчанов начал терять терпение. — А в книге…
— А шо «в книге»?! Написано же: «по одноименному роману»… Скажешь, наврано, что ли?!
Матвей постонал тихонько, затем вдруг уставился на Халэпочкину будущую прическу (каштановую, с интенсивно флюоресцирующей прозеленью):
— Слышь ты, боевая подруга! Ты хоть сама-то не забыла еще, какой масти на свет родилась?
— Ну, допустим, рыжей. Самый теперь немодный окрас. А че?
— Хвост через плечо… Просто у тебя культурный уровень потомственной чистокровной блондинки. — Тут он затеял исподволь отъезжать вместе со стулом к границе зоны Лениной досягаемости.
— А в общем, я рад. Хоть в чем-то ты еще остаешься девственно чиста и невинна.
— Что-о-о-о?! — Чингисханка резко, всем телом развернулась к съежившемуся Молчанову; скудный ее топик аж повизгивать начал в такт частым и бурным натискам гневно вздымающегося бюста. В кафе мгновенно разразилась мертвая тишина (небось, все закаменели в надежде, что ткань, хоть и эластично-нервущаяся, все-таки упомянутых натисков не выдержит), и тишину эту в клочья полосовала гремучезмеиная Леночкина ярость:
— Ты шо такое прохрюкнул, ты?! Девственница?! Я ть-тебе щщщассс покажжжжжу, какая я девсссссс!..
Матвей судорожно скреб ногами по «поч-ти-не-псевдо» паркету, норовя максимально ускорить процесс отъезжания. Ибо Ленок, безотрывно обугливая подельника своего раскаленным добела взглядом, на ощупь зашарила по столешнице — движение, цель которого в комментариях не нуждалась и сомнений не вызывала.
К счастью, оной цели быть достигнутой не судилось.
В продолжение всей этой нелепой сцены Матвей умудрялся краешком внимания отслеживать растущий гуд (людей вокруг всего ничего — тем более любая студия охотно наняла бы здешних посетителей озвучивать сцену «шокированный речью Карла Первого парламент едва сдерживает негодование»). Шелест прираспахнувшихся дверей и близящиеся шаги он тоже расслышал вовремя. А вот Чингисханка вздрогнула, расплескав содержимое схваченного уже бокала, когда рядом зазвучал спокойный, чуть насмешливый голос:
Здешний визион-демонстратор куда б уместней смотрелся в кунсткамере — в роли наидревнейшего экспоната. Хоть бы ж горе-работнички из стратоаэро (или муниципалы, или в чьем там бишь ведении припортовая площадь?) — хоть бы ж эти горе-неведомые-работнички озаботились энерготентом, что ли, защитить выставленного под открытое небо дедушку современной голографии! Уж коли дедушка по дряхлости ничего встроенного на сей счет не имеет… Но в головах неких работничков тоже, поди, отсутствовало что-то, чему бы надлежало быть встроенным от рождения. И редкие снежные хлопья, сырые и серые, пританцовывая в ветряной дерганой пляске, неслись прямиком сквозь профессорскую мокрую лысину.
Да, профессор взопрел от вожделения к деньгам, тяжесть коих, казалось, уже оттягивала его карман. Еще бы, вопросец-то плевей плевого! А денежки профессору ой, небось, как надобны… Вон жакетик на яйцеголовом какой нитонисешный — а ведь для съемки, без сомнения, самое лучшее из своего гардероба выбрал…
Матвей запоздало осознал, что все эти крайне своевременные да важные откровения бормотал и бормочет вслух. Это осознание, правда, его удивило не очень. ОЧЕНЬ его удивила Леночкина реакция.
Леночка, похоже, оные откровения впрямь сочла и своевременными, и важными. Она с неприкрытой заинтересованностью отслеживала визионное действо, то и дело принимаясь наборматывать корректировочные указания встроенному в столешницу звукотранслятору (собственно, демонстраторный саунд здесь, в кафе, слышен был плоховато). И вдруг сквозь Халэпочкино бормотание прорезалось:
— А жалко профика, правда? Ну откуда этой окаменелости знать, кто такой Квазимодо?
— Да как раз бы такому и знать, — рассеянно пробормотал Молчанов, не без опаски принюхиваясь к содержимому своего бокала.
В бокале пенилось, по-гадючьи шипя, нечто лазорево-голубое. Пахло оное нечто фиалками, и еще… Еще… Наверное, кому как, а вот Матвею мгновенно и ярко представился безветренный теплый вечер, старый тенистый парк… в котором уже с неделю отчего-то не работают санудобства и неделю же идет бесплатный фестиваль пива. На том пивные аналогии и иссякали, хотя меню содержало неизведанный лазурный продукт именно в директории «Beer». Там, в меню, правда, еще сноска была: «протокольно-любимый напиток ее властительной неприкосновенности королевы-девственницы, рецепт получен в рамках культурного обмена». Вот так. Конечно, интересно бы попробовать, чего там выдумали себе вместо людского пива горпигорские псевдомлекопитающие приматоиды. И конечно, биоэкспертиза никогда бы не допустила к продаже ничего по-настоящему вредного. Но… Уж больно старательно Ленок мусолила наманикюренным своим пальчиком менюшный контакт-дисплейчик, явно выискивая что-то конкретное. А было это, кстати, уже после того, как Матвей галантно предоставил выбор заказа ей, Чингисханочке… предварительно велев официанту забыть на фиг слово «чинзано». Официант — шустрый такой, верткий, на совершенно бесшумном гусеничном ходу — оказался еще и крайне покладист (в тэ че оттого, что Матвей обеспокоился изобрести себе кое-какой приборчик, побуждающий исполнительные механизмы делаться просто ну ва-аще исполнительными). И как Халэпочка ни изощрялась на чинзановую тему, ответ был неизменен: «Названный вами продукт недоступен, приносим извинения за неадекватность меню». В конце концов Леночка фыркнула (какая-нибудь там разъяренная пантера, услыхав, околела бы от зависти) и, позыркивая на Молчанова (пантера бы второй раз околела из-за той же причины), занялась изучением меню.
Так что Матвей бокал свой повертел в руках так да этак, но, ввиду всего изложенного, пригубить не рискнул, отставил — аккуратно, будто взрывчатое что-то… Впрочем, почему ж «будто»? От псевдомлекопитающих горпигорцев чего угодно ждать можно. А уж от взъевшегося Ленка — и подавно. К своему бокалу она, между прочим, не спешит притрагиваться. Она, видите ли, всецело захвачена созерцанием то ли визион-игрища, то ли мокнущего под волглым снегом Виталия. Всецело? А вот как бы не так. Иначе, что ж не сдержала разочарованный вздох, когда Матвеев бокал коснулся столешницы?
— Э-эх! — мрачно сказала Ленок, продолжая таращиться в прежнем направлении. — Проф че-то уж слишком лонгное тайпает. Зуб даю: эррик какой-то вешает, глюкозавр лысый…
В отличие от площадного визион-демонстратора, над кафешкой энерготент имелся — хороший такой, изнутри невидимый, а снаружи глядящийся непрозрачной зеркальной призмой. А еще в кафе имелся микроклиматер. Поэтому Леночка свой форменный комбинезон-дутик не только расстегнула, но и спустила до пояса. В результате выяснилось, что выше упомянутого пояса под комби у нее надет только лишь топик. То есть это Леночка называет такую одежду «скромный топик». У большинства же нормальных людей подобное именуется крайне вызывающим лифчиком. Или ленточкой. Верней, тесемочкой.
Матвей, конечно, свою подельницу видал и в более скудном одеянии, и вовсе без такового, а все-таки смотреть в ее сторону сейчас воздерживался: страшно было заклякнуть, таращась восторженно, как позаклякали все имевшиеся в кафе немногочисленные посетители. Посетительницы (к счастью, еще менее многочисленные), между прочим, тоже позаклякали в безуспешных попытках тришкиным кафтанчиком возмущения прикрыть невыносимую зависть. Потому что общего от себя впечатления Халэпочка не испаскудила даже фигней, на которую ухитрилась опять навертеть волосы. Именно ухитрилась — еще утром, в космопорту возврата, за жалкие полчаса между посадочным лифтом и страторейсом маршрута «оттуда-сюда».
Словом, Матвей в кафе остался единственным, на Леночку не смотрящим. Матвей предпочитал смотреть на Виталия — как тот слоняется вокруг визион-площадки, то зыркая на таймер, то принимаясь возиться с поясной пряжкой, — небось, зазябнув вконец, безуспешно пробовал наддать мощности и так уже выставленному на максимум утеплителю.
А Леночка с неприкрытым и неподдельным интересом таращилась из-под своего челочного полуфабриката на площадной демонстратор. А там, на площади, в визион-зоне, прекрасно из кафе видимый-слышимый пятиметровый ведущий распекал пятиметрового ошарашенного профессора (у бедняги-минеролога аж лысина шла багровыми пятнами):
— …бывает, что вместо честного «не знаю» претендент — увы! — на авось городит всякую чушь. Но от вас я никак такого не ждал! Современному человеку, пускай даже и минерологу, просто возмутительно не знать Квазимодо, этого легендарного, я бы сказал, культового исполнителя композиций в стиле «оверспейс»! А уж вместо ответа нести, извините, белиберду про каких-то горбатых уродов… Профессор, сказать, что я разочарован и огорчен, — значит, ничего не сказать!
— Ну вот, как знала! — Чингисханочка в сердцах треснула по столу ладошками. — Все по-всегдашнему. Ах, профессор, ах, культурный-перекультурный… А на поверку — дикарь дикарем и этот… не… невежа. В смысле, невежда (всегда путаю). «Глухой горбатый звонарь» — надо же!
От избытка чувств она цапнула было свой бокал, но глотнуть протокольно-любимой жидкости все-таки не успела — в последний миг, уже губы трубочкой вытягивая к бокальной кромке, спохватилась, заклякла, воровато кося карими своими глазищами на Матвея. Тот, по-прежнему отслеживая эволюции Белоножко, сказал задумчиво:
— Наверное, тебе все-таки не шибко большого труда стоило притворяться дурой.
Лена поставила бокал (осторожно, явно побаиваясь содержимого). И вздохнула:
— Это я, наверное, слишком в роль влипла, никак теперь обратно не вытряхнусь. — Она опять вздохнула. — А только взаправдашний Квазимодо никакой не урод и не инвалид. Видела я этот «Собор Парижской матери», там его играет Гарольд Стейн — ну, кик-рестлер, чемпион всего на свете. Вот клизма, которая на него всю дорогу вешалась, так та — ничего не скажешь, уродка: плоскозадая вся, на сиськах, небось, мозоли натерла… коленями при ходьбе… А он аббата любил.
— Так то фильм! — Молчанов начал терять терпение. — А в книге…
— А шо «в книге»?! Написано же: «по одноименному роману»… Скажешь, наврано, что ли?!
Матвей постонал тихонько, затем вдруг уставился на Халэпочкину будущую прическу (каштановую, с интенсивно флюоресцирующей прозеленью):
— Слышь ты, боевая подруга! Ты хоть сама-то не забыла еще, какой масти на свет родилась?
— Ну, допустим, рыжей. Самый теперь немодный окрас. А че?
— Хвост через плечо… Просто у тебя культурный уровень потомственной чистокровной блондинки. — Тут он затеял исподволь отъезжать вместе со стулом к границе зоны Лениной досягаемости.
— А в общем, я рад. Хоть в чем-то ты еще остаешься девственно чиста и невинна.
— Что-о-о-о?! — Чингисханка резко, всем телом развернулась к съежившемуся Молчанову; скудный ее топик аж повизгивать начал в такт частым и бурным натискам гневно вздымающегося бюста. В кафе мгновенно разразилась мертвая тишина (небось, все закаменели в надежде, что ткань, хоть и эластично-нервущаяся, все-таки упомянутых натисков не выдержит), и тишину эту в клочья полосовала гремучезмеиная Леночкина ярость:
— Ты шо такое прохрюкнул, ты?! Девственница?! Я ть-тебе щщщассс покажжжжжу, какая я девсссссс!..
Матвей судорожно скреб ногами по «поч-ти-не-псевдо» паркету, норовя максимально ускорить процесс отъезжания. Ибо Ленок, безотрывно обугливая подельника своего раскаленным добела взглядом, на ощупь зашарила по столешнице — движение, цель которого в комментариях не нуждалась и сомнений не вызывала.
К счастью, оной цели быть достигнутой не судилось.
В продолжение всей этой нелепой сцены Матвей умудрялся краешком внимания отслеживать растущий гуд (людей вокруг всего ничего — тем более любая студия охотно наняла бы здешних посетителей озвучивать сцену «шокированный речью Карла Первого парламент едва сдерживает негодование»). Шелест прираспахнувшихся дверей и близящиеся шаги он тоже расслышал вовремя. А вот Чингисханка вздрогнула, расплескав содержимое схваченного уже бокала, когда рядом зазвучал спокойный, чуть насмешливый голос: