Страница:
{294}
ЛЕОНТИЙ
ОТЦА МОЕГО ДЕТИ
ДМИТРИЙ И МАТРЕНА
ЕГОР
ВАСИЛИЙ
ДАРЬЯ
ЛЕОНТИЙ
Леонтий Гурьевич, отца моего брат средний, отставлен был от службы прапорщиком; он женился в Медыне на вдове Товарковой и, женясь, приезжал в 1735 году, с женою и с падчерицей своей девицей, для свидания со своими родственниками в свою отчину, откуда возвратясь в Медынь, скончался бездетен.
ОТЦА МОЕГО ДЕТИ
Первородная дочь была у моего отца, а мне сестра, Анна. Воспитана она у свойственника нашего и однофамильца Данилова, Антипа Евдокимовича, выучена была читать и писать российской грамоте, читала много церковных книг и историй, почему и знала многое касающееся до закона. Анна Васильевна от роду своего лет двадцати выдана была тем же нашим свойственником Антипом Евдокимовичем, замуж за небогатого дворянина, который тогда в Преображенском полку служил, гренадером, фамилией был Чеусов; в приданое дал за нею Антип Евдокимович три двора крестьян и малую часть землицы поблизости своей усадьбы. Сестра моя построила на той данной ей в приданство земле, коя называется Колодезна, и живучи в том своем селении со своим мужем, который часто бывал из полку в отпуске, прижили они детей: дочь Любовь, сына Афанасия, сына Николая; и в 1741 году овдовела. По оплакиванию несколько времени своего супруга вознамерилась она для лучшего воспитания своих детей оставить свое деревенское уединение и прибегнуть к благодетелям, коих она своим изысканием нашла довольно. Первый ее благодетель был граф Иван Симонович Гендриков, который сестре моей руководствовал много: по его дому спознала она многих знатных господ, почему набрала довольно для дочери своей хорошего и богатого приданого. Сыновей своих записала она в Кадетский сухопутный корпус, где, по ее несчастью, большой Афанасий, к сожалению многих, кои его знали, скончался. Смерть сына своего несколько лет мать его оплакивая пролила много горьких слез. Я, по просьбе сестры моей, велел над ним положить, по обыкновению, якобы ей служило некое последнее утешение, камень с таковою надписью: «Читателю, горячка меня на двадесятое лето заключила в сей гроб и лишила света». Меньшой сын ее {295} Николай, дослужась в Кадетском корпусе до сержантов, выпущен подпоручиком армейским и женился на княжне Грузинской, с которой ныне благополучно живет во Твери почтмейстером, имея у себя сына Николая. Племянница моя Любовь прежде живала, со своей матерью, у знатных разных господ, почему и воспитана была хорошо, не по-деревенски, или лучше сказать, не по достатку своему; напоследок перешла она жить к своей родной тетке, а моей сестре Дарье Васильевне Самойловой, от которой и в замужестве выдана за майора Ерышкина, и, прижив с ним два сына, в 1771 году скончалась чахоткой; причина ее болезни, как я слышал, что, будучи в девках, лечась, принимала слабительные пилюли. Мать ее, а моя сестра Анна Васильевна скончалась годом прежде дочери, жила от роду своего лет шестьдесят.
ДМИТРИЙ И МАТРЕНА
Дмитрий скончался малолетен. После его родилась дочь Матрена, которая воспитана была у свойственницы нашей Матрены Петровны, бывшей прежде в замужестве за Афанасием Денисовичем Даниловым; у оной вдовы несколько и я жил и грамоте учился, о которой впредь упомяну пространнее. Матрена Петровна сестру мою Матрену выдала в замужество ландмилицких полков за капитана Пятова. Она, жив с ним несколько лет, скончалась, будучи с ним при полку на Украинской линии [
15], оставила после себя двух дочерей, которые после ее смерти в разные времена скончались девицами. Муж ее, по смерти жены своей, женился вскоре на третьей жене и, пожив несколько лет, умер; оставил он после себя наследником первой своей жены сына, который за разные бездельства и преступления, воровство и обман, сослан в ссылку.
ЕГОР
Брат мой Егор воспитан по большей части и выучен грамоте от отца своего. Он отдан был для обучения читать и писать российской грамоте в Туле к дьячку; а по выучении грамоте взял его к себе тульский помещик, отцу нашему свойственник, Иван Александрович Нестеров, у которого он жил до совершенного возраста. Потом Егор {296} записался служить в первый Московский полк и в 1735 году с полком пошел в Турецкий поход, где находился до окончания той войны, который мир заключен 1738 году [
16]. Будучи он в оной службе, пожалован был через несколько лет сержантом и взят на ординарцы к князю Никите Юрьевичу Трубецкому, который в показанном Турецком походе был генерал-крицкомиссар; он определил Егора Васильевича от себя курьером, посылал его часто в Москву и Петербург, по тогдашнему обыкновению верхом. Почитали оную верховую езду за солдатскую исправку и крепость, дабы скакать день и ночь, суток десять не спать, отчего слабые люди не могли такой чрезъестественной тягости понести; получа чахотку, лишались вовсе своего здоровья и даже жизни; а которые находили в себе больше других сил противиться сей непомерной трудности, в подкрепление своего труда от бессонницы прибегали они к винной помочи, отчего нечувствительно привлекали на себя привычку пить вина без времени более обыкновенного. Так и брат наш Егор Васильевич навлек на себя оную страсть, которая едва ль не прекратила и жизнь его прежде времени. По нынешнему учреждению курьеры ездят в кибитках и поспевают из Волохии [
17] в Петербург в девятый день, чего верхом учинить никак невозможно.
Брат мой Егор, дослужась в первом Московском полку до поручиков, переведен был из оного в Смоленский полк, и, быв в 1740 году в шведском походе [ 18], оставлен капитаном в 1756 году. В Москве он женился на неизвестной персоне, потом, приехав с женою в Петербург, определился к полиции и был при оной должности в Москве. Была у него от супружества его одна дочь, которая, немного пожив, скончалась малолетна, а он, время от времени ослабевая в своем здоровье, пришел до такого расслабления, что в 1761 году скончался от рождения на сорок пятом году. Исключая его страсть и привычку к вину, он был весьма доброй души человек, незлоблив, добросердечен, набожен; хотя был и недостаточен, будучи в полках кроме жалованья доходу ниоткуда не имел, но чистотою в платье и всею опрятностью многих превосходил, кои достаточнее его были. По смерти его и жена его скончалась вскоре.
{297}
Брат мой Егор, дослужась в первом Московском полку до поручиков, переведен был из оного в Смоленский полк, и, быв в 1740 году в шведском походе [ 18], оставлен капитаном в 1756 году. В Москве он женился на неизвестной персоне, потом, приехав с женою в Петербург, определился к полиции и был при оной должности в Москве. Была у него от супружества его одна дочь, которая, немного пожив, скончалась малолетна, а он, время от времени ослабевая в своем здоровье, пришел до такого расслабления, что в 1761 году скончался от рождения на сорок пятом году. Исключая его страсть и привычку к вину, он был весьма доброй души человек, незлоблив, добросердечен, набожен; хотя был и недостаточен, будучи в полках кроме жалованья доходу ниоткуда не имел, но чистотою в платье и всею опрятностью многих превосходил, кои достаточнее его были. По смерти его и жена его скончалась вскоре.
{297}
ВАСИЛИЙ
Брат мой Василий, изучась несколько грамоте в доме отца нашего, потом, живучи у сродственника, который отцу нашему был внучатый брат, Ивана Васильевича Афросимова, докончал учение российской грамоте читать и писать; а как оный Афросимов от пяти лет своего рождения был слеп и ничего не видел, то брат мой, живучи у него, был его глазами, смотря за всем дяди своего домом и имением, и дядя великую во всем делал брату моему доверенность. Дядя наш был притом богомолец: у него всякий день была в доме его служба, поутру, ввечеру и в ночи, подобно как в монастыре, только кроме обедни. Отправляли оную службу его домашние люди, да и сам он Афросимов, затвердя наслышкою из Псалтыри несколько псалмов наизусть, читал оные твердо и пел с людьми вместе; он, по лишении глаз, не мог видеть красоту сего земного света, за тем находил себе удовольствие большое награждать свой слух пением и молитвами.
Афросимов получил после родственников своих по наследству немалое число деревень. Имея по себе ближних двоюродных племянниц, коим по закону следовало быть после него во всем наследницами, однако не сделал он так, ибо слепые ушами более натурального слышат: вознегодовал неусыпный богомолец на своих племянниц, якобы в непочтении к нему, и избрал по себе наследником себе без родства однофамильца Афанасия Левонтьевича Афросимова ж, утвердил ему все имение по духовной. Когда слепой ослабевал в болезни и приходил к концу жизни, тогда отдавал свою духовную наследнику в руки, а когда получал от болезни малое облегчение, тогда возвращал свою духовную от наследника к себе, почему дознаться нетрудно, что он был не без сумнения в избранном наследнике поручить ему свое имение при жизни.
В 1735 году публиковано было указом, дабы все недоросли дворянские дети явились в Герольдию, при Сенате, на смотр; а по рассмотрению Сената, по желанию каждого недоросля, отсылали записываться в школы или в службу, куда кто пожелает. Тогда и брат мой Василий, в 1736 году, записался в Артиллерийскую школу. Оная школа была еще учреждена вновь на полковом артиллерийском дворе, и было в оную прислано из Герольдии дворянских детей, бедных и знатных, по желанию, семь сот человек. А как в новой школе не было ни порядка, ни учреждения, ни смотрения, то через четыре года разо{298}шлось оное большое собрание, без позволения школьного начальства, по разным местам, в настоящую службу, куда кто хотел записались, а осталось только некоторая часть дворянских детей, кои прилежали охотно и хотели учиться.
Но великий тогда недостаток в оной школе состоял в учителях. С начала вступления учеников было для показания одной арифметики из пушкарских детей два подмастерья; потом определили, по пословице «волка овец пасти», штык-юнкера Алабушева. Алабушев тогда содержался в смертном убийстве третий раз под арестом, был человек хотя несколько знающий, разбирал Магницкого печатной арифметики [ 19] и часть геометрических фигур показывал ученикам, почему и выдавал себя в тогдашнее время ученым человеком, однако был вздорный, пьяный и весьма неприличный быть учителем благородному юношеству, где учитель должен своим добрым нравом, поведением и хорошими поступками во всем учении образцом быть; а он редкий день приходил в школу непьяный. Видно, что тогда был великий недостаток ученых людей в артиллерии, когда принуждены были взять и определить в школу учителем колодника и смертоубийцу.
Напоследок, для поправления в школе порядка, еще определен был, сверх штык-юнкера Алабушева, капитан Гринков, у которого не было левой руки по локоть. Человек был как прилежный, так и копотливый, и был великий заика, однако завел в школе порядок получше Алабушева. Он вперял в учеников охоту учиться, с обещанием чести, и довел до того, что его старанием несколько человек из учеников пожалованы были в артиллерию сержантами и унтер-офицерами [В тогдашнее время жаловали чинами по наукам а неученого записывали в рядовые канониры.], из них ныне есть при артиллерии полковники и генералы.
В 1737 году брат мой Василий записал меня в Артиллерийскую ж школу, где я с ним вместе обучался года с три. Потом брат мой, с прочими по выбору и по науке учениками, взят был указом Канцелярии главной артиллерии из Московской в Петербургскую школу, а из Петербургской школы в 1740 году, с прочими ж учениками, выпущен сержантом в полевую артиллерию. В то время была между Россией и Швецией война; брат мой (сержантом) командирован, в 1741 в июле месяце с кня{299}зем Гессен-Гомбургским, бывшим тогда фельдцейхмейстером. Князь охранял, с корпусом полков армейских и артиллерией, морской берег при Березовых островах, дабы шведы не пристали, по способности того места, с флотом и не сделали десант.
Брат мой, возвратясь от Березовых островов благополучно в Петербург, командирован был в Москву, пожалован штык-юнкером и послан из Москвы в Киев, где был при генерал-майоре артиллерийском Беренсе за адъютанта; а из Киева командирован по Украинской линии свидетельствовать и комплектовать все крепости городовой артиллерии, и был в Запорожской Сечи. В 1749 году пожалован поручиком, происходя по Артиллерии чинами по порядку; был в 1757 году капитаном в походе против прусского короля на Гросс-Егерсдорфской баталии [ 20]. Армией тогда командовал фельдмаршал Степан Федорович Апраксин. Потом брат мой пожалован был майором, а в 1760 году отставлен коллежским советником, будучи во Твери воеводою, в 1764 году женился полковника Ивана Ивановича Чагина на дочери, девице Марье Ивановне, с коей прижил детей: сыновей Ивана, Василия, Павла, Петра; в 1773 году определен от Сената в Серпуховскую провинциальную межевую контору первым членом, а в 1775 году, переехав с конторой в Переяславль Рязанской, апреля 7 числа скончался от припадка.
Афросимов получил после родственников своих по наследству немалое число деревень. Имея по себе ближних двоюродных племянниц, коим по закону следовало быть после него во всем наследницами, однако не сделал он так, ибо слепые ушами более натурального слышат: вознегодовал неусыпный богомолец на своих племянниц, якобы в непочтении к нему, и избрал по себе наследником себе без родства однофамильца Афанасия Левонтьевича Афросимова ж, утвердил ему все имение по духовной. Когда слепой ослабевал в болезни и приходил к концу жизни, тогда отдавал свою духовную наследнику в руки, а когда получал от болезни малое облегчение, тогда возвращал свою духовную от наследника к себе, почему дознаться нетрудно, что он был не без сумнения в избранном наследнике поручить ему свое имение при жизни.
В 1735 году публиковано было указом, дабы все недоросли дворянские дети явились в Герольдию, при Сенате, на смотр; а по рассмотрению Сената, по желанию каждого недоросля, отсылали записываться в школы или в службу, куда кто пожелает. Тогда и брат мой Василий, в 1736 году, записался в Артиллерийскую школу. Оная школа была еще учреждена вновь на полковом артиллерийском дворе, и было в оную прислано из Герольдии дворянских детей, бедных и знатных, по желанию, семь сот человек. А как в новой школе не было ни порядка, ни учреждения, ни смотрения, то через четыре года разо{298}шлось оное большое собрание, без позволения школьного начальства, по разным местам, в настоящую службу, куда кто хотел записались, а осталось только некоторая часть дворянских детей, кои прилежали охотно и хотели учиться.
Но великий тогда недостаток в оной школе состоял в учителях. С начала вступления учеников было для показания одной арифметики из пушкарских детей два подмастерья; потом определили, по пословице «волка овец пасти», штык-юнкера Алабушева. Алабушев тогда содержался в смертном убийстве третий раз под арестом, был человек хотя несколько знающий, разбирал Магницкого печатной арифметики [ 19] и часть геометрических фигур показывал ученикам, почему и выдавал себя в тогдашнее время ученым человеком, однако был вздорный, пьяный и весьма неприличный быть учителем благородному юношеству, где учитель должен своим добрым нравом, поведением и хорошими поступками во всем учении образцом быть; а он редкий день приходил в школу непьяный. Видно, что тогда был великий недостаток ученых людей в артиллерии, когда принуждены были взять и определить в школу учителем колодника и смертоубийцу.
Напоследок, для поправления в школе порядка, еще определен был, сверх штык-юнкера Алабушева, капитан Гринков, у которого не было левой руки по локоть. Человек был как прилежный, так и копотливый, и был великий заика, однако завел в школе порядок получше Алабушева. Он вперял в учеников охоту учиться, с обещанием чести, и довел до того, что его старанием несколько человек из учеников пожалованы были в артиллерию сержантами и унтер-офицерами [В тогдашнее время жаловали чинами по наукам а неученого записывали в рядовые канониры.], из них ныне есть при артиллерии полковники и генералы.
В 1737 году брат мой Василий записал меня в Артиллерийскую ж школу, где я с ним вместе обучался года с три. Потом брат мой, с прочими по выбору и по науке учениками, взят был указом Канцелярии главной артиллерии из Московской в Петербургскую школу, а из Петербургской школы в 1740 году, с прочими ж учениками, выпущен сержантом в полевую артиллерию. В то время была между Россией и Швецией война; брат мой (сержантом) командирован, в 1741 в июле месяце с кня{299}зем Гессен-Гомбургским, бывшим тогда фельдцейхмейстером. Князь охранял, с корпусом полков армейских и артиллерией, морской берег при Березовых островах, дабы шведы не пристали, по способности того места, с флотом и не сделали десант.
Брат мой, возвратясь от Березовых островов благополучно в Петербург, командирован был в Москву, пожалован штык-юнкером и послан из Москвы в Киев, где был при генерал-майоре артиллерийском Беренсе за адъютанта; а из Киева командирован по Украинской линии свидетельствовать и комплектовать все крепости городовой артиллерии, и был в Запорожской Сечи. В 1749 году пожалован поручиком, происходя по Артиллерии чинами по порядку; был в 1757 году капитаном в походе против прусского короля на Гросс-Егерсдорфской баталии [ 20]. Армией тогда командовал фельдмаршал Степан Федорович Апраксин. Потом брат мой пожалован был майором, а в 1760 году отставлен коллежским советником, будучи во Твери воеводою, в 1764 году женился полковника Ивана Ивановича Чагина на дочери, девице Марье Ивановне, с коей прижил детей: сыновей Ивана, Василия, Павла, Петра; в 1773 году определен от Сената в Серпуховскую провинциальную межевую контору первым членом, а в 1775 году, переехав с конторой в Переяславль Рязанской, апреля 7 числа скончался от припадка.
ДАРЬЯ
Дарья, сестра моя, лет восьми возраста своего, отвезена была от отца нашего в Москву и отдана в дом Софье Алексеевне Милославской, у которой жила лет шесть; выучилась там преизрядно вышивать всякими цветами и золотом, какое шитье в тогдашнее время было в Москве в манере самое лучшее; потом она взята из Москвы в дом отца нашего и, пожив несколько времени, отдана была свойственнику нашему Анфиногену Антиповичу Данилову, в тот же дом, где прежде и большая сестра наша Анна была воспитана. Из оного дома выдана Дарья, моя сестра, в замужество за Афанасия Андреевича Астафьева; оный Астафьев был тогда в Глуховском гарнизоне солдатом, а родственник наш Анфиноген Данилов там же прапорщиком.
Когда Астафьев женился на сестре моей Дарье, тогда за ним было только в Епифанском уезде, деревня Ржавец, {300} не более 50 душ. Женясь, он, Астафьев, переписался из Глуховского гарнизона служить гвардии в Семеновский полк солдатом же. Между тем временем ему досталось после брата его, который был не от одной матери, наследство девятьсот душ. Он старался оное имение за себя справить по закону, но в Вотчинной коллегии [ 21] учинены были от родственников его споры, которые хотели быть ему в наследстве участниками. Зять мой Астафьев подарил свою прежнюю вотчину Ржавец бывшему тогда в Вотчинной коллегии секретарю Каменеву. Каменев, получа деревню к себе во владение, рассмотрел дело в Коллегии вправду и утвердил законным наследником зятя моего, после брата родного, а прочих просителей всех отрешил от наследия. Зять мой Астафьев, получа большое наследство, неприлежно стал уже в полку служить, а как в тогдашнее время отставки от службы не было или трудно ее получить было, то он нашел милостивца в полковом секретаре, который его отпускал в годовые отпуски за малые деревенские гостинцы. Секретарь доволен был, когда за пашпорт получит душек двенадцать мужского пола с женами и детьми, с обязательством таковым, когда зять мой Астафьев на срок оных подаренных крестьян не вывезет, куда назначено было, тогда неустойка награждалась прибавкой к двенадцати душам. Чтоб не потерять дружбы, таковым полезным от секретаря отпуском зять мой пользовался каждый год по договору. Случалось мне и то видеть самому: при самом уже его в отпуске отъезде из полку, не оставят у него писари полковые и ротные постели и подушек; хотя он даже сидел в кибитке, и то вытаскивали из-под него и делили по себе, как завоеванную добычу. Странное видение было сих бесстыдных подлецов. Полковой писарь гораздо был совестнее секретаря: он брал только по одному человеку за пашпорт.
Зять мой Афанасий Астафьев, пользуясь частыми отпусками, не видал конца своему имению, веселясь в деревне и живучи разными забавами. Родственники его досадовали на секретаря Вотчинной коллегии Каменева, что не сделал их соучастниками в наследстве, а сделал брата после брата родного. Умыслил один из дядьев зятя моего родных, Никита, зазвал к себе племянника своего Афанасия, для которого сделал веселое собрание и пир, да и взял с него закладную пять тысяч рублей на село, что наилучшее, называемое Новое, двести пятьдесят душ, каменная в нем церковь; а денег за оное село едва получил {301} зять мой одну тысячу рублей. Напоследок, за великою его слабостью, усовестился секретарь гвардии держать Афанасия на своей шелковинке: отставил его из полка в отставку, только на провожанье недешево зятю моему стало, как и прежде.
Зять мой, пожив в деревне больше уже в болезни и пьянстве, нежели в веселостях, видя слабость своего здоровья, укрепил свои деревни своей жене, а моей сестре Дарье, в четыре тысячи рублей, после того вскоре умер, оставя по себе малолетнего наследника, сына, но и тот после отца своего недолго нажил и скончался.
Сестра моя, овдовев, хотя имела на деревни мужа своего закладные, которые писаны были на имя тетки нашей Сомовой, но претерпела великое притеснение от наследников мужа своего: наследники запретили в деревнях сестру мою слушать и ничего ей не давать, а на отправленный из деревни запас для сестры моей, в Москву, дорогой набегли и разграбили, как разбойники.
Сестра моя во вдовстве и недостатке жила несколько лет, пока судьба принялась ей благодетельствовать: в 1753 вышла вторично замуж, армии за поручика Александра Борисовича Самойлова. Зять мой Самойлов принялся по закладным своей жены взыскивать с наследников Астафьевых деньги. Астафьевы, не хотя выпустить заложенных от родственника своего Афанасия деревень, объявили себя выкупщиками, но как в наличности у них для выкупа денег не имелось, то великую они трудность имели свое намерение исполнить; притом у оных наследников-родственников, Никиты Петровича, Федора Петровича (так они назывались), не было между себя братского согласия, но всегдашняя вражда и подлая брань. Однако наконец, сыскав деньги, выкупили за четыре тысячи рублей заложенное имение. Зять мой Самойлов, сверх того выкупа, взыскал еще с них подлежащие деньги за тех людей, которыми они завладели сверх закладной.
После того зять мой Самойлов служил в Тобольском полку капитаном, потом вышел и определен к первому межеванию, при том межеванье пожалован коллежским асессором; а как первое межеванье оставлено, то он определен был в Судный приказ [ 22], потом перешел в Вотчинную коллегию и пожалован надворным советником. В 1766 году паки межеванье всего государства учреждено, тогда зять мой переведен в Губернскую межевую канцелярию и пожалован коллежским советником, в котором {302} чин и поныне в той канцелярии присутствует с отменной похвалой. ( Приписано после М. Д.). Зять мой прижил с сестрою моею Дарьей три дочери: Наталья, Настасья, Марфа. Наконец, он был в Главном магистрате [ 23] президентом, потом в Сенате обер-прокурором, а из обер-прокуроров в Володимире губернатором.
Я родился в 1722 году. Тогда отца моего разбойники разбили, и подана была на сих злодеев явочная челобитная, с которой досталась мне копия, почему я и рождение свое в том году почитаю. Был я любимый сын у моего отца. От роду моего лет семи или более отдали меня в том же селе Харине, где отец мой жил, пономарю Филиппу, прозванием Брудастому, учиться. Пономарь был роста малого, широк в плечах, борода большая, круглая покрывала грудь его, голова с густыми волосами равнялась с плечами его, и казалось, что у него шеи не было. У него, в то же время, учились два брата мне двоюродные, Елисей и Борис. Учитель наш Брудастой жил только один со своею женой весьма в малой избушке. Приходил я учиться к Брудастому очень рано, в начале дня, и без молитвы дверей отворить, покуда мне не скажут «аминь», не смел. Памятно мне мое учение у Брудастого и поднесь, по той, может быть, причине, что часто меня секли лозою. Я не могу признаться по справедливости, чтоб во мне была тогда леность или упрямство, а учился я по моим летам прилежно, и учитель мой задавал мне урок учить весьма умеренный, по моей силе, который я затверживал скоро; но как нам, кроме обеда, никуда от Брудастого отпуска ни на малейшее время не было, а сидеть на скамейках бессходно и в большие летние дни великое мучение претерпевали, то я от такового всегдашнего сидения так ослабевал, что голова моя делалась беспамятна и все, что выучил прежде наизусть, при слушании урока ввечеру, и половины прочитать не мог, за что последняя резолюция меня как непонятного «сечь!». Я мнил тогда, что необходимо при учении терпеть надлежит наказание. Брудастого жена во время нашего учения понуждала нас, в небытность своего мужа, всечастно, чтоб мы громче кричали, хотя б и не то, что учим. Отраднее нам было от скучного сиденья, когда учитель наш находился в поле на работе: по возвращении Брудастого отвечал я во всем уроке так, как утром при неутомленных мыслях, весьма исправно и памятно. Из сего ныне заключаю, что принужденное детям {303} учение грамоте неполезно, потому что от телесного труда изнемогают душевные силы и приходят в обленение и унылость; явственнее можно усмотреть сию правду, принудить только ребенка играть сверх его воли: тогда ему та игра и игрушки от скуки омерзеют, и тою игрою мало будет уже играть или вовсе возненавидит. В подобие сего обретается: разных рукодел мастера обременяют своих учеников не по силе лет их, из коих некоторые, не возмогши снести такой налагаемой на них тягости учения, обращаются в бегство, кроются по разным местам, вымышляют бездельные обманы, наконец, от воображения страха, что будут их наказывать за побег жестоко, приходят в отчаянье, делаются бездельниками на веке. Вот какой плод происходит от таковых беспутных и ни к чему не годных учителей, каков был мой Брудастой. Вымышлял иногда и я, от такового скучного сидения, напрасно показывать какие ни есть за собою затейные приключения и болезни, коих отнюдь во мне не бывало.
В один день, когда учитель наш был в поле с женою своею на работе, брат мой двоюродный Елисей (меня и Бориса, своего брата, постарее и ко всяким шалостям поотважнее), увидя, что на дворе Брудастого никого, кроме нас троих, нет, поймал учителева любимого кота серого, связал ему задние ноги и повесил в сарае, в котором мы учились, на веревке за задние ноги, сек кота лозою и что приговаривал, не упомню; только то помню, что мы, на его шутки глядя, с Борисом, сидя со страху, чтобы не застал Брудастой, дрожали. И в тот час, якобы на избавление своего кота, явился во двор свой нечаянно наш учитель. Елисей от сего явления оробел, не успел кота с пытки освободить, кинулся без памяти на скамейку за книгу свою учиться, потупя глаза в книгу, и дух свой притаил, не мог дышать свободно. Брудастой, увидя кота, висящего на веревке, от досады и жалости остолбенел, потом пришел в такое бешенство, что ухватил метлу, связанную из хвороста, случившуюся в сарае, зачал стегать раз за разом без разбора по Елисею и по книге, и оною метлою отрывая подымал вверх листы из книги, которые по всему сараю летали. Брудастой был в великом сердце, как бешеный: стегая Елисея, тою же метлой, доставал несколько страждущего по близости на веревке повешенного кота, который чаятельно усмирил зверский тогдашний гнев его своим мяуканьем и тем сохранил остатки листов в книге. Мы от сей драки с Борисом кроме страха ничего не претерпели от Брудастого, а Елисею, до{304}стоверно сказать можно, что не меньше книги досталось, которая великую от метлы претерпела в листах утрату. Выучил я у Брудастого азбуку. Отец мой отвез меня близ города Тулы к живущей вдове, Матрене Петровне, которая в замужестве прежде была за нашим свойственником Афанасием Денисовичем Даниловым. Матрена Петровна имела при себе племянника родного и своему имению наследника, Епишкова; по той причине просила отца моего, дабы привез к ней как грамоте учиться, так и племяннику ее делать компанию, а как вдова своего племянника много любила и нежила, потому не было нам никогда принуждения учиться. Однако я, в такой будучи воле и непринужденном учении, без малейшего наказания, скоро окончил словесное учение, которое состояло только из двух книг, Часослова и Псалтыри. Вдова была великая богомольница: редкий день проходил, чтобы у нее в доме не отправлялась служба, когда с попом, а иногда слуга отправлял один оную должность. Я употреблен был к такой службе к чтению, а как у вдовы любимый ее племянник еще читать не разумел, то от великой на меня зависти и досады, приходя к столу, при котором я читал псалмы, своими сапогами толкал по моим ногам до такой боли, что я до слез доходил. Вдова хотя и увидит такие шалости своего племянника, однако более ничего не скажет ему, и то протяжно, как нехотя: «Полно тебе шутить, Ванюшка», и будто не видит она, что от Иванушкиной шутки у меня из глаз слезы текут. Она грамоте не знала, только всякий день, разогнув большую книгу на столе, акафист Богородице всем вслух громко читала. Вдова охотница великая была кушать у себя за столом щи с бараниной; только признаюсь, сколько времени у нее я ни жил, не помню того, чтоб прошел хотя один день без драки: как скоро она примется свои щи любимые за столом кушать, то кухарку, которая готовила те щи, притаща люди в ту горницу, где мы обедаем, положат на пол и станут сечь батажьем немилосердно, и покуда секут и кухарка кричит, пока не перестанет вдова щи кушать. Это так уже введено было во всегдашнее обыкновение: видно, для хорошего аппетита. Вдова так была собою дородна, что ширина ее тела немного уступала высоте ее роста. В одно время гуляли мы с племянником ее, и третий был с нами молодой слуга, который нас учил грамоте и сам учился, племянник ее и наследник завел нас к яблоне, стоявшей за дворами, которая не огорожена была ничем, начал обивать яблоки, не спросясь своей тетушки. {305} Донесено было сие преступление тетке его, что племянник около яблони забавляется, обивая яблоки; она приказала всех нас троих привести перед себя на нелицеприятный суд и, в страх племяннику, приказала с великим гневом поднять немедленно невинного слугу и учителя нашего на козел, и секли его очень долгое время немилостиво, причитая: «Не обивай яблок с яблони». Потом и до меня дошла очередь: приказала вдова поднять и меня на козел, и было мне удара три подарено в спину, хотя я, как и учитель наш, яблок отнюдь не обивал. Племянник обробел и мнил, что не дойдет ли и до него по порядку очередь к наказанию, однако страх его был тщетный; только вдова изволила сделать ему выговор в такой силе, «что дурно-де, непригоже, сударь, так делать и яблоки обивать без спросу моего»; а после, поцеловав его, сказала: «Чаятельно, ты, Иванушка, давича испугался, как секли твоих товарищей; не бойся, голубчик, я тебя никогда сечь не стану».
Когда Астафьев женился на сестре моей Дарье, тогда за ним было только в Епифанском уезде, деревня Ржавец, {300} не более 50 душ. Женясь, он, Астафьев, переписался из Глуховского гарнизона служить гвардии в Семеновский полк солдатом же. Между тем временем ему досталось после брата его, который был не от одной матери, наследство девятьсот душ. Он старался оное имение за себя справить по закону, но в Вотчинной коллегии [ 21] учинены были от родственников его споры, которые хотели быть ему в наследстве участниками. Зять мой Астафьев подарил свою прежнюю вотчину Ржавец бывшему тогда в Вотчинной коллегии секретарю Каменеву. Каменев, получа деревню к себе во владение, рассмотрел дело в Коллегии вправду и утвердил законным наследником зятя моего, после брата родного, а прочих просителей всех отрешил от наследия. Зять мой Астафьев, получа большое наследство, неприлежно стал уже в полку служить, а как в тогдашнее время отставки от службы не было или трудно ее получить было, то он нашел милостивца в полковом секретаре, который его отпускал в годовые отпуски за малые деревенские гостинцы. Секретарь доволен был, когда за пашпорт получит душек двенадцать мужского пола с женами и детьми, с обязательством таковым, когда зять мой Астафьев на срок оных подаренных крестьян не вывезет, куда назначено было, тогда неустойка награждалась прибавкой к двенадцати душам. Чтоб не потерять дружбы, таковым полезным от секретаря отпуском зять мой пользовался каждый год по договору. Случалось мне и то видеть самому: при самом уже его в отпуске отъезде из полку, не оставят у него писари полковые и ротные постели и подушек; хотя он даже сидел в кибитке, и то вытаскивали из-под него и делили по себе, как завоеванную добычу. Странное видение было сих бесстыдных подлецов. Полковой писарь гораздо был совестнее секретаря: он брал только по одному человеку за пашпорт.
Зять мой Афанасий Астафьев, пользуясь частыми отпусками, не видал конца своему имению, веселясь в деревне и живучи разными забавами. Родственники его досадовали на секретаря Вотчинной коллегии Каменева, что не сделал их соучастниками в наследстве, а сделал брата после брата родного. Умыслил один из дядьев зятя моего родных, Никита, зазвал к себе племянника своего Афанасия, для которого сделал веселое собрание и пир, да и взял с него закладную пять тысяч рублей на село, что наилучшее, называемое Новое, двести пятьдесят душ, каменная в нем церковь; а денег за оное село едва получил {301} зять мой одну тысячу рублей. Напоследок, за великою его слабостью, усовестился секретарь гвардии держать Афанасия на своей шелковинке: отставил его из полка в отставку, только на провожанье недешево зятю моему стало, как и прежде.
Зять мой, пожив в деревне больше уже в болезни и пьянстве, нежели в веселостях, видя слабость своего здоровья, укрепил свои деревни своей жене, а моей сестре Дарье, в четыре тысячи рублей, после того вскоре умер, оставя по себе малолетнего наследника, сына, но и тот после отца своего недолго нажил и скончался.
Сестра моя, овдовев, хотя имела на деревни мужа своего закладные, которые писаны были на имя тетки нашей Сомовой, но претерпела великое притеснение от наследников мужа своего: наследники запретили в деревнях сестру мою слушать и ничего ей не давать, а на отправленный из деревни запас для сестры моей, в Москву, дорогой набегли и разграбили, как разбойники.
Сестра моя во вдовстве и недостатке жила несколько лет, пока судьба принялась ей благодетельствовать: в 1753 вышла вторично замуж, армии за поручика Александра Борисовича Самойлова. Зять мой Самойлов принялся по закладным своей жены взыскивать с наследников Астафьевых деньги. Астафьевы, не хотя выпустить заложенных от родственника своего Афанасия деревень, объявили себя выкупщиками, но как в наличности у них для выкупа денег не имелось, то великую они трудность имели свое намерение исполнить; притом у оных наследников-родственников, Никиты Петровича, Федора Петровича (так они назывались), не было между себя братского согласия, но всегдашняя вражда и подлая брань. Однако наконец, сыскав деньги, выкупили за четыре тысячи рублей заложенное имение. Зять мой Самойлов, сверх того выкупа, взыскал еще с них подлежащие деньги за тех людей, которыми они завладели сверх закладной.
После того зять мой Самойлов служил в Тобольском полку капитаном, потом вышел и определен к первому межеванию, при том межеванье пожалован коллежским асессором; а как первое межеванье оставлено, то он определен был в Судный приказ [ 22], потом перешел в Вотчинную коллегию и пожалован надворным советником. В 1766 году паки межеванье всего государства учреждено, тогда зять мой переведен в Губернскую межевую канцелярию и пожалован коллежским советником, в котором {302} чин и поныне в той канцелярии присутствует с отменной похвалой. ( Приписано после М. Д.). Зять мой прижил с сестрою моею Дарьей три дочери: Наталья, Настасья, Марфа. Наконец, он был в Главном магистрате [ 23] президентом, потом в Сенате обер-прокурором, а из обер-прокуроров в Володимире губернатором.
Я родился в 1722 году. Тогда отца моего разбойники разбили, и подана была на сих злодеев явочная челобитная, с которой досталась мне копия, почему я и рождение свое в том году почитаю. Был я любимый сын у моего отца. От роду моего лет семи или более отдали меня в том же селе Харине, где отец мой жил, пономарю Филиппу, прозванием Брудастому, учиться. Пономарь был роста малого, широк в плечах, борода большая, круглая покрывала грудь его, голова с густыми волосами равнялась с плечами его, и казалось, что у него шеи не было. У него, в то же время, учились два брата мне двоюродные, Елисей и Борис. Учитель наш Брудастой жил только один со своею женой весьма в малой избушке. Приходил я учиться к Брудастому очень рано, в начале дня, и без молитвы дверей отворить, покуда мне не скажут «аминь», не смел. Памятно мне мое учение у Брудастого и поднесь, по той, может быть, причине, что часто меня секли лозою. Я не могу признаться по справедливости, чтоб во мне была тогда леность или упрямство, а учился я по моим летам прилежно, и учитель мой задавал мне урок учить весьма умеренный, по моей силе, который я затверживал скоро; но как нам, кроме обеда, никуда от Брудастого отпуска ни на малейшее время не было, а сидеть на скамейках бессходно и в большие летние дни великое мучение претерпевали, то я от такового всегдашнего сидения так ослабевал, что голова моя делалась беспамятна и все, что выучил прежде наизусть, при слушании урока ввечеру, и половины прочитать не мог, за что последняя резолюция меня как непонятного «сечь!». Я мнил тогда, что необходимо при учении терпеть надлежит наказание. Брудастого жена во время нашего учения понуждала нас, в небытность своего мужа, всечастно, чтоб мы громче кричали, хотя б и не то, что учим. Отраднее нам было от скучного сиденья, когда учитель наш находился в поле на работе: по возвращении Брудастого отвечал я во всем уроке так, как утром при неутомленных мыслях, весьма исправно и памятно. Из сего ныне заключаю, что принужденное детям {303} учение грамоте неполезно, потому что от телесного труда изнемогают душевные силы и приходят в обленение и унылость; явственнее можно усмотреть сию правду, принудить только ребенка играть сверх его воли: тогда ему та игра и игрушки от скуки омерзеют, и тою игрою мало будет уже играть или вовсе возненавидит. В подобие сего обретается: разных рукодел мастера обременяют своих учеников не по силе лет их, из коих некоторые, не возмогши снести такой налагаемой на них тягости учения, обращаются в бегство, кроются по разным местам, вымышляют бездельные обманы, наконец, от воображения страха, что будут их наказывать за побег жестоко, приходят в отчаянье, делаются бездельниками на веке. Вот какой плод происходит от таковых беспутных и ни к чему не годных учителей, каков был мой Брудастой. Вымышлял иногда и я, от такового скучного сидения, напрасно показывать какие ни есть за собою затейные приключения и болезни, коих отнюдь во мне не бывало.
В один день, когда учитель наш был в поле с женою своею на работе, брат мой двоюродный Елисей (меня и Бориса, своего брата, постарее и ко всяким шалостям поотважнее), увидя, что на дворе Брудастого никого, кроме нас троих, нет, поймал учителева любимого кота серого, связал ему задние ноги и повесил в сарае, в котором мы учились, на веревке за задние ноги, сек кота лозою и что приговаривал, не упомню; только то помню, что мы, на его шутки глядя, с Борисом, сидя со страху, чтобы не застал Брудастой, дрожали. И в тот час, якобы на избавление своего кота, явился во двор свой нечаянно наш учитель. Елисей от сего явления оробел, не успел кота с пытки освободить, кинулся без памяти на скамейку за книгу свою учиться, потупя глаза в книгу, и дух свой притаил, не мог дышать свободно. Брудастой, увидя кота, висящего на веревке, от досады и жалости остолбенел, потом пришел в такое бешенство, что ухватил метлу, связанную из хвороста, случившуюся в сарае, зачал стегать раз за разом без разбора по Елисею и по книге, и оною метлою отрывая подымал вверх листы из книги, которые по всему сараю летали. Брудастой был в великом сердце, как бешеный: стегая Елисея, тою же метлой, доставал несколько страждущего по близости на веревке повешенного кота, который чаятельно усмирил зверский тогдашний гнев его своим мяуканьем и тем сохранил остатки листов в книге. Мы от сей драки с Борисом кроме страха ничего не претерпели от Брудастого, а Елисею, до{304}стоверно сказать можно, что не меньше книги досталось, которая великую от метлы претерпела в листах утрату. Выучил я у Брудастого азбуку. Отец мой отвез меня близ города Тулы к живущей вдове, Матрене Петровне, которая в замужестве прежде была за нашим свойственником Афанасием Денисовичем Даниловым. Матрена Петровна имела при себе племянника родного и своему имению наследника, Епишкова; по той причине просила отца моего, дабы привез к ней как грамоте учиться, так и племяннику ее делать компанию, а как вдова своего племянника много любила и нежила, потому не было нам никогда принуждения учиться. Однако я, в такой будучи воле и непринужденном учении, без малейшего наказания, скоро окончил словесное учение, которое состояло только из двух книг, Часослова и Псалтыри. Вдова была великая богомольница: редкий день проходил, чтобы у нее в доме не отправлялась служба, когда с попом, а иногда слуга отправлял один оную должность. Я употреблен был к такой службе к чтению, а как у вдовы любимый ее племянник еще читать не разумел, то от великой на меня зависти и досады, приходя к столу, при котором я читал псалмы, своими сапогами толкал по моим ногам до такой боли, что я до слез доходил. Вдова хотя и увидит такие шалости своего племянника, однако более ничего не скажет ему, и то протяжно, как нехотя: «Полно тебе шутить, Ванюшка», и будто не видит она, что от Иванушкиной шутки у меня из глаз слезы текут. Она грамоте не знала, только всякий день, разогнув большую книгу на столе, акафист Богородице всем вслух громко читала. Вдова охотница великая была кушать у себя за столом щи с бараниной; только признаюсь, сколько времени у нее я ни жил, не помню того, чтоб прошел хотя один день без драки: как скоро она примется свои щи любимые за столом кушать, то кухарку, которая готовила те щи, притаща люди в ту горницу, где мы обедаем, положат на пол и станут сечь батажьем немилосердно, и покуда секут и кухарка кричит, пока не перестанет вдова щи кушать. Это так уже введено было во всегдашнее обыкновение: видно, для хорошего аппетита. Вдова так была собою дородна, что ширина ее тела немного уступала высоте ее роста. В одно время гуляли мы с племянником ее, и третий был с нами молодой слуга, который нас учил грамоте и сам учился, племянник ее и наследник завел нас к яблоне, стоявшей за дворами, которая не огорожена была ничем, начал обивать яблоки, не спросясь своей тетушки. {305} Донесено было сие преступление тетке его, что племянник около яблони забавляется, обивая яблоки; она приказала всех нас троих привести перед себя на нелицеприятный суд и, в страх племяннику, приказала с великим гневом поднять немедленно невинного слугу и учителя нашего на козел, и секли его очень долгое время немилостиво, причитая: «Не обивай яблок с яблони». Потом и до меня дошла очередь: приказала вдова поднять и меня на козел, и было мне удара три подарено в спину, хотя я, как и учитель наш, яблок отнюдь не обивал. Племянник обробел и мнил, что не дойдет ли и до него по порядку очередь к наказанию, однако страх его был тщетный; только вдова изволила сделать ему выговор в такой силе, «что дурно-де, непригоже, сударь, так делать и яблоки обивать без спросу моего»; а после, поцеловав его, сказала: «Чаятельно, ты, Иванушка, давича испугался, как секли твоих товарищей; не бойся, голубчик, я тебя никогда сечь не стану».