Страница:
«Сорок пять» он читал с наслаждением и с чистой совестью. А потом у него самого кто-то «зачитал» этот лохматый томик, и он не почувствовал досады.
«Это было с тобой, – сказал ему вдруг второй голос. – Ты напрасно забыл этот случай. Ты тогда украл».
А первый голос тут же стал опровергать: «Что за вздор? Какое отношение этот давний и мелкий случай имеет к сегодняшнему событию?»
Неожиданно для самого себя Виктор стал отчетливо вспоминать все случаи, когда говорил неправду, обманывал, хитрил. Это хранилось в его памяти словно в каком-то наглухо запертом, забытом ящике. И этот ящик теперь раскрылся. Все забытое и полузабытое, давнее и совсем недавнее начало оживать в сознании.
«Может быть, я напрасно сомневаюсь в своей честности, искренности, правдивости? – подумал он. – Ведь если я лгал, то очень редко и только по крайней необходимости, никто от этого не пострадал. Ведь если я хитрил, то во имя хороших целей. Если я обманывал, то это было нечаянно».
И тут перед ним как бы вспыхнул экран, и он увидел себя в самом его центре. «Как странно, – подумал он. – Ведь раньше я никогда не видел себя со стороны. Но ведь другие-то видели». Сейчас он совершенно ясно вспомнил, как в восьмом классе одна девчонка, чересчур прямолинейная и жесткая в своих суждениях, кинула ему в лицо: «Ты лжец и лицемер».
Это случилось на перемене. Класс рассмеялся над ее горячностью и не одобрил ее резкости. Случай действительно, в сущности, как с книгой, пустяковый. Преподавал им учитель географии, старенький и не то чтобы старенький, а постоянно горбящийся оттого, что сидел вечерами за большими картами. Расстелить вечером на коврике старую географическую карту и совершать, не отрываясь от нее, замечательные путешествия, было его слабостью, которую он не скрывал. Виктор для забавы перед уроком географии нарисовал однажды на доске горбатенького человечка, который склонился над очертаниями Северной и Южной Америки и внизу подписал: «Я тоже Колумб».
Учитель, войдя в класс, долго стоял перед доской, не решаясь повернуться лицом к ученикам. А потом вдруг быстро подошел к парте Виктора, ткнул пальцем ему в грудь:
– Твое художество?
Виктор возмущенно воскликнул:
– Понятия не имею, кто рисовал! Неужели вы думаете, что я на это способен? – И подумал сейчас: наверное, ребятам в такой ситуации всегда хочется отказаться, на кого-то свалить…
– Ну, тогда извини, – печально сказал учитель и стер изображение с доски.
После этого и произошла бурная сцена с прямолинейной девчонкой, обвинившей его во лжи. Он не задал себе ни тогда, ни потом простейшего и самого естественного вопроса: почему старый учитель подошел к нему? Ведь в классе было тридцать пять человек. Каким же образом он, стоя к ним спиной, прочитал на их лицах, кто именно это сделал.
«А он не по лицам читал, – заговорил в Викторе обвинительный голос. – Он в душах ваших читал. Неужели ты думаешь, что старый, опытный учитель не сумел за три года вас узнать?»
«Но неужели ты был хуже всех? – очнулся оправдывающийся голос. – Ведь были же в классе и хулиганы, и откровенные лгуны. Ты никогда не делал того, что делали они».
«Они были слишком грубы для такого тонкого глумления над человеком, – заговорил голос обвинителя. – Есть такая хитрая штука – психология. Тогда ты не догадывался о ней. А твой учитель был психолог».
«Но почему он подошел ко мне? Ведь я на его уроках был тише воды, ниже травы и всегда хорошо отвечал?» – не фальшивя и не стараясь лгать себе, подумал Виктор. Вопрос, почему много лет назад учитель географии подошел к нему, стал вдруг для него сейчас в коридоре милиции самым важным, самым главным, будто от ответа на него зависела вся дальнейшая его судьба.
«Он подошел к тебе случайно, – успокаивал его оправдывающий голос. – Ты оказался первым, кто попал в поле его зрения».
«А в этом коридоре ты тоже случайно сидишь? – зазвучал голос обвинителя. – А чужие деньги ты тоже случайно взял?»
И вдруг Виктора обожгло самое тяжелое воспоминание – когда он обманул свою мать. Она была больна. Это было, кажется, в седьмом, нет даже в шестом классе. Мать дала ему два рубля и сказала, что надо купить в магазине. А он встретил во дворе Мишку, и они побежали в соседний парк, где открылись новые интересные аттракционы, и истратили на тир, мороженое и зеркала эту небольшую сумму. Только два рубля. Он вернулся домой и сказал матери, что деньги потерял, а потом ходил по квартире, по двору и якобы искал их. Ему показалось, что мать поверила. Но теперь, в этом коридоре, ему стало ясно, что тогда она его пожалела. Пожалела потому, что любила его больше, чем учитель географии. И не хватило у нее решимости сказать в глаза: «Это твое художество. Ты сказал неправду».
Значит, твердо, по-мужски решил Виктор, заглушая два голоса: и тот, который обвинял, и тот, который оправдывал, значит, я и раньше воровал, лгал и просто не придавал этому значения. Значит, все было не так, а гораздо сложнее, чем мне казалось.
Человеческая судьба порой складывается из незначительных проступков, случайных умолчаний, мелкой лжи, внезапной нечестности. Все это забывается, опускается на дно души, но однажды происходит в жизни нечто реальное, поворачивающее судьбы как бы вспять, и ты начинаешь всматриваться, начинаешь вспоминать, вспоминать, вспоминать…
И он вдруг подумал, что, в сущности, быть честным человеком гораздо труднее, чем раньше ему казалось. Он понял, что честность – это постоянный справедливый суд над своими чувствами, мыслями, поступками.
А собственно, зачем вспоминать старое, когда есть сегодняшняя страшная ситуация: я взял чужое. Наверное, можно сказать – украл…
Виктор не заметил, как в двери кабинета появился Савин.
– Проходи! – Он жестом пригласил его к себе.
С чувством душевного смятения Виктор в нерешительности вошел в кабинет.
– Устраивайся…
Виктор сел на жесткий стул с прямой пластиковой спинкой.
ГЛАВА 11
«Это было с тобой, – сказал ему вдруг второй голос. – Ты напрасно забыл этот случай. Ты тогда украл».
А первый голос тут же стал опровергать: «Что за вздор? Какое отношение этот давний и мелкий случай имеет к сегодняшнему событию?»
Неожиданно для самого себя Виктор стал отчетливо вспоминать все случаи, когда говорил неправду, обманывал, хитрил. Это хранилось в его памяти словно в каком-то наглухо запертом, забытом ящике. И этот ящик теперь раскрылся. Все забытое и полузабытое, давнее и совсем недавнее начало оживать в сознании.
«Может быть, я напрасно сомневаюсь в своей честности, искренности, правдивости? – подумал он. – Ведь если я лгал, то очень редко и только по крайней необходимости, никто от этого не пострадал. Ведь если я хитрил, то во имя хороших целей. Если я обманывал, то это было нечаянно».
И тут перед ним как бы вспыхнул экран, и он увидел себя в самом его центре. «Как странно, – подумал он. – Ведь раньше я никогда не видел себя со стороны. Но ведь другие-то видели». Сейчас он совершенно ясно вспомнил, как в восьмом классе одна девчонка, чересчур прямолинейная и жесткая в своих суждениях, кинула ему в лицо: «Ты лжец и лицемер».
Это случилось на перемене. Класс рассмеялся над ее горячностью и не одобрил ее резкости. Случай действительно, в сущности, как с книгой, пустяковый. Преподавал им учитель географии, старенький и не то чтобы старенький, а постоянно горбящийся оттого, что сидел вечерами за большими картами. Расстелить вечером на коврике старую географическую карту и совершать, не отрываясь от нее, замечательные путешествия, было его слабостью, которую он не скрывал. Виктор для забавы перед уроком географии нарисовал однажды на доске горбатенького человечка, который склонился над очертаниями Северной и Южной Америки и внизу подписал: «Я тоже Колумб».
Учитель, войдя в класс, долго стоял перед доской, не решаясь повернуться лицом к ученикам. А потом вдруг быстро подошел к парте Виктора, ткнул пальцем ему в грудь:
– Твое художество?
Виктор возмущенно воскликнул:
– Понятия не имею, кто рисовал! Неужели вы думаете, что я на это способен? – И подумал сейчас: наверное, ребятам в такой ситуации всегда хочется отказаться, на кого-то свалить…
– Ну, тогда извини, – печально сказал учитель и стер изображение с доски.
После этого и произошла бурная сцена с прямолинейной девчонкой, обвинившей его во лжи. Он не задал себе ни тогда, ни потом простейшего и самого естественного вопроса: почему старый учитель подошел к нему? Ведь в классе было тридцать пять человек. Каким же образом он, стоя к ним спиной, прочитал на их лицах, кто именно это сделал.
«А он не по лицам читал, – заговорил в Викторе обвинительный голос. – Он в душах ваших читал. Неужели ты думаешь, что старый, опытный учитель не сумел за три года вас узнать?»
«Но неужели ты был хуже всех? – очнулся оправдывающийся голос. – Ведь были же в классе и хулиганы, и откровенные лгуны. Ты никогда не делал того, что делали они».
«Они были слишком грубы для такого тонкого глумления над человеком, – заговорил голос обвинителя. – Есть такая хитрая штука – психология. Тогда ты не догадывался о ней. А твой учитель был психолог».
«Но почему он подошел ко мне? Ведь я на его уроках был тише воды, ниже травы и всегда хорошо отвечал?» – не фальшивя и не стараясь лгать себе, подумал Виктор. Вопрос, почему много лет назад учитель географии подошел к нему, стал вдруг для него сейчас в коридоре милиции самым важным, самым главным, будто от ответа на него зависела вся дальнейшая его судьба.
«Он подошел к тебе случайно, – успокаивал его оправдывающий голос. – Ты оказался первым, кто попал в поле его зрения».
«А в этом коридоре ты тоже случайно сидишь? – зазвучал голос обвинителя. – А чужие деньги ты тоже случайно взял?»
И вдруг Виктора обожгло самое тяжелое воспоминание – когда он обманул свою мать. Она была больна. Это было, кажется, в седьмом, нет даже в шестом классе. Мать дала ему два рубля и сказала, что надо купить в магазине. А он встретил во дворе Мишку, и они побежали в соседний парк, где открылись новые интересные аттракционы, и истратили на тир, мороженое и зеркала эту небольшую сумму. Только два рубля. Он вернулся домой и сказал матери, что деньги потерял, а потом ходил по квартире, по двору и якобы искал их. Ему показалось, что мать поверила. Но теперь, в этом коридоре, ему стало ясно, что тогда она его пожалела. Пожалела потому, что любила его больше, чем учитель географии. И не хватило у нее решимости сказать в глаза: «Это твое художество. Ты сказал неправду».
Значит, твердо, по-мужски решил Виктор, заглушая два голоса: и тот, который обвинял, и тот, который оправдывал, значит, я и раньше воровал, лгал и просто не придавал этому значения. Значит, все было не так, а гораздо сложнее, чем мне казалось.
Человеческая судьба порой складывается из незначительных проступков, случайных умолчаний, мелкой лжи, внезапной нечестности. Все это забывается, опускается на дно души, но однажды происходит в жизни нечто реальное, поворачивающее судьбы как бы вспять, и ты начинаешь всматриваться, начинаешь вспоминать, вспоминать, вспоминать…
И он вдруг подумал, что, в сущности, быть честным человеком гораздо труднее, чем раньше ему казалось. Он понял, что честность – это постоянный справедливый суд над своими чувствами, мыслями, поступками.
А собственно, зачем вспоминать старое, когда есть сегодняшняя страшная ситуация: я взял чужое. Наверное, можно сказать – украл…
Виктор не заметил, как в двери кабинета появился Савин.
– Проходи! – Он жестом пригласил его к себе.
С чувством душевного смятения Виктор в нерешительности вошел в кабинет.
– Устраивайся…
Виктор сел на жесткий стул с прямой пластиковой спинкой.
ГЛАВА 11
По радио сказали, что погода будет хорошей и значительно потеплеет. Синоптики угадали лишь наполовину. Солнце и вправду светило ярко, но хлесткий ветер сшибал с крыш облака снега, и ощущение наступившей весны пропало.
В 9.30, сразу же после пятиминутки, Арсентьева вызвал начальник отделения.
– Что нового по краже у Школьникова? – задал он, казалось бы, обычный вопрос, но своим тоном, однако, дал понять, что ждет положительных результатов. – Руководство просит исчерпывающую информацию по этому делу.
Разработка дела шла активно. Арсентьев хорошо ориентировался в запланированных оперативных мероприятиях, отлично знал весь следственный материал. Он четко проинформировал о проведенных глубоких проверках.
Начальник докладом остался доволен, одобрил дальнейший план действий и внес в него лишь несколько дополнений.
В 10.05 позвонил из МУРа старший оперативный уполномоченный Филаретов:
– Прошу помочь! Вчера такая же кража совершена в центре города. У Архипова. Способ тот же. Полагаю, твоя и эта кража – дело одних рук…
Арсентьев не успел подготовить нужного ответа. Напористый Филаретов продолжил:
– Архиповское дело на контроле. У руководства МУРа. Подсылай толкового оперативника для согласования работы. Здесь одними автономными мероприятиями не обойдемся…
– Это правильно! Только ругают одного начальника уголовного розыска, – усмехнулся Арсентьев и пообещал срочно скорректировать работу. Судя по всему, предстоящий день обещал быть горячим.
Положив трубку, он вызвал Филиппова. Информация оперативника о появлении в магазине «Жемчуг» подозрительного молодого мужчины в черном кожаном пальто его заинтересовала. Конечно, сам по себе этот факт мало о чем говорил, но в сочетании с другими обстоятельствами определенно заслуживал внимания.
– Ну-ка, расскажи о своих умозаключениях. Потом будем думать вместе.
Рассказ Филиппова был кратким.
– Мужчина, которого я засек в магазине, проявлял интерес к бриллиантам. Конечно, любоваться драгоценностями может всякий. Но он выяснял, сколько могут стоить серьги бриллиантовые с изумрудами, имеющие художественную ценность, почему нет в продаже золотых украшений с эмалью, в чем разница между якутскими и уральскими алмазами, каковы особенности их огранки. Он вел себя спокойно до тех пор, пока не увидел дежурного милиционера, шедшего к прилавку. Тут заметался, ринулся к выходу и словно в воду канул. Вот, собственно, и все, – закончил свой рассказ Филиппов. – В рапорте я указал его приметы.
Арсентьев внимательно прочитал убористый текст и, положив рапорт в папку, задумался. В кабинет доносились голоса прохожих, шедших под окнами. Далеко за корпусами домов тяжело бухал молот: там на стройплощадке забивали бетонные сваи для нового универмага.
– Любопытная история, – сказал Арсентьев. – Мне кажется, этот мужчина задал ряд непростых вопросов. Не собираясь ничего покупать, он хотел узнать стоимость старинных серег с бриллиантами и изумрудами, интересовался золотом с эмалью. С чего бы? Увязывается ли это с кражей у Школьниковых?
Филиппов высказал свою точку зрения.
– Знаете, что мне пришло в голову? Похоже, он хочет приобрести ценности, но боится переплатить. Вот и задавал вопросы.
– А может, продать? – спросил Арсентьев. Он вычертил на листе бумаги замысловатую фигуру и стал четкими, косыми линиями ее заштриховывать.
– Вечернее время он выбрал не случайно. В такой час люди торопятся домой или в другие магазины, – продолжал Филиппов. – Его интерес к современной огранке камней – существенная деталь…
– Вот, вот! Можно сделать общий вывод – неизвестный в камнях не ориентируется вовсе и явно таится. Если вещь своя или вещь для себя – логичнее проконсультироваться у опытных товароведов. Допустим, на Калининском проспекте, а не ехать в магазин, который на отшибе. Чего прятаться? – Арсентьев говорил отрывисто, сопровождая слова короткими взмахами ладони. На какое-то мгновение он замолчал.
– Разрешите? – воспользовавшись паузой, спросил Филиппов.
– Подожди, – остановил его Арсентьев. – Знаешь, а я с тобой согласен. Он ведь покупатель ценностей. Притом случайный. Это наиболее вероятный вариант. Любители старины, люди сведущие, знают, что якутские алмазы открыты сравнительно недавно, знакомы и с характеристикой огранки. А мужчина этот – знаток в камнях так себе.
Арсентьев встал. Сразу же поднялся и Филиппов.
– Похоже, вырисовывается новая версия по краже у Школьниковых, – быстро сказал Филиппов.
– Не исключено! Здесь есть над чем пошевелить мозгами.
Но в ней одно уязвимое место… Хотя… – Арсентьев надолго задумался. – Надо попытаться установить личность твоего незнакомца, – словно отметая сомнения, проговорил он.
– Само собой. Дело стоит этого. Я готов на любую черновую работу. Только в громадном городе его искать как иголку в сене… Что я должен делать?
Арсентьев усмехнулся.
– Что и всегда – искать. А насчет иголки – не скромничай. Ты у нас самый мудрый. У тебя способность конкретно мыслить. Вот и мысли. Розыск не усложняй. Раз есть покупатель, должен быть и продавец. А он, по версии, вор. Кражу у Школьниковых совершили не тени, а люди. Поразмысли над ее способом. Он о многом говорит. И кто совершил, и как совершил… А это уже половина успеха.
– И даже кто? – усмехнулся Филиппов.
– И даже кто! – с серьезным видом ответил Арсентьев. – Такую кражу случайный человек не совершит, а опытных преступников не так уж много. Не всякий на квартирные кражи способен. Ты же не пойдешь к кондитеру пальто шить или простуду лечить? На это другие люди есть, которые с этим делом справятся. Понял?
– Понял, – бодро ответил Филиппов. Глаза его смотрели лукаво. – Работы вроде на час осталось!
Арсентьев иронии не принял.
– Поезжай-ка в МУР и запроси, кто значится там из воров по такому способу краж. С этого начни.
– Все?
– Нет, не все. Заодно заскочи к Филаретову. Он работает по такой же краже, что и мы!
Оставшись один, Арсентьев вооружился ручкой и стал быстро набрасывать план неотложных мероприятий, которые необходимы были для раскрытия кражи. Это была сложная, напряженная работа. Он писал скупые профессиональные фразы, вдумчиво вкладывал в их смысл самое основное. Количество версий не расширял, сосредоточивал внимание на наиболее важных. Предусмотрел и полученную от Филаретова с час назад информацию о краже у Архипова.
Сегодня этот план придется обсуждать у руководства.
Начальство серьезно относилось к таким документам. Они обеспечивали активный поиск, а подписи – уверенность в точном выполнении намеченных мероприятий. Вошла секретарь с папкой.
– Сегодняшняя почта, – пояснила она. Арсентьев взял папку и подержал ее на весу.
– Ну и ну! – недовольным тоном проговорил он. – Самая настоящая бюрократия.
Наскоро полистав документы, успокоился. Большую их часть составляли ответы на его собственные запросы, в которых он заметил часто повторяющуюся фразу: «Учитывая важность проводимых мероприятий, прошу вас срочно исполнить…» Фраза эта была и на письмах, имеющих второстепенное значение.
– И я хорош тоже. Бумажками возмущаюсь, а сам настоящий бюрократ. Вот до чего доводит инерция привычки, – ответил он и нахмурился. Еще раз, теперь уже внимательно, перелистал почту: протоколы опросов, выписки из актов экспертиз, справки, характеристики… Быстро расписав оперативникам поступившие материалы, Арсентьев принялся читать заявления. К ним он относился с особым вниманием. Это не жалобы, в которых звучат резкие, обидные фразы: «Я буду вынужден обратиться в вышестоящие инстанции… Я не думал, что ваши сотрудники окажутся бессильными… Прошло пять дней, а преступники не пойманы…» В таких жалобах чувствуется образованность авторов, но редко встречается справедливость. Это, наверное, оттого, подумал Арсентьев, что, когда вопросы касаются личных интересов, чувство справедливости к другим людям забывается.
Борщева взяли на стоянке такси, когда он укладывал чемодан в багажник. Поначалу он растерялся, но уже в машине обрел душевное равновесие и в отделении милиции вел себя спокойно.
Казаков, закрыв дверь, с озабоченным видом подошел к своему рабочему столу.
– Присаживайтесь.
– Я уже насиделся, – ответил Борщев, играя желваками, и шагнул к столу, стоявшему поодаль.
– Не туда. Ближе!
Борщев пересел и, сохраняя невозмутимость, выдержал строгий взгляд Казакова. Он думал о том, говорить ему о порезе сразу или ждать вопросов оперативника. Конечно, в теперешнем положении было бы лучше рассказать самому, но шевельнулась привычная мысль: отрицая вину, можно попытаться покрутить капитану голову. Еще неизвестно, что знают о нем в милиции.
– Ну что, Борщев? Наберетесь духу и все расскажете или вопросы задавать? – спросил Казаков, угадав его состояние.
Борщев, оценив все «за» и «против», сверкнул своими ослепительными зубами:
– Вообще-то нашему брату всегда лучше вопросы, но я отрекаться не стану. Признаюсь! – и поднял шутливо руки. – Только зачтите как явку с повинной. Может, условное выколочу.
Казаков смотрел сердито.
– Об условном можно мечтать. Вам срок маячит, – прямо сказал он. – А вот правда всегда для вашей пользы: убытка нет, а выгода точная. Судом зачтется…
– Хорошее утешение! Лучше некуда.
– Зато верное.
Борщев, в сущности, и сам знал, что шансов у него выкрутиться из дела никаких нет, что срок ему будет. Поэтому решил не разыгрывать спектакль. Сказал легко:
– Смехота! Интересно, как это я оперу первый раз в жизни буду правду говорить.
– Рассказывайте, не стесняйтесь. Курите?
– Нет.
– Чего же?
– Жить дольше хочу.
– Ну-ну…
Борщев заговорил о своей нескладной жизни, потрепанных нервах. Выжав из глаз скупые слезы, вспомнил о сыне и жене, которая четыре года верно ждала его с последнего срока. Ругнул потерпевшего и обвинил его в несправедливости…
– В чем же не прав он? – спросил Казаков. Борщев оживленно произнес:
– Он мне по воле четвертную был должен. Стал спрашивать, а он с кулаками. Я защищался… Чего удивляетесь? – спросил уже нервно.
– Выходит, он с кулаками, а вы с ножом? – Казаков иронически посмотрел на него. – С испугу, значит? Для чего деньги-то так срочно понадобились?
– Сидел без копейки…
– Ясно! Выходит, с голодухи? – усмехнулся Казаков. – У вас же зарплата больше двухсот…
– Получается, во всем виноват я один? – раздраженно спросил Борщев. – По-вашему, я должен был себя подставить? Чтоб он меня… А мне жить на свете один раз выделено. Вот и пырнул. Только из-за этого. Клянусь!
– Мне не клятвы нужны, Борщев. Прежде всего нужно, чтоб поняли вину свою. Наверное, вам это труднее, чем подтвердить уже доказанное.
– Клянусь, я понял, – решительно сказал Борщев. – Хотите – верьте, хотите – нет…
– Безразлично?
– Нет.
Казаков удовлетворенно кивнул головой.
– Хорошо, если так.
– А как же с повинной, начальник? – без тени смущения, хотя и с просительной ноткой в голосе, задал вопрос Борщев. – Подойдите к этому вопросу по-человечески. Все мое дальнейшее благополучие зависит теперь только от вас. Поймите мое положение.
– Это вы должны его понять. Явку с повинной не выпрашивают. С ней приходят. Что в чемодане?
– Вы же знаете. В протоколе записано.
– Хочу, чтобы ответили себе, не мне. Давайте почитаем. Денег шестьсот тридцать рублей, костюм, два галстука, два пол-литра, колготки, магнитофон кассетный, тушь для ресниц, чулки женские… На явку с повинной с этим шли? Вы же скрыться хотели.
Борщев был очень зол на себя, уловил свою промашку и, закрыв глаза, едва не застонал. Почувствовал, что лоб покрылся холодной испариной. Стало обидно. Еще утром мечтал уехать к давней знакомой в Новочеркасск и отсидеться там, а теперь…
– Можете понимать это как угодно, только я шел с повинной! – прокричал он и посмотрел на Казакова, будто хотел узнать, верит он ему или нет.
– Я не могу понимать, как мне угодно, – спокойно ответил Казаков. – Я исхожу из обстоятельств, фактов. Если поверить вам, то что же получается? В колготках срок хотели отбывать? Очень неуклюжая ложь!
Борщев уперся ладонями в колени и, пытаясь скрыть волнение, со смешком проговорил:
– Выходит, со звоном разбилась моя надежда! Ошибся глупо фраер дешевый. Зачем вещи взял? Ну, месяц бы бегал, от силы два, а там все равно «долгосрочные каникулы». На что надеялся? – Он долго молчал. Наконец спросил: – Лет пять дадут?.. – не дожидаясь ответа, отвернулся.
– Уже подсчитали?
Борщев всю злобу излил в словах:
– Отвесят мне срок, чтобы подумал. А жизнь мою спрячут в казенную папку с тесемочками. И напишут на ней даты: прибыл – убыл. – И уже без прежней уверенности хрипло проговорил: – Будьте человеком – сделайте поблажку. Ваша сила…
– Нашими руками несправедливости добиться хотите? На жалость бьете? Я, Борщев, обманывать не обучен. Нет у меня к вам доброты.
Борщев с плохо сдерживаемым раздражением произнес:
– Да-а… Буду считать, что уважили! Интеллигентный человек никогда не отнимет надежду… А вы? Чего ж так судьбу решаете? Хоть и судимого? У меня семья, дом. – Глаза его сверкнули. Он, как и многие совершившие преступление, болезненно воспринимал неприятные слова, произнесенные в их адрес.
– Вспомнили! – с укором сказал Казаков. – Вы жизнь человека решали одним взмахом ножа, не задумываясь, да и сами жили без компаса. Когда ж образумитесь?
Борщев приутих и опустил голову. Лицо пошло пятнами.
– В колонии время будет. Осмыслю.
– А насчет дома… Вы, Борщев, с бедой в него вошли, с бедой и уходите. Укоротили свой век сознательно, с лихвой. – И никогда ничего, кроме удивления и досады, к преступникам не испытывавший Казаков проговорил сейчас: – И все-таки мне жаль вас. Отравляя людям жизнь, заодно рушили и свою…
Борщев бросил сверлящий взгляд.
– Ладно! Ничего, утремся! Переживу! Солнце светит и в колонии, – разлепив губы, глухо сказал он. – Буду пахать дальше.
– Знаете, Борщев, я в своей жизни ни разу не встречал человека, который не совершил доброго поступка. Неужели вы такой? Вы ведь эти годы несчастьем на людей дышали. Злость вымещали на слабых. И не от нужды лихой четвертная забытая понадобилась. Силу свою показать захотели. Перед потерпевшим, перед ребятами в переулке. Сами преступление искали, хоть и знали, что ждет впереди. Вредный вы для жизни человек. Сколько раз судились?
– Два. Я же в вашей картотеке числюсь. Чего спрашивать? – На лице ни отчаяния, ни досады, ни сожаления.
– Картотеку к протоколу не пришьешь. А записываю, чтоб в суде читали. Чтоб было все по закону. Считаю необходимым подтвердить этот факт. Подпишите вот здесь…
Борщев улыбнулся нехотя, безрадостно.
– По закону! Судимости – это мое личное…
– То, что будет в протоколе, уже не личное…
– Успокоили меня, неспокойного! Я семь лет по закону прожил. А теперь сколько годочков дадут – все будут мои. Слопаю! – Лицо было бледное, напряженное. – У меня в колонии характера на десятерых хватит. Ужимистым почерком он поставил в протоколе свою короткую подпись. – Только вам от моего срока легче не станет. За квартирную кражу на Лихоборовской вас начальство уже трясет. Теперь таких краж прибавится… – Он засмеялся тихим, дурным смехом, но, словно споткнувшись, замолчал.
– Откуда знаете?
– Земля слухом полнится. – Борщев интригующе улыбнулся.
Казаков хорошо знал значение мимолетных фраз преступников. Нарочитые слова Борщева о кражах были ему понятны. Он хотел вызвать его на разговор и «поторговаться», но предложение принято не было.
– Ишь ты! – протянул Казаков. – Предупреждаете? Вот что, Борщев, – он резко изменил тон, – позорно ведете себя! С кражами мы и без вас разберемся.
Борщеву выдержки не хватило. Он был расстроен, и его резкость заметно пошла на убыль. Воцарилась тишина. Но уже через несколько мгновений Борщев, словно очнувшись, обругал себя и закусил губу.
Коренастый, чуть располневший Муратов больше часа петлял по «бермудскому треугольнику», замкнувшему в себе универмаг, колхозный рынок и пивной бар. Он жалел, что приехал в этот небольшой микрорайон. Если раньше в здешних «злачных местах» и удавалось задерживать с крадеными вещами, то сегодня толку никакого. У прилавков жиденькая толпа, преимущественно из иногородних. Судя по всему, толкаться здесь – напрасная трата времени. Через полчаса он вышел из овощного павильона и зашагал к выходу.
Из автобуса выскочил высокий верткий парень в темно-синей финской куртке с белым эмалированным бидоном в руках. Около табачного киоска он нос к носу столкнулся с Муратовым и от неожиданности замер на месте.
– Чего не здороваешься, Мамонов? – спросил Муратов негромко.
– Я с уголовкой никогда не здороваюсь.
– Куда бежишь-то? За пивом?
– За капустой. Жена щей захотела.
– Хорошо, что встретились.
– Зачем я вам? – В глазах Мамонова растерянность и наглость.
– Хотел вопросик серьезный задать.
– Когда угодно! Какой вопрос-то? – и забеспокоился: Муратов усмехнулся. Он знал, что Мамонов был плутоват и любопытен.
– А ты, Мамонов, молодец! Хочешь, чтоб сразу… Они отошли в сторону и встали позади грузовика с надписью на борту «Уборочная».
– Какой вопросик-то? – опасливо спросил Мамонов.
– Подожди. Скажи-ка лучше, как живешь? С кем видишься – говоришь? С кем делишь радость?..
Мамонов перевел дыхание.
– Насчет рассказов я не мостак. Болтать лишнее отвык. Тем более с опером. Научен на всю жизнь. Да и зачем рассказывать? Вы и так все знаете.
– Правильно говоришь. Что нужно знать, мы знаем.
– Тогда чего же? – Мамонов ногтем колупнул краску борта грузовика и усмехнулся. Он редко упускал случай подчеркнуть свое «я», но сейчас сказал уклончиво: – Сейчас умный народ не знает, как избавиться от своей известности. Кому в такое время нужен наш «авторитет»? Лично мне он обошелся сроком. А Валет до сих пор от него в себя не придет…
Муратова заинтересовала фраза о Валете, но он не стал вдаваться в подробности. Сделал вид, что пропустил ее мимо ушей. Знал, что Мамонов хитер, и если бы он почувствовал излишнее его любопытство, то сегодня бы разговор об этом разошелся, а этого допускать без нужды не хотелось. Работа в уголовном розыске научила Муратова держать в себе то, что волнует, чего не знает, что хочет знать. Поэтому и сказал равнодушно:
– Быстро время прошло, а вроде бы недавно брали Валета. Тогда он не очень громкий вор был. Так себе. Больше простаков облапошивал…
– Его теперь не узнаешь, – важно ответил Мамонов. – Хохоталка гладкая… Приехал в порядке. Одет, обут, в куртке, шапке ондатровой. Свое возвращение отметил. Не забыл друзей.
Муратов сказал вроде бы между прочим:
– Небось в лесопосадке отметили? На ящичек с газеткой «бормотуху» поставил? Он не из добрых.
Мамонов со значением хмыкнул:
– Обижаете. И нас и его. В кафе «Кавказ» отметили. И водочка была, и коньячок поставил. Не хуже, чем у людей.
В 9.30, сразу же после пятиминутки, Арсентьева вызвал начальник отделения.
– Что нового по краже у Школьникова? – задал он, казалось бы, обычный вопрос, но своим тоном, однако, дал понять, что ждет положительных результатов. – Руководство просит исчерпывающую информацию по этому делу.
Разработка дела шла активно. Арсентьев хорошо ориентировался в запланированных оперативных мероприятиях, отлично знал весь следственный материал. Он четко проинформировал о проведенных глубоких проверках.
Начальник докладом остался доволен, одобрил дальнейший план действий и внес в него лишь несколько дополнений.
В 10.05 позвонил из МУРа старший оперативный уполномоченный Филаретов:
– Прошу помочь! Вчера такая же кража совершена в центре города. У Архипова. Способ тот же. Полагаю, твоя и эта кража – дело одних рук…
Арсентьев не успел подготовить нужного ответа. Напористый Филаретов продолжил:
– Архиповское дело на контроле. У руководства МУРа. Подсылай толкового оперативника для согласования работы. Здесь одними автономными мероприятиями не обойдемся…
– Это правильно! Только ругают одного начальника уголовного розыска, – усмехнулся Арсентьев и пообещал срочно скорректировать работу. Судя по всему, предстоящий день обещал быть горячим.
Положив трубку, он вызвал Филиппова. Информация оперативника о появлении в магазине «Жемчуг» подозрительного молодого мужчины в черном кожаном пальто его заинтересовала. Конечно, сам по себе этот факт мало о чем говорил, но в сочетании с другими обстоятельствами определенно заслуживал внимания.
– Ну-ка, расскажи о своих умозаключениях. Потом будем думать вместе.
Рассказ Филиппова был кратким.
– Мужчина, которого я засек в магазине, проявлял интерес к бриллиантам. Конечно, любоваться драгоценностями может всякий. Но он выяснял, сколько могут стоить серьги бриллиантовые с изумрудами, имеющие художественную ценность, почему нет в продаже золотых украшений с эмалью, в чем разница между якутскими и уральскими алмазами, каковы особенности их огранки. Он вел себя спокойно до тех пор, пока не увидел дежурного милиционера, шедшего к прилавку. Тут заметался, ринулся к выходу и словно в воду канул. Вот, собственно, и все, – закончил свой рассказ Филиппов. – В рапорте я указал его приметы.
Арсентьев внимательно прочитал убористый текст и, положив рапорт в папку, задумался. В кабинет доносились голоса прохожих, шедших под окнами. Далеко за корпусами домов тяжело бухал молот: там на стройплощадке забивали бетонные сваи для нового универмага.
– Любопытная история, – сказал Арсентьев. – Мне кажется, этот мужчина задал ряд непростых вопросов. Не собираясь ничего покупать, он хотел узнать стоимость старинных серег с бриллиантами и изумрудами, интересовался золотом с эмалью. С чего бы? Увязывается ли это с кражей у Школьниковых?
Филиппов высказал свою точку зрения.
– Знаете, что мне пришло в голову? Похоже, он хочет приобрести ценности, но боится переплатить. Вот и задавал вопросы.
– А может, продать? – спросил Арсентьев. Он вычертил на листе бумаги замысловатую фигуру и стал четкими, косыми линиями ее заштриховывать.
– Вечернее время он выбрал не случайно. В такой час люди торопятся домой или в другие магазины, – продолжал Филиппов. – Его интерес к современной огранке камней – существенная деталь…
– Вот, вот! Можно сделать общий вывод – неизвестный в камнях не ориентируется вовсе и явно таится. Если вещь своя или вещь для себя – логичнее проконсультироваться у опытных товароведов. Допустим, на Калининском проспекте, а не ехать в магазин, который на отшибе. Чего прятаться? – Арсентьев говорил отрывисто, сопровождая слова короткими взмахами ладони. На какое-то мгновение он замолчал.
– Разрешите? – воспользовавшись паузой, спросил Филиппов.
– Подожди, – остановил его Арсентьев. – Знаешь, а я с тобой согласен. Он ведь покупатель ценностей. Притом случайный. Это наиболее вероятный вариант. Любители старины, люди сведущие, знают, что якутские алмазы открыты сравнительно недавно, знакомы и с характеристикой огранки. А мужчина этот – знаток в камнях так себе.
Арсентьев встал. Сразу же поднялся и Филиппов.
– Похоже, вырисовывается новая версия по краже у Школьниковых, – быстро сказал Филиппов.
– Не исключено! Здесь есть над чем пошевелить мозгами.
Но в ней одно уязвимое место… Хотя… – Арсентьев надолго задумался. – Надо попытаться установить личность твоего незнакомца, – словно отметая сомнения, проговорил он.
– Само собой. Дело стоит этого. Я готов на любую черновую работу. Только в громадном городе его искать как иголку в сене… Что я должен делать?
Арсентьев усмехнулся.
– Что и всегда – искать. А насчет иголки – не скромничай. Ты у нас самый мудрый. У тебя способность конкретно мыслить. Вот и мысли. Розыск не усложняй. Раз есть покупатель, должен быть и продавец. А он, по версии, вор. Кражу у Школьниковых совершили не тени, а люди. Поразмысли над ее способом. Он о многом говорит. И кто совершил, и как совершил… А это уже половина успеха.
– И даже кто? – усмехнулся Филиппов.
– И даже кто! – с серьезным видом ответил Арсентьев. – Такую кражу случайный человек не совершит, а опытных преступников не так уж много. Не всякий на квартирные кражи способен. Ты же не пойдешь к кондитеру пальто шить или простуду лечить? На это другие люди есть, которые с этим делом справятся. Понял?
– Понял, – бодро ответил Филиппов. Глаза его смотрели лукаво. – Работы вроде на час осталось!
Арсентьев иронии не принял.
– Поезжай-ка в МУР и запроси, кто значится там из воров по такому способу краж. С этого начни.
– Все?
– Нет, не все. Заодно заскочи к Филаретову. Он работает по такой же краже, что и мы!
Оставшись один, Арсентьев вооружился ручкой и стал быстро набрасывать план неотложных мероприятий, которые необходимы были для раскрытия кражи. Это была сложная, напряженная работа. Он писал скупые профессиональные фразы, вдумчиво вкладывал в их смысл самое основное. Количество версий не расширял, сосредоточивал внимание на наиболее важных. Предусмотрел и полученную от Филаретова с час назад информацию о краже у Архипова.
Сегодня этот план придется обсуждать у руководства.
Начальство серьезно относилось к таким документам. Они обеспечивали активный поиск, а подписи – уверенность в точном выполнении намеченных мероприятий. Вошла секретарь с папкой.
– Сегодняшняя почта, – пояснила она. Арсентьев взял папку и подержал ее на весу.
– Ну и ну! – недовольным тоном проговорил он. – Самая настоящая бюрократия.
Наскоро полистав документы, успокоился. Большую их часть составляли ответы на его собственные запросы, в которых он заметил часто повторяющуюся фразу: «Учитывая важность проводимых мероприятий, прошу вас срочно исполнить…» Фраза эта была и на письмах, имеющих второстепенное значение.
– И я хорош тоже. Бумажками возмущаюсь, а сам настоящий бюрократ. Вот до чего доводит инерция привычки, – ответил он и нахмурился. Еще раз, теперь уже внимательно, перелистал почту: протоколы опросов, выписки из актов экспертиз, справки, характеристики… Быстро расписав оперативникам поступившие материалы, Арсентьев принялся читать заявления. К ним он относился с особым вниманием. Это не жалобы, в которых звучат резкие, обидные фразы: «Я буду вынужден обратиться в вышестоящие инстанции… Я не думал, что ваши сотрудники окажутся бессильными… Прошло пять дней, а преступники не пойманы…» В таких жалобах чувствуется образованность авторов, но редко встречается справедливость. Это, наверное, оттого, подумал Арсентьев, что, когда вопросы касаются личных интересов, чувство справедливости к другим людям забывается.
Борщева взяли на стоянке такси, когда он укладывал чемодан в багажник. Поначалу он растерялся, но уже в машине обрел душевное равновесие и в отделении милиции вел себя спокойно.
Казаков, закрыв дверь, с озабоченным видом подошел к своему рабочему столу.
– Присаживайтесь.
– Я уже насиделся, – ответил Борщев, играя желваками, и шагнул к столу, стоявшему поодаль.
– Не туда. Ближе!
Борщев пересел и, сохраняя невозмутимость, выдержал строгий взгляд Казакова. Он думал о том, говорить ему о порезе сразу или ждать вопросов оперативника. Конечно, в теперешнем положении было бы лучше рассказать самому, но шевельнулась привычная мысль: отрицая вину, можно попытаться покрутить капитану голову. Еще неизвестно, что знают о нем в милиции.
– Ну что, Борщев? Наберетесь духу и все расскажете или вопросы задавать? – спросил Казаков, угадав его состояние.
Борщев, оценив все «за» и «против», сверкнул своими ослепительными зубами:
– Вообще-то нашему брату всегда лучше вопросы, но я отрекаться не стану. Признаюсь! – и поднял шутливо руки. – Только зачтите как явку с повинной. Может, условное выколочу.
Казаков смотрел сердито.
– Об условном можно мечтать. Вам срок маячит, – прямо сказал он. – А вот правда всегда для вашей пользы: убытка нет, а выгода точная. Судом зачтется…
– Хорошее утешение! Лучше некуда.
– Зато верное.
Борщев, в сущности, и сам знал, что шансов у него выкрутиться из дела никаких нет, что срок ему будет. Поэтому решил не разыгрывать спектакль. Сказал легко:
– Смехота! Интересно, как это я оперу первый раз в жизни буду правду говорить.
– Рассказывайте, не стесняйтесь. Курите?
– Нет.
– Чего же?
– Жить дольше хочу.
– Ну-ну…
Борщев заговорил о своей нескладной жизни, потрепанных нервах. Выжав из глаз скупые слезы, вспомнил о сыне и жене, которая четыре года верно ждала его с последнего срока. Ругнул потерпевшего и обвинил его в несправедливости…
– В чем же не прав он? – спросил Казаков. Борщев оживленно произнес:
– Он мне по воле четвертную был должен. Стал спрашивать, а он с кулаками. Я защищался… Чего удивляетесь? – спросил уже нервно.
– Выходит, он с кулаками, а вы с ножом? – Казаков иронически посмотрел на него. – С испугу, значит? Для чего деньги-то так срочно понадобились?
– Сидел без копейки…
– Ясно! Выходит, с голодухи? – усмехнулся Казаков. – У вас же зарплата больше двухсот…
– Получается, во всем виноват я один? – раздраженно спросил Борщев. – По-вашему, я должен был себя подставить? Чтоб он меня… А мне жить на свете один раз выделено. Вот и пырнул. Только из-за этого. Клянусь!
– Мне не клятвы нужны, Борщев. Прежде всего нужно, чтоб поняли вину свою. Наверное, вам это труднее, чем подтвердить уже доказанное.
– Клянусь, я понял, – решительно сказал Борщев. – Хотите – верьте, хотите – нет…
– Безразлично?
– Нет.
Казаков удовлетворенно кивнул головой.
– Хорошо, если так.
– А как же с повинной, начальник? – без тени смущения, хотя и с просительной ноткой в голосе, задал вопрос Борщев. – Подойдите к этому вопросу по-человечески. Все мое дальнейшее благополучие зависит теперь только от вас. Поймите мое положение.
– Это вы должны его понять. Явку с повинной не выпрашивают. С ней приходят. Что в чемодане?
– Вы же знаете. В протоколе записано.
– Хочу, чтобы ответили себе, не мне. Давайте почитаем. Денег шестьсот тридцать рублей, костюм, два галстука, два пол-литра, колготки, магнитофон кассетный, тушь для ресниц, чулки женские… На явку с повинной с этим шли? Вы же скрыться хотели.
Борщев был очень зол на себя, уловил свою промашку и, закрыв глаза, едва не застонал. Почувствовал, что лоб покрылся холодной испариной. Стало обидно. Еще утром мечтал уехать к давней знакомой в Новочеркасск и отсидеться там, а теперь…
– Можете понимать это как угодно, только я шел с повинной! – прокричал он и посмотрел на Казакова, будто хотел узнать, верит он ему или нет.
– Я не могу понимать, как мне угодно, – спокойно ответил Казаков. – Я исхожу из обстоятельств, фактов. Если поверить вам, то что же получается? В колготках срок хотели отбывать? Очень неуклюжая ложь!
Борщев уперся ладонями в колени и, пытаясь скрыть волнение, со смешком проговорил:
– Выходит, со звоном разбилась моя надежда! Ошибся глупо фраер дешевый. Зачем вещи взял? Ну, месяц бы бегал, от силы два, а там все равно «долгосрочные каникулы». На что надеялся? – Он долго молчал. Наконец спросил: – Лет пять дадут?.. – не дожидаясь ответа, отвернулся.
– Уже подсчитали?
Борщев всю злобу излил в словах:
– Отвесят мне срок, чтобы подумал. А жизнь мою спрячут в казенную папку с тесемочками. И напишут на ней даты: прибыл – убыл. – И уже без прежней уверенности хрипло проговорил: – Будьте человеком – сделайте поблажку. Ваша сила…
– Нашими руками несправедливости добиться хотите? На жалость бьете? Я, Борщев, обманывать не обучен. Нет у меня к вам доброты.
Борщев с плохо сдерживаемым раздражением произнес:
– Да-а… Буду считать, что уважили! Интеллигентный человек никогда не отнимет надежду… А вы? Чего ж так судьбу решаете? Хоть и судимого? У меня семья, дом. – Глаза его сверкнули. Он, как и многие совершившие преступление, болезненно воспринимал неприятные слова, произнесенные в их адрес.
– Вспомнили! – с укором сказал Казаков. – Вы жизнь человека решали одним взмахом ножа, не задумываясь, да и сами жили без компаса. Когда ж образумитесь?
Борщев приутих и опустил голову. Лицо пошло пятнами.
– В колонии время будет. Осмыслю.
– А насчет дома… Вы, Борщев, с бедой в него вошли, с бедой и уходите. Укоротили свой век сознательно, с лихвой. – И никогда ничего, кроме удивления и досады, к преступникам не испытывавший Казаков проговорил сейчас: – И все-таки мне жаль вас. Отравляя людям жизнь, заодно рушили и свою…
Борщев бросил сверлящий взгляд.
– Ладно! Ничего, утремся! Переживу! Солнце светит и в колонии, – разлепив губы, глухо сказал он. – Буду пахать дальше.
– Знаете, Борщев, я в своей жизни ни разу не встречал человека, который не совершил доброго поступка. Неужели вы такой? Вы ведь эти годы несчастьем на людей дышали. Злость вымещали на слабых. И не от нужды лихой четвертная забытая понадобилась. Силу свою показать захотели. Перед потерпевшим, перед ребятами в переулке. Сами преступление искали, хоть и знали, что ждет впереди. Вредный вы для жизни человек. Сколько раз судились?
– Два. Я же в вашей картотеке числюсь. Чего спрашивать? – На лице ни отчаяния, ни досады, ни сожаления.
– Картотеку к протоколу не пришьешь. А записываю, чтоб в суде читали. Чтоб было все по закону. Считаю необходимым подтвердить этот факт. Подпишите вот здесь…
Борщев улыбнулся нехотя, безрадостно.
– По закону! Судимости – это мое личное…
– То, что будет в протоколе, уже не личное…
– Успокоили меня, неспокойного! Я семь лет по закону прожил. А теперь сколько годочков дадут – все будут мои. Слопаю! – Лицо было бледное, напряженное. – У меня в колонии характера на десятерых хватит. Ужимистым почерком он поставил в протоколе свою короткую подпись. – Только вам от моего срока легче не станет. За квартирную кражу на Лихоборовской вас начальство уже трясет. Теперь таких краж прибавится… – Он засмеялся тихим, дурным смехом, но, словно споткнувшись, замолчал.
– Откуда знаете?
– Земля слухом полнится. – Борщев интригующе улыбнулся.
Казаков хорошо знал значение мимолетных фраз преступников. Нарочитые слова Борщева о кражах были ему понятны. Он хотел вызвать его на разговор и «поторговаться», но предложение принято не было.
– Ишь ты! – протянул Казаков. – Предупреждаете? Вот что, Борщев, – он резко изменил тон, – позорно ведете себя! С кражами мы и без вас разберемся.
Борщеву выдержки не хватило. Он был расстроен, и его резкость заметно пошла на убыль. Воцарилась тишина. Но уже через несколько мгновений Борщев, словно очнувшись, обругал себя и закусил губу.
Коренастый, чуть располневший Муратов больше часа петлял по «бермудскому треугольнику», замкнувшему в себе универмаг, колхозный рынок и пивной бар. Он жалел, что приехал в этот небольшой микрорайон. Если раньше в здешних «злачных местах» и удавалось задерживать с крадеными вещами, то сегодня толку никакого. У прилавков жиденькая толпа, преимущественно из иногородних. Судя по всему, толкаться здесь – напрасная трата времени. Через полчаса он вышел из овощного павильона и зашагал к выходу.
Из автобуса выскочил высокий верткий парень в темно-синей финской куртке с белым эмалированным бидоном в руках. Около табачного киоска он нос к носу столкнулся с Муратовым и от неожиданности замер на месте.
– Чего не здороваешься, Мамонов? – спросил Муратов негромко.
– Я с уголовкой никогда не здороваюсь.
– Куда бежишь-то? За пивом?
– За капустой. Жена щей захотела.
– Хорошо, что встретились.
– Зачем я вам? – В глазах Мамонова растерянность и наглость.
– Хотел вопросик серьезный задать.
– Когда угодно! Какой вопрос-то? – и забеспокоился: Муратов усмехнулся. Он знал, что Мамонов был плутоват и любопытен.
– А ты, Мамонов, молодец! Хочешь, чтоб сразу… Они отошли в сторону и встали позади грузовика с надписью на борту «Уборочная».
– Какой вопросик-то? – опасливо спросил Мамонов.
– Подожди. Скажи-ка лучше, как живешь? С кем видишься – говоришь? С кем делишь радость?..
Мамонов перевел дыхание.
– Насчет рассказов я не мостак. Болтать лишнее отвык. Тем более с опером. Научен на всю жизнь. Да и зачем рассказывать? Вы и так все знаете.
– Правильно говоришь. Что нужно знать, мы знаем.
– Тогда чего же? – Мамонов ногтем колупнул краску борта грузовика и усмехнулся. Он редко упускал случай подчеркнуть свое «я», но сейчас сказал уклончиво: – Сейчас умный народ не знает, как избавиться от своей известности. Кому в такое время нужен наш «авторитет»? Лично мне он обошелся сроком. А Валет до сих пор от него в себя не придет…
Муратова заинтересовала фраза о Валете, но он не стал вдаваться в подробности. Сделал вид, что пропустил ее мимо ушей. Знал, что Мамонов хитер, и если бы он почувствовал излишнее его любопытство, то сегодня бы разговор об этом разошелся, а этого допускать без нужды не хотелось. Работа в уголовном розыске научила Муратова держать в себе то, что волнует, чего не знает, что хочет знать. Поэтому и сказал равнодушно:
– Быстро время прошло, а вроде бы недавно брали Валета. Тогда он не очень громкий вор был. Так себе. Больше простаков облапошивал…
– Его теперь не узнаешь, – важно ответил Мамонов. – Хохоталка гладкая… Приехал в порядке. Одет, обут, в куртке, шапке ондатровой. Свое возвращение отметил. Не забыл друзей.
Муратов сказал вроде бы между прочим:
– Небось в лесопосадке отметили? На ящичек с газеткой «бормотуху» поставил? Он не из добрых.
Мамонов со значением хмыкнул:
– Обижаете. И нас и его. В кафе «Кавказ» отметили. И водочка была, и коньячок поставил. Не хуже, чем у людей.