Чуковский Корней Иванович. От двух до пяти

   И это показалось мне тем более чудесным, что растет он в семье, чрезвычайно далекой от техники: его дед - писатель (Всеволод Иванов), бабка - переводчица повестей и романов, мать - лингвистка, отец - художник (Д.Дубинский), один дядя - филолог, другой - пейзажист.
   В троллейбусе.
   - Тетя, подвиньтесь!
   Молчание.
   - Тетя, подвиньтесь, пожалуйста.
   Молчание.
   - Мама, эта тетя неозвученная?
   У бабушки в углу перед иконой никогда не гаснет лампадка.
   Леня с удивлением:
   - А почему у тебя все время горит стоп-сигнал?
   - Вот почитай стихи на кубиках.
   - Меня это теперь не интересует.
   - А что же тебя интересует?
   - Космос.
   - Эта церковь закрыта.
   - На переучет?
   - Бабушка, что с тобой?
   - Ох, милый, болею.
   - За кого? За "Спартак"? За "Динамо"?
   Выше говорилось о ребенке, назвавшем полумесяц "сломатой луной".
   Сейчас мне сообщают про мальчика (трех с половиною лет), который во время войны закричал о том же полумесяце:
   - Мама, мама, луну разбомбили!
   Мальчик лет пяти иллюстрировал Пушкина "У лукоморья дуб зеленый" и сбоку нарисовал патефон.
   - При чем же здесь патефон?
   - Ведь у Пушкина сказано: "Идет направо песнь заводит". Раз "заводит", значит патефон.
   - Звезды на небе не настоящие, не красные, не такие, как в праздник.
   - Звезды - это салютинки, которые за небо зацепились.
   - Когда у нас день, в Америке ночь.
   - Так им и надо, буржуям!
   Характерно, что слово "белый" советскими малышами часто воспринимается не в прямом, а в переносном смысле. Услышав о белых медведях, Вова говорит с удивлением:
   - Разве у зверей тоже есть буржуи?
   Марина Талашенко маме:
   - Стрекоза - это буржуи, а муравей - рабочий... Волк - тоже жадный буржуй, а журавль - рабочий. Вот только не знаю, в басне "Мартышка и Очки" кто же мартышка: буржуй или рабочий?
   Внучка инвалида-гардеробщика, узнав, что ее дед заболел и не пойдет сегодня вечером на службу, спросила встревоженным голосом:
   - А что же будет с пятилеткой?
   "Однажды мы взяли пятилетнего Сашу в кино, и он увидел картину "Ленин в 1918 году", - сообщает мне Мария Сластёнина. - Там эсерка Каплан стреляет в Ленина. Это страшно взволновало Сашу. Потом ту же картину показывали по телевизору. Саша сел у самого экрана и, когда Каплан стала целиться в Ленина из револьвера, с силой ударил глиняным петушком по экрану. Стекло разбилось, экран потух. Что произошло? Мы не поняли. Но потом услышали: Саша смеется и кричит с торжеством:
   - Не успела! Не успела!
   Он был уверен, что ему удалось спасти Ленина от предательской пули".
   Соседка. Стоит ли вам сохранять эти туфли для Наточки? Ведь через год они выйдут из моды.
   Мать. Мы за модой не гонимся!
   Ната. Мы только за мир и дружбу!
   Шестилетний Игорь - маме:
   - Ты у меня самая красивая, хорошая, миролюбивенькая.
   - Пушкина на дуэли убили...
   - А где же был милиционер?
   О какой бы стране ни зашел разговор, Ирочка тотчас же спросит:
   - А они за нас?
   Об Илье Муромце:
   - Илья Тимуровец.
   - ...тут баба-яга приземлилась.
   - И сказал колдун Олегу: "Ты умрешь от своего коня". И тогда повел Олег коня в колхоз...
   - Это кто нарисован?
   - Гном.
   - А он фашист или наш?
   Какой-то мальчишка с большим увлечением слушал пушкинскую сказку о царе Салтане. Но все время его тревожил вопрос: что же такое этот самый Салтан? С одной стороны, он как будто человек симпатичный, а с другой стороны, слишком уж поддается влиянию злой Бабарихи и ее коварных подруг. Поэтому ребенок все время перебивал рассказчика такими вопросами об этом непостижимом царе:
   - А что он - правильный? А он хороший? А он наш, советский?
   Об этом мальчике я прочитал в одной из статей профессора А.В.Запорожца*.
   ______________
   * А.В.Запорожец, Психология восприятия сказки ребенком-дошкольником, "Дошкольное воспитание", 1948, № 9, стр. 40.
   Подобный же случай описан в неизданном дневнике Ф.Вигдоровой. Она решала со своей дочерью Галей кроссворд, и им встретилась такая строка: "Известный советский поэт".
   Галя сказала:
   - Некрасов.
   - Какой же он советский! - возразила писательница.
   - А разве он не советский? Ведь он же хороший.
   Как и для миллионов других наших граждан, "советский" и "хороший" для Гали синонимы.
   Правда, Гале в ту пору было уже десять лет, но нужно ли говорить, что в отношении к слову "советский" младшие дети вполне солидарны со старшими? В одной из публикаций Дома детской книги приводится такое восклицание пятилетнего мальчика о сказочном Иване-царевиче:
   - Он хороший, Иван-царевич, как наши бойцы. Да?*
   ______________
   * М.М.Скудина, Роль советской народной сказки в воспитании моральных качеств у детей дошкольного возраста. Сборник "Литературно-критические чтения", М. 1951, стр. 108.
   Если бы Иван-царевич, в представлении нынешнего ребенка, не был наделен качествами советских бойцов, ребенок никогда не полюбил бы его.
   Так как эти патриотические чувства советских детей одинаково свойственны и младшим и старшим, я считаю возможным опять выйти за пределы того возраста, которому посвящена моя книжка, и привести из дневника Ф.Вигдоровой следующее высказывание восьмилетней Саши:
   - Если бы у меня была волшебная палочка, я прежде всего сделала бы так, чтобы ожил Владимир Ильич. Потом, чтобы был жив Галин папа. Потом, чтобы ожили все великие, хорошие люди прошлых веков. А потом я взмахнула бы палочкой в последний раз, чтобы стал коммунизм.
   Милиционер задержал машину, нарушившую правила уличного движения. Маленький сын нарушителя, с ужасом наблюдая, как советский милиционер бранит его папу и составляет на него какой-то акт, высунулся в окошечко и просит:
   - Дяденька, отпустите нас! Мы - за мир!
   - Правда ли, что в Америке все стулья - электрические?
   На какую-то просьбу Миши бабушка сказала ему:
   - Это тебе по штату не полагается!
   - Так ведь штаты - это в Америке, а у нас штатов нет!
   - Что это за собака?
   - Немецкая овчарка.
   - Она сдалась в плен, да?
   Пятилетний Саша:
   - Мама, а летом холодной войны не бывает?
   Играя с ребятами, Саша усвоил себе их выражения: "мирово погулял", "мирово покатался" и проч. На их жаргоне "мировое мороженое" - самое лучшее. Поэтому Саша с недоумением спрашивает:
   - Почему мировая война? Как же это: война и вдруг мировая?
   Отец Светика Гусева в шутку сказал жене:
   - Я тебе приказываю, и ты должна подчиниться.
   Светик ястребом налетел на отца:
   - Теперь таких мужей не бывает! Теперь такие мужья не нужны. Ты... раньшенный муж!
   Он хотел сказать: старорежимный.
   С четырехлетним Волей мы гуляли по старинному кладбищу. Среди памятников - мраморный ангел с поднятой кверху рукой. Воля смотрит на памятник и объясняет себе самому:
   - Это он "будь готов" делает.
   Вообще у огромного большинства малышей выработался своего рода иммунитет ко всему клерикальному. Вересаев рассказывает, как набожная нянька взяла с собой маленького Юрика в церковь. Юрик, вернувшись домой, сообщил со смехом своим близким:
   - Мы гуляли в большом, большом доме... Там Петровна голенького дядю нюхала.
   - Что ты, Юра, врешь? - возмутилась Петровна. - Какого дядю нюхала?
   - А на стенке дядя голенький был нарисован. Петровна подошла к нему близко, машет рукой и нюхает. А старушки все баловались: стукали в землю лбом... А я не баловался, нет!..
   В церкви с бабушкой, увидя икону:
   - Чей это портрет?
   - Это боженька.
   - А где он живет?
   - На небе.
   - Высоко?
   - Высоко.
   - А реактивка его достанет?
   Писатель Рудольф Бершадский сообщает:
   "В присутствии пятилетней дочери я однажды рассказывал, как няня постоянно водила меня в церковь.
   Дочь недоверчиво перебила меня:
   - Папа, разве ты еще при боге родился?"
   Тот же Светик Гусев увидел в Зоопарке слона. Он долго рассматривал огромного зверя и наконец спросил у своей матери:
   - Чей это слон?
   - Государственный.
   - Значит, и мой немножечко, - произнес он с большим удовольствием.
   Радость обладания государственной собственностью я замечал до сих пор главным образом у старших ребят.
   Стоит, например, школьник на уроке географии у карты и, тыча пальцем в советские тундры, говорит голосом владельца и хозяина: "Торфу мы имеем тут столько-то, ископаемых столько-то".
   В литературе это чувство наиболее ярко выражено В.В.Маяковским: "улица моя, дома мои", "мои депутаты", "в моем Моссовете", "моя милиция меня бережет" (поэма "Хорошо!").
   Теперь оказывается, что в последние годы проявления этого нового чувства мы начинаем наблюдать и у дошкольников.
   Жаль, что подобные речения детей так и пропадают бесследно, никем не собираемые, никем не хранимые. Ведь в каждом из них причудливо многообразно и ярко отражается переживаемый нами период истории. И было бы поучительно познакомиться с тысячами подобных ребячьих высказываний, собранных по всему СССР, так как детская речь очень часто характеризует те социальные сдвиги, которые происходят в стране.
   Нередко приходится наблюдать, как отражается в детских разговорах семья. Специальные технические термины, свойственные отцовской или материнской работе, перекочевывают в речь малолетних детей и начинают своеобразно служить их интересам и надобностям.
   Е.В.Гусева сообщает мне о своем маленьком Светике, отец которого служит бухгалтером:
   "Когда я ему сказала, что он половину игрушек за лето растерял, он высыпал все игрушки из корзины на пол и говорит: "Надо сделать переучет".
   У четырехлетней Наташи Васильевой и мать и отец ученые: оба работают над диссертациями.
   Увидела Наташа в детской книжке картинку: кошка сидит за столом среди тетрадей и книг:
   - Кошка пишет диссертацию!
   А сын одного писателя, глядя на вертящуюся карусель, проговорил с нетерпением:
   - Папа, скажи редактору этой карусели - нельзя ли мне наконец покататься!
   Трехлетняя дочь сапожника, гуляя в садике детской больницы, увидела, что какая-то женщина несет ребенка в приемный покой, и сказала понимающим голосом:
   - Починять понесли деточку.
   Здесь, конечно, очень большое значение имеет склонность детей к подражанию. Девочка выросла в мире сапожных починок, и не мудрено, что лечение ребенка представилось ей чем-то вроде прибивания каблуков и подметок.
   Я рассказывал детям известную сказку о заколдованном царстве, где заснувшие жители не просыпались сто лет. И вдруг дочь уборщицы, пятилетняя Клава, воскликнула:
   - Ну и пылища же там была, господи! Сто лет не вытирали и не чистили!
   Дима, сын продавца готового платья, использовал терминологию отцовской профессии для излияния родственных чувств:
   - Я всех люблю одинаково, а мамочку на один номер больше.
   Подобный же эпизод приводится в романе Галины Николаевой "Жатва". Маленькая Дуняша, дочь заведующей молочнотоварной фермой, получила в подарок игрушку - резинового петуха. Оглядев его со всех сторон тем же критическим взглядом, каким ее мать определяла достоинства каждой коровы, девочка изрекла благосклонно:
   - Ничего по экстерьеру.
   - Тебя нашли в капусте! - говорят городскому ребенку, думая, что он тотчас же представит себе традиционную капустную грядку.
   - Разве я был в супе? - слегка удивляется он и тем обнаруживает, что в качестве горожанина никогда не видел огорода. Капуста являлась ему только в тарелке.
   К сожалению, кое-где в наших семьях еще сохранились мещанские нравы и навыки. Больно видеть, что в эту трясину втягивают малолетних детей. Вот, например, как отчетливо отражается в их разговорах уродливая семейная пошлость.
   - Тетя Оля, отдайте вашу Олечку за меня замуж.
   - Зачем?
   - Она мне будет готовить, а я буду лежать на диване и читать газету, как папа.
   - У нашего Захара две жены: одна родная, другая двоюродная.
   - У меня папа - я не знаю кто.
   - А у меня папа - шофер.
   - А у тебя, Витенька?
   - А у меня папа - подлец.
   - Кто тебе это сказал?
   - Мама.
   - Никогда не женюсь! Охота каждый день ссориться!
   - Мама, а к Ване-то новый отец приехал и Ваниного отца прогнал.
   - Твой папка коммунист?
   - Не! Какой он коммунист! Он с мамкой каждый день ругается!
   Двухлетней Оле мать купила на день рождения бутылку квасу. Когда стали ее откупоривать, пробка вылетела, и квас, запенившись, полился на стол. Оля побежала к отцу.
   - Папа, папа! Бутылку стошнило! - крикнула Оля, неоднократно наблюдавшая такую же "тошноту" у отца.
   Не менее отвратительным кажутся мне и такие, например, эпизоды.
   Уборщица. Девочка, ты уходи отсюда, ты мне мешаешь пол мыть.
   Девочка. Не уйду. Мне мама велела: "Как бы, говорит, она чего не взяла".
   Входит электроконтролер:
   - Ой, как вас бабушка испугалась! Прямо плитку горячую под кровать бросила.
   - Я выйду замуж за Вову, - говорит четырехлетняя Таня, - у него красивый костюмчик, и за Петю тоже: он подарил мне копеечку.
   - А как же Леша? Ведь у него столько игрушек!
   - Что ж! Придется мне и за него выходить.
   У Люды и Саши отец пьянствует, тиранит семью.
   Люда:
   - Мама, и зачем только ты на папе женилась! Нам бы, знаешь, как втроем было хорошо!
   Хочется надеяться, что пошлые нравы, отразившиеся в этих одиннадцати эпизодах, отойдут мало-помалу в далекое прошлое! Ибо с каждым годом у меня все больше накапливается фактов, свидетельствующих о трепетно-чутком внимании великого множества советских родителей к душевному развитию их ребят.
   "Уважаемый товарищ Чуковский, - пишет мне один молодой инженер, - мы обращаемся к Вам, как к детскому писателю, за советом несколько необычного характера. В связи с ожиданием рождения ребенка мы оба хотели вести "летопись" его жизни от 0 до 3-4 лет так, чтобы создалась фотография формирования ребенка, его чувств, речи, физического развития..."
   Ребенок еще не родился, но у будущих родителей так огромно уважение к нему, к его будущим чувствам, речам и поступкам, они так верят в значительность его психической жизни, что заранее, еще до его появления на свет, готовятся стать летописцами самых первых его криков и лепетов и, придавая этому делу великую важность, обращаются за советом к профессиональным писателям.
   Еще характернее письмо, полученное Агнией Львовной Барто от некиих юных супругов:
   "...С какого возраста давать детям Пушкина? И когда давать им читать Маяковского?"
   Можно было подумать, что речь идет о подростке или, по крайней мере, о школьнике пятого класса, и лишь в самых последних строках обнаружилось, что родители сильно поспешили со своими вопросами, так как в ту пору их сыну было всего лишь... четыре месяца!
   Подобных писем становится все больше. И каждое из них продиктовано таким уважением к ребенку, какого не было и быть не могло в прежней, ветхозаветной России.
   Как пренебрежительно относились в былое время к периоду раннего детства, можно видеть из следующей типической фразы в "Записках актера Щепкина":
   "Тут промелькнуло мое детство, весьма неинтересное (?!), как и детство всякого (?!) ребенка"*.
   ______________
   * Записки актера Щепкина, М. 1933, стр. 33.
   Чтобы продемонстрировать возможно нагляднее всю огромную разницу между старым и новым отношением к ребенку, приведу два письма, полученные мною в разное время.
   Первое написано больше полувека назад (в 1909 году) какой-то разгневанной барыней, прочитавшей в одной из тогдашних газет мои ранние заметки о языке малышей.
   "Что касается детского языка, - писала она, - то советую вам почитать Библию; там вы узнаете, как три тысячи лет тому назад премудрый Соломон доказал, что детского языка нет. А я, как мать многих детей, могу вам доказать, что дети, по недостатку развития своих внешних чувств и своего ума, умеют только картавить, то есть коверкать недослышанные слова взрослых, например, "шикана" - картошка, "обдядя" - губка, "панфуй" футляр и т.д.".
   Сбоку приписка:
   "Вы забыли, что яйца курицу не учат".
   В одной этой строке - древнее, тысячелетнее, рабье неуважение к ребенку.
   К письму прилагалось такое обращение в редакцию:
   "Ваши читатели, конечно, не иначе могут смотреть на статью некоего Чуковского "О детском языке", как на рождественскую шутку. Но всяким шуткам есть предел... Конец вашей газеты недалек, если она не перестанет брать сотрудников с одиннадцатой версты (то есть из сумасшедшего дома. - К.Ч.)".
   Исследовать детскую речь многие считали в то время безумием. Заявить о своем уважении к ребенку значило навлечь на себя неуважение "публики".
   Но вот письмо, полученное мною в 30-х годах от одного деревенского школьника:
   "Товарищ Чуковский! Я решил завести дневник и записывать речь маленьких людей, будущих строителей социализма. Прошу сообщить мне, как лучше урегулировать это дело. Жду с нетерпением вашего совета. Привет.
   Степан Родионов".
   Письмо суховатое. Деловое письмо. Насчет того, что детская речь представляет собою большую социальную ценность, у Степана Родионова нет ни малейших сомнений. Для него это дело решенное. Уважение к психической жизни ребенка вошло в его плоть и кровь.
   Он спрашивает лишь о методике этой трудной работы, которую берет на себя добровольно, без всяких сентиментальных ужимок, просто как общественную нагрузку. А нагрузок у него не так уж мало. Во втором письме он сообщает:
   "Сельсовет назначил меня культармейцем. Сейчас я обязан к перевыборам в Советы ликвидировать неграмотность и малограмотность [взрослых людей]".
   Он по самому своему существу - просветитель. Тревога о детях, забота об их приобщении к культуре - для него естественное чувство.
   В прежнее время нам, литераторам, писали о детях главным образом лишь матери да бабки, а теперь заурядными становятся письма на эту же тему от девушек, холостяков и подростков, то есть от таких категорий людей, которые прежде считались наиболее равнодушными к детскому быту. Теперь любовь к детям из узко материнского чувства стала массовой, всенародной, разлилась по миллионам сердец.
   Вот еще письмо - одно из тех, которые я теперь получаю десятками:
   "Я студент ленинградского втуза, не педагог, не отец семейства, и, следовательно, принципиально я далек от мира детей, но..."
   Дальше следует обычное признание (очень сдержанное и зачастую застенчивое) в неискоренимом пристрастии именно к "миру детей".
   "Я через полтора месяца кончаю десятый класс саратовской школы, пишет школьница Наташа Николюкина. - Братьев и сестер у меня не было и нет, но..."
   Следует такое же признание.
   И вот письмо московской студентки:
   "Я страшно люблю детей - и умных, и глупых, и красивых, и некрасивых, - и во мне вызывают умиление и восторг все их слова и поступки. Хотела бы я знать детей, понимать их, а любить их мне учиться не надо. Я бы очень хотела стать хорошим детским врачом, который сумел бы мягко, чутко и внимательно относиться к своим маленьким пациентам".
   Это новое чувство с большой глубиной и силой выразилось в советской художественной литературе. Маленький ребенок стал излюбленным героем таких писателей, как Аркадий Гайдар, Борис Житков, Вера Панова, Л.Пантелеев, Василий Смирнов и другие.
   Особенно показательна для наступившей эпохи ребенка книга Веры Пановой "Сережа", вышедшая в 1956 году. Кто из прежних писателей, и великих и малых, решился бы посвятить целую повесть - не рассказ, не очерк, а именно повесть изображению чувств и мыслей самого обыкновенного малолетнего мальчика, и притом сделать его центральной фигурой? Этого в нашей литературе еще никогда не бывало. Это стало возможным лишь нынче, при том страстном интересе к ребенку, которым в последнее время охвачены в нашей стране широчайшие слои населения.
   Так как я не меньше полувека пристально наблюдаю детей и всю жизнь нахожусь в постоянном общении с ними, я считаю себя вправе засвидетельствовать на основании очень долгого опыта, что детская психология изображается в этой повести правдиво и верно, с непревзойденною точностью. Пятилетние, шестилетние советские дети думают, чувствуют, играют, ненавидят и любят именно так, как это изображает Панова. Наблюдения над сотнями наших дошкольников, приведенные мною на предыдущих страницах, полностью подтверждают все то, что сообщается в "историях из жизни" Сережи.
   Особенно зорко подмечены талантливым автором этих "историй" неустанные усилия детского мозга, направленные к овладению знаниями, необходимыми для ориентации в окружающем мире. Автор чрезвычайно наглядно показывает, как велика та страстная пытливость, с которой каждый нормальный ребенок стремится к немедленному решению всевозможных вопросов, ежечасно встающих перед его неугомонным умом, - в том числе вопросов о рождении, жизни и смерти.
   Достаточно хоть бегло ознакомиться с приведенными мною материалами, чтобы прийти к убеждению, что именно эти вопросы неизбежно встают перед каждым ребенком уже с трехлетнего, четырехлетнего возраста (см. в настоящей книге стр. 451-493).
   Но получилась очень странная вещь: вместо того чтобы обрадоваться замечательной книге Пановой, нашлись критики, которые по непонятной причине встретили ее вопиюще несправедливыми, мелочными придирками, словно задались специальною целью во что бы то ни стало отнять у новейшей советской литературы одно из лучших ее достижений*.
   ______________
   * Рецензия появилась в "Учительской газете". Протесты см. в "Новом мире", 1956, № 1, стр. 229 и в журнале "Семья и школа", 1956, № 2, стр. 30 (статьи Н.Атарова и О.Грудцовой).
   VIII. СЛЕЗЫ И ХИТРОСТИ
   На одной из предыдущих страниц я приводил заявление Нюры:
   - Я плачу не тебе, а тете Симе!
   Нюра точно выразила отношение многих здоровых трехлетних детей к социальной ценности слез.
   Ребенок от двух до пяти нередко плачет "кому-нибудь" - с заранее поставленной целью. И отлично управляет своим плачем.
   Мать не позволила трехлетнему Коте кидать мячиком в люстру. Он начал бурно и громко реветь, сидя на полу среди комнаты. Мать спряталась за ширму. Он подумал, что она ушла, вытер лицо кулаками, оглянулся и сказал:
   - Чего же я реву-то? Никого нет.
   И пошел разыскивать мать и, пока разыскивал, не плакал. Матери не нашел, привязался к работнице и тотчас заревел еще пуще.
   Профессор К.Кудряшов сообщает в письме, что трехлетний Сережа в разговоре с ним, между прочим, сказал:
   - Когда папа и мама приходят домой, я реву.
   - А без них?
   - При бабуле не реву.
   - Почему же?
   Сережа развел руками:
   - Бесполезно.
   Писатель Н.Г.Кон передал мне свой разговор с трехлетней Саррочкой Брахман:
   - Я сегодня упала и сильно ушиблась.
   - Плакала?
   - Нет.
   - Почему?
   - А никто не видал.
   Плакать в одиночку, без слушателей, здоровые дети зачастую считают излишним.
   У двух близнецов отец совершенно глухой. Поэтому они ревут лишь при матери. Когда же остаются с отцом, охота плакать у них пропадает.
   Тот же Сережа (из повести Веры Пановой) умело управляет своими слезами: когда старшие мальчики прогнали его, "у него дрогнула губа, но он крепился: подходила Лида, при ней плакать не стоит, а то задразнит: "Плакса! Плакса!"
   Часто случается видеть, как ребенок несет свой плач какому-нибудь определенному адресату.
   Его, скажем, обидели в далеком конце парка, и он бежит к отцу или матери по длинной тропинке и при этом нисколько не плачет, а разве чуть-чуть подвывает. Он бережет всю энергию плача до той минуты, когда добежит до сочувственных слушателей. А покуда тратит эту энергию скупо, минимальными порциями, хорошо понимая, что расходовать ее зря не годится.
   Вообще эта "энергия плача" исчерпывается у детей очень быстро.
   Вова Воронов плакал на улице.
   - Подожди, не плачь, - сказала мать, - сейчас будем дорогу переходить. Здесь реветь некогда, надо смотреть, чтобы на нас машина не наехала. Вот дорогу перейдем, тогда можешь снова плакать.
   Вова замолчал. Когда перешли дорогу, он попробовал опять зареветь, но ничего не вышло, и он заявил:
   - Уже весь рёв кончился.
   Поводы для детского плача нередко бывают ничтожными. Мать рассердилась на Лену и назвала ее Ленкой, а потом, когда накрыли на стол, с улыбкой сказала бабушке:
   - Ах, ты и селедочку приготовила!
   Этого было достаточно, чтобы Лена заревела безутешно.
   - Ты даже селедку называешь селедочкой, а меня - Ленкой!
   Дети в возрасте от двух до пяти вообще очень склонны к проливанию слез. Недаром говорится: "Он плачет, как ребенок".
   - Бабуся, ты куда собираешься?
   - К доктору.
   Девочка - в слезы. И спрашивает, не переставая рыдать:
   - Когда ты уйдешь?
   - Да вот сию минуту.
   - Зачем же ты мне раньше не сказала - я бы раньше начала плакать!
   Еще более выразительный случай произошел недавно в одной московской коммунальной квартире. Женщина с трудом убаюкала грудного ребенка, но на душе у нее неспокойно: за тонкой стеной у соседей проживает трехлетний Ваня, страшный крикун и плакса. Стоит ему закричать, и он разбудит грудного. Желая задобрить этого зловредного Ваню, женщина дает ему большую конфету и просит, чтобы он помолчал хоть часок. Ваня уходит к себе в комнату, послушно молчит, но вскоре возвращается и протягивает конфету соседке:
   - На, возьми, не могу - буду реветь.
   И с громким ревом выбегает из комнаты.
   Дико было думать, что так поступают все дети - всегда, во всех случаях. Чаще всего они плачут бесхитростно, - от боли, от тоски или от обиды. Вспомним, как плакал Сережа (в той же повести Веры Пановой), когда оказалось, что взрослые решили покинуть его. "Он рыдал, обливаясь слезами. Его не берут! Уедут сами, без него!.. Все вместе было - ужасная обида и страдание".