- Так о чем я бишь? А, ну да! Эта черная работа очень по мне... Ты Блока любишь? "Пальнем ка пулей в Святую Русь"! Вот где сила бунта, куда Байрону! Помнишь, мы с тобой спорили о бунте? Вот он и вырвался, бунт...
- Вырвался или выпустили?
- Ну, предположим, и выпустили, - улыбнулся Абардышев. - Мы выпустили. Знаешь, теперь-то об этом уже можно говорить - я ведь еще в гимназии в партию вступил. Помнишь, ты еще спрашивал, почему у меня пальцы черные - мы прокламации набирали тогда у Вельки Айзермана. Я их тогда от типографской краски не мог оттереть... Слушай, а ты чего в перчатках?
В дверь стукнули.
- Олег, ты у себя? - спросил хрипловато-прокуренный девичий голос.
- Ну! - весело откликнулся Абардышев. - Познакомьтесь, кстати: Дина Ивченко - Сергей Ржевский. Мы, Динк, восемь лет протирали одну парту в одной гнусной гимназии.
Несмотря на менее воинствующий вид - плечи девушки были закутаны в клетчатый шерстяной платок, и ни кожанки, ни маузера на боку на этот раз не было, - Сережа сразу узнал светловолосую девушку из ЧК.
32
"Я задыхался, горло мое выпало, я сказал себе - воистину это вкус смерти!"
Неферт... Явись ко мне, змейка-Неферт, утолить жажду мою водой, принесенной тобою в белоснежной чашечке лотоса...
Яви мне лик твой, змейка-Неферт, светлая любовь моя, прекраснейшее дитя из дочерей Черной Земли...
Дай мне коснуться белого льна твоих одежд, змейка-Неферт, божественное дитя, рожденное из лотоса...
...Безоблачное, светло-голубое небо казалось лежавшему в траве Жене Чернецкому похожим на безбрежное течение Нила.
Прозрачный блеск воды в прибрежных зарослях лотосов кажется зеленоватым. Сейчас из стены темно-зеленых высоких стеблей покажется загнутый нос узкой тростниковой ладьи... Сейчас расступятся стебли, пропуская длинную и узкую, как тело змеи, ладью...
А может быть, я все же встречу тебя здесь в человеческом облике?
Ведь встретил же я "товарища от Бога, В веках дарованного мне", правда, затем, чтобы тут же потерять... Может быть - мы и не встретимся в этой жизни больше...
Перед Жениными глазами поплыли картины снежно-серого бессолнечного дня, снег в синеватых тенях, молочное небо, Сережа, в расстегнутом белом полушубке, с непокрытой головой, холодное лицо, папироса в руке, небрежно, между двумя затяжками брошенная фраза:
"Кстати, Его Высокопревосходительство благоволит отправить меня к Родзянке". И свой спокойный, с чуть насмешливой интонацией голос: "Право? И - надолго?" "Полагаю - да. От Родзянки я, кажется, отправлюсь еще дальше..."
Мы же понимали, что это - конец! Как будто под ногами треснула льдина, и через мгновение течение стремительно разведет в стороны ее куски, неся и сталкивая дальше... Странный образ... Почему мы так расстались - мы же знали, что это по меньшей мере - надолго?
"Куда я дел эту дурацкую записную книжку? А, вот, в кармане. Ну, кажется, пора. Собственно, мы все равно совершаем прогулку в одном направлении..." Мы же понимали, что это - конец. И почему-то в утро его отъезда, как обычно, едва перебрасывались за завтраком фразами... И все-таки мы же до сих пор слышим друг друга... Сережа, я не могу даже сказать, что тебя нет рядом, потому что чувствую тебя в себе, чувствую натяжение тонкой ниточки где-то в душе, ответную соединенность с тобой. Так, как я почувствовал ее; когда увидел тебя впервые - в этой жизни. И тот разговор ночью...
- Индия, Индия...
- А ну их... Индия - просто очень большая и старая безвкусица. А Египет...
- Египет - спящий Царь Миров. Знаешь, а ведь во мне...
- Что в тебе?
- Нет, ничего... Пустое. Ты говорил...
- Parbleu.21 Мне нравится твоя манера недоговаривать.
- В моих обстоятельствах простительна некоторая забота о собственной безопасности.
- Каковы же ваши обстоятельства, милорд? - Прищуренные глаза - всегда выдающий Сережу признак злости. Взгляд брошен на Женю, как спущенное с пружинки лезвие: сам Сережа в жизни не видал таких ножей.
- О, пустяки. Нечто наподобие прогулки по канату. Так что не пеняй на недоговорочки.
- А ведь ты врешь, Чернецкой. Ты воображаешь, я не вижу, что, открывая рот для таких якобы неосторожных фраз, ты уже знаешь, на каком слове себя оборвешь. Танцы на канате тебя вполне развлекают самого.
- Предположим. Хотя дело не только в этом.
- Не только. Ты прощупываешь, могу ли я их за тебя продолжить,
- Ты красиво швырнул мне козырного туза.
- У тебя еще парочка в рукаве.
- Ржевский, а ты сейчас великолепен. Только не надо додумывать картель, меня не оставляет ощущение, что выяснять отношения таким образом мы уже когда-то пробовали.
- Тебя тоже на это тянет?
- Почти все время, что любопытно.
- Меня держит одно - слишком уж это заманчиво просто. Чернецкой, та розовая вода, в которой мы плавали, в нашей лавочке вышла. Все эти трогательные воспоминания о прошлых встречах и затасканная мистиками метампсикоза...
- А было забавно, согласись. Особенно - твое раннесредневековое воспоминание о ребенке на троне и бокале с ядом и мое египетское.
- Яд, действующий несколько лет. Да, тебе пришлось веселее. А все же невозможно было сразу не поверить в то, что ты был этим ребеночком-фараоном... Знаешь когда? Когда ты машинально передернулся от стакана молока. Это ведь тоже не было пустой любезностью с моей стороны.
- Mersi.
- Только все эти игры кончены. На другой день, когда мы познакомились... Ты ведь сутки прикидывался больным для того, чтобы не встречаться со мной.
- Г-м... Хочешь правду? Держи! Я, видишь ли, тебя испугался. Я испугался тебя так, как не боялся никого и никогда".
Вспомнив растерянное Сережино лицо. Женя Чернецкой негромко рассмеялся и вскочил на ноги.
Ощущение бескрайнего неба, открывающегося через метелки травы, сразу же пропало. Выросли крыши сельской окраины, словно прижатые к земле тяжестью развесистых старых ветел.
Дорога, на которую вышел Женя, поднималась на пригорок, откуда начинались первые, обшитые бурым тесом дома. Здесь царило оживление, обыкновенное для недавно занятой местности. Мимо Жени прогрохотал, оставляя пыльный след, грузовик с продолговатыми ящиками боеприпасов, проскакала группа верховых... Неохватные стволы у въезда были свежеисполосованы пулеметной очередью - отметив это, Женя криво усмехнулся.
- Эй, Чернецкой! - Женя замедлил шаг, и вольноопределяющийся Николаев поравнялся с ним. Левая рука Николаева болталась на перевязи.
- Здравствуй, Николаев! Пулеметом, что ли, зацепило?
- Да нет - приклад в рукопашной - трах! Шуйца пополам, "и кровь аки воду лиях и лиях"... - весело рассмеялся Николаев.
Чернецкой и Николаев, не будучи знакомы коротко, все же были на "ты". В среде добровольческой молодежи субординация, как и некоторые неписаные законы этикета, принятые между кадровыми офицерами, нарушались постоянно.
- А ты был во вчерашней переделке?
- Нет... Я только сегодня... из Питера.
Николаев присвистнул.
- Однако! Стоит он хотя бы на месте-то?
- Стоит, - усмехнулся Чернецкой. - Ох, я и рад, что из него вырвался. Давит. И сам город давит, и это ощущение чужой шкуры, оглядки...
- Но ты надолго теперь?
- Не знаю. Хотелось бы мне не возвращаться иначе, чем вступая с армией. Очень бы хотелось.
33
- Ивченко. - Девушка протянула Сереже руку. На этот раз ее голубые глаза смотрели прямо на Сережу - с доброжелательным вниманием.
- Ржевский.
- Динка, сообрази-ка быстро чайку.
- Aгa... - Девушка присела на пол перед небольшим шкафчиком. - У тебя еще где-то сахарин был?
- Был-был, поищи там подальше...
- Aгa, есть. А морковишки у меня были... Товарищ Ржевский, а Вы тоже к нам приехали?
"Оцените юмор положения, г-н прапорщик... Спокойно, ну не каждый же день такое бывает..."
- М-да... товарищ Дина.
- О! - Абардышев упал на койку и закинул на спинку ноги в сапогах. Динка, его к Петерсу понесло!
- А что ты имеешь против Петерса? - с интересом спросил Сережа.
- Бездарен. Скучен как мясник. Эдакого чего-то в нем нет. - Олька кинул косвенный взгляд в маленькое мутное зеркальце над шкафчиком: последняя фраза была не сказана, а скорее промурлыкана - в Ольке вообще было что-то то ли кошачье, то ли женственное. - Я по всем статьям предпочитаю Блюмкина: это человек умеет понимать красоту...
"Кончай мне из гаража театр устраивать", - вспомнилось Сереже.
- А мы где-то виделись, - взглянув на него, сказала Дина и поставила на письменный стол жестяные кружки с бурым кипятком.
- Да, дней десять тому назад, - ответил Сережа, беря горячую кружку затянутой в коричневую лайку рукой, - когда вывесили воззвание о шпионах.
- Так ты чего в перчатках?
- Почему это тебя так заинтересовало? Меня так интересует, чего ты не анархист или, на худой конец, не левый эсер... По твоему бунтарству от тебя, казалось бы, можно было бы ожидать именно этого.
- Ты меня не знаешь и знать не можешь! - Олька резко вскочил и заходил по комнате. - Бунт... Не в одном же бунте дело, твою мать! Я убежденный большевик и никем иным быть не могу! Бунт - это только те пары, которые приведут в действие машину! Человек живет для счастья, для земного счастья, для счастья здесь - другого не может быть и не надо! К шуту сказки о Боге, к шуту очищающее страдание - на черта оно нужно? Надо брать от жизни все, что можешь взять, - вкусом, зрением, осязанием, слухом, телом... Человек будет счастлив, только выбросив все, что этому мешает! А для этого надо сравнять с землей весь прежний мир прежних идеалов... Во мне гораздо больше практицизма, чем ты думаешь... Я вошел в ход этой машины... Она перестраивает понятия... Помнишь, мы развлекались в седьмом классе всякими романтическими историями? Ту сказку про двух рыцарей-друзей, которые волей судеб оказались в разных лагерях? И один обезоружил другого в бою, чтобы убить, потому что тот был опасен для его сюзерена. И обезоруженный попросил победителя на мгновение вернуть ему меч, чтобы он мог убить себя сам. И победитель не колеблясь вернул меч, а пленник действительно убил себя. Помнишь? Тогдашние представления о благородстве... А знаешь теперь, что бы я сделал на месте второго, когда меч оказался бы в моих руках? Я бы немедля направил меч на первого! Потому что единственное благородство заключается в том, чтобы любой ценой выполнить свой долг. А какой ценой - неважно, потому что другого благородства - нет! Потому что ради общего блага я не только порвал со своим сословием и уже убедился-таки, что кровь, которую мы ему пустили, не такая уж и голубая на вид! Я готов убить друга, брата, мать, наконец! Как только это понадобится! Потому что без подобных жертв здесь, на земле, не построить счастливого будущего! Для этого сначала нужно преодолеть сопротивление всего, что ему противится... Любыми средствами преодолеть. Цель оправдывает средства...
"А не запятнают ли средства цель? - подумал Сережа, глядя в разгоряченное лицо Ольки холодными, чуть прищуренными глазами. - Ясно, что в том, что было, не все справедливо и хорошо... Но только может ли быть справедливее и лучше то, для чего надо убивать друга, мать и брата, если только они мешают этому лучшему? Может быть, насилие от века - это страшно, но насилие во благо... нет, это в тысячу раз страшнее потому, что несет в себе какую-то перевернутость тех понятий, которые держат человечество... Чернецкой бы это свел к кабалистике... А страшновато он оценивает революцию с мистической стороны... В Ольке действительно словно перевернуто что-то..."
Динины глаза восхищенно следили за Олегом, который, вдруг успокоившись, взъерошил рукой волосы и взял кружку, улыбнувшись девушке обаятельно-кошачьей улыбкой.
Дверь с шумом распахнулась. На пороге стоял молодой человек, которого также сразу узнал Сережа, - это его тогда отсылал Зубов из кабинета Петерса... Вбежавший не обратил внимания на Сережу.
- Абардышев, Ивченко! - крикнул он. - Через две минуты выезжаем машина внизу!
- Ладно, недоговорили. - Олька прицеплял кобуру. - Слушай, ты ночуй у меня, чего тебе тащиться!
- Не могу, Олька.
- Ну, тебе виднее. Ты адресок свой оставь - заверну, будет время.
Сережа написал несколько строчек на картонной карточке, которую вытащил из кармана, и положил карточку рядом с чайником и кружками. Из коридора (дверь оставалась распахнутой) показалась уже затянутая в черную кожу Дина.
Олька запер дверь, и они вместе с другими спешащими вниз людьми быстро пошли втроем прочь от комнаты, в которой оставалась на столе "записка с адресом":
"Олька! Прости, что так и не ответил, почему я в перчатках, - но тебе это смогут объяснить и твои приятели, если ты их спросишь, по какому делу я встречался с Петерсом. Адреса не даю. Semper tuus22
- С. Р."
34
- Итак, товарищи, положение, не будем скрывать, тяжелое. Телефонная связь с Красной Горкой несколько часов как прервана, что внушает самые серьезные опасения. Может быть, враг уже занял форт. Необходимо без помощи Москвы, своими силами отстоять любой ценой революционный Петроград. В свете этого перед нами, работниками Чека, стоят две первоочередные задачи. Первое: ожидается, что ввиду подступившего к Петрограду фронта контрреволюционные силы в тылу активизируются. За сутки, к следующей ночи, мы должны, подняв весь резерв пролетариата столицы, провести в одну ночь серию обысков по всему Петрограду - не минуя империалистических посольств! Отданный вчера приказ о сдаче оружия в течение суток - подошел к концу. С помощью мобилизованного пролетариата мы нанесем ощутимый удар подполью.
Прокуренный махоркой зальчик, в котором говорил Петерс, был набит до отказа.
Олька Абардышев, затиснутый в угол вместе с Володькой Ананьевым (молодым человеком, которого видел в ЧК Сережа) и Динкой, краем глаза увидел, что Динкина рука съезжает на бок, к маузеру. Пользуясь темнотой (света не хватало на углы маленького зала), Олька с мягкой силой положил свою руку на Динкину - поверх маузера. Горячие, с притягивающей насмешливостью изогнутые губы приблизились к ее лицу:
- ...Успеешь... не тянись к игрушке... успеешь пострелять, девочка.
- Второе: товарищем Троцким разработан план по усилению обороноспособности Петрограда, в котором решающая роль отводится также нам, работникам Чека. Тут многие слышали про особые отряды, для тех, кто не слышал: кольцо обороны Петрограда должно быть охвачено изнутри другим, укрепляющим первое, кольцом - оно будет состоять из работников Чека, задачей которых будет не борьба с врагом, а создание невозможности отступления для колеблющихся. Защищающие Питер должны знать, что тех, кто побежит, встретит неминуемая смерть. Не далее чем послезавтра части Чека должны быть распределены по частям обороны. Ответственный - товарищ Валентинов. По заводам в ближайшую ночь - товарищи Блюмкин и... Абардышев.
Последнее было неожиданным. По еврейскому нервному лицу повернувшегося к Ольке Ананьева пробежала одобрительная улыбка. Олька, посерьезнев в лице, крепко пожал в темноте несколько молча протянутых рук. Он чувствовал, что неожиданное назначение не вызвало возражений, чувствовал, что возложенная на него ответственность молчаливо одобрена.
Ольку Абардышева любили в ЧК. И хорошее происхождение, и образованность, и барственные манеры - все, что не простилось бы никому другому, ставилось Ольке чуть ли не в заслугу. Олька небрежно покорял товарищей по работе в ЧК, как и покоряет обыкновенно плебеев аристократ, разделяющий их интересы, В этом сказывалась извечная плебейская потребность восхищаться вышестоящим существом. Олька показался в эту встречу Сереже толстовским Афанасием Вяземским. Так или иначе, этот новый Вяземский чувствовал себя среди опричников нового времени как рыба в воде.
- Что это еще, мать его, за князь такой - Серебряный?
- Эй, товарищ Абардышев!
Олька приостановился на площадке широкой лестницы.
- Ну?
- Ты у нас вроде как "спец" по голубым кровям?
- Вроде как.
- Тогда скажи, что это за князь такой - Серебряный?
- Князь Серебряный? Это книга так называется.
- Какая к ... матери книга? Под Смоленском князь Серебряный орудует, падла белая. Взял его на прошлой неделе.
- А тебе, Осьмаков, других делов нет, кроме Смоленска? Нехай Москва думает, кто его там взял, у нас свой Юденич, матерь его!
- Да я смоленский...
- Товарищи, товарищи! - разговаривающих нагнал спускающийся в толпе Ананьев. - В корне неправильная постановка вопроса! Товарищ Ленин неоднократно предупреждал о недопустимости петроградского сепаратизма. Помимо нашего фронта, существует еще и общий фронт, поэтому даже сейчас, когда Петроград в такой опасности, мы все равно должны думать о положении на других фронтах... Кстати, Абардышев, по поводу ордеров ко мне завтра зайди, ты хотел. Как раз будут.
- Зайду! Динка, езжай с Володькой - я пешком.
Ольке действительно хотелось пройтись, но только очутившись на ночной, по-летнему светлой улице, он почувствовал, насколько сильно ему этого хочется... Иногда с ним случалось так, что усталость бессонных ночей и напряженных дней, усталость, загнанная куда-то внутрь, забиваемая курением и распиванием кипятка и обычно не замечаемая, неожиданно давала себя знать.
Олька любил летние ночи, светло-пустынную волнующую безлюдность улиц... Тот, другой человек - человек, который любил участвовать в расстрелах и орать скабрезные стихи на пьянках, мчаться в грохочущей по темным зимним улицам машине на рискованные операции, - в такие минуты куда-то отступал, и мысли растворялись в неожиданно обретенной ясной прозрачности белой ночи.
"А любопытный псевдоним - князь Серебряный. Этот беляк, должно быть, большой любитель Толстого. С намеком - псевдоним... Опричнина - мы. А что, разве Грозный был не прав? А Сережка тоже всегда обожал Толстого... Еще тот отрывок, который он наизусть читал... "Не сравнять крутых гор со пригорками, не расти двум колосьям в уровень, не бывать на Руси без боярщины!" Так, кажется... Стой, стой!"
Олька резко остановился.
"Нет! Не может быть!"
- Твою мать!!
"Говорили о каком-то офицерике из штаба Юденича, который как-то очень лихо сбежал из Чека. Но полез бы он тогда ко мне? А разве такое не в его духе? "К Петерсу". Перчаточки. А тот жест, когда явно хотел закурить, полез в карман, как только за куревом лезут... И почему-то передумал.
Адрес! Что же он мог там написать?"
Олька знал уже, впрочем, примерное содержание записки.
35
Ночные коридоры Чрезвычайки были пусты... Петерс медленно шел из опустевшего зала в свой кабинет. Возвращаться домой уже не имело смысла: час-другой вздремнуть на кожаном диване в углу - и браться за дела... Спросить у дежурного кипяточку? Да нет, черт с ним. Спать. Обе операции, во всяком случае, проведут оперативно... И хорошая мысль - дать в помощь Блюмкину Абардышева. Без большого простора для инициативы такой начнет взбрыкивать, а так он надежен, очень надежен... С утра - созвониться с Зиновьевым... Затея с минированием в ... душу мать... Какого ... минировать город - его просто нельзя сдавать... Нет, Сталин, не Зиновьев, а Сталин гнет верную линию против циковского сепаратизма... Ладно, своих на это не давать... Пусть кем хочет минирует, трепло... Ладно, спать... Спать...
Зампред швырнул пиджак на диван.
А если еще попробовать соединиться с Красной Горкой?
- Алло!! Красную Горку!
Шумы в трубке.
- Тамошняя телефонная станция не отвечает... Сейчас! Кажется, начали...
Совсем вдали:
- Красная Горка.
- Красногорскую Чека!
- Говорите!
- Алло?
- Артемьева!
- Подойти не может - взят под арест! - перекрывая телефонные шумы, бодро отчеканил чей-то энергический голос.
- На каком основании?! Кто у аппарата?
- А на проводе кто?
- Мать твою... Петерс на проводе! Что вы все там... что ли?! Почему была прервана связь?
- Связь-то? Да бои на территории шли, вот и нарушилась! - весело и охотно прокричал в трубку собеседник.
- Тьфу ты! Порядок навели?!
- Еще как навели-то, Яша, спи спокойненько! И как это я тебя, голуба-душа, сразу не признал? Да и ты хорош, мог бы и вспомнить, как ручку жал...
- Кто у аппарата, я спрашиваю?!
- Граф Зубов у аппарата. - Голос неожиданно сделался ближе и отчетливее, и в его откровенно жизнерадостных интонациях проступило петербургски изысканное проскальзывание буквы "р". - А теперь, Яша, слушай и на ус наматывай. Относительно той части гарнизона, которая осталась на территории форта...
- Что?!
- Je veux dire23, кого рыбы не стрескали. Et bien, комендант форта поручик Неклюдов приказывает органам Чеки и частям Красной армии оставить Петроград к завтрашнему утру. В случае неповиновения будут расстреляны триста пятьдесят коммунистов и командиров, находящихся в наших руках. Мы их покуда в док согнали, чтоб пейзажу не портили. Et bien - Питер возьмем, пленных из коммунистов брать не будем! Обожди-ка минутку... - Петерс расслышал, как где-то далеко, на другом конце провода, собеседник поднял трубку другого телефонного аппарата. - У аппарата! А, Неклюдов! А я тут как раз твои пожелания в питерскую Чеку передаю... Что? Не слышу? А, конечно, не выполнят! Но .не суть - главное, чтоб в штаны наложили! Ну! - В аппарате послышался смех, и на мгновение раньше, чем собеседник перехватил прежнюю трубку, Петерс вспомнил широкоплечую и могучую фигуру и красивое наглой, веселой красотой лицо московского анархиста. "Можешь попросту Графом, как меня свои кличут". - Так о чем я, бишь? Из коммунистов пленных брать не будем, из комиссаров - само собой. Так что au revoire, товарищ Петерс, до скорого! Приветы и поцелуи!
В трубке загудел отбой.
Услышав этот гудок, Олька Абардышев вдребезги разбил бы телефонный аппарат. Яков Блюмкин помчался бы с маузером вымещать ярость в подвалах. Но Петерсу сослужили службу присущий ему флегматический, нечувствительный к унижению темперамент и основательная усталость: зампред остался спокойным.
"Социалистическое отечество в опасности!" - раздраженно подумал он. Как будто кто и без него этого не знает!.."
А поспать не придется.
- Смольный! Сталина!
36
Тоненькие пальчики Тутти засовывали в папиросный мундштук туго свернутую полоску бумаги.
"ГЕНЕРАЛУ РОДЗЯНКО ИЛИ ПОЛКОВНИКУ С. ПРИ ВСТУПЛЕНИИ В ПЕТРОГРАДСКУЮ ГУБЕРНИЮ ВВЕРЕННЫХ ВАМ ВОЙСК МОГУТ ВЫЙТИ ОШИБКИ, И ТОГДА ПОСТРАДАЮТ ЛИЦА, СЕКРЕТНО ОКАЗЫВАЮЩИЕ НАМ ВЕСЬМА БОЛЬШУЮ ПОЛЬЗУ. ВО ИЗБЕЖАНИЕ ПОДОБНЫХ ОШИБОК ПРОСИМ ВАС, НЕ НАЙДЕТЕ ЛИ ВЫ ВОЗМОЖНЫМ ВЫРАБОТАТЬ СВОЙ ПАРОЛЬ. /..../ В СЛУЧАЕ СОГЛАСИЯ ВАШЕГО БЛАГОВОЛИТЕ ДАТЬ ОТВЕТ ПО АДРЕСУ, КОТОРЫЙ ДАСТ ПОДАТЕЛЬ СЕГО. ВИК."24
- Готово, дядя Юрий.
- Молодец. - Некрасов подбросил на ладони обыкновенную на вид папиросу и, положив ее в портсигар, передал его Никитенко. Алексей молча кивнул, пряча портсигар в карман.
- Ну что же, подпоручик... Счастливо вам добраться.
- Возвращайтесь скорее, дядя Алеша!
На вошедшего Сережу Некрасов взглянул не сразу.
- Я не предполагал, что мне придется напоминать Вам о дисциплине оперативных групп, Ржевский, - наконец холодно начал он. - В восьмом часу вечера был дан приказ расходиться поодиночке из квартиры военспеца Останова. Сейчас - второй час ночи. Ступай спать, Тутти, тебе уже давно пора ложиться. Итого Вы отсутствовали более шести часов. Ваш поступок в других условиях завершился бы домашним арестом.
- Я приношу Вам свои извинения и заверяю, что этого не повторится впредь, г-н штабс-капитан! - отчеканил Сережа.
- А я уж подумал было, что мне, как Вишневскому, не придется проститься с Вами, г-н прапорщик, - улыбнулся Никитенко.
- А Вы отправляетесь через фронт, г-н поручик? И Вишневский уже отправился? Вот это срочность...
- Ах да, Вы же за своими прогулками еще не знаете главного, Сережа, вмешался в разговор до этого молча разбиравший чертежи Казаров. - Красная Горка, Серая Лошадь и Обручев взяты нынешней ночью...
- Частями Родзянки? - выдохнул Сережа.
- Нет, тамошним нашим ответвлением. Родзянко близко - восемь верст, но силы между ним и фортами сконцентрированы значительные. Вы ведь видели, какая мощная волна мобилизации идет по заводам... А сведения о дислокации на всякий случай понесут по отдельности и Вишневский и Никитенко25.
- Если наши продержатся в Красной Горке хотя бы двое суток... Да что там, и суток достаточно.
- Счастливого пути! И торопитесь - могут пострадать наши люди.
37
"Слушай, Чернецкой, а ты вообще - человек?"
Ужасный этот, так невозможно неправильно сорвавшийся вопрос уже несколько часов снова и снова звучал в ушах Мити Николаева, каждый раз обжигая его полудетское лицо краской стыда.
Ну нельзя было этого спрашивать! Непонятно почему, но нельзя. Теперь все кончено, теперь потеряна всякая надежда на то, чтобы покороче сойтись с этим холодным, ненарочито надменным, словно окутанным какой-то вечно ночной таинственностью Женей Чернецким...
Митя мерил злыми шагами всползающую на высокий холм проселочную дорогу. Однообразный предвечерний пейзаж, расстилающийся вокруг, словно сгущал овладевшее им уныние.
Но он бы ни за что не сделал этой глупости, если бы не неожиданный прорыв - после того утреннего боя за Щелково; если бы не мгновенная эта догадка при взгляде на Женю: догадка эта была пронизавшим Митю ощущением древности, пугающей древности этого существа, воплотившегося в стоящем перед ним восемнадцатилетнем офицере... Ничего современного, человеческого не было в этом юном, тревожаще нежном лице, каком-то Бердслеевском лице контрасте ослепительно ярких цветов - белого и черного.
- Вырвался или выпустили?
- Ну, предположим, и выпустили, - улыбнулся Абардышев. - Мы выпустили. Знаешь, теперь-то об этом уже можно говорить - я ведь еще в гимназии в партию вступил. Помнишь, ты еще спрашивал, почему у меня пальцы черные - мы прокламации набирали тогда у Вельки Айзермана. Я их тогда от типографской краски не мог оттереть... Слушай, а ты чего в перчатках?
В дверь стукнули.
- Олег, ты у себя? - спросил хрипловато-прокуренный девичий голос.
- Ну! - весело откликнулся Абардышев. - Познакомьтесь, кстати: Дина Ивченко - Сергей Ржевский. Мы, Динк, восемь лет протирали одну парту в одной гнусной гимназии.
Несмотря на менее воинствующий вид - плечи девушки были закутаны в клетчатый шерстяной платок, и ни кожанки, ни маузера на боку на этот раз не было, - Сережа сразу узнал светловолосую девушку из ЧК.
32
"Я задыхался, горло мое выпало, я сказал себе - воистину это вкус смерти!"
Неферт... Явись ко мне, змейка-Неферт, утолить жажду мою водой, принесенной тобою в белоснежной чашечке лотоса...
Яви мне лик твой, змейка-Неферт, светлая любовь моя, прекраснейшее дитя из дочерей Черной Земли...
Дай мне коснуться белого льна твоих одежд, змейка-Неферт, божественное дитя, рожденное из лотоса...
...Безоблачное, светло-голубое небо казалось лежавшему в траве Жене Чернецкому похожим на безбрежное течение Нила.
Прозрачный блеск воды в прибрежных зарослях лотосов кажется зеленоватым. Сейчас из стены темно-зеленых высоких стеблей покажется загнутый нос узкой тростниковой ладьи... Сейчас расступятся стебли, пропуская длинную и узкую, как тело змеи, ладью...
А может быть, я все же встречу тебя здесь в человеческом облике?
Ведь встретил же я "товарища от Бога, В веках дарованного мне", правда, затем, чтобы тут же потерять... Может быть - мы и не встретимся в этой жизни больше...
Перед Жениными глазами поплыли картины снежно-серого бессолнечного дня, снег в синеватых тенях, молочное небо, Сережа, в расстегнутом белом полушубке, с непокрытой головой, холодное лицо, папироса в руке, небрежно, между двумя затяжками брошенная фраза:
"Кстати, Его Высокопревосходительство благоволит отправить меня к Родзянке". И свой спокойный, с чуть насмешливой интонацией голос: "Право? И - надолго?" "Полагаю - да. От Родзянки я, кажется, отправлюсь еще дальше..."
Мы же понимали, что это - конец! Как будто под ногами треснула льдина, и через мгновение течение стремительно разведет в стороны ее куски, неся и сталкивая дальше... Странный образ... Почему мы так расстались - мы же знали, что это по меньшей мере - надолго?
"Куда я дел эту дурацкую записную книжку? А, вот, в кармане. Ну, кажется, пора. Собственно, мы все равно совершаем прогулку в одном направлении..." Мы же понимали, что это - конец. И почему-то в утро его отъезда, как обычно, едва перебрасывались за завтраком фразами... И все-таки мы же до сих пор слышим друг друга... Сережа, я не могу даже сказать, что тебя нет рядом, потому что чувствую тебя в себе, чувствую натяжение тонкой ниточки где-то в душе, ответную соединенность с тобой. Так, как я почувствовал ее; когда увидел тебя впервые - в этой жизни. И тот разговор ночью...
- Индия, Индия...
- А ну их... Индия - просто очень большая и старая безвкусица. А Египет...
- Египет - спящий Царь Миров. Знаешь, а ведь во мне...
- Что в тебе?
- Нет, ничего... Пустое. Ты говорил...
- Parbleu.21 Мне нравится твоя манера недоговаривать.
- В моих обстоятельствах простительна некоторая забота о собственной безопасности.
- Каковы же ваши обстоятельства, милорд? - Прищуренные глаза - всегда выдающий Сережу признак злости. Взгляд брошен на Женю, как спущенное с пружинки лезвие: сам Сережа в жизни не видал таких ножей.
- О, пустяки. Нечто наподобие прогулки по канату. Так что не пеняй на недоговорочки.
- А ведь ты врешь, Чернецкой. Ты воображаешь, я не вижу, что, открывая рот для таких якобы неосторожных фраз, ты уже знаешь, на каком слове себя оборвешь. Танцы на канате тебя вполне развлекают самого.
- Предположим. Хотя дело не только в этом.
- Не только. Ты прощупываешь, могу ли я их за тебя продолжить,
- Ты красиво швырнул мне козырного туза.
- У тебя еще парочка в рукаве.
- Ржевский, а ты сейчас великолепен. Только не надо додумывать картель, меня не оставляет ощущение, что выяснять отношения таким образом мы уже когда-то пробовали.
- Тебя тоже на это тянет?
- Почти все время, что любопытно.
- Меня держит одно - слишком уж это заманчиво просто. Чернецкой, та розовая вода, в которой мы плавали, в нашей лавочке вышла. Все эти трогательные воспоминания о прошлых встречах и затасканная мистиками метампсикоза...
- А было забавно, согласись. Особенно - твое раннесредневековое воспоминание о ребенке на троне и бокале с ядом и мое египетское.
- Яд, действующий несколько лет. Да, тебе пришлось веселее. А все же невозможно было сразу не поверить в то, что ты был этим ребеночком-фараоном... Знаешь когда? Когда ты машинально передернулся от стакана молока. Это ведь тоже не было пустой любезностью с моей стороны.
- Mersi.
- Только все эти игры кончены. На другой день, когда мы познакомились... Ты ведь сутки прикидывался больным для того, чтобы не встречаться со мной.
- Г-м... Хочешь правду? Держи! Я, видишь ли, тебя испугался. Я испугался тебя так, как не боялся никого и никогда".
Вспомнив растерянное Сережино лицо. Женя Чернецкой негромко рассмеялся и вскочил на ноги.
Ощущение бескрайнего неба, открывающегося через метелки травы, сразу же пропало. Выросли крыши сельской окраины, словно прижатые к земле тяжестью развесистых старых ветел.
Дорога, на которую вышел Женя, поднималась на пригорок, откуда начинались первые, обшитые бурым тесом дома. Здесь царило оживление, обыкновенное для недавно занятой местности. Мимо Жени прогрохотал, оставляя пыльный след, грузовик с продолговатыми ящиками боеприпасов, проскакала группа верховых... Неохватные стволы у въезда были свежеисполосованы пулеметной очередью - отметив это, Женя криво усмехнулся.
- Эй, Чернецкой! - Женя замедлил шаг, и вольноопределяющийся Николаев поравнялся с ним. Левая рука Николаева болталась на перевязи.
- Здравствуй, Николаев! Пулеметом, что ли, зацепило?
- Да нет - приклад в рукопашной - трах! Шуйца пополам, "и кровь аки воду лиях и лиях"... - весело рассмеялся Николаев.
Чернецкой и Николаев, не будучи знакомы коротко, все же были на "ты". В среде добровольческой молодежи субординация, как и некоторые неписаные законы этикета, принятые между кадровыми офицерами, нарушались постоянно.
- А ты был во вчерашней переделке?
- Нет... Я только сегодня... из Питера.
Николаев присвистнул.
- Однако! Стоит он хотя бы на месте-то?
- Стоит, - усмехнулся Чернецкой. - Ох, я и рад, что из него вырвался. Давит. И сам город давит, и это ощущение чужой шкуры, оглядки...
- Но ты надолго теперь?
- Не знаю. Хотелось бы мне не возвращаться иначе, чем вступая с армией. Очень бы хотелось.
33
- Ивченко. - Девушка протянула Сереже руку. На этот раз ее голубые глаза смотрели прямо на Сережу - с доброжелательным вниманием.
- Ржевский.
- Динка, сообрази-ка быстро чайку.
- Aгa... - Девушка присела на пол перед небольшим шкафчиком. - У тебя еще где-то сахарин был?
- Был-был, поищи там подальше...
- Aгa, есть. А морковишки у меня были... Товарищ Ржевский, а Вы тоже к нам приехали?
"Оцените юмор положения, г-н прапорщик... Спокойно, ну не каждый же день такое бывает..."
- М-да... товарищ Дина.
- О! - Абардышев упал на койку и закинул на спинку ноги в сапогах. Динка, его к Петерсу понесло!
- А что ты имеешь против Петерса? - с интересом спросил Сережа.
- Бездарен. Скучен как мясник. Эдакого чего-то в нем нет. - Олька кинул косвенный взгляд в маленькое мутное зеркальце над шкафчиком: последняя фраза была не сказана, а скорее промурлыкана - в Ольке вообще было что-то то ли кошачье, то ли женственное. - Я по всем статьям предпочитаю Блюмкина: это человек умеет понимать красоту...
"Кончай мне из гаража театр устраивать", - вспомнилось Сереже.
- А мы где-то виделись, - взглянув на него, сказала Дина и поставила на письменный стол жестяные кружки с бурым кипятком.
- Да, дней десять тому назад, - ответил Сережа, беря горячую кружку затянутой в коричневую лайку рукой, - когда вывесили воззвание о шпионах.
- Так ты чего в перчатках?
- Почему это тебя так заинтересовало? Меня так интересует, чего ты не анархист или, на худой конец, не левый эсер... По твоему бунтарству от тебя, казалось бы, можно было бы ожидать именно этого.
- Ты меня не знаешь и знать не можешь! - Олька резко вскочил и заходил по комнате. - Бунт... Не в одном же бунте дело, твою мать! Я убежденный большевик и никем иным быть не могу! Бунт - это только те пары, которые приведут в действие машину! Человек живет для счастья, для земного счастья, для счастья здесь - другого не может быть и не надо! К шуту сказки о Боге, к шуту очищающее страдание - на черта оно нужно? Надо брать от жизни все, что можешь взять, - вкусом, зрением, осязанием, слухом, телом... Человек будет счастлив, только выбросив все, что этому мешает! А для этого надо сравнять с землей весь прежний мир прежних идеалов... Во мне гораздо больше практицизма, чем ты думаешь... Я вошел в ход этой машины... Она перестраивает понятия... Помнишь, мы развлекались в седьмом классе всякими романтическими историями? Ту сказку про двух рыцарей-друзей, которые волей судеб оказались в разных лагерях? И один обезоружил другого в бою, чтобы убить, потому что тот был опасен для его сюзерена. И обезоруженный попросил победителя на мгновение вернуть ему меч, чтобы он мог убить себя сам. И победитель не колеблясь вернул меч, а пленник действительно убил себя. Помнишь? Тогдашние представления о благородстве... А знаешь теперь, что бы я сделал на месте второго, когда меч оказался бы в моих руках? Я бы немедля направил меч на первого! Потому что единственное благородство заключается в том, чтобы любой ценой выполнить свой долг. А какой ценой - неважно, потому что другого благородства - нет! Потому что ради общего блага я не только порвал со своим сословием и уже убедился-таки, что кровь, которую мы ему пустили, не такая уж и голубая на вид! Я готов убить друга, брата, мать, наконец! Как только это понадобится! Потому что без подобных жертв здесь, на земле, не построить счастливого будущего! Для этого сначала нужно преодолеть сопротивление всего, что ему противится... Любыми средствами преодолеть. Цель оправдывает средства...
"А не запятнают ли средства цель? - подумал Сережа, глядя в разгоряченное лицо Ольки холодными, чуть прищуренными глазами. - Ясно, что в том, что было, не все справедливо и хорошо... Но только может ли быть справедливее и лучше то, для чего надо убивать друга, мать и брата, если только они мешают этому лучшему? Может быть, насилие от века - это страшно, но насилие во благо... нет, это в тысячу раз страшнее потому, что несет в себе какую-то перевернутость тех понятий, которые держат человечество... Чернецкой бы это свел к кабалистике... А страшновато он оценивает революцию с мистической стороны... В Ольке действительно словно перевернуто что-то..."
Динины глаза восхищенно следили за Олегом, который, вдруг успокоившись, взъерошил рукой волосы и взял кружку, улыбнувшись девушке обаятельно-кошачьей улыбкой.
Дверь с шумом распахнулась. На пороге стоял молодой человек, которого также сразу узнал Сережа, - это его тогда отсылал Зубов из кабинета Петерса... Вбежавший не обратил внимания на Сережу.
- Абардышев, Ивченко! - крикнул он. - Через две минуты выезжаем машина внизу!
- Ладно, недоговорили. - Олька прицеплял кобуру. - Слушай, ты ночуй у меня, чего тебе тащиться!
- Не могу, Олька.
- Ну, тебе виднее. Ты адресок свой оставь - заверну, будет время.
Сережа написал несколько строчек на картонной карточке, которую вытащил из кармана, и положил карточку рядом с чайником и кружками. Из коридора (дверь оставалась распахнутой) показалась уже затянутая в черную кожу Дина.
Олька запер дверь, и они вместе с другими спешащими вниз людьми быстро пошли втроем прочь от комнаты, в которой оставалась на столе "записка с адресом":
"Олька! Прости, что так и не ответил, почему я в перчатках, - но тебе это смогут объяснить и твои приятели, если ты их спросишь, по какому делу я встречался с Петерсом. Адреса не даю. Semper tuus22
- С. Р."
34
- Итак, товарищи, положение, не будем скрывать, тяжелое. Телефонная связь с Красной Горкой несколько часов как прервана, что внушает самые серьезные опасения. Может быть, враг уже занял форт. Необходимо без помощи Москвы, своими силами отстоять любой ценой революционный Петроград. В свете этого перед нами, работниками Чека, стоят две первоочередные задачи. Первое: ожидается, что ввиду подступившего к Петрограду фронта контрреволюционные силы в тылу активизируются. За сутки, к следующей ночи, мы должны, подняв весь резерв пролетариата столицы, провести в одну ночь серию обысков по всему Петрограду - не минуя империалистических посольств! Отданный вчера приказ о сдаче оружия в течение суток - подошел к концу. С помощью мобилизованного пролетариата мы нанесем ощутимый удар подполью.
Прокуренный махоркой зальчик, в котором говорил Петерс, был набит до отказа.
Олька Абардышев, затиснутый в угол вместе с Володькой Ананьевым (молодым человеком, которого видел в ЧК Сережа) и Динкой, краем глаза увидел, что Динкина рука съезжает на бок, к маузеру. Пользуясь темнотой (света не хватало на углы маленького зала), Олька с мягкой силой положил свою руку на Динкину - поверх маузера. Горячие, с притягивающей насмешливостью изогнутые губы приблизились к ее лицу:
- ...Успеешь... не тянись к игрушке... успеешь пострелять, девочка.
- Второе: товарищем Троцким разработан план по усилению обороноспособности Петрограда, в котором решающая роль отводится также нам, работникам Чека. Тут многие слышали про особые отряды, для тех, кто не слышал: кольцо обороны Петрограда должно быть охвачено изнутри другим, укрепляющим первое, кольцом - оно будет состоять из работников Чека, задачей которых будет не борьба с врагом, а создание невозможности отступления для колеблющихся. Защищающие Питер должны знать, что тех, кто побежит, встретит неминуемая смерть. Не далее чем послезавтра части Чека должны быть распределены по частям обороны. Ответственный - товарищ Валентинов. По заводам в ближайшую ночь - товарищи Блюмкин и... Абардышев.
Последнее было неожиданным. По еврейскому нервному лицу повернувшегося к Ольке Ананьева пробежала одобрительная улыбка. Олька, посерьезнев в лице, крепко пожал в темноте несколько молча протянутых рук. Он чувствовал, что неожиданное назначение не вызвало возражений, чувствовал, что возложенная на него ответственность молчаливо одобрена.
Ольку Абардышева любили в ЧК. И хорошее происхождение, и образованность, и барственные манеры - все, что не простилось бы никому другому, ставилось Ольке чуть ли не в заслугу. Олька небрежно покорял товарищей по работе в ЧК, как и покоряет обыкновенно плебеев аристократ, разделяющий их интересы, В этом сказывалась извечная плебейская потребность восхищаться вышестоящим существом. Олька показался в эту встречу Сереже толстовским Афанасием Вяземским. Так или иначе, этот новый Вяземский чувствовал себя среди опричников нового времени как рыба в воде.
- Что это еще, мать его, за князь такой - Серебряный?
- Эй, товарищ Абардышев!
Олька приостановился на площадке широкой лестницы.
- Ну?
- Ты у нас вроде как "спец" по голубым кровям?
- Вроде как.
- Тогда скажи, что это за князь такой - Серебряный?
- Князь Серебряный? Это книга так называется.
- Какая к ... матери книга? Под Смоленском князь Серебряный орудует, падла белая. Взял его на прошлой неделе.
- А тебе, Осьмаков, других делов нет, кроме Смоленска? Нехай Москва думает, кто его там взял, у нас свой Юденич, матерь его!
- Да я смоленский...
- Товарищи, товарищи! - разговаривающих нагнал спускающийся в толпе Ананьев. - В корне неправильная постановка вопроса! Товарищ Ленин неоднократно предупреждал о недопустимости петроградского сепаратизма. Помимо нашего фронта, существует еще и общий фронт, поэтому даже сейчас, когда Петроград в такой опасности, мы все равно должны думать о положении на других фронтах... Кстати, Абардышев, по поводу ордеров ко мне завтра зайди, ты хотел. Как раз будут.
- Зайду! Динка, езжай с Володькой - я пешком.
Ольке действительно хотелось пройтись, но только очутившись на ночной, по-летнему светлой улице, он почувствовал, насколько сильно ему этого хочется... Иногда с ним случалось так, что усталость бессонных ночей и напряженных дней, усталость, загнанная куда-то внутрь, забиваемая курением и распиванием кипятка и обычно не замечаемая, неожиданно давала себя знать.
Олька любил летние ночи, светло-пустынную волнующую безлюдность улиц... Тот, другой человек - человек, который любил участвовать в расстрелах и орать скабрезные стихи на пьянках, мчаться в грохочущей по темным зимним улицам машине на рискованные операции, - в такие минуты куда-то отступал, и мысли растворялись в неожиданно обретенной ясной прозрачности белой ночи.
"А любопытный псевдоним - князь Серебряный. Этот беляк, должно быть, большой любитель Толстого. С намеком - псевдоним... Опричнина - мы. А что, разве Грозный был не прав? А Сережка тоже всегда обожал Толстого... Еще тот отрывок, который он наизусть читал... "Не сравнять крутых гор со пригорками, не расти двум колосьям в уровень, не бывать на Руси без боярщины!" Так, кажется... Стой, стой!"
Олька резко остановился.
"Нет! Не может быть!"
- Твою мать!!
"Говорили о каком-то офицерике из штаба Юденича, который как-то очень лихо сбежал из Чека. Но полез бы он тогда ко мне? А разве такое не в его духе? "К Петерсу". Перчаточки. А тот жест, когда явно хотел закурить, полез в карман, как только за куревом лезут... И почему-то передумал.
Адрес! Что же он мог там написать?"
Олька знал уже, впрочем, примерное содержание записки.
35
Ночные коридоры Чрезвычайки были пусты... Петерс медленно шел из опустевшего зала в свой кабинет. Возвращаться домой уже не имело смысла: час-другой вздремнуть на кожаном диване в углу - и браться за дела... Спросить у дежурного кипяточку? Да нет, черт с ним. Спать. Обе операции, во всяком случае, проведут оперативно... И хорошая мысль - дать в помощь Блюмкину Абардышева. Без большого простора для инициативы такой начнет взбрыкивать, а так он надежен, очень надежен... С утра - созвониться с Зиновьевым... Затея с минированием в ... душу мать... Какого ... минировать город - его просто нельзя сдавать... Нет, Сталин, не Зиновьев, а Сталин гнет верную линию против циковского сепаратизма... Ладно, своих на это не давать... Пусть кем хочет минирует, трепло... Ладно, спать... Спать...
Зампред швырнул пиджак на диван.
А если еще попробовать соединиться с Красной Горкой?
- Алло!! Красную Горку!
Шумы в трубке.
- Тамошняя телефонная станция не отвечает... Сейчас! Кажется, начали...
Совсем вдали:
- Красная Горка.
- Красногорскую Чека!
- Говорите!
- Алло?
- Артемьева!
- Подойти не может - взят под арест! - перекрывая телефонные шумы, бодро отчеканил чей-то энергический голос.
- На каком основании?! Кто у аппарата?
- А на проводе кто?
- Мать твою... Петерс на проводе! Что вы все там... что ли?! Почему была прервана связь?
- Связь-то? Да бои на территории шли, вот и нарушилась! - весело и охотно прокричал в трубку собеседник.
- Тьфу ты! Порядок навели?!
- Еще как навели-то, Яша, спи спокойненько! И как это я тебя, голуба-душа, сразу не признал? Да и ты хорош, мог бы и вспомнить, как ручку жал...
- Кто у аппарата, я спрашиваю?!
- Граф Зубов у аппарата. - Голос неожиданно сделался ближе и отчетливее, и в его откровенно жизнерадостных интонациях проступило петербургски изысканное проскальзывание буквы "р". - А теперь, Яша, слушай и на ус наматывай. Относительно той части гарнизона, которая осталась на территории форта...
- Что?!
- Je veux dire23, кого рыбы не стрескали. Et bien, комендант форта поручик Неклюдов приказывает органам Чеки и частям Красной армии оставить Петроград к завтрашнему утру. В случае неповиновения будут расстреляны триста пятьдесят коммунистов и командиров, находящихся в наших руках. Мы их покуда в док согнали, чтоб пейзажу не портили. Et bien - Питер возьмем, пленных из коммунистов брать не будем! Обожди-ка минутку... - Петерс расслышал, как где-то далеко, на другом конце провода, собеседник поднял трубку другого телефонного аппарата. - У аппарата! А, Неклюдов! А я тут как раз твои пожелания в питерскую Чеку передаю... Что? Не слышу? А, конечно, не выполнят! Но .не суть - главное, чтоб в штаны наложили! Ну! - В аппарате послышался смех, и на мгновение раньше, чем собеседник перехватил прежнюю трубку, Петерс вспомнил широкоплечую и могучую фигуру и красивое наглой, веселой красотой лицо московского анархиста. "Можешь попросту Графом, как меня свои кличут". - Так о чем я, бишь? Из коммунистов пленных брать не будем, из комиссаров - само собой. Так что au revoire, товарищ Петерс, до скорого! Приветы и поцелуи!
В трубке загудел отбой.
Услышав этот гудок, Олька Абардышев вдребезги разбил бы телефонный аппарат. Яков Блюмкин помчался бы с маузером вымещать ярость в подвалах. Но Петерсу сослужили службу присущий ему флегматический, нечувствительный к унижению темперамент и основательная усталость: зампред остался спокойным.
"Социалистическое отечество в опасности!" - раздраженно подумал он. Как будто кто и без него этого не знает!.."
А поспать не придется.
- Смольный! Сталина!
36
Тоненькие пальчики Тутти засовывали в папиросный мундштук туго свернутую полоску бумаги.
"ГЕНЕРАЛУ РОДЗЯНКО ИЛИ ПОЛКОВНИКУ С. ПРИ ВСТУПЛЕНИИ В ПЕТРОГРАДСКУЮ ГУБЕРНИЮ ВВЕРЕННЫХ ВАМ ВОЙСК МОГУТ ВЫЙТИ ОШИБКИ, И ТОГДА ПОСТРАДАЮТ ЛИЦА, СЕКРЕТНО ОКАЗЫВАЮЩИЕ НАМ ВЕСЬМА БОЛЬШУЮ ПОЛЬЗУ. ВО ИЗБЕЖАНИЕ ПОДОБНЫХ ОШИБОК ПРОСИМ ВАС, НЕ НАЙДЕТЕ ЛИ ВЫ ВОЗМОЖНЫМ ВЫРАБОТАТЬ СВОЙ ПАРОЛЬ. /..../ В СЛУЧАЕ СОГЛАСИЯ ВАШЕГО БЛАГОВОЛИТЕ ДАТЬ ОТВЕТ ПО АДРЕСУ, КОТОРЫЙ ДАСТ ПОДАТЕЛЬ СЕГО. ВИК."24
- Готово, дядя Юрий.
- Молодец. - Некрасов подбросил на ладони обыкновенную на вид папиросу и, положив ее в портсигар, передал его Никитенко. Алексей молча кивнул, пряча портсигар в карман.
- Ну что же, подпоручик... Счастливо вам добраться.
- Возвращайтесь скорее, дядя Алеша!
На вошедшего Сережу Некрасов взглянул не сразу.
- Я не предполагал, что мне придется напоминать Вам о дисциплине оперативных групп, Ржевский, - наконец холодно начал он. - В восьмом часу вечера был дан приказ расходиться поодиночке из квартиры военспеца Останова. Сейчас - второй час ночи. Ступай спать, Тутти, тебе уже давно пора ложиться. Итого Вы отсутствовали более шести часов. Ваш поступок в других условиях завершился бы домашним арестом.
- Я приношу Вам свои извинения и заверяю, что этого не повторится впредь, г-н штабс-капитан! - отчеканил Сережа.
- А я уж подумал было, что мне, как Вишневскому, не придется проститься с Вами, г-н прапорщик, - улыбнулся Никитенко.
- А Вы отправляетесь через фронт, г-н поручик? И Вишневский уже отправился? Вот это срочность...
- Ах да, Вы же за своими прогулками еще не знаете главного, Сережа, вмешался в разговор до этого молча разбиравший чертежи Казаров. - Красная Горка, Серая Лошадь и Обручев взяты нынешней ночью...
- Частями Родзянки? - выдохнул Сережа.
- Нет, тамошним нашим ответвлением. Родзянко близко - восемь верст, но силы между ним и фортами сконцентрированы значительные. Вы ведь видели, какая мощная волна мобилизации идет по заводам... А сведения о дислокации на всякий случай понесут по отдельности и Вишневский и Никитенко25.
- Если наши продержатся в Красной Горке хотя бы двое суток... Да что там, и суток достаточно.
- Счастливого пути! И торопитесь - могут пострадать наши люди.
37
"Слушай, Чернецкой, а ты вообще - человек?"
Ужасный этот, так невозможно неправильно сорвавшийся вопрос уже несколько часов снова и снова звучал в ушах Мити Николаева, каждый раз обжигая его полудетское лицо краской стыда.
Ну нельзя было этого спрашивать! Непонятно почему, но нельзя. Теперь все кончено, теперь потеряна всякая надежда на то, чтобы покороче сойтись с этим холодным, ненарочито надменным, словно окутанным какой-то вечно ночной таинственностью Женей Чернецким...
Митя мерил злыми шагами всползающую на высокий холм проселочную дорогу. Однообразный предвечерний пейзаж, расстилающийся вокруг, словно сгущал овладевшее им уныние.
Но он бы ни за что не сделал этой глупости, если бы не неожиданный прорыв - после того утреннего боя за Щелково; если бы не мгновенная эта догадка при взгляде на Женю: догадка эта была пронизавшим Митю ощущением древности, пугающей древности этого существа, воплотившегося в стоящем перед ним восемнадцатилетнем офицере... Ничего современного, человеческого не было в этом юном, тревожаще нежном лице, каком-то Бердслеевском лице контрасте ослепительно ярких цветов - белого и черного.