Страница:
Неподалеку от входа, позади мест, отведенных зрителям, находился небольшой вагончик, отгороженный частоколом, где рыцари, принимавшие участие в турнире, оставляли лошадей и слуг и облачались в доспехи. Гонсало позаботился о том, чтобы для них приготовили все необходимое. Там были расставлены столы, на которых складывали оружие, там же находился и кузнец с маленьким переносным горном, на случай, если придется чинить латы, и была разбита палатка со всяческой снедью и винами. Бранкалеоне было поручено следить за тем, чтобы всего было вдоволь и чтобы всем были оказаны необходимые услуги.
Бранкалеоне целиком ушел в эти хлопоты, когда появился Граяно д'Асти, знакомый ему еще с того дня, когда они с Фьерамоской отвозили вызов в лагерь французов; его сопровождали двое оруженосцев, которые несли доспехи и вели на поводу коня. До его прихода Бранкалеоне, по своему обыкновению, не произнес почти ни единого слова; но как только он завидел Граяно, он пошел ему навстречу и приветствовал его более учтиво, чем других; всякий, кто увидел бы, как на этот раз он изменил своим привычкам, понял бы, что какая-то тайная цель заставляет его искать дружбу с этим человеком; и впрямь — цель у него была и немаловажная, как будет видно из дальнейшего.
Бранкалеоне приветствовал Граяно, предложил ему свои услуги и предоставил в его распоряжение все, что тому было нужно, а затем продолжал беседовать а ним, пока оруженосцы помогали рыцарю снять пышные праздничные одежды и облечься в плотно прилегающие к телу кожаные штаны и такую же куртку, поверх которых надевались доспехи.
А доспехи у Граяно были превосходные, в золотую полосу на темной стали; они были уже приготовлены для него на столе. Бранкалеоне внимательно рассматривал каждую часть и, помогая рыцарю надевать нагрудник, разглядел, что сделан он из двух стальных пластин и, видимо, необычайно прочен; панцирь был двойным и не менее надежным. Затем Бранкалеоне по очереди подержал ручные и ножные латы и понял, что они способны выдержать любое испытание. Наблюдательный человек подметил бы, что во время этого осмотра выражение лица его как-то странно изменилось и по губам пробежала усмешка; но никто за ним не следил. Наконец оставалось только надеть шлем. Бранкалеоне взял его в руки, рассмотрел и увидел, что он по качеству не соответствует остальным доспехам; тогда он спросил Граяно, не носит ли тот обычно под шлемом железного чепца. Тот ответил отрицательно, а Бранкалеоне принялся расспрашивать его, отчего он обзавелся такими прочными латами для всего тела, но не принял таких же мер для защиты головы.
— А потому, — ответил Граяно, — что при штурме какой-то ничтожной крепости, которая ломаного гроша не стоила (только такой сумасброд, как герцог Монпансье, мог вбить себе в голову, что надо ее брать), не успел я еще приставить осадную лестницу, как один из этих абруццких негодяев, защищавших ее, сбросил на меня камень, сплющил мой шлем и пробил мне такую дырку на голове, которая, наверно, полностью заживет после того, как меня засыплют землей. Вот, полюбуйтесь сами.
С этими словами он взял руку Бранкалеоне и, поднеся ее к своей голове, дал ему пощупать вмятину на макушке; действительно, ему никак нельзя было носить тяжелый шлем.
— Немало звонких дукатов потерял я из-за этой раны, черт бы побрал того, кто мне так удружил! Мне пришлось уйти от короля Карла и провести несколько месяцев в Риме, где меня лечили. Правда, — добавил он со смехом, — благодаря этому случаю я избавился от постылой жены… Словом, нет худа без добра… Потом, чтобы заработать, связался я с этим подлецом Валентине; и наконец, с Божьей помощью, вернулся к французам. С ними по крайней мере живешь не тужишь, а в конце каждого месяца тебе отсчитывают флорины — ни дать ни взять банк Мартелли во Флоренции!
— А как же, — настаивал Бранкалеоне, — как же этот легонький шлем выдержит хороший удар?
— О! — ответил Граяно. — Об этом я и думать не хочу. Во-первых, шлем этот — дамасской стали и лучшей на свете закалки, а во-вторых, скажу тебе вот что: стоит мне в бою заметить, что кому-то пришла охота согнать у меня с головы муху — я сразу прикрываюсь щитом. Пусть попробует добраться! Смотри (и он показал Бранкалеоне щит и ремень, которым его привязывают к шее) — видишь, какой длинный ремень, чтоб руке было удобнее.
Бранкалеоне промолчал, снова тщательно осмотрел шлем, повертел его во все стороны, как-то особенно, по-своему, постучал по нему костяшками пальцев, чтобы сталь зазвенела; потом раскрыл его и сам надел рыцарю на голову.
Все это происходило во время описанного нами боя между тремя испанцами и Баярдом. Победитель явился к месту отдыха как раз в тот момент, когда Граяно уже облачился полностью и собирался сесть в седло. Астийский рыцарь сказал Баярду несколько учтивых слов и, заметив, что Бранкалеоне не слушает, спросил победителя, каковы были его противники.
Баярд сбросил на стол железные перчатки и шлем и сказал, отирая пот со лба:
— Дон Иниго де Айала — bonne lance, foy de chevalier![27]
Остальным он тоже воздал хвалу по заслугам; затем дал рыцарю, шедшему на бой, несколько советов, которые не пропали даром.
Граяно выехал на поле боя на крупном вороном скакуне, покрытом оранжевым чепраком, и герольд громко объявил его имя; затем рыцарь подскакал к балкону Гонсало, три раза ударил копьем по щитам Асеведо и Иниго, а Фьерамоска, услышав это имя, ощутил, как невольный трепет охватил все его существо. Он снова почувствовал себя виноватым перед Джиневрой за то, что скрыл от нее, что муж ее жив; и так как человек всегда бывает полон добрых намерений, когда до их осуществления еще далеко, он снова решил открыть ей все при первой же возможности.
Между тем бой начался; астийский рыцарь, который по силе и умению владеть оружием был одним из лучших во французском лагере, получил решительный перевес над Асеведо, хоть и не выбил его из седла; во время поединка с Иниго мнение зрителей также склонилось в его пользу. После него пробовали свои силы Обиньи, де ла Палисс и Ламотт; последний, еще разгоряченный спором с Диего Гарсией относительно боя быков, творил в этот день чудеса.
Сказать по правде, испанцам, вступившим в поединок втроем против самых доблестных рыцарей французского войска, приходилось очень тяжело: они чувствовали, что взяли на себя непосильную задачу. Иниго и Асеведо еще держались в седле; Граяно, с которым они уже однажды бились в тот день, снова устремился на них. Тут, быть может, сказалась их усталость после долгого боя; как бы то ни было, Граяно посчастливилось — он закончил состязание, одолев обоих своих противников одного за другим, был объявлен победителем турнира и под звуки труб и рукоплескания зрителей получил в награду великолепный шлем из рук доньи Эльвиры. Праздник окончился. Гонсало поднялся и вместе с дочерью, французским военачальником и остальными знатными особами вернулся в крепость, где уже шли приготовления к пиршеству. Вскоре площадь и амфитеатр опустели; все зрители, местные и приезжие, разошлись по домам, кто по харчевням, — особенно людно было у Стразы, — чтобы отдохнуть и поужинать, обсуждая разнообразные события турнира.
В этот день, который готовил Джиневре самые горькие испытания, она проснулась несколько позднее обычного, ибо, терзаясь мучительными размышлениями, она только на рассвете погрузилась в тревожный сон, полный фантастических видений. То представлялся ей раненый Фьерамоска с потухшим взором, зовущий ее на помощь, то она видела его победителем, увенчанным славой, окруженным знатными вельможами, и ей чудилось, что он с презрением отводит от нее взор и обращает его на другую женщину, которую держит за руку. И тут же во сне она говорила себе чтобы успокоиться: «Да ведь это только сон!» — но в то же время ее охватывал трепет, ей казалось, что она слышит веселый шум свадебного пира Этторе, звон колоколов, пушечную пальбу; шум этот в конце концов потряс ее до такой степени, что она пробудилась, открыла глаза и, повернувшись к балкону, с которого открывался вид на Барлетту, поняла, что если все остальное и было сном, то звуки, грезившиеся ей, она продолжала слышать и наяву. Джиневра села на кровати, выставила из-под одеяла крошечную ножку, белоснежную и округлую, сунула ее в красную туфельку и, надев поверх рубашки голубое платье, откинула обеими руками за уши свои длинные каштановые волосы.
Она вышла на балкон и уселась под сенью дикого винограда, устремив глаза, ослепленные сиянием безоблачного неба, на величественное зрелище, открывшееся перед ней.
Солнце взошло уже несколько часов тому назад и ярким светом озаряло берег, город и крепость. На фоне розовеющих башен и холмов то и дело появлялись перламутровые клубы дыма, пронизанные стремительными огненными язычками. В солнечных лучах клубы эти становились белее снега, вились бесконечными кольцами и уносились все выше и выше, тая в небесной лазури. Спустя несколько мгновений доносился звук выстрела и, отраженные водной гладью, отдавался эхом в прибрежных скалах и постепенно замирал в далеких горных ущельях. Крепость и город, окутанные дымом, который, впрочем, быстро рассеивался под дыханием свежего морского ветра, смотрелись в синее зеркало неподвижных вод, таких спокойных, что опрокинутое отражение не дробилось, а только чуть заметно трепетало.
Колокольный звон и музыка звучали то громче, то слабее, — их доносил ветер; в тишине, окружавшей монастырь, — иногда можно было ясно расслышать, как народ громкими криками приветствует испанского полководца. Но ни это веселье, ни живописный вид, расстилавшийся перед глазами Джиневры, — ничто не могло разогнать ее печаль. К угрызениям совести примешивалось еще другое, не менее мучительное чувство: подозрение, что ее обманывает тот, ради которого она принесла такую жертву — ослушалась голоса долга и совести. Разум ее отвергал это подозрение, сердцем она тоже противилась ему, но все же сомнение не покидало ее. Тот, кто сам испытал эти чувства, поймет, как трудно рассеять такую тревогу, И в самом деле, если все ее опасения были ложными — немало случайных обстоятельств, по всей видимости, подтверждало их.
Этторе удалось скрыть встречу с Граяно, но он слишком привык не таиться от Джиневры и не умел притворяться; она сразу заметила, что он хранит в душе какую-то тайну, которой не хочет поделиться с ней.
С другой стороны, странное поведение Зораиды мучило ее, словно заноза, прочно засевшая в сердце. «Кто скажет мне, — думалось ей, — что Этторе не замечает ее любви? Кто уверит меня, что он сам к ней равнодушен?» — Джиневра терялась в лабиринте догадок и не могла найти путеводную нить, чтобы выбраться из него.
Утомленная тяжелым раздумьем, Джиневра встала, чтобы пойти побеседовать с кем-нибудь и немного развлечься. Она направилась к Зораиде, но той не было дома; спустилась в сад — но не застала ее и там; расспросила всех, кто оставался в тот день в монастыре, но никто не видел Зораиды. У Джиневры сжалось сердце и в голове вихрем пронеслись бесчисленные неясные подозрения. В поисках Зораиды она дошла до сторожевой башни на краю острова. Башня осталась без охраны; как только комендант уехал, все разбежались, чтобы поглазеть на праздник.
Джиневра миновала мост и пошла берегом; справа от нее простиралось море, слева поднимался горный склон, поросший густым кустарником. Она шла медленно, целиком погруженная в свои мысли, не замечая ничего вокруг. Но внезапно какой-то шорох в кустах привлек ее внимание, и она с испугом увидела, как навстречу ей, шатаясь, вышел человек в окровавленных лохмотьях, исцарапанный колючками, растрепанный и обросший всклокоченной бородой. Он упал перед Джиневрой на колени: она уже готова была обратиться в бегство, но все же осталась, так как была женщиной отважной и решительной. Внимательно вглядевшись в незнакомца, столь неожиданно появившегося перед ней, она узнала Пьетраччо, атамана разбойничьей шайки, побегу которого, по хитрому замыслу дона Микеле, они с Фьерамоской невольно содействовали.
Все случилось именно так, как предвидел приспешник Валентино: пока Джиневра и Этторе пытались оказать помощь женщине, Пьетраччо бросился вверх по лестнице, затем выбежал из ворот, угрожая кинжалом каждому, кто преграждал ему дорогу, и наконец, несмотря на раны и преследующих его людей, добрался до леса, где ему удалось скрыться благодаря своей ловкости и опыту в таких делах. Чтоб не попасть в руки тех, кто его разыскивал, он жил впроголодь, не выходя из чащи; теперь же он вдруг оказался возле женщины, которой не боялся, так как видел в ней свою избавительницу. Он принялся умолять ее о помощи, показывая жестами, что изнемогает от усталости и голода, хотя это и без того бросалось в глаза. Джиневра чувствовала одновременно и отвращение и жалость к несчастному. Она сказала Пьетраччо, что он может ничего не опасаться, так как в монастыре сейчас нет никого, кроме монахинь, и стража покинула башню. Поэтому Джиневра предложила ему спрятаться в дровяном сарае под домиком, где она жила, чтобы он восстановил там свои силы. Разбойник для которого жизнь в лесу была уже страшнее смерти последовал за Джиневрой и, никем не замеченный добрался до своего убежища. Добрая Джиневра накормила его, перевязала рану, которая требовала ухода, хотя не была опасной, и устроила ему постель на куче соломы. Потом она вернулась домой как раз в тот момент, когда Зораида и Дженнаро вернулись из Барлетты.
Джиневра не могла удержаться, чтоб ласково не пожурить девушку за то, что та ушла, не предупредив ее.
— Зораида, дорогая моя! Я так беспокоилась, не видя тебя нигде на острове; почему ты не предупредила меня, что уйдешь?
— Я не хотела будить тебя, — отвечала Зораида и, почувствовав неискренность своего ответа, слегка покраснела, что не укрылось от глаз Джиневры; затем она продолжала:
— Я рано ушла с Дженнаро и…
— И, — прервала ее Джиневра с улыбкой, — ты, значит, вчера не знала, что захочешь посмотреть турнир?
Румянец на лице Зораиды заиграл еще ярче от этого прямого вопроса, и она резко ответила:
— Да… У меня было такое желание… — Потом, подхватив прерванную мысль, она продолжала: — Мне давно хотелось увидеть турнир, чтобы убедиться, что он действительно лучше арабских забав такого рода. Но, клянусь Богом, у нас бы заставляли рабов делать то, что проделывают здесь все эти рыцари и синьоры, и ни один из наших вождей не подвергал бы опасности свою жизнь на потеху тысяч зевак из самой низкой черни.
Джиневра заметила, что Зораида заводит разговор о турнире, чтобы избежать объяснений по поводу своего ухода. Поэтому она не стала настаивать и только спросила:
— Но турнир-то все же был хорош?
— Еще бы не хорош! — вмешался Дженнаро, которому до смерти хотелось поскорее поделиться своими впечатлениями: он начал с выхода Гонсало и описал, как умел, роскошные наряды рыцарей; потом Джиневра заметила, что он качает головой, поджимает губы, вертит в руках шапку на все лады; наконец, желая, видимо, доставить ей удовольствие, сказал:
— Видели б вы, как ехал ваш братец на своем добром серебряном жеребце! Все в один голос твердили: «Что за красавец этот юноша!» И то сказать — в вашем голубом плаще он был как картинка! Я протискался сквозь толпу, чтобы проводить кавалькаду за ворота. здорово, скажу вам, пришлось поработать локтями, но зато… Когда дочка синьора Гонсало сошла с носилок, я стоял как раз возле нее, вот как сейчас возле вас, а синьор Этторе подсадил ее на лошадь… то есть, вернее, она оперлась ножкой о его колено, а ножка-то вот такая, смотрите! — Тут он оттопырил большой палец правой руки и приложил к его основанию указательный палец левой, чтобы показать величину ножки. — И прыг на коня, да так ловко, как кузнечик! И знаете, что я вам скажу? Братец-то ваш ей, как видно, приглянулся. Когда эта синьора была уже в седле, она шепнула ему несколько словечек и состроила такую мордочку, что любо-дорого смотреть! А он весь покраснел, как я заметил. Один Бог знает, что они такое тут друг другу сказали, только я подумал: «Не успеем оглянуться — станет наш синьор Этторе женихом». И премилая это будет парочка, скажу я вам! Словно на заказ сделаны друг для друга!
Можно себе представить, какое удовольствие доставили Джиневре эти рассуждения. Наконец она почувствовала, что не в силах больше слушать, и резко сказала, чтобы отделаться от Дженнаро:
— Да, да… расскажешь мне об этом как-нибудь в другой раз.
И повернулась, чтобы уйти к себе вместе с Зораидой. Но Дженнаро, который только разошелся, не хотел отпускать ее и продолжал:
— Да это еще пустяки! А видели бы вы их потом, во время турнира, среди других важных господ! Сидят рядышком и воркуют, как голубки. Вот и синьора Зораида подтвердит — все это заметили. А трактирщик из харчевни Солнца, тот самый, что поставляет вино в замок, говорит — отец уж так рад этому браку! И впрямь, отличное было бы дело. Шутка сказать, тысячи дукатов! Это небось не то, что всю жизнь мыкаться верхом, по дождю да по холоду!
Джиневра, чтобы положить конец мучительным для нее рассказам, которым она, однако, не очень-то верила, спросила:
— Ну, а турнир-то, турнир?
— О, турнир! В Барлетте такого не забудут!
И тут он начал с боя быков и подвигов дона Гарсия, затем описал состязание на секирах и копьях, повторяя все имена, которые провозглашал герольд. В заключение он сказал:
— А закончил турнир и победил по очереди всех трех испанцев синьор дон Граяно д'Асти.
— Кто? Кто? — переспросила Джиневра. у которой и лицо и голос изменились от волнения.
— Какой-то синьор дон Граяно д'Асти. Знатный, видно, вельможа; уж так богато одет и вооружен!
— Граяно д'Асти, ты сказал? Высокий, маленький, молодой?.. Ну, каков он из себя?
Дженнаро приметил лицо и повадку каждого рыцаря и каждую мелочь их вооружения, а потому отлично помнил черты Граяно, который вышел на поле с поднятым забралом, так что все могли его разглядеть; он подробно описал его внешность, и у Джиневры не осталось и тени сомнения в том, что это был ее муж. Однако она не забывала, как важно скрыть охватившее ее волнение и сохранить свою тайну.
Пока Дженнаро изо всех сил старался поточнее обрисовать ей внешний облик рыцаря, она справилась с охватившим ее замешательством и увидела, что собеседники удивлены впечатлением, произведенным на нее именем Граяно. Чтобы рассеять их подозрения, она сказала, едва дав садовнику закончить свою речь:
— Не удивляйтесь, что я смутилась при имени Граяно. В свое время между нашими семьями были большие нелады; потом они помирились, и в течение многих лет не было повода для раздора; но меньше всего я ожидала, что встречу его в Барлетте, да еще на службе у французов.
С этими словами она повернулась и пошла к себе; но Зораида и Дженнаро догадались по ее лицу, выражение которого то и дело менялось, что ее мучают какие-то тайные и очень тяжелые мысли. Они не последовали за ней, и садовник сказал девушке:
— Может быть, она заболела? Ведь я, кажется, ничего обидного ей не сказал?
Но Зораиде было не до него (она даже не сумела бы объяснить, какие неясные сомнения внезапно встревожили ее); вместо ответа она только пожала плечами и ушла, желая, как и Джиневра, остаться наедине со своими мыслями. Дженнаро постоял один со шляпой в руках, а потом побрел по своим делам, ворча себе под нос:
— Все они на один лад! Кто их разберет!
Между тем Джиневра медленно поднималась по узенькой лестнице в свою комнату, и с каждой ступенькой ей становилось труднее идти: она тяжело дышала, сердце билось так сильно, что ей казалось — сейчас она упадет без чувств.
Сперва она все твердила шепотом: «Пресвятая Дева, помоги мне», — а потом, совсем задыхаясь, только повторяла: «Боже мой! Боже мой!» Наконец сердце ее так больно сжалось, что у нее подкосились ноги, и она вынуждена была присесть на четвертую или пятую ступеньку, до которой еле добралась; она прерывисто и часто дышала, на лбу ее выступил холодный пот; Джиневра подумала: «Мне не дожить до завтрашнего утра!» Потом она услыхала, как Зораида прошла в свою комнату и заперлась там. Джиневра знала: сейчас, в знойное послеполуденное время, монахини отдыхают в своих кельях; тем не менее она боялась, что ее могут застать в таком состоянии. Чтобы избежать этого, она решила не возвращаться к себе, а проскользнуть через маленькую монастырскую дверь в церковь — единственное прибежище, где отныне она могла искать помощи и защиты от грозивших ей бед. Она с трудом дотащилась туда, то держась за стены, то пытаясь идти обычной своей походкой, как только кто-нибудь из послушниц шел по монастырским переходам или в окне внезапно появлялась голова монахини.
В церкви было пусто; Джиневра в изнеможении опустилась на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на хоры, и словно оцепенела; она оперлась локтями о колени и закрыла лицо руками, пытаясь собраться с силами; в ее мозгу вихрем проносилось столько дум, что ни на одной из них она не могла остановиться. Потом по мраморной лестнице, находившейся позади главного алтаря, Джиневра спустилась в подземную часовню, где перед образом Богоматери, написанным на стене, как полагали некоторые, самим святым Лукой, горели день и ночь пять серебряных лампад. Ходила молва, что здесь когда-то совершилось не одно чудо; потому-то на этом месте и воздвигли монастырь и церковь. Часовня была выстроена в виде шестиугольника, и алтарь с образом над ним приходился как раз напротив лестницы. В каждом из шести углов стояло по колонне с капителью, украшенной, на античный лад, крупными листьями. Колонна поддерживала одно из ребер свода, а все эти ребра сходились к каменному кругу, напоминающему своим видом жернов. Посередине круга, как раз над ступенями алтаря, виднелось закрытое решеткой отверстие шириной в локоть, выходящее наверх к ступеням главного алтаря; тонкий солнечный луч, пробившийся сквозь цветные стекла огромных окон церкви, проник через это отверстие в подземную часовню. Падая сверху во мрак, где едва теплились слабые красноватые огоньки лампад, луч прочертил в воздухе светлую полоску, и на пол легли разноцветные пятна и рисунок решетки. Когда Джиневра направилась к алтарю, чтобы преклонить перед ним колена, она прошла сквозь луч, и свет, отразившийся от ее голубой одежды, внезапно озарил всю часовню, словно бледная молния.
Джиневра молилась, прижав руки к труди и устремив взгляд на образ мадонны, и чувствовала, как мало-помалу стихает сердцебиение и дыхание становится ровнее. Молитва, немногословная, но проникновенная, постепенно возвращала ей спокойствие.
Лик Богоматери, как и на всех старинных образах, был исполнен божественной и величавой скорби, и несчастной женщине невольно казалось, что мадонна сочувствует ее горю; долго и пристально вглядывалась она в изображение, пока ей внезапно не почудилось, будто в глазах мадонны что-то блеснуло; Джиневру охватил священный трепет, и в то же время на душе у нее стало легче.
— Слава тебе, Пресвятая Дева! — сказала она наконец с глубоким волнением. — Достойна ли я твоего сострадания? Но кто поможет мне, если не ты? Вот я приношу мои муки к твоим стопам; ты видишь — я не выдержу испытания, а выхода у меня нет. О милосердная дева! Дай моему сердцу побольше сил, чтоб я могла исполнить то, что задумала!
Она не сводила взгляда с мадонны, а слезы потоком лились из ее глаз на шею и грудь; долго еще оставалась она в часовне, прося защиты у той, которую зовут матерью и утешительницей всех скорбящих; все яснее понимала она, что тому, кто на земле потерял все, вплоть до надежды, помочь может только небо.
В памяти Джиневры проходила вся ее жизнь, час за часом: невинные радости детства, волнения юности, первые услышанные ею слова любви, первое раскаяние, а затем — бесчисленные горести и беды, которые обрушились на нее после замужества; она вспомнила последние годы, непрерывную смену немногих радостей (тоже далеко не безоблачных), тяжких страданий и жгучих угрызений совести. А главное — она чувствовала, как, подобно улетающему сновидению, рассеивается уверенность, которую она до сих пор питала, — уверенность, что Этторе никогда не изменит ей. И теперь, когда, потрясенная ударами судьбы, она желала только одного, — повиноваться велению неба, но не могла ни на что решиться, именно теперь Господь сказал свое слово, внезапно вернув ей мужа и как бы указав путь, по которому ей надлежит следовать.
Бранкалеоне целиком ушел в эти хлопоты, когда появился Граяно д'Асти, знакомый ему еще с того дня, когда они с Фьерамоской отвозили вызов в лагерь французов; его сопровождали двое оруженосцев, которые несли доспехи и вели на поводу коня. До его прихода Бранкалеоне, по своему обыкновению, не произнес почти ни единого слова; но как только он завидел Граяно, он пошел ему навстречу и приветствовал его более учтиво, чем других; всякий, кто увидел бы, как на этот раз он изменил своим привычкам, понял бы, что какая-то тайная цель заставляет его искать дружбу с этим человеком; и впрямь — цель у него была и немаловажная, как будет видно из дальнейшего.
Бранкалеоне приветствовал Граяно, предложил ему свои услуги и предоставил в его распоряжение все, что тому было нужно, а затем продолжал беседовать а ним, пока оруженосцы помогали рыцарю снять пышные праздничные одежды и облечься в плотно прилегающие к телу кожаные штаны и такую же куртку, поверх которых надевались доспехи.
А доспехи у Граяно были превосходные, в золотую полосу на темной стали; они были уже приготовлены для него на столе. Бранкалеоне внимательно рассматривал каждую часть и, помогая рыцарю надевать нагрудник, разглядел, что сделан он из двух стальных пластин и, видимо, необычайно прочен; панцирь был двойным и не менее надежным. Затем Бранкалеоне по очереди подержал ручные и ножные латы и понял, что они способны выдержать любое испытание. Наблюдательный человек подметил бы, что во время этого осмотра выражение лица его как-то странно изменилось и по губам пробежала усмешка; но никто за ним не следил. Наконец оставалось только надеть шлем. Бранкалеоне взял его в руки, рассмотрел и увидел, что он по качеству не соответствует остальным доспехам; тогда он спросил Граяно, не носит ли тот обычно под шлемом железного чепца. Тот ответил отрицательно, а Бранкалеоне принялся расспрашивать его, отчего он обзавелся такими прочными латами для всего тела, но не принял таких же мер для защиты головы.
— А потому, — ответил Граяно, — что при штурме какой-то ничтожной крепости, которая ломаного гроша не стоила (только такой сумасброд, как герцог Монпансье, мог вбить себе в голову, что надо ее брать), не успел я еще приставить осадную лестницу, как один из этих абруццких негодяев, защищавших ее, сбросил на меня камень, сплющил мой шлем и пробил мне такую дырку на голове, которая, наверно, полностью заживет после того, как меня засыплют землей. Вот, полюбуйтесь сами.
С этими словами он взял руку Бранкалеоне и, поднеся ее к своей голове, дал ему пощупать вмятину на макушке; действительно, ему никак нельзя было носить тяжелый шлем.
— Немало звонких дукатов потерял я из-за этой раны, черт бы побрал того, кто мне так удружил! Мне пришлось уйти от короля Карла и провести несколько месяцев в Риме, где меня лечили. Правда, — добавил он со смехом, — благодаря этому случаю я избавился от постылой жены… Словом, нет худа без добра… Потом, чтобы заработать, связался я с этим подлецом Валентине; и наконец, с Божьей помощью, вернулся к французам. С ними по крайней мере живешь не тужишь, а в конце каждого месяца тебе отсчитывают флорины — ни дать ни взять банк Мартелли во Флоренции!
— А как же, — настаивал Бранкалеоне, — как же этот легонький шлем выдержит хороший удар?
— О! — ответил Граяно. — Об этом я и думать не хочу. Во-первых, шлем этот — дамасской стали и лучшей на свете закалки, а во-вторых, скажу тебе вот что: стоит мне в бою заметить, что кому-то пришла охота согнать у меня с головы муху — я сразу прикрываюсь щитом. Пусть попробует добраться! Смотри (и он показал Бранкалеоне щит и ремень, которым его привязывают к шее) — видишь, какой длинный ремень, чтоб руке было удобнее.
Бранкалеоне промолчал, снова тщательно осмотрел шлем, повертел его во все стороны, как-то особенно, по-своему, постучал по нему костяшками пальцев, чтобы сталь зазвенела; потом раскрыл его и сам надел рыцарю на голову.
Все это происходило во время описанного нами боя между тремя испанцами и Баярдом. Победитель явился к месту отдыха как раз в тот момент, когда Граяно уже облачился полностью и собирался сесть в седло. Астийский рыцарь сказал Баярду несколько учтивых слов и, заметив, что Бранкалеоне не слушает, спросил победителя, каковы были его противники.
Баярд сбросил на стол железные перчатки и шлем и сказал, отирая пот со лба:
— Дон Иниго де Айала — bonne lance, foy de chevalier![27]
Остальным он тоже воздал хвалу по заслугам; затем дал рыцарю, шедшему на бой, несколько советов, которые не пропали даром.
Граяно выехал на поле боя на крупном вороном скакуне, покрытом оранжевым чепраком, и герольд громко объявил его имя; затем рыцарь подскакал к балкону Гонсало, три раза ударил копьем по щитам Асеведо и Иниго, а Фьерамоска, услышав это имя, ощутил, как невольный трепет охватил все его существо. Он снова почувствовал себя виноватым перед Джиневрой за то, что скрыл от нее, что муж ее жив; и так как человек всегда бывает полон добрых намерений, когда до их осуществления еще далеко, он снова решил открыть ей все при первой же возможности.
Между тем бой начался; астийский рыцарь, который по силе и умению владеть оружием был одним из лучших во французском лагере, получил решительный перевес над Асеведо, хоть и не выбил его из седла; во время поединка с Иниго мнение зрителей также склонилось в его пользу. После него пробовали свои силы Обиньи, де ла Палисс и Ламотт; последний, еще разгоряченный спором с Диего Гарсией относительно боя быков, творил в этот день чудеса.
Сказать по правде, испанцам, вступившим в поединок втроем против самых доблестных рыцарей французского войска, приходилось очень тяжело: они чувствовали, что взяли на себя непосильную задачу. Иниго и Асеведо еще держались в седле; Граяно, с которым они уже однажды бились в тот день, снова устремился на них. Тут, быть может, сказалась их усталость после долгого боя; как бы то ни было, Граяно посчастливилось — он закончил состязание, одолев обоих своих противников одного за другим, был объявлен победителем турнира и под звуки труб и рукоплескания зрителей получил в награду великолепный шлем из рук доньи Эльвиры. Праздник окончился. Гонсало поднялся и вместе с дочерью, французским военачальником и остальными знатными особами вернулся в крепость, где уже шли приготовления к пиршеству. Вскоре площадь и амфитеатр опустели; все зрители, местные и приезжие, разошлись по домам, кто по харчевням, — особенно людно было у Стразы, — чтобы отдохнуть и поужинать, обсуждая разнообразные события турнира.
В этот день, который готовил Джиневре самые горькие испытания, она проснулась несколько позднее обычного, ибо, терзаясь мучительными размышлениями, она только на рассвете погрузилась в тревожный сон, полный фантастических видений. То представлялся ей раненый Фьерамоска с потухшим взором, зовущий ее на помощь, то она видела его победителем, увенчанным славой, окруженным знатными вельможами, и ей чудилось, что он с презрением отводит от нее взор и обращает его на другую женщину, которую держит за руку. И тут же во сне она говорила себе чтобы успокоиться: «Да ведь это только сон!» — но в то же время ее охватывал трепет, ей казалось, что она слышит веселый шум свадебного пира Этторе, звон колоколов, пушечную пальбу; шум этот в конце концов потряс ее до такой степени, что она пробудилась, открыла глаза и, повернувшись к балкону, с которого открывался вид на Барлетту, поняла, что если все остальное и было сном, то звуки, грезившиеся ей, она продолжала слышать и наяву. Джиневра села на кровати, выставила из-под одеяла крошечную ножку, белоснежную и округлую, сунула ее в красную туфельку и, надев поверх рубашки голубое платье, откинула обеими руками за уши свои длинные каштановые волосы.
Она вышла на балкон и уселась под сенью дикого винограда, устремив глаза, ослепленные сиянием безоблачного неба, на величественное зрелище, открывшееся перед ней.
Солнце взошло уже несколько часов тому назад и ярким светом озаряло берег, город и крепость. На фоне розовеющих башен и холмов то и дело появлялись перламутровые клубы дыма, пронизанные стремительными огненными язычками. В солнечных лучах клубы эти становились белее снега, вились бесконечными кольцами и уносились все выше и выше, тая в небесной лазури. Спустя несколько мгновений доносился звук выстрела и, отраженные водной гладью, отдавался эхом в прибрежных скалах и постепенно замирал в далеких горных ущельях. Крепость и город, окутанные дымом, который, впрочем, быстро рассеивался под дыханием свежего морского ветра, смотрелись в синее зеркало неподвижных вод, таких спокойных, что опрокинутое отражение не дробилось, а только чуть заметно трепетало.
Колокольный звон и музыка звучали то громче, то слабее, — их доносил ветер; в тишине, окружавшей монастырь, — иногда можно было ясно расслышать, как народ громкими криками приветствует испанского полководца. Но ни это веселье, ни живописный вид, расстилавшийся перед глазами Джиневры, — ничто не могло разогнать ее печаль. К угрызениям совести примешивалось еще другое, не менее мучительное чувство: подозрение, что ее обманывает тот, ради которого она принесла такую жертву — ослушалась голоса долга и совести. Разум ее отвергал это подозрение, сердцем она тоже противилась ему, но все же сомнение не покидало ее. Тот, кто сам испытал эти чувства, поймет, как трудно рассеять такую тревогу, И в самом деле, если все ее опасения были ложными — немало случайных обстоятельств, по всей видимости, подтверждало их.
Этторе удалось скрыть встречу с Граяно, но он слишком привык не таиться от Джиневры и не умел притворяться; она сразу заметила, что он хранит в душе какую-то тайну, которой не хочет поделиться с ней.
С другой стороны, странное поведение Зораиды мучило ее, словно заноза, прочно засевшая в сердце. «Кто скажет мне, — думалось ей, — что Этторе не замечает ее любви? Кто уверит меня, что он сам к ней равнодушен?» — Джиневра терялась в лабиринте догадок и не могла найти путеводную нить, чтобы выбраться из него.
Утомленная тяжелым раздумьем, Джиневра встала, чтобы пойти побеседовать с кем-нибудь и немного развлечься. Она направилась к Зораиде, но той не было дома; спустилась в сад — но не застала ее и там; расспросила всех, кто оставался в тот день в монастыре, но никто не видел Зораиды. У Джиневры сжалось сердце и в голове вихрем пронеслись бесчисленные неясные подозрения. В поисках Зораиды она дошла до сторожевой башни на краю острова. Башня осталась без охраны; как только комендант уехал, все разбежались, чтобы поглазеть на праздник.
Джиневра миновала мост и пошла берегом; справа от нее простиралось море, слева поднимался горный склон, поросший густым кустарником. Она шла медленно, целиком погруженная в свои мысли, не замечая ничего вокруг. Но внезапно какой-то шорох в кустах привлек ее внимание, и она с испугом увидела, как навстречу ей, шатаясь, вышел человек в окровавленных лохмотьях, исцарапанный колючками, растрепанный и обросший всклокоченной бородой. Он упал перед Джиневрой на колени: она уже готова была обратиться в бегство, но все же осталась, так как была женщиной отважной и решительной. Внимательно вглядевшись в незнакомца, столь неожиданно появившегося перед ней, она узнала Пьетраччо, атамана разбойничьей шайки, побегу которого, по хитрому замыслу дона Микеле, они с Фьерамоской невольно содействовали.
Все случилось именно так, как предвидел приспешник Валентино: пока Джиневра и Этторе пытались оказать помощь женщине, Пьетраччо бросился вверх по лестнице, затем выбежал из ворот, угрожая кинжалом каждому, кто преграждал ему дорогу, и наконец, несмотря на раны и преследующих его людей, добрался до леса, где ему удалось скрыться благодаря своей ловкости и опыту в таких делах. Чтоб не попасть в руки тех, кто его разыскивал, он жил впроголодь, не выходя из чащи; теперь же он вдруг оказался возле женщины, которой не боялся, так как видел в ней свою избавительницу. Он принялся умолять ее о помощи, показывая жестами, что изнемогает от усталости и голода, хотя это и без того бросалось в глаза. Джиневра чувствовала одновременно и отвращение и жалость к несчастному. Она сказала Пьетраччо, что он может ничего не опасаться, так как в монастыре сейчас нет никого, кроме монахинь, и стража покинула башню. Поэтому Джиневра предложила ему спрятаться в дровяном сарае под домиком, где она жила, чтобы он восстановил там свои силы. Разбойник для которого жизнь в лесу была уже страшнее смерти последовал за Джиневрой и, никем не замеченный добрался до своего убежища. Добрая Джиневра накормила его, перевязала рану, которая требовала ухода, хотя не была опасной, и устроила ему постель на куче соломы. Потом она вернулась домой как раз в тот момент, когда Зораида и Дженнаро вернулись из Барлетты.
Джиневра не могла удержаться, чтоб ласково не пожурить девушку за то, что та ушла, не предупредив ее.
— Зораида, дорогая моя! Я так беспокоилась, не видя тебя нигде на острове; почему ты не предупредила меня, что уйдешь?
— Я не хотела будить тебя, — отвечала Зораида и, почувствовав неискренность своего ответа, слегка покраснела, что не укрылось от глаз Джиневры; затем она продолжала:
— Я рано ушла с Дженнаро и…
— И, — прервала ее Джиневра с улыбкой, — ты, значит, вчера не знала, что захочешь посмотреть турнир?
Румянец на лице Зораиды заиграл еще ярче от этого прямого вопроса, и она резко ответила:
— Да… У меня было такое желание… — Потом, подхватив прерванную мысль, она продолжала: — Мне давно хотелось увидеть турнир, чтобы убедиться, что он действительно лучше арабских забав такого рода. Но, клянусь Богом, у нас бы заставляли рабов делать то, что проделывают здесь все эти рыцари и синьоры, и ни один из наших вождей не подвергал бы опасности свою жизнь на потеху тысяч зевак из самой низкой черни.
Джиневра заметила, что Зораида заводит разговор о турнире, чтобы избежать объяснений по поводу своего ухода. Поэтому она не стала настаивать и только спросила:
— Но турнир-то все же был хорош?
— Еще бы не хорош! — вмешался Дженнаро, которому до смерти хотелось поскорее поделиться своими впечатлениями: он начал с выхода Гонсало и описал, как умел, роскошные наряды рыцарей; потом Джиневра заметила, что он качает головой, поджимает губы, вертит в руках шапку на все лады; наконец, желая, видимо, доставить ей удовольствие, сказал:
— Видели б вы, как ехал ваш братец на своем добром серебряном жеребце! Все в один голос твердили: «Что за красавец этот юноша!» И то сказать — в вашем голубом плаще он был как картинка! Я протискался сквозь толпу, чтобы проводить кавалькаду за ворота. здорово, скажу вам, пришлось поработать локтями, но зато… Когда дочка синьора Гонсало сошла с носилок, я стоял как раз возле нее, вот как сейчас возле вас, а синьор Этторе подсадил ее на лошадь… то есть, вернее, она оперлась ножкой о его колено, а ножка-то вот такая, смотрите! — Тут он оттопырил большой палец правой руки и приложил к его основанию указательный палец левой, чтобы показать величину ножки. — И прыг на коня, да так ловко, как кузнечик! И знаете, что я вам скажу? Братец-то ваш ей, как видно, приглянулся. Когда эта синьора была уже в седле, она шепнула ему несколько словечек и состроила такую мордочку, что любо-дорого смотреть! А он весь покраснел, как я заметил. Один Бог знает, что они такое тут друг другу сказали, только я подумал: «Не успеем оглянуться — станет наш синьор Этторе женихом». И премилая это будет парочка, скажу я вам! Словно на заказ сделаны друг для друга!
Можно себе представить, какое удовольствие доставили Джиневре эти рассуждения. Наконец она почувствовала, что не в силах больше слушать, и резко сказала, чтобы отделаться от Дженнаро:
— Да, да… расскажешь мне об этом как-нибудь в другой раз.
И повернулась, чтобы уйти к себе вместе с Зораидой. Но Дженнаро, который только разошелся, не хотел отпускать ее и продолжал:
— Да это еще пустяки! А видели бы вы их потом, во время турнира, среди других важных господ! Сидят рядышком и воркуют, как голубки. Вот и синьора Зораида подтвердит — все это заметили. А трактирщик из харчевни Солнца, тот самый, что поставляет вино в замок, говорит — отец уж так рад этому браку! И впрямь, отличное было бы дело. Шутка сказать, тысячи дукатов! Это небось не то, что всю жизнь мыкаться верхом, по дождю да по холоду!
Джиневра, чтобы положить конец мучительным для нее рассказам, которым она, однако, не очень-то верила, спросила:
— Ну, а турнир-то, турнир?
— О, турнир! В Барлетте такого не забудут!
И тут он начал с боя быков и подвигов дона Гарсия, затем описал состязание на секирах и копьях, повторяя все имена, которые провозглашал герольд. В заключение он сказал:
— А закончил турнир и победил по очереди всех трех испанцев синьор дон Граяно д'Асти.
— Кто? Кто? — переспросила Джиневра. у которой и лицо и голос изменились от волнения.
— Какой-то синьор дон Граяно д'Асти. Знатный, видно, вельможа; уж так богато одет и вооружен!
— Граяно д'Асти, ты сказал? Высокий, маленький, молодой?.. Ну, каков он из себя?
Дженнаро приметил лицо и повадку каждого рыцаря и каждую мелочь их вооружения, а потому отлично помнил черты Граяно, который вышел на поле с поднятым забралом, так что все могли его разглядеть; он подробно описал его внешность, и у Джиневры не осталось и тени сомнения в том, что это был ее муж. Однако она не забывала, как важно скрыть охватившее ее волнение и сохранить свою тайну.
Пока Дженнаро изо всех сил старался поточнее обрисовать ей внешний облик рыцаря, она справилась с охватившим ее замешательством и увидела, что собеседники удивлены впечатлением, произведенным на нее именем Граяно. Чтобы рассеять их подозрения, она сказала, едва дав садовнику закончить свою речь:
— Не удивляйтесь, что я смутилась при имени Граяно. В свое время между нашими семьями были большие нелады; потом они помирились, и в течение многих лет не было повода для раздора; но меньше всего я ожидала, что встречу его в Барлетте, да еще на службе у французов.
С этими словами она повернулась и пошла к себе; но Зораида и Дженнаро догадались по ее лицу, выражение которого то и дело менялось, что ее мучают какие-то тайные и очень тяжелые мысли. Они не последовали за ней, и садовник сказал девушке:
— Может быть, она заболела? Ведь я, кажется, ничего обидного ей не сказал?
Но Зораиде было не до него (она даже не сумела бы объяснить, какие неясные сомнения внезапно встревожили ее); вместо ответа она только пожала плечами и ушла, желая, как и Джиневра, остаться наедине со своими мыслями. Дженнаро постоял один со шляпой в руках, а потом побрел по своим делам, ворча себе под нос:
— Все они на один лад! Кто их разберет!
Между тем Джиневра медленно поднималась по узенькой лестнице в свою комнату, и с каждой ступенькой ей становилось труднее идти: она тяжело дышала, сердце билось так сильно, что ей казалось — сейчас она упадет без чувств.
Сперва она все твердила шепотом: «Пресвятая Дева, помоги мне», — а потом, совсем задыхаясь, только повторяла: «Боже мой! Боже мой!» Наконец сердце ее так больно сжалось, что у нее подкосились ноги, и она вынуждена была присесть на четвертую или пятую ступеньку, до которой еле добралась; она прерывисто и часто дышала, на лбу ее выступил холодный пот; Джиневра подумала: «Мне не дожить до завтрашнего утра!» Потом она услыхала, как Зораида прошла в свою комнату и заперлась там. Джиневра знала: сейчас, в знойное послеполуденное время, монахини отдыхают в своих кельях; тем не менее она боялась, что ее могут застать в таком состоянии. Чтобы избежать этого, она решила не возвращаться к себе, а проскользнуть через маленькую монастырскую дверь в церковь — единственное прибежище, где отныне она могла искать помощи и защиты от грозивших ей бед. Она с трудом дотащилась туда, то держась за стены, то пытаясь идти обычной своей походкой, как только кто-нибудь из послушниц шел по монастырским переходам или в окне внезапно появлялась голова монахини.
В церкви было пусто; Джиневра в изнеможении опустилась на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на хоры, и словно оцепенела; она оперлась локтями о колени и закрыла лицо руками, пытаясь собраться с силами; в ее мозгу вихрем проносилось столько дум, что ни на одной из них она не могла остановиться. Потом по мраморной лестнице, находившейся позади главного алтаря, Джиневра спустилась в подземную часовню, где перед образом Богоматери, написанным на стене, как полагали некоторые, самим святым Лукой, горели день и ночь пять серебряных лампад. Ходила молва, что здесь когда-то совершилось не одно чудо; потому-то на этом месте и воздвигли монастырь и церковь. Часовня была выстроена в виде шестиугольника, и алтарь с образом над ним приходился как раз напротив лестницы. В каждом из шести углов стояло по колонне с капителью, украшенной, на античный лад, крупными листьями. Колонна поддерживала одно из ребер свода, а все эти ребра сходились к каменному кругу, напоминающему своим видом жернов. Посередине круга, как раз над ступенями алтаря, виднелось закрытое решеткой отверстие шириной в локоть, выходящее наверх к ступеням главного алтаря; тонкий солнечный луч, пробившийся сквозь цветные стекла огромных окон церкви, проник через это отверстие в подземную часовню. Падая сверху во мрак, где едва теплились слабые красноватые огоньки лампад, луч прочертил в воздухе светлую полоску, и на пол легли разноцветные пятна и рисунок решетки. Когда Джиневра направилась к алтарю, чтобы преклонить перед ним колена, она прошла сквозь луч, и свет, отразившийся от ее голубой одежды, внезапно озарил всю часовню, словно бледная молния.
Джиневра молилась, прижав руки к труди и устремив взгляд на образ мадонны, и чувствовала, как мало-помалу стихает сердцебиение и дыхание становится ровнее. Молитва, немногословная, но проникновенная, постепенно возвращала ей спокойствие.
Лик Богоматери, как и на всех старинных образах, был исполнен божественной и величавой скорби, и несчастной женщине невольно казалось, что мадонна сочувствует ее горю; долго и пристально вглядывалась она в изображение, пока ей внезапно не почудилось, будто в глазах мадонны что-то блеснуло; Джиневру охватил священный трепет, и в то же время на душе у нее стало легче.
— Слава тебе, Пресвятая Дева! — сказала она наконец с глубоким волнением. — Достойна ли я твоего сострадания? Но кто поможет мне, если не ты? Вот я приношу мои муки к твоим стопам; ты видишь — я не выдержу испытания, а выхода у меня нет. О милосердная дева! Дай моему сердцу побольше сил, чтоб я могла исполнить то, что задумала!
Она не сводила взгляда с мадонны, а слезы потоком лились из ее глаз на шею и грудь; долго еще оставалась она в часовне, прося защиты у той, которую зовут матерью и утешительницей всех скорбящих; все яснее понимала она, что тому, кто на земле потерял все, вплоть до надежды, помочь может только небо.
В памяти Джиневры проходила вся ее жизнь, час за часом: невинные радости детства, волнения юности, первые услышанные ею слова любви, первое раскаяние, а затем — бесчисленные горести и беды, которые обрушились на нее после замужества; она вспомнила последние годы, непрерывную смену немногих радостей (тоже далеко не безоблачных), тяжких страданий и жгучих угрызений совести. А главное — она чувствовала, как, подобно улетающему сновидению, рассеивается уверенность, которую она до сих пор питала, — уверенность, что Этторе никогда не изменит ей. И теперь, когда, потрясенная ударами судьбы, она желала только одного, — повиноваться велению неба, но не могла ни на что решиться, именно теперь Господь сказал свое слово, внезапно вернув ей мужа и как бы указав путь, по которому ей надлежит следовать.