Чивер Джон
Ангел на мосту (рассказы) (-)
Джон ЧИВЕР
АНГЕЛ НА МОСТУ
Рассказы
Перевод с английского Т. Литвиновой
СОДЕРЖАНИЕ:
Бригадир и вдова гольф-клуба
Ангел на мосту
Образованная американка
Пловец
Метаморфозы
La bella lingua
Клементина
Женщина без родины
Свидание
Целомудренная Кларисса
Учительница музыки
Домики на берегу моря
Удача
Manto in citta
Мой мир
Океан
Анонс
В сборник Джона Чивера (1912-1982), выдающегося американского писателя, автора множества рассказов и нескольких романов, признанного классика американской литературы XX века, вошли его лучшие рассказы. Для творчества писателя характерны глубокий психологизм и юмор, порой довольно мрачный. Его герои - обитатели пригородов, где за фасадом приличий и благосостояния разыгрываются человеческие драмы.
Посвящается Олвину Ли
БРИГАДИР И ВДОВА ГОЛЬФ-КЛУБА
Меньше всего хотелось бы мне, по примеру иных писателей, начинать каждый свой день с обращения к великим теням: О Гоголь! О Чехов! О Диккенс и Теккерей! Как бы вы расправились с бомбоубежищем, увенчанным четверкой гипсовых уток, бассейном для воробьев и тремя бородатыми гномами в красных колпаках? Я не хотел бы, повторяю, начинать свое утро с подобных заклинаний, и все же я нет-нет, да и задумаюсь: что бы на моем месте сделали наши знаменитые покойники?
Ведь бомбоубежище стало такой же неотъемлемой частью моего пейзажа, как буковые деревья и каштаны, что растут у нас на вершине холма. Его выстроили Пастерны, жившие на соседнем с нашим участке, и всякий раз, когда я поднимаю голову от рукописи, я вижу его в окно. Его очертания проступают сквозь жидкую молодую траву, вызывая в зрителе невольное чувство неловкости, словно он подсмотрел что-то такое, что не принято выставлять напоказ. Должно быть, миссис Пастерн понаставила всю эту скульптуру в надежде как-то смягчить тягостное впечатление, производимое уродливым бугром. Это было вполне в ее духе.
Миссис Пастерн, женщина с бледным лицом, сидит то на террасе, то в гостиной. Но где бы она ни находилась и чем бы ни была занята, она непрестанно - на невидимом оселке - оттачивает свое чувство собственного достоинства. Предложите ей чашку чая, и она непременно скажет вам: "Господи, да у вас чашки точь-в-точь такие же, как мой сервиз, тот, что я еще год назад пожертвовала в фонд Армии Спасения!" Поведете ее смотреть ваш новый плавательный бассейн, и, хлопнув себя по щиколотке, она непременно воскликнет: "Так вот вы где разводите ваших гигантских комаров!" Подвинете ей кресло, и непременно услышите: "Какая у вас, однако, отличная подделка под мебель времен королевы Анны! Я бы с трудом ее отличила от настоящей, которая досталась мне в наследство от моей бабки Деланси". И при всем этом чувство, которое вы испытываете, когда она принимается выкладывать один за другим все свои козыри, походит не столько на досаду, сколько на жалость. Ибо как было за всем этим козыряньем не увидеть томительно длинные ночи, неблагодарность родных детей и на диво не удавшуюся семейную жизнь? Лет двадцать назад миссис Пастерн непременно прозвали бы "вдовой гольф-клуба". И в самом деле, все ее повадки заставляли думать о ней как о человеке, понесшем невозвратимую утрату. Она ходила во всем черном, так что, повстречавшись с ней где-нибудь на пригородной платформе, вы, вероятно, решили бы, что мистера Пастерна нет в живых. А между тем мистер Пастерн и не думал умирать. Маршируя взад-вперед по раздевалке гольф-клуба "Зеленые склоны", он выкрикивал короткие слова команды: "Бомбы - на Кубу! - кричал он. - Бомбы - на Берлин! Маленькие атомные бомбочки! Пусть знают, кто командует парадом!" Мистер Пастерн, бригадный генерал от инфантерии, расквартированной в раздевалке гольф-клуба, время от времени объявлял войну - то России, то Чехословакии, то Югославии, то Китаю.
Все началось на склоне великолепного осеннего дня. Впрочем, кто после стольких столетий - возьмется описывать очарование осеннего дня? Здесь надо либо представить себе, что увидел этот день впервые, либо - и это, пожалуй, будет вернее - решить, что день этот больше никогда не повторится. Солнечный блеск достиг, казалось, своего предела и стлался по траве - ясный, ровный, всепроникающий; бескрайнее синее небо, тугое, как барабан, было натянуто на самый зенит; где-то жгли листья, и едкий кисловатый дымок, казалось, возвещал не о конце, а о начале.
Миссис Пастерн вышла из дому и остановилась на минуту полюбоваться октябрьским солнцем. Сегодня был день, назначенный для сбора средств в фонд борьбы с инфекционной желтухой. Миссис Пастерн снабдили пачкой брошюр, списком, в котором значилось шестнадцать фамилий, и книжечкой с отрывными квитанциями. В ее обязанности входил сбор денег у ближайших соседей. Дом Пастернов стоял на пригорке, и миссис Пастерн, прежде чем сесть за руль, окинула взглядом дома в низине. Благотворительность в представлении миссис Пастерн была делом сложным, опутанным целой системой взаимных обязательств. Почти каждая крыша, на которую падал ее взгляд, олицетворяла собой какую-либо область благотворительности. Миссис Тен Эйк ведала душевными болезнями, миссис Белколм - мозгом. Миссис Тренчард боролась со слепотой, миссис Горовец взяла себе область отоларингологии. Миссис Тремплер туберкулез, миссис Серклиф полиомиелит, миссис Крейвен - рак, а миссис Гилксон посвятила себя заболеваниям почечных лоханок. Миссис Хьюлит возглавляла общество по распространению противозачаточных средств, специальностью миссис Рейерсон был артрит, а где-то вдалеке виднелась шиферная крыша Этель Литтлтон, крыша, символизирующая собой подагру. Миссис Пастерн выполняла возложенные на нее обязанности с беспрекословным смирением честного и заслуженного труженика. Это была ее судьба, ее жизнь. Тем же самым делом занималась в свое время ее мать, а еще раньше - ее старая бабушка, которая собирала деньги для борьбы с черной оспой и оказания помощи незамужним матерям.
Миссис Пастерн удалось заранее предупредить большинство соседок по телефону, так что они уже приготовили деньги и ей не грозило унизительное ожидание в дверях, выпадающее на долю несчастных агентов по продаже энциклопедий. В иных домах она оставалась поболтать с соседкой и выпить рюмочку хереса. Пожертвования в этом году были обильнее, чем в прошлом, и при виде крупных сумм, проставленных на чеках, которые она запихивала себе в сумку, миссис Пастерн испытывала приятный трепет, хотя и понимала прекрасно, что к ней эти чеки не имеют ни малейшего отношения. К Серклифам она попала уже в сумерки. Она выпила у них виски с содовой и засиделась дотемна. Прямо от них она поспешила домой готовить ужин.
Когда приехал муж, она приветствовала его радостным возгласом:
- Сто шестьдесят долларов в фонд желтухи, представляешь? - И прибавила: - Я обошла всех, кроме Блевинсов и Флэннаганов. Мне так хочется завтра к утру сдать все, может, ты съездишь к ним, а я пока приготовлю ужин?
- Но ведь я с Флэннаганами незнаком, - сказал Чарли.
- Ну и что ж? С ними никто незнаком. Зато в прошлом году они подписались на десять долларов.
Чарли был утомлен, озабочен делами, и в том, как жена его укладывала свиные отбивные на решетке духовки, ему виделось всего лишь унылое продолжение скучного, нескончаемого дня. Он был рад сесть в машину и помчаться к Блевинсам - может, они предложат ему выпить с ними. Но Блевинсов не оказалось дома: служанка подала Чарли конверт с чеком и захлопнула дверь. Заворачивая к Флэннаганам, он старался припомнить, видел ли он их когда-нибудь прежде. Фамилия его воодушевляла - с кем, с кем, а с ирландцами он умеет ладить! Через застекленную дверь в прихожую Чарли увидел полную рыжую женщину. Она поправляла в вазе цветы.
Инфекционная желтуха! - бодро крикнул он.
Женщина заботливо осмотрела себя в зеркало и засеменила к дверям.
- Войдите, пожалуйста, - сказала она чуть слышно, замирающим девичьим голоском. В ее внешности, впрочем, девичьего было довольно мало. Волосы были крашеные, пора цветения кончилась - по всем признакам ей было сильно за тридцать. Но при этом она сохранила, как это бывает у некоторых женщин, ужимки и манеры хорошенькой восьмилетней девочки.
- Только что звонила ваша жена, - сказала она, по-детски отчеканивая каждое слово. - Боюсь, что у меня сейчас нет денег, то есть нет при себе... Но если вы подождете минуточку, я просто выпишу чек... если только найду свою чековую книжку! Что же вы не пройдете в гостиную? Здесь как-никак уютнее.
Было видно, что камин затопили только что, перед самым его приходом. На столе стояли стаканчики и бутылки. С отзывчивостью бездомного бродяги Чарли всем своим существом потянулся к уюту. "Интересно, где мистер Флэннаган! - подумал он. - Может, задержался в городе и сейчас едет домой вечерним поездом? А может, он уже дома и переодевается где-нибудь наверху? Или принимает душ?" Миссис Флэннаган отошла в другой конец комнаты, где стоял письменный стол, и стала торопливо перебирать лежащие на нем навалом бумаги, то тихо ахая, то вздыхая, как девочка.
- Мне, право, так неловко, что я вас задерживаю, - сказала она, может быть, вы что-нибудь выпьете пока? Там на столе все есть.
- Каким поездом приезжает мистер Флэннаган?
- Мистер Флэннаган в отъезде, - сказала она. И тихо прибавила: - Вот уже шесть недель, как он уехал...
- Ну что ж, - сказал Чарли. - Я бы немного выпил, но только вы должны составить мне компанию!
- Если не очень крепкое...
- Сядьте, пожалуйста, - сказал Чарли. - Сперва спокойно выпьем, а потом вы поищете вашу чековую книжку. Когда что-нибудь ищешь, главное - не волноваться.
Слово за слово, они выпили по шесть стаканчиков каждый. Миссис Флэннаган откровенно и простодушно рассказала о себе и о своих делах. Мистер Флэннаган колесит по свету, торгуя пластмассовыми зубоврачебными инструментами. Она же путешествовать не любит. В самолетах у нее кружилась голова; нынешним летом, когда ей в Токио подали на завтрак сырую рыбу, она взяла и уехала домой. Прежде они с мужем жили в Нью-Йорке, где у нее было много знакомых, но мистер Флэннаган решил, что в случае войны в пригороде будет безопаснее. А по ней - лучше жить, подвергая свою жизнь опасности, нежели погибать от тоски и одиночества. Детей у них нет, и ей ни с кем здесь не удалось подружиться.
- А я вас давно заприметила, - сказала она с игривой ужимкой и потрепала его по колену. - Я видела, как вы прогуливали ваших собак в воскресенье, и потом я еще видела, как вы проезжали мимо моего дома в машине...
Образ женщины, тоскующей у окна, показался Чарли бесконечно трогательным. Но что трогало его еще больше - это полное, дебелое тело миссис Флэннаган. Ах, он прекрасно знал - это всего лишь отложения жира, не несущего никакой творческой, производительной функции в организме, всего лишь подушка для скелета! И все же, сознавая это более чем скромное место, отведенное полноте в системе мирозданья, Чарли Пастерн, человек солидного возраста, был готов чуть ли не душу отдать за нее - за женскую полноту и мягкость. Намеки миссис Флэннаган на непосильное бремя одиночества делались все более и более прозрачными, и Чарли даже несколько растерялся поначалу. Впрочем, после шестого стаканчика, обняв ее за талию, он предложил подняться наверх и поискать чековую книжку вместе.
- Это - первый раз в жизни! - сказала она впоследствии, когда он приводил себя в порядок, перед тем как отправиться домой. Голос ее дрожал и казался ему прелестным. Он не сомневался в искренности ее слов, несмотря на то, что эти самые слова ему доводилось слышать не раз.
"Это - первый раз в жизни", - говорят они все, продевая свои белые руки в рукава платья.
"Это - первый раз в жизни", - говорят они, ожидая лифта в коридоре гостиницы.
"Это - первый раз в жизни", - говорят они, натягивая на ноги чулочки.
В каютах океанских пароходов, в железнодорожных купе, в летних гостиницах с видом на горные вершины - всюду и везде звучат одни и те же слова: "Это - первый раз в жизни".
* * *
- Где ты был? - скорбно спросила миссис Пастерн. - Уже двенадцатый час.
- Флэннаганы угостили меня виски.
- Она мне сказала, что он в Германии.
- Он неожиданно вернулся.
Поужинав на кухне, Чарли пошел слушать последние известия по телевизору.
- Бомбу им! - закричал он. - Маленькую атомную бомбочку! Пусть знают, кто командует парадом!
Потом он лег в постель, но долго не мог уснуть. Он стал думать о детях, о сыне и дочери, которые были далеко, в колледже. Он любил их. Это было единственное значение глагола "любить", какое он знал. Затем он загнал мяч в девять воображаемых лунок, тщательно, до малейших деталей рассчитав все - и неровности поля, и размеры клюшки, и силу удара, и характер противника, и даже погоду. Но деловые заботы его не отпускали, и от них меркла и расплывалась яркая зелень гольфового поля. Весь капитал мистера Пастерна был вложен в различные предприятия: часть - в постройку отеля в Нассау, часть - в керамический завод в Огайо, часть - в новое химическое средство для мытья окон. И всюду его преследовала неудача! Заботы выгнали его из постели, он закурил сигарету и подошел к окну. При свете звезд виднелись ветви деревьев, уже лишенные листвы. Этим летом он пытался поправить свои дела, играя на бегах, и сейчас при виде этих голых сучьев он подумал, что, вероятно, его билетики на "дубли" все еще валяются, как опавшие листья, где-нибудь в сточных канавах Бельмонта и Саратоги. Клен и ясень, бук и вяз - на третий номер в четвертом заезде - выдача сто; шестой номер в третьем заезде - пятьдесят, и сто на втором номере в восьмом заезде... Верно, дети, по дороге домой из школы, шпыняют эти его опавшие листья ногами. Снова забравшись в постель, он бесстыдно, весь, отдался мыслям о миссис Флэннаган, о том, где и как они встретятся в следующий раз. В этой жизни, рассуждал он сам с собой, так редко удается набрести на средство, дарующее забвение. И неужели отказываться от него только потому, что средство это не слишком изысканного свойства?
* * *
Новая победа всякий раз влияла на Чарли чудодейственным образом. Он весь преображался, становился щедрым, сердечным, бесконечно добродушным, спокойным, другом кошек, собак и случайных прохожих, общительным и полным сочувствия к чужим печалям. Правда, он знал, что дома, олицетворяя собой живой укор, его ждет миссис Пастерн - ну да ведь он четверть века служил ей верой и правдой, а сейчас, если бы он и вздумал нежно ее погладить, она бы скорее всего охнула и сказала: "Не трогай меня, у меня тут как раз синяк, я ушиблась, когда работала в саду". А в те вечера, которые они проводили вместе, она, как нарочно, поворачивалась к нему всеми своими остриями: она ведь никогда не прекращала свою работу по оттачиванию и шлифовке чувства собственного достоинства!
- Представь себе, - скажет, бывало, миссис Пастерн, - Мэри Квестед, оказывается, передергивает в картах, - и замечание ее повисало где-то в воздухе, так и не добравшись до кресла, в котором сидел Чарли. Быть может, все реплики миссис Пастерн были лишь косвенным выражением ее недовольства Чарли. Как бы то ни было, ее недовольство уже не в силах было его затронуть.
Следующее свидание с миссис Флэннаган произошло в городе. Они позавтракали в ресторане и потом провели весь день до вечера вместе. В вестибюле гостиницы миссис Флэннаган остановилась перед витриной с парфюмерией. Поиграв плечами, и назвав Чарли "мартышкой", она объявила, что обожает духи.
Несмотря на ее девичьи ужимки и заверения в собственной добродетели, в этой ее просьбе ему почудился известный навык. Впрочем, флакон духов он ей купил. В другой раз она облюбовала себе в витрине магазина пеньюар; он купил ей и пеньюар. Еще одно свидание доставило ей шелковый зонтик. Поджидая ее в ресторане, где была назначена их четвертая встреча, он подумал, как бы она не попросила у него каких-нибудь ювелирных изделий; его финансы заметно таяли. Она обещала прийти к часу, и он сидел, наслаждаясь своим положением счастливого любовника, запахами соусов, джина и красных ковров. Она всегда опаздывала; в половине второго он заказал еще одну порцию джина. Без четверти два он заметил, что официанты начали перешептываться и смеяться, кивая в его сторону. Неужели она его обманула и не придет? Такая возможность представилась ему впервые! Интересно, что она о себе думает? Кто она такая, что смеет с ним так поступать? Домашняя хозяйка, изнывающая от одиночества, только и всего! В два он наконец заказал себе завтрак. Он был раздавлен. Последние несколько лет вся его личная жизнь состояла из вереницы односеансовых связей, подчас не слишком высокого пошиба, без которых, однако, его существование было бы совсем невыносимым.
Тоска и одиночество человека, которого обманули и бросили посреди города, в ресторане, между часом и двумя пополудни - кто незнаком с этим чувством, с этой ничьей землей, устланной деревьями, вырванными с корнем, и изрытой окопами и крысиными норами укрытий, в которых все мы прячемся, беззащитные в своем легковерии? Понимающий взгляд официанта, беспечный смех и болтовня за соседними столиками болезненно отзывались в каждом нерве Чарли. Вознесенный своей обидой над толпой, переполнявшей ресторан, Чарли висел над нею, беспомощный, как человек, вскарабкавшийся по шесту на самую вершину. Огромные волны одиночества вздымались ему навстречу. Чарли вдруг поймал свое отражение в зеркале: он весь как бы раздулся, седые волосы судорожно льнули к черепу, словно остатки романтического ландшафта, а грузное туловище напоминало Сайта Клауса на елке в клубе пожарников, которому для вящей убедительности запихнули под балахон небольшую диванную подушку. Чарли поднялся, оттолкнул столик и направился к вестибюлю, чтобы позвонить по телефону.
- Мсье недоволен завтраком? - спросил официант.
В трубке раздался девичий голосок миссис Флэннаган.
- Так продолжаться не может, - сказала она. - Я все продумала - так нельзя. Не потому что я не хочу, нет, вы мне очень нравитесь как мужчина, но совесть велит мне прекратить наши отношения.
- Я к вам зайду вечерком, и мы все это обсудим, ладно?
- Я, право, не знаю...
- Я к вам заеду прямо со станции.
- Ну хорошо, но за это вам придется сделать мне небольшое одолжение.
- Какое одолжение?
- Когда приедете, тогда и скажу. Только поставьте, пожалуйста, машину позади дома, а сами войдите черным ходом. Я не хочу давать нашим кумушкам пищу для сплетен. Вы забыли, что у меня это первый раз в жизни!
Ну что ж, подумал Чарли, она права. Ведь ей необходимо поддерживать в себе чувство собственного достоинства. В ее самолюбии было столько детского простодушия! Она напоминала ему девочку из фабричного городка, который иной раз проезжаешь на машине: сидит себе такая девочка где-нибудь на окраине возле реки, на сломанной скамейке, облачившись в скатерть вместо мантии, и размахивает жезлом в своем королевстве сорняков, золы и двух-трех куцых цыплят. Как умилительна эта смешная и чистая гордость королевы окраин!
* * *
Она впустила его с черного хода; в гостиной, впрочем, все было по-прежнему. Камин пылал, она налила ему виски с содовой, и, как всегда в ее присутствии, у него было такое ощущение, словно он только что сбросил с плеч тяжелую ношу. Но на этот раз она почему-то жеманилась - то обнимет его, то выскользнет из его объятий, пощекочет его и потом отойдет в сторонку и начинает прихорашиваться у зеркала.
- Сперва просьба, - сказала она.
- Чем могу служить?
- Угадай!
- Денег тебе я дать не могу. Я, как ты знаешь, не богат.
- Я бы и не подумала просить тебя о деньгах, - возмутилась она.
- Так что же тебе нужно?
- Так, пустячок, одна вещичка, которая всегда при тебе.
- Если ты имеешь в виду часы, то ведь они ничего не стоят, а запонки у меня медные.
- И не часы и не запонки!
- Так что же?
- Нет, ты мне сперва дай слово, что подаришь, тогда скажу.
Чарли тихонько высвободился из ее объятий, потому что знал себя, знал свою податливость.
- Я не могу ничего обещать, пока не узнаю, чего ты хочешь.
- Одну маленькую-маленькую вещичку.
- Какую такую вещичку?
- Малюсенькую. Крохотуленькую.
- Говори же, чего ты хочешь?
Он схватил ее в свои объятия - только в такие минуты он и чувствовал себя человеком. Серьезный, мужественный, мудрый, невозмутимый Чарли Пастерн.
- А ты обещай!
- Не могу!
- Тогда уходи, - сказала она. - Уходи и не возвращайся. Слышишь? Никогда-никогда!
Произнесенная ее детским голоском угроза эта не казалась особенно убедительной, но Чарли тем не менее встревожился. Неужели возвращаться домой к миссис Пастерн с ее нескончаемым чувством собственного достоинства?
- Ну, я тебя прошу, скажи!
- А ты обещаешь?
- Ладно, обещаю.
- Я хочу, - сказала она, - иметь ключик от вашего бомбоубежища.
Удар был сокрушительный. Тяжелая тоска охватила его всего. Руки, ноги, грудь - во всем его организме не было точки, которая бы не ощутила невыносимого бремени этой тоски. Взлелеянный мистером Пастерном милый образ девочки из предместья разбился вдребезги, и острые осколки ранили ему душу. Так вот о чем она думала с самого начала, еще в тот первый вечер, когда только затопила камин, потеряла свою чековую книжку и угостила его виски с содовой! На какое-то мгновение вся его страсть к ней угасла, но только на мгновение. В следующую минуту миссис Флэннаган снова очутилась в его объятиях и, легонько поигрывая пальчиками по его груди, приговаривала:
- Ползи-ползи, мышка, к Чарли под мышку!
Острое, нестерпимое желание подкосило его вдруг, словно кто-то ударил его ребром руки под колено, и одновременно где-то в туго вращающихся жерновах его сознания вырабатывалась мысль о нелепости, о постыдной смехотворности этой застарелой привычки его тела. Но как перестроить свой организм? Как привести его в соответствие с новыми условиями бытия? Как внушить жадной, блудливой плоти элементарные понятия о политике, географии, всемирных катастрофах и катаклизмах? Грудь миссис Флэннаган была так кругла, так мягка, так благоуханна! Чарли снял с кольца ключик - кусочек железа в полтора дюйма длиной, согретый теплом его рук, - и опустил ей за ворот этот спасительный талисман. Призванный защитить его в час светопреставления.
Строительство бомбоубежища Пастернов было закончено прошлой весной. Им хотелось бы сохранить свою затею в тайне и осуществить ее как-нибудь бесшумно, под сурдинку, но снующие туда и сюда грузовики и бульдозеры их выдали. Бомбоубежище обошлось в тридцать две тысячи долларов. В нем были две уборные с химической канализацией, запас кислорода и библиотека, составленная профессором Колумбийского университета; книги, которые он подобрал, были призваны внушать бодрость, пробуждать чувство юмора и сеять спокойствие. В бомбоубежище также помещались запасы еды на три месяца и несколько ящиков с крепкими напитками. Миссис Пастерн купила гипсовых уток, бассейн для воробьев и бородатых гномов, чтобы придать бугру, уродующему ее сад, видимость благопристойности, сделать его приемлемым - хотя бы для самой себя. Она чувствовала, что бугор этот, несмотря на свежий дерн, которым он был обложен, торчал среди ее хорошенького - такого уютного, такого домашнего! - сада грозным символом гибели по меньшей мере половины обитателей земного шара и никак не вязался с белыми тучами, плававшими в голубом небе.
В тот день, когда епископ нанес миссис Пас-терн визит и она угощала его ужином, окна, выходящие на сторону, где красовалось бомбоубежище, были, как всегда, тщательно задернуты. Епископ нагрянул неожиданно. Священник сказал миссис Пастерн по телефону, что, оказавшись в этих краях, его преосвященство хотел бы воспользоваться случаем, чтобы посетить ее и изъявить ей от своего лица благодарность за ревностную помощь, какую она оказывает церкви. Угодно ли миссис Пастерн принять его сейчас? Наскоро собрав кое-что к чаю и переодевшись в другое платье, она едва успела спуститься в прихожую.
- Добрый день, ваше преосвященство, - приветствовала она епископа. Пожалуйте сюда, ваше преосвященство! Не хотите ли чаю, ваше преосвященство, или, может быть... чего другого?
- Я бы выпил мартини, - сказал епископ.
Он обладал приятным и зычным голосом, был хорошо сложен, волосы у него были иссиня-черные, словно крашеные, кожа смуглая, тугая, с глубокими складками вокруг большого рта, а глаза - так показалось миссис Пастерн были измученными и блестящими, как у наркомана. Она немного растерялась от того, что епископ предпочел чаю коктейль. Коктейлями у них ведал Чарли. Лед выскользнул у нее из рук и упал на пол буфетной, она бухнула чуть ли не пол-литра джина в миксер, а потом, для того, чтобы смягчить этот, как ей казалось, смертельный напиток, подлила в него еще вермута. Епископ слегка пригубил коктейль и сказал:
- Мистер Ладгейт мне рассказывал о ваших неусыпных заботах по приходу.
- Я стараюсь как могу, - сказала миссис Пас-терн.
- У вас, кажется, двое детей?
- Да, Салли в колледже Смита, а Чарли в Колгейте. Дома без них так пусто! Они прошли конфирмацию еще при вашем предшественнике епископе Томлисоне.
- Вот как, - сказал епископ. - Вот как.
Миссис Пастерн было немного не по себе в обществе епископа. Как бы ей хотелось, чтобы визит его носил непринужденный и дружеский характер и чтобы сама она чувствовала себя реальным действующим лицом в собственной гостиной! Вместо этого она испытывала то же мучительное чувство душевного неустройства, которое охватывало ее во время комитетских заседаний, когда ей начинало казаться, что в этой торжественной атмосфере парламентских дебатов она вся растворяется, разрушается и что она вот-вот соскользнет со своего откидного стула и поползет по полу, собирая осколки своей личности, которые впоследствии попытается склеить с помощью той или иной из своих добродетелей, например: "Я - хорошая мать" или "Я - жена-страдалица".
АНГЕЛ НА МОСТУ
Рассказы
Перевод с английского Т. Литвиновой
СОДЕРЖАНИЕ:
Бригадир и вдова гольф-клуба
Ангел на мосту
Образованная американка
Пловец
Метаморфозы
La bella lingua
Клементина
Женщина без родины
Свидание
Целомудренная Кларисса
Учительница музыки
Домики на берегу моря
Удача
Manto in citta
Мой мир
Океан
Анонс
В сборник Джона Чивера (1912-1982), выдающегося американского писателя, автора множества рассказов и нескольких романов, признанного классика американской литературы XX века, вошли его лучшие рассказы. Для творчества писателя характерны глубокий психологизм и юмор, порой довольно мрачный. Его герои - обитатели пригородов, где за фасадом приличий и благосостояния разыгрываются человеческие драмы.
Посвящается Олвину Ли
БРИГАДИР И ВДОВА ГОЛЬФ-КЛУБА
Меньше всего хотелось бы мне, по примеру иных писателей, начинать каждый свой день с обращения к великим теням: О Гоголь! О Чехов! О Диккенс и Теккерей! Как бы вы расправились с бомбоубежищем, увенчанным четверкой гипсовых уток, бассейном для воробьев и тремя бородатыми гномами в красных колпаках? Я не хотел бы, повторяю, начинать свое утро с подобных заклинаний, и все же я нет-нет, да и задумаюсь: что бы на моем месте сделали наши знаменитые покойники?
Ведь бомбоубежище стало такой же неотъемлемой частью моего пейзажа, как буковые деревья и каштаны, что растут у нас на вершине холма. Его выстроили Пастерны, жившие на соседнем с нашим участке, и всякий раз, когда я поднимаю голову от рукописи, я вижу его в окно. Его очертания проступают сквозь жидкую молодую траву, вызывая в зрителе невольное чувство неловкости, словно он подсмотрел что-то такое, что не принято выставлять напоказ. Должно быть, миссис Пастерн понаставила всю эту скульптуру в надежде как-то смягчить тягостное впечатление, производимое уродливым бугром. Это было вполне в ее духе.
Миссис Пастерн, женщина с бледным лицом, сидит то на террасе, то в гостиной. Но где бы она ни находилась и чем бы ни была занята, она непрестанно - на невидимом оселке - оттачивает свое чувство собственного достоинства. Предложите ей чашку чая, и она непременно скажет вам: "Господи, да у вас чашки точь-в-точь такие же, как мой сервиз, тот, что я еще год назад пожертвовала в фонд Армии Спасения!" Поведете ее смотреть ваш новый плавательный бассейн, и, хлопнув себя по щиколотке, она непременно воскликнет: "Так вот вы где разводите ваших гигантских комаров!" Подвинете ей кресло, и непременно услышите: "Какая у вас, однако, отличная подделка под мебель времен королевы Анны! Я бы с трудом ее отличила от настоящей, которая досталась мне в наследство от моей бабки Деланси". И при всем этом чувство, которое вы испытываете, когда она принимается выкладывать один за другим все свои козыри, походит не столько на досаду, сколько на жалость. Ибо как было за всем этим козыряньем не увидеть томительно длинные ночи, неблагодарность родных детей и на диво не удавшуюся семейную жизнь? Лет двадцать назад миссис Пастерн непременно прозвали бы "вдовой гольф-клуба". И в самом деле, все ее повадки заставляли думать о ней как о человеке, понесшем невозвратимую утрату. Она ходила во всем черном, так что, повстречавшись с ней где-нибудь на пригородной платформе, вы, вероятно, решили бы, что мистера Пастерна нет в живых. А между тем мистер Пастерн и не думал умирать. Маршируя взад-вперед по раздевалке гольф-клуба "Зеленые склоны", он выкрикивал короткие слова команды: "Бомбы - на Кубу! - кричал он. - Бомбы - на Берлин! Маленькие атомные бомбочки! Пусть знают, кто командует парадом!" Мистер Пастерн, бригадный генерал от инфантерии, расквартированной в раздевалке гольф-клуба, время от времени объявлял войну - то России, то Чехословакии, то Югославии, то Китаю.
Все началось на склоне великолепного осеннего дня. Впрочем, кто после стольких столетий - возьмется описывать очарование осеннего дня? Здесь надо либо представить себе, что увидел этот день впервые, либо - и это, пожалуй, будет вернее - решить, что день этот больше никогда не повторится. Солнечный блеск достиг, казалось, своего предела и стлался по траве - ясный, ровный, всепроникающий; бескрайнее синее небо, тугое, как барабан, было натянуто на самый зенит; где-то жгли листья, и едкий кисловатый дымок, казалось, возвещал не о конце, а о начале.
Миссис Пастерн вышла из дому и остановилась на минуту полюбоваться октябрьским солнцем. Сегодня был день, назначенный для сбора средств в фонд борьбы с инфекционной желтухой. Миссис Пастерн снабдили пачкой брошюр, списком, в котором значилось шестнадцать фамилий, и книжечкой с отрывными квитанциями. В ее обязанности входил сбор денег у ближайших соседей. Дом Пастернов стоял на пригорке, и миссис Пастерн, прежде чем сесть за руль, окинула взглядом дома в низине. Благотворительность в представлении миссис Пастерн была делом сложным, опутанным целой системой взаимных обязательств. Почти каждая крыша, на которую падал ее взгляд, олицетворяла собой какую-либо область благотворительности. Миссис Тен Эйк ведала душевными болезнями, миссис Белколм - мозгом. Миссис Тренчард боролась со слепотой, миссис Горовец взяла себе область отоларингологии. Миссис Тремплер туберкулез, миссис Серклиф полиомиелит, миссис Крейвен - рак, а миссис Гилксон посвятила себя заболеваниям почечных лоханок. Миссис Хьюлит возглавляла общество по распространению противозачаточных средств, специальностью миссис Рейерсон был артрит, а где-то вдалеке виднелась шиферная крыша Этель Литтлтон, крыша, символизирующая собой подагру. Миссис Пастерн выполняла возложенные на нее обязанности с беспрекословным смирением честного и заслуженного труженика. Это была ее судьба, ее жизнь. Тем же самым делом занималась в свое время ее мать, а еще раньше - ее старая бабушка, которая собирала деньги для борьбы с черной оспой и оказания помощи незамужним матерям.
Миссис Пастерн удалось заранее предупредить большинство соседок по телефону, так что они уже приготовили деньги и ей не грозило унизительное ожидание в дверях, выпадающее на долю несчастных агентов по продаже энциклопедий. В иных домах она оставалась поболтать с соседкой и выпить рюмочку хереса. Пожертвования в этом году были обильнее, чем в прошлом, и при виде крупных сумм, проставленных на чеках, которые она запихивала себе в сумку, миссис Пастерн испытывала приятный трепет, хотя и понимала прекрасно, что к ней эти чеки не имеют ни малейшего отношения. К Серклифам она попала уже в сумерки. Она выпила у них виски с содовой и засиделась дотемна. Прямо от них она поспешила домой готовить ужин.
Когда приехал муж, она приветствовала его радостным возгласом:
- Сто шестьдесят долларов в фонд желтухи, представляешь? - И прибавила: - Я обошла всех, кроме Блевинсов и Флэннаганов. Мне так хочется завтра к утру сдать все, может, ты съездишь к ним, а я пока приготовлю ужин?
- Но ведь я с Флэннаганами незнаком, - сказал Чарли.
- Ну и что ж? С ними никто незнаком. Зато в прошлом году они подписались на десять долларов.
Чарли был утомлен, озабочен делами, и в том, как жена его укладывала свиные отбивные на решетке духовки, ему виделось всего лишь унылое продолжение скучного, нескончаемого дня. Он был рад сесть в машину и помчаться к Блевинсам - может, они предложат ему выпить с ними. Но Блевинсов не оказалось дома: служанка подала Чарли конверт с чеком и захлопнула дверь. Заворачивая к Флэннаганам, он старался припомнить, видел ли он их когда-нибудь прежде. Фамилия его воодушевляла - с кем, с кем, а с ирландцами он умеет ладить! Через застекленную дверь в прихожую Чарли увидел полную рыжую женщину. Она поправляла в вазе цветы.
Инфекционная желтуха! - бодро крикнул он.
Женщина заботливо осмотрела себя в зеркало и засеменила к дверям.
- Войдите, пожалуйста, - сказала она чуть слышно, замирающим девичьим голоском. В ее внешности, впрочем, девичьего было довольно мало. Волосы были крашеные, пора цветения кончилась - по всем признакам ей было сильно за тридцать. Но при этом она сохранила, как это бывает у некоторых женщин, ужимки и манеры хорошенькой восьмилетней девочки.
- Только что звонила ваша жена, - сказала она, по-детски отчеканивая каждое слово. - Боюсь, что у меня сейчас нет денег, то есть нет при себе... Но если вы подождете минуточку, я просто выпишу чек... если только найду свою чековую книжку! Что же вы не пройдете в гостиную? Здесь как-никак уютнее.
Было видно, что камин затопили только что, перед самым его приходом. На столе стояли стаканчики и бутылки. С отзывчивостью бездомного бродяги Чарли всем своим существом потянулся к уюту. "Интересно, где мистер Флэннаган! - подумал он. - Может, задержался в городе и сейчас едет домой вечерним поездом? А может, он уже дома и переодевается где-нибудь наверху? Или принимает душ?" Миссис Флэннаган отошла в другой конец комнаты, где стоял письменный стол, и стала торопливо перебирать лежащие на нем навалом бумаги, то тихо ахая, то вздыхая, как девочка.
- Мне, право, так неловко, что я вас задерживаю, - сказала она, может быть, вы что-нибудь выпьете пока? Там на столе все есть.
- Каким поездом приезжает мистер Флэннаган?
- Мистер Флэннаган в отъезде, - сказала она. И тихо прибавила: - Вот уже шесть недель, как он уехал...
- Ну что ж, - сказал Чарли. - Я бы немного выпил, но только вы должны составить мне компанию!
- Если не очень крепкое...
- Сядьте, пожалуйста, - сказал Чарли. - Сперва спокойно выпьем, а потом вы поищете вашу чековую книжку. Когда что-нибудь ищешь, главное - не волноваться.
Слово за слово, они выпили по шесть стаканчиков каждый. Миссис Флэннаган откровенно и простодушно рассказала о себе и о своих делах. Мистер Флэннаган колесит по свету, торгуя пластмассовыми зубоврачебными инструментами. Она же путешествовать не любит. В самолетах у нее кружилась голова; нынешним летом, когда ей в Токио подали на завтрак сырую рыбу, она взяла и уехала домой. Прежде они с мужем жили в Нью-Йорке, где у нее было много знакомых, но мистер Флэннаган решил, что в случае войны в пригороде будет безопаснее. А по ней - лучше жить, подвергая свою жизнь опасности, нежели погибать от тоски и одиночества. Детей у них нет, и ей ни с кем здесь не удалось подружиться.
- А я вас давно заприметила, - сказала она с игривой ужимкой и потрепала его по колену. - Я видела, как вы прогуливали ваших собак в воскресенье, и потом я еще видела, как вы проезжали мимо моего дома в машине...
Образ женщины, тоскующей у окна, показался Чарли бесконечно трогательным. Но что трогало его еще больше - это полное, дебелое тело миссис Флэннаган. Ах, он прекрасно знал - это всего лишь отложения жира, не несущего никакой творческой, производительной функции в организме, всего лишь подушка для скелета! И все же, сознавая это более чем скромное место, отведенное полноте в системе мирозданья, Чарли Пастерн, человек солидного возраста, был готов чуть ли не душу отдать за нее - за женскую полноту и мягкость. Намеки миссис Флэннаган на непосильное бремя одиночества делались все более и более прозрачными, и Чарли даже несколько растерялся поначалу. Впрочем, после шестого стаканчика, обняв ее за талию, он предложил подняться наверх и поискать чековую книжку вместе.
- Это - первый раз в жизни! - сказала она впоследствии, когда он приводил себя в порядок, перед тем как отправиться домой. Голос ее дрожал и казался ему прелестным. Он не сомневался в искренности ее слов, несмотря на то, что эти самые слова ему доводилось слышать не раз.
"Это - первый раз в жизни", - говорят они все, продевая свои белые руки в рукава платья.
"Это - первый раз в жизни", - говорят они, ожидая лифта в коридоре гостиницы.
"Это - первый раз в жизни", - говорят они, натягивая на ноги чулочки.
В каютах океанских пароходов, в железнодорожных купе, в летних гостиницах с видом на горные вершины - всюду и везде звучат одни и те же слова: "Это - первый раз в жизни".
* * *
- Где ты был? - скорбно спросила миссис Пастерн. - Уже двенадцатый час.
- Флэннаганы угостили меня виски.
- Она мне сказала, что он в Германии.
- Он неожиданно вернулся.
Поужинав на кухне, Чарли пошел слушать последние известия по телевизору.
- Бомбу им! - закричал он. - Маленькую атомную бомбочку! Пусть знают, кто командует парадом!
Потом он лег в постель, но долго не мог уснуть. Он стал думать о детях, о сыне и дочери, которые были далеко, в колледже. Он любил их. Это было единственное значение глагола "любить", какое он знал. Затем он загнал мяч в девять воображаемых лунок, тщательно, до малейших деталей рассчитав все - и неровности поля, и размеры клюшки, и силу удара, и характер противника, и даже погоду. Но деловые заботы его не отпускали, и от них меркла и расплывалась яркая зелень гольфового поля. Весь капитал мистера Пастерна был вложен в различные предприятия: часть - в постройку отеля в Нассау, часть - в керамический завод в Огайо, часть - в новое химическое средство для мытья окон. И всюду его преследовала неудача! Заботы выгнали его из постели, он закурил сигарету и подошел к окну. При свете звезд виднелись ветви деревьев, уже лишенные листвы. Этим летом он пытался поправить свои дела, играя на бегах, и сейчас при виде этих голых сучьев он подумал, что, вероятно, его билетики на "дубли" все еще валяются, как опавшие листья, где-нибудь в сточных канавах Бельмонта и Саратоги. Клен и ясень, бук и вяз - на третий номер в четвертом заезде - выдача сто; шестой номер в третьем заезде - пятьдесят, и сто на втором номере в восьмом заезде... Верно, дети, по дороге домой из школы, шпыняют эти его опавшие листья ногами. Снова забравшись в постель, он бесстыдно, весь, отдался мыслям о миссис Флэннаган, о том, где и как они встретятся в следующий раз. В этой жизни, рассуждал он сам с собой, так редко удается набрести на средство, дарующее забвение. И неужели отказываться от него только потому, что средство это не слишком изысканного свойства?
* * *
Новая победа всякий раз влияла на Чарли чудодейственным образом. Он весь преображался, становился щедрым, сердечным, бесконечно добродушным, спокойным, другом кошек, собак и случайных прохожих, общительным и полным сочувствия к чужим печалям. Правда, он знал, что дома, олицетворяя собой живой укор, его ждет миссис Пастерн - ну да ведь он четверть века служил ей верой и правдой, а сейчас, если бы он и вздумал нежно ее погладить, она бы скорее всего охнула и сказала: "Не трогай меня, у меня тут как раз синяк, я ушиблась, когда работала в саду". А в те вечера, которые они проводили вместе, она, как нарочно, поворачивалась к нему всеми своими остриями: она ведь никогда не прекращала свою работу по оттачиванию и шлифовке чувства собственного достоинства!
- Представь себе, - скажет, бывало, миссис Пастерн, - Мэри Квестед, оказывается, передергивает в картах, - и замечание ее повисало где-то в воздухе, так и не добравшись до кресла, в котором сидел Чарли. Быть может, все реплики миссис Пастерн были лишь косвенным выражением ее недовольства Чарли. Как бы то ни было, ее недовольство уже не в силах было его затронуть.
Следующее свидание с миссис Флэннаган произошло в городе. Они позавтракали в ресторане и потом провели весь день до вечера вместе. В вестибюле гостиницы миссис Флэннаган остановилась перед витриной с парфюмерией. Поиграв плечами, и назвав Чарли "мартышкой", она объявила, что обожает духи.
Несмотря на ее девичьи ужимки и заверения в собственной добродетели, в этой ее просьбе ему почудился известный навык. Впрочем, флакон духов он ей купил. В другой раз она облюбовала себе в витрине магазина пеньюар; он купил ей и пеньюар. Еще одно свидание доставило ей шелковый зонтик. Поджидая ее в ресторане, где была назначена их четвертая встреча, он подумал, как бы она не попросила у него каких-нибудь ювелирных изделий; его финансы заметно таяли. Она обещала прийти к часу, и он сидел, наслаждаясь своим положением счастливого любовника, запахами соусов, джина и красных ковров. Она всегда опаздывала; в половине второго он заказал еще одну порцию джина. Без четверти два он заметил, что официанты начали перешептываться и смеяться, кивая в его сторону. Неужели она его обманула и не придет? Такая возможность представилась ему впервые! Интересно, что она о себе думает? Кто она такая, что смеет с ним так поступать? Домашняя хозяйка, изнывающая от одиночества, только и всего! В два он наконец заказал себе завтрак. Он был раздавлен. Последние несколько лет вся его личная жизнь состояла из вереницы односеансовых связей, подчас не слишком высокого пошиба, без которых, однако, его существование было бы совсем невыносимым.
Тоска и одиночество человека, которого обманули и бросили посреди города, в ресторане, между часом и двумя пополудни - кто незнаком с этим чувством, с этой ничьей землей, устланной деревьями, вырванными с корнем, и изрытой окопами и крысиными норами укрытий, в которых все мы прячемся, беззащитные в своем легковерии? Понимающий взгляд официанта, беспечный смех и болтовня за соседними столиками болезненно отзывались в каждом нерве Чарли. Вознесенный своей обидой над толпой, переполнявшей ресторан, Чарли висел над нею, беспомощный, как человек, вскарабкавшийся по шесту на самую вершину. Огромные волны одиночества вздымались ему навстречу. Чарли вдруг поймал свое отражение в зеркале: он весь как бы раздулся, седые волосы судорожно льнули к черепу, словно остатки романтического ландшафта, а грузное туловище напоминало Сайта Клауса на елке в клубе пожарников, которому для вящей убедительности запихнули под балахон небольшую диванную подушку. Чарли поднялся, оттолкнул столик и направился к вестибюлю, чтобы позвонить по телефону.
- Мсье недоволен завтраком? - спросил официант.
В трубке раздался девичий голосок миссис Флэннаган.
- Так продолжаться не может, - сказала она. - Я все продумала - так нельзя. Не потому что я не хочу, нет, вы мне очень нравитесь как мужчина, но совесть велит мне прекратить наши отношения.
- Я к вам зайду вечерком, и мы все это обсудим, ладно?
- Я, право, не знаю...
- Я к вам заеду прямо со станции.
- Ну хорошо, но за это вам придется сделать мне небольшое одолжение.
- Какое одолжение?
- Когда приедете, тогда и скажу. Только поставьте, пожалуйста, машину позади дома, а сами войдите черным ходом. Я не хочу давать нашим кумушкам пищу для сплетен. Вы забыли, что у меня это первый раз в жизни!
Ну что ж, подумал Чарли, она права. Ведь ей необходимо поддерживать в себе чувство собственного достоинства. В ее самолюбии было столько детского простодушия! Она напоминала ему девочку из фабричного городка, который иной раз проезжаешь на машине: сидит себе такая девочка где-нибудь на окраине возле реки, на сломанной скамейке, облачившись в скатерть вместо мантии, и размахивает жезлом в своем королевстве сорняков, золы и двух-трех куцых цыплят. Как умилительна эта смешная и чистая гордость королевы окраин!
* * *
Она впустила его с черного хода; в гостиной, впрочем, все было по-прежнему. Камин пылал, она налила ему виски с содовой, и, как всегда в ее присутствии, у него было такое ощущение, словно он только что сбросил с плеч тяжелую ношу. Но на этот раз она почему-то жеманилась - то обнимет его, то выскользнет из его объятий, пощекочет его и потом отойдет в сторонку и начинает прихорашиваться у зеркала.
- Сперва просьба, - сказала она.
- Чем могу служить?
- Угадай!
- Денег тебе я дать не могу. Я, как ты знаешь, не богат.
- Я бы и не подумала просить тебя о деньгах, - возмутилась она.
- Так что же тебе нужно?
- Так, пустячок, одна вещичка, которая всегда при тебе.
- Если ты имеешь в виду часы, то ведь они ничего не стоят, а запонки у меня медные.
- И не часы и не запонки!
- Так что же?
- Нет, ты мне сперва дай слово, что подаришь, тогда скажу.
Чарли тихонько высвободился из ее объятий, потому что знал себя, знал свою податливость.
- Я не могу ничего обещать, пока не узнаю, чего ты хочешь.
- Одну маленькую-маленькую вещичку.
- Какую такую вещичку?
- Малюсенькую. Крохотуленькую.
- Говори же, чего ты хочешь?
Он схватил ее в свои объятия - только в такие минуты он и чувствовал себя человеком. Серьезный, мужественный, мудрый, невозмутимый Чарли Пастерн.
- А ты обещай!
- Не могу!
- Тогда уходи, - сказала она. - Уходи и не возвращайся. Слышишь? Никогда-никогда!
Произнесенная ее детским голоском угроза эта не казалась особенно убедительной, но Чарли тем не менее встревожился. Неужели возвращаться домой к миссис Пастерн с ее нескончаемым чувством собственного достоинства?
- Ну, я тебя прошу, скажи!
- А ты обещаешь?
- Ладно, обещаю.
- Я хочу, - сказала она, - иметь ключик от вашего бомбоубежища.
Удар был сокрушительный. Тяжелая тоска охватила его всего. Руки, ноги, грудь - во всем его организме не было точки, которая бы не ощутила невыносимого бремени этой тоски. Взлелеянный мистером Пастерном милый образ девочки из предместья разбился вдребезги, и острые осколки ранили ему душу. Так вот о чем она думала с самого начала, еще в тот первый вечер, когда только затопила камин, потеряла свою чековую книжку и угостила его виски с содовой! На какое-то мгновение вся его страсть к ней угасла, но только на мгновение. В следующую минуту миссис Флэннаган снова очутилась в его объятиях и, легонько поигрывая пальчиками по его груди, приговаривала:
- Ползи-ползи, мышка, к Чарли под мышку!
Острое, нестерпимое желание подкосило его вдруг, словно кто-то ударил его ребром руки под колено, и одновременно где-то в туго вращающихся жерновах его сознания вырабатывалась мысль о нелепости, о постыдной смехотворности этой застарелой привычки его тела. Но как перестроить свой организм? Как привести его в соответствие с новыми условиями бытия? Как внушить жадной, блудливой плоти элементарные понятия о политике, географии, всемирных катастрофах и катаклизмах? Грудь миссис Флэннаган была так кругла, так мягка, так благоуханна! Чарли снял с кольца ключик - кусочек железа в полтора дюйма длиной, согретый теплом его рук, - и опустил ей за ворот этот спасительный талисман. Призванный защитить его в час светопреставления.
Строительство бомбоубежища Пастернов было закончено прошлой весной. Им хотелось бы сохранить свою затею в тайне и осуществить ее как-нибудь бесшумно, под сурдинку, но снующие туда и сюда грузовики и бульдозеры их выдали. Бомбоубежище обошлось в тридцать две тысячи долларов. В нем были две уборные с химической канализацией, запас кислорода и библиотека, составленная профессором Колумбийского университета; книги, которые он подобрал, были призваны внушать бодрость, пробуждать чувство юмора и сеять спокойствие. В бомбоубежище также помещались запасы еды на три месяца и несколько ящиков с крепкими напитками. Миссис Пастерн купила гипсовых уток, бассейн для воробьев и бородатых гномов, чтобы придать бугру, уродующему ее сад, видимость благопристойности, сделать его приемлемым - хотя бы для самой себя. Она чувствовала, что бугор этот, несмотря на свежий дерн, которым он был обложен, торчал среди ее хорошенького - такого уютного, такого домашнего! - сада грозным символом гибели по меньшей мере половины обитателей земного шара и никак не вязался с белыми тучами, плававшими в голубом небе.
В тот день, когда епископ нанес миссис Пас-терн визит и она угощала его ужином, окна, выходящие на сторону, где красовалось бомбоубежище, были, как всегда, тщательно задернуты. Епископ нагрянул неожиданно. Священник сказал миссис Пастерн по телефону, что, оказавшись в этих краях, его преосвященство хотел бы воспользоваться случаем, чтобы посетить ее и изъявить ей от своего лица благодарность за ревностную помощь, какую она оказывает церкви. Угодно ли миссис Пастерн принять его сейчас? Наскоро собрав кое-что к чаю и переодевшись в другое платье, она едва успела спуститься в прихожую.
- Добрый день, ваше преосвященство, - приветствовала она епископа. Пожалуйте сюда, ваше преосвященство! Не хотите ли чаю, ваше преосвященство, или, может быть... чего другого?
- Я бы выпил мартини, - сказал епископ.
Он обладал приятным и зычным голосом, был хорошо сложен, волосы у него были иссиня-черные, словно крашеные, кожа смуглая, тугая, с глубокими складками вокруг большого рта, а глаза - так показалось миссис Пастерн были измученными и блестящими, как у наркомана. Она немного растерялась от того, что епископ предпочел чаю коктейль. Коктейлями у них ведал Чарли. Лед выскользнул у нее из рук и упал на пол буфетной, она бухнула чуть ли не пол-литра джина в миксер, а потом, для того, чтобы смягчить этот, как ей казалось, смертельный напиток, подлила в него еще вермута. Епископ слегка пригубил коктейль и сказал:
- Мистер Ладгейт мне рассказывал о ваших неусыпных заботах по приходу.
- Я стараюсь как могу, - сказала миссис Пас-терн.
- У вас, кажется, двое детей?
- Да, Салли в колледже Смита, а Чарли в Колгейте. Дома без них так пусто! Они прошли конфирмацию еще при вашем предшественнике епископе Томлисоне.
- Вот как, - сказал епископ. - Вот как.
Миссис Пастерн было немного не по себе в обществе епископа. Как бы ей хотелось, чтобы визит его носил непринужденный и дружеский характер и чтобы сама она чувствовала себя реальным действующим лицом в собственной гостиной! Вместо этого она испытывала то же мучительное чувство душевного неустройства, которое охватывало ее во время комитетских заседаний, когда ей начинало казаться, что в этой торжественной атмосфере парламентских дебатов она вся растворяется, разрушается и что она вот-вот соскользнет со своего откидного стула и поползет по полу, собирая осколки своей личности, которые впоследствии попытается склеить с помощью той или иной из своих добродетелей, например: "Я - хорошая мать" или "Я - жена-страдалица".