Страница:
Врагом демократии Гулевский не был. И историю, хоть и скребло на душе, замял.
Больше они не встречались. Хотя за карьерой Судина Гулевский следил. Это было нетрудно. В двухтысячных видный «правый», он демонстративно перешагнул из одной «России» в другую. Из «Демократической» в «Единую». То есть, как сам публично ответил злопыхателям, – России остался верен. За что оказался обласкан новой властью на должности заместителя Главы президентской администрации. А в 2008 со сменой президента сохранил пост как знак преемственности.
После вручения награды заместитель Главы администрации со свитой отбыл. Празднование же, в которое плеснули топлива, продолжилось с новой силой.
К Гулевскому подошла Маргарита. Разметавшиеся волосы прилипли ко лбу.
– Что-то меня кружит. И вообще хочу в постель.
Вопреки привычной осторожности, она припала к Гулевскому.
– Люблю менять любовников, – с пьяным бесстыдством объяснилась она. По остолбенелому виду Гулевского убедилась, что эффект состоялся. Принялась загибать пальцы. – Гляди сам. С полковником милиции спала, с доктором наук спала, с заслуженным ученым тоже спала. Даже с почетным профессором Эдинбургского университета переспала! Теперь хочу орденоносца. Имею право?
Вечер заканчивали без юбиляра.
2
3
Больше они не встречались. Хотя за карьерой Судина Гулевский следил. Это было нетрудно. В двухтысячных видный «правый», он демонстративно перешагнул из одной «России» в другую. Из «Демократической» в «Единую». То есть, как сам публично ответил злопыхателям, – России остался верен. За что оказался обласкан новой властью на должности заместителя Главы президентской администрации. А в 2008 со сменой президента сохранил пост как знак преемственности.
После вручения награды заместитель Главы администрации со свитой отбыл. Празднование же, в которое плеснули топлива, продолжилось с новой силой.
К Гулевскому подошла Маргарита. Разметавшиеся волосы прилипли ко лбу.
– Что-то меня кружит. И вообще хочу в постель.
Вопреки привычной осторожности, она припала к Гулевскому.
– Люблю менять любовников, – с пьяным бесстыдством объяснилась она. По остолбенелому виду Гулевского убедилась, что эффект состоялся. Принялась загибать пальцы. – Гляди сам. С полковником милиции спала, с доктором наук спала, с заслуженным ученым тоже спала. Даже с почетным профессором Эдинбургского университета переспала! Теперь хочу орденоносца. Имею право?
Вечер заканчивали без юбиляра.
2
Приезжать в этот день в Академию Гулевский не планировал. Но с вечера ему позвонил Машевич и попросил о встрече – для конфиденциального, как выразился, разговора. В последние годы один из основоположников советской криминологии часто болел и резко сократил преподавательскую нагрузку. Отрабатывать за него учебные часы приходилось другим. Гулевский опасался, что щепетильный профессор надумал подать в отставку.
Кабинет начальника кафедры уголовной политики напоминал музей. Застеклённые шкафы были забиты дипломами, аттестатами, подарочными статуэтками, поздравительными адресами. На стенах развешены фотографии виднейших представителей кафедры, с датами рождения и смерти. Единственный, без траурной даты портрет профессора Машевича начала девяностых, висел точнехонько напротив двери.
Когда Гулевский вошел, в его кресле, под портретом, расположился грузный, одутловатый человек с крупной, морщинистой лысиной. Сдвинув на лоб круглые очки и близоруко щурясь, он вчитывался в брошенный на столе проект закона о полиции. Гулевский скользнул взглядом по моложавому лицу на портрете и сдержал невольный вздох: за прошедшее двадцатилетие Герман Эдуардович Машевич сильно сдал.
При виде хозяина кабинета Машевич обозначил движение подняться, но Гулевский сконфуженным жестом остановил его. Уселся на ближайший стул.
– Как здоровье уважаемого мэтра? – бодренько произнес он.
Машевич натянул очки на слезящиеся, выпученные глаза.
– По возрасту, – в голосе его за бесстрастной интонацией промелькнула знакомая ирония.
– Очень хорошо, что зашли. Надо подписать переаттестацию, – вроде только что припомнил Гулевский. – Арлетта уже напечатала. Осталась ваша подпись.
Он потянулся к звонку.
– Не будет переаттестации, – остановил Машевич. – Ухожу. Хватит за чужой счет числиться.
Этого Гулевский и боялся.
– Резун успел обработать?! – неприязненно бухнул он. Начальник Академии не раз намекал, что Машевича пора проводить на отдых.
– Н-нет, – отказался Машевич. Увидел, что невольной заминкой проговорился. – То есть не это главное. Зрело.
Умные, изуродованные базедовой болезнью глаза его уткнулись в Гулевского:
– Не хочу быть причастным.
Это был не первый их подобный разговор, и с каждым разом всё более расходились позиции. Нынешняя фраза прозвучала обвинением.
– Договаривайте, Герман Эдуардович, – потребовал Гулевский. Заметил, что старик колеблется. – Коль начали, давайте расставим, так сказать, точки! Юбилейное славословие, должно быть, покоробило?
– То пустое. Надеюсь, голова не закружится. Хотя в последние годы в твоих трудах появилась благостность. Впрочем, это вкусовое, – поспешил сгладить резкость Машевич. – Не о словах говорю, а вот чем наше слово отзовется? – он достал крупный носовой платок и отер пузырьки, проступающие на влажных старческих губах. – Ну, об этой профанации вовсе не говорю, – он брезгливо, двумя пальчиками оттолкнул от себя проект Закона о полиции. И всё-таки не удержался, высказался. – Да, потешный документ. Похоже, этот странный человечек искренне верит, что если милицию назвать полицией, всё переменится.
Герман Эдуардович озадаченно повел жирной шеей. Вернулся к главному.
– Но вот последнее, с чем столкнулся. Администрация Президента родила очередной проект закона о борьбе с коррупцией и передала на экспертизу в Институт государства и права. Создали межведомственную комиссию поавторитетней. В том числе включили вашего покорного слугу.
– Помню, конечно, – поторопил Гулевский.
– Проект ужасный. Будто двоечники делали. Да так и есть. Не поверишь, два дня правил грамматические ошибки. А по сути, если отбросить риторику, – направлен на защиту той самой коррупции, с которой призывает бороться. На десятке страниц перечисляются условия, при которых чиновники и их родичи имеют право принимать подношения. О декларировании доходов заявлено. А вот о главном – расходах, – чтоб объяснился, любезный, на какие шиши при зарплате в пару тысяч долларов купил особняк в Куршевеле, – тишок. И так по всему тексту. Проигнорированы даже международные конвенции, что государством ратифицированы. Так вот месяц каждый из нас, отложив ворох других дел, в муках, до драки текст отшлифовывали. Наконец обсосали до запятой и вернули заказчику. Через неделю узнаю: проект передан в Думу с примечанием, что прошел тщательную правовую экспертизу. Но горький опыт общения с нашей властью имею. Посему не поленился съездить в комитет ознакомиться, – любопытно все-таки, что из наших замечаний и в каком виде учли. И что ты думаешь?
– Самые важные предложения не включили.
– Не включили! О чем ты, Илья? Там лежал тот же первоначальный текст с теми же грамматическими ошибками. То есть все наработки десятка крупнейших специалистов из разных областей права выбросили в корзину, не дав себе труд хотя бы пролистать.
– Ленивых, амбициозных дураков при власти всегда в достатке.
– Да не в дураках беда, – Машевич рассердился, отчего на губах выступили пузырьки. Он смахнул их платочком. – Дураки исполняют, а заказывают – ушлые! И те как раз точно знают, чего хотят. Ты видел, чтоб они в другую сторону ошибались? Да вот хоть…
– Машевич дотянулся до увесистого «кирпича» – «Комментария к уголовно-процессуальному кодексу Российской Федерации»; перевернул первую страницу, с длинным перечнем громких фамилий, с примечанием внизу – «руководитель авторского коллектива заслуженный деятель науки, проф. И.В.Гулевский». – С 2002 года вступил в силу, – для чего-то пояснил Машевич. – И всю систему правосудия, что не десятилетиями даже, веками в России складывалась, вмиг порушил. К примеру, санкции на аресты да обыска вместо прокуроров стали давать судьи. Благое, вроде, дело? Мол, станем как Европа. А чем кончилось? Судейские направо и налево аресты подмахивают, как саблей машут. Потому что за последствия судья не отвечает и в доказательства виновности вчитываться не обязан.
– Но вы же знаете, как я против этого боролся! – Гулевский не сдержал раздражения. – В Думе выступал, Президенту писал. И комментарий к этому разделу давать категорически отказался. И не только к этому. Потому что изначально в кодекс закладывалась совсем другая идеология. А статью мою в «Государстве и праве», где я эту бездумную компиляцию громлю, разве не читали?
– Я-то читал, – вежливо подтвердил Машевич. – Еще сотня таких, как я, прочитала. А вот это, – он постучал пальцем по фамилии Гулевского на обложке, – для всей страны. Освещено!
Он оглядел смурного ученика, улыбнулся слабой, примирительной улыбкой.
– Не знания наши нужны этим ловким людям, Илья. А имя, дабы им прикрыться, – заключил он.
– Что вы хотите сказать? – Гулевский давно понял, что разговор затеян не просто так.
– Я уезжаю, Илья! – объявил Машевич. – В Германии осели дети. В Кёльнском университете предлагают место на кафедре. Там меня, во всяком случае, услышат.
– Там услышат, – не веря своим ушам, повторил Гулевский. – А разве здесь голос корифея советской криминологии уже не нужен? Если ещё и вы уедете, кто ж станет истину царям с улыбкой говорить? – пошутил он натужно.
– Будто нужна им истина!
– Но меня пока слушают! – горячо вскричал Гулевский.
– Вот это называется «слушают»? – Машевич насмешливо отодвинул кодексы. – Вот что скажу тебе на правах прежнего учителя: не пачкайся, Илья. Твоё имя на Западе звучит. И от всего этого мусора пока что отделяют. Пока что! – он потряс заскорузлым пальцем. – Меня попросили передать: готовы организовать цикл лекций в крупнейших университетах Европы – на твоих условиях.
Гулевский, даже не дав договорить, энергично затряс головой.
– Нет, Герман Эдуардович, я о собственной пользе иначе сужу. Пусть из десяти моих наработок одна пройдет. Но и это что-то! Не в сторонке, на бережку, а – бороться, доказывать, переламывать ситуацию. Другого не мыслю.
– Что ж, так и думал! – Машевич сделал движение подняться.
– Вы сами учили меня не отступаться! – безысходно напомнил Гулевский. – И что ж теперь получается?
– На всё есть предел, – ответствовал Машевич, потянулся к шкафу, к которому прислонил трость, – в последнее время стали отказывать ноги. – Должно быть, теперь твоё время не отступаться.
Дверь распахнулась. В проёме возникла секретарша кафедры Арлетта – с безумными глазами и открытым, перекошенным ртом.
– Илья Викторович, там ваша жена звонит, – невнятно пробормотала она.
– Какая ещё?.. – не понял Гулевский.
– Бывшая. Она говорит, будто… – Арлетта ткнула пальцем за стену, где, должно быть, лежала снятая трубка, сглотнула слюну, лицо её жалостливо скукожилось.
– Ну же! – рявкнул Гулевский.
– Илья Викторович, сыночек ваш погиб!
Кабинет начальника кафедры уголовной политики напоминал музей. Застеклённые шкафы были забиты дипломами, аттестатами, подарочными статуэтками, поздравительными адресами. На стенах развешены фотографии виднейших представителей кафедры, с датами рождения и смерти. Единственный, без траурной даты портрет профессора Машевича начала девяностых, висел точнехонько напротив двери.
Когда Гулевский вошел, в его кресле, под портретом, расположился грузный, одутловатый человек с крупной, морщинистой лысиной. Сдвинув на лоб круглые очки и близоруко щурясь, он вчитывался в брошенный на столе проект закона о полиции. Гулевский скользнул взглядом по моложавому лицу на портрете и сдержал невольный вздох: за прошедшее двадцатилетие Герман Эдуардович Машевич сильно сдал.
При виде хозяина кабинета Машевич обозначил движение подняться, но Гулевский сконфуженным жестом остановил его. Уселся на ближайший стул.
– Как здоровье уважаемого мэтра? – бодренько произнес он.
Машевич натянул очки на слезящиеся, выпученные глаза.
– По возрасту, – в голосе его за бесстрастной интонацией промелькнула знакомая ирония.
– Очень хорошо, что зашли. Надо подписать переаттестацию, – вроде только что припомнил Гулевский. – Арлетта уже напечатала. Осталась ваша подпись.
Он потянулся к звонку.
– Не будет переаттестации, – остановил Машевич. – Ухожу. Хватит за чужой счет числиться.
Этого Гулевский и боялся.
– Резун успел обработать?! – неприязненно бухнул он. Начальник Академии не раз намекал, что Машевича пора проводить на отдых.
– Н-нет, – отказался Машевич. Увидел, что невольной заминкой проговорился. – То есть не это главное. Зрело.
Умные, изуродованные базедовой болезнью глаза его уткнулись в Гулевского:
– Не хочу быть причастным.
Это был не первый их подобный разговор, и с каждым разом всё более расходились позиции. Нынешняя фраза прозвучала обвинением.
– Договаривайте, Герман Эдуардович, – потребовал Гулевский. Заметил, что старик колеблется. – Коль начали, давайте расставим, так сказать, точки! Юбилейное славословие, должно быть, покоробило?
– То пустое. Надеюсь, голова не закружится. Хотя в последние годы в твоих трудах появилась благостность. Впрочем, это вкусовое, – поспешил сгладить резкость Машевич. – Не о словах говорю, а вот чем наше слово отзовется? – он достал крупный носовой платок и отер пузырьки, проступающие на влажных старческих губах. – Ну, об этой профанации вовсе не говорю, – он брезгливо, двумя пальчиками оттолкнул от себя проект Закона о полиции. И всё-таки не удержался, высказался. – Да, потешный документ. Похоже, этот странный человечек искренне верит, что если милицию назвать полицией, всё переменится.
Герман Эдуардович озадаченно повел жирной шеей. Вернулся к главному.
– Но вот последнее, с чем столкнулся. Администрация Президента родила очередной проект закона о борьбе с коррупцией и передала на экспертизу в Институт государства и права. Создали межведомственную комиссию поавторитетней. В том числе включили вашего покорного слугу.
– Помню, конечно, – поторопил Гулевский.
– Проект ужасный. Будто двоечники делали. Да так и есть. Не поверишь, два дня правил грамматические ошибки. А по сути, если отбросить риторику, – направлен на защиту той самой коррупции, с которой призывает бороться. На десятке страниц перечисляются условия, при которых чиновники и их родичи имеют право принимать подношения. О декларировании доходов заявлено. А вот о главном – расходах, – чтоб объяснился, любезный, на какие шиши при зарплате в пару тысяч долларов купил особняк в Куршевеле, – тишок. И так по всему тексту. Проигнорированы даже международные конвенции, что государством ратифицированы. Так вот месяц каждый из нас, отложив ворох других дел, в муках, до драки текст отшлифовывали. Наконец обсосали до запятой и вернули заказчику. Через неделю узнаю: проект передан в Думу с примечанием, что прошел тщательную правовую экспертизу. Но горький опыт общения с нашей властью имею. Посему не поленился съездить в комитет ознакомиться, – любопытно все-таки, что из наших замечаний и в каком виде учли. И что ты думаешь?
– Самые важные предложения не включили.
– Не включили! О чем ты, Илья? Там лежал тот же первоначальный текст с теми же грамматическими ошибками. То есть все наработки десятка крупнейших специалистов из разных областей права выбросили в корзину, не дав себе труд хотя бы пролистать.
– Ленивых, амбициозных дураков при власти всегда в достатке.
– Да не в дураках беда, – Машевич рассердился, отчего на губах выступили пузырьки. Он смахнул их платочком. – Дураки исполняют, а заказывают – ушлые! И те как раз точно знают, чего хотят. Ты видел, чтоб они в другую сторону ошибались? Да вот хоть…
– Машевич дотянулся до увесистого «кирпича» – «Комментария к уголовно-процессуальному кодексу Российской Федерации»; перевернул первую страницу, с длинным перечнем громких фамилий, с примечанием внизу – «руководитель авторского коллектива заслуженный деятель науки, проф. И.В.Гулевский». – С 2002 года вступил в силу, – для чего-то пояснил Машевич. – И всю систему правосудия, что не десятилетиями даже, веками в России складывалась, вмиг порушил. К примеру, санкции на аресты да обыска вместо прокуроров стали давать судьи. Благое, вроде, дело? Мол, станем как Европа. А чем кончилось? Судейские направо и налево аресты подмахивают, как саблей машут. Потому что за последствия судья не отвечает и в доказательства виновности вчитываться не обязан.
– Но вы же знаете, как я против этого боролся! – Гулевский не сдержал раздражения. – В Думе выступал, Президенту писал. И комментарий к этому разделу давать категорически отказался. И не только к этому. Потому что изначально в кодекс закладывалась совсем другая идеология. А статью мою в «Государстве и праве», где я эту бездумную компиляцию громлю, разве не читали?
– Я-то читал, – вежливо подтвердил Машевич. – Еще сотня таких, как я, прочитала. А вот это, – он постучал пальцем по фамилии Гулевского на обложке, – для всей страны. Освещено!
Он оглядел смурного ученика, улыбнулся слабой, примирительной улыбкой.
– Не знания наши нужны этим ловким людям, Илья. А имя, дабы им прикрыться, – заключил он.
– Что вы хотите сказать? – Гулевский давно понял, что разговор затеян не просто так.
– Я уезжаю, Илья! – объявил Машевич. – В Германии осели дети. В Кёльнском университете предлагают место на кафедре. Там меня, во всяком случае, услышат.
– Там услышат, – не веря своим ушам, повторил Гулевский. – А разве здесь голос корифея советской криминологии уже не нужен? Если ещё и вы уедете, кто ж станет истину царям с улыбкой говорить? – пошутил он натужно.
– Будто нужна им истина!
– Но меня пока слушают! – горячо вскричал Гулевский.
– Вот это называется «слушают»? – Машевич насмешливо отодвинул кодексы. – Вот что скажу тебе на правах прежнего учителя: не пачкайся, Илья. Твоё имя на Западе звучит. И от всего этого мусора пока что отделяют. Пока что! – он потряс заскорузлым пальцем. – Меня попросили передать: готовы организовать цикл лекций в крупнейших университетах Европы – на твоих условиях.
Гулевский, даже не дав договорить, энергично затряс головой.
– Нет, Герман Эдуардович, я о собственной пользе иначе сужу. Пусть из десяти моих наработок одна пройдет. Но и это что-то! Не в сторонке, на бережку, а – бороться, доказывать, переламывать ситуацию. Другого не мыслю.
– Что ж, так и думал! – Машевич сделал движение подняться.
– Вы сами учили меня не отступаться! – безысходно напомнил Гулевский. – И что ж теперь получается?
– На всё есть предел, – ответствовал Машевич, потянулся к шкафу, к которому прислонил трость, – в последнее время стали отказывать ноги. – Должно быть, теперь твоё время не отступаться.
Дверь распахнулась. В проёме возникла секретарша кафедры Арлетта – с безумными глазами и открытым, перекошенным ртом.
– Илья Викторович, там ваша жена звонит, – невнятно пробормотала она.
– Какая ещё?.. – не понял Гулевский.
– Бывшая. Она говорит, будто… – Арлетта ткнула пальцем за стену, где, должно быть, лежала снятая трубка, сглотнула слюну, лицо её жалостливо скукожилось.
– Ну же! – рявкнул Гулевский.
– Илья Викторович, сыночек ваш погиб!
3
По случаю назначения Константина Погожева начальником юридического отдела, он, как водится, «накрыл на работе поляну». К семи вечера веселая компания рассталась у дверей офиса. Большинство двинуло в сторону метро «Белорусская». Собирался поначалу вместе со всеми и Константин. Но приятель, заводной и неуёмный Вадим Седых, не желая расставаться, уговорил его завернуть напоследок в какой-нибудь из ближайших ресторанчиков.
В первом часу ночи на другом конце Москвы к КПП элитного жилого комплекса «Товарищество достойных», что в полукилометре от метро «Лоськово», из лесного массива выбежал взъерошенный, вывалявшийся в грязи человек. С перекошенным от ужаса лицом он принялся что-то возбужденно выкрикивать, беспорядочно размахивая руками в сторону леса. И вдруг зашатался и рухнул перед шлагбаумом. Это был Вадим Седых. Вызвали «Скорую помощь». Не дожидаясь ее прибытия, охранники прошлись вдоль ограды и в трехстах метрах обнаружили еще одного, недвижно лежащего на скамейке мужчину – Константина Погожева. Бригада «Скорой помощи» определила у обоих сильнейшее алкогольное отравление. Вадима Седых в коме увезли в реанимацию. Константин Погожев умер ещё до приезда врачей.
Подъехавший по телефонограмме из больницы милицейский наряд наскоро опросил охранников. Причина случившегося казалась очевидной, – подвыпившие гуляки, желая добавить, купили в одном из ларьков спиртное, оказавшееся «палёным». Такие случаи алкогольного отравления встречались сплошь и рядом. Правда, до летального исхода до сих пор не доходило. «Но когда-то должно было дойти», – философски заметил старший наряда – лейтенант милиции. «А может, еще и сами какого-нибудь клея на спирту смастырили и не рассчитали. Нынче все умельцы», – тонко предположил он.
– Главное, вместе отмечали, – выдавил Егор. – Мы ж в одной фирме…
Гулевский кивнул.
– Они, когда решили продолжить, меня тоже уговаривали. Да пришлось по работе задержаться. Может, если бы…, ничего б и не случилось.
Он рыкнул, подавляя рыдание.
– А как?.. – Гулевский забыл имя.
– Вадик? – догадался Егор. – По-прежнему в коме. Но, говорят, надежда остается. Отец врачей из Кремлёвки подключил.
Он осёкся, спохватившись, что надежда на спасение живого может быть неприятна отцу того, для кого надежды уж не было.
– Мы ж с колледжа втроём.
Подошел Стремянный, поддерживая под локоть полненькую курносую девушку в черном платке и распухшим от слёз лицом. Рот её был горько поджат.
– Илья Викторович, это Валя, – представил Стремянный. – Та самая, невеста.
При слове «невеста» по губам Вали скользнула скорбная тень, – больно неуместным показалось оно на кладбище.
Гулевский и Валя замялись, не зная, кто кому должен первым выражать соболезнование. Гулевский просто притянул девчушку к себе.
– Видишь, как бывает, – пробормотал он. – Думал познакомиться на свадьбе.
Мимо проходила жена Гулевского. От недоброго её взгляда Валя вздрогнула, невольно вжалась в плечо Гулевского.
– Не обижайся. Для нее сейчас все живые – виноватые, – Гулевский огладил русую девичью головку. – Это пройдет… Если вообще пройдет.
Он вдруг увидел жену со спины, – постаревшую, обмякшую, Будто из тела вынули кости. Она шла, перебирая ногами и вытянув руки к поджидавшему холёному мужчине в норковой шубе.
На поминках, устроенных в двухкомнатной квартирке, что снимали Костя с Валей, один за другим говорили Костины товарищи. И хоть понятно, что в таких случаях говорится лишь хорошее, Гулевский с удивлением ощущал, будто говорят не о его сыне, а о ком-то, кого он не знал: общительном, открытом к друзьям, надежном в жизни и в деле человеке.
Подошла Валя. Платок она сняла, и русые, сведенные в кичу волосы придавали её простенькому личику выражение потерянности.
– Илья Викторович, я должна вам показать… – она потянула Гулевского в смежную, крохотную комнатку, подвела к подвешенным над письменным столом книжным полкам, одна из которых – он сразу увидел – была уставлена его книгами: монографиями, пособиями, из-за которых топорщились юридические журналы с его статьями.
– Не знаю, как быть с этим, – неловко произнесла Валя. – Я съезжаю к маме. У неё лишнего места нет. К тому же я-то не юрист. Костя сказал, что собрал все ваши публикации.
– Отдай в библиотеку, – невнимательно посоветовал Гулевский.
Валя удивилась:
– Удобно ли? Все-таки дарственные.
«Дарственные»?! – Гулевский потянулся к полке. Снял одну, раскрыл, следом, задрожавшей рукой, – другую, наугад – третью. На титульном листе каждой книги стоял авторский экслибрис: посвящение от отца сыну. «Учись, балбес! Наука ждать не станет». Или – «Моему единственному, любимому сыну – с надеждой и упованием», «Костику от отца – свершая, свершишься».
– Что-то не так? – Валя, заметив, как перекосило его лицо, встревожилась.
– Всё так, – прохрипел Гулевский. Всё было так, за одним исключением. Он не дарил книги сыну и не писал посвящения. Все эти надписи сочинялись самим Костей – ещё в школе сын часами старательно копировал отцовский почерк.
– Долго собирал? – он отвёл глаза, чтоб не выдать себя.
– Всякий раз от вас возвращался с новой книгой.
«Всякий раз»… Полка едва вмещала книги, журналы. Меж тем виделись они с сыном мельком, хорошо, если два раза в год.
Гулевский ухватил себя за глотку, чтоб не зарыдать, но почувствовал, что не в силах сдержать подступившую истерику, и – опрометью бросился из квартиры. Что-то крикнула вслед перепуганная Валя, кто-то пытался удержать его в прихожей, но он вырвался. Кто-то – как будто Егор Судин – с одеждой в руке нагнал на улице – и заставил-таки натянуть пальто и шапку. Хотел проводить. Но Гулевский грубо избавился от навязчивого провожатого, забежал в ближайшую подворотню и, более не сдерживаясь, закричал в голос. Кричал, зажимая рот, чтоб не переполошить тёмный, равнодушный к нему двор, и мерно бился головой о крышку помойки.
Ему сделалось воистину худо.
Только что он потерял сына во второй раз. На кладбище он хоронил человека, рождённого от него, но жившего своей жизнью, своими, чуждыми Гулевскому интересами. Было его безумно жалко. Но все-таки то был родной по крови, но чужой по духу человек. И это несколько смягчало горечь утраты. И вдруг оказалось, что всё не так.
Все эти годы рядом метался лишённый родительской любви мальчишка. Пытавшийся добиться от чёрствого, кичливого отца уважения, заслужить его одобрение. И что встречал? В мозгу Гулевского с фотографической ясностью воспроизводились их редкие встречи, робкие фразы сына, собственные язвительные ответы, колкие насмешки. Чванливый самодур, не способный разглядеть родную, трепетную душу. Как же печёт сердце!
Гулевский рванул рубаху, скребанул ногтями по груди, пытаясь вырвать наружу глухую, яростно грызущую боль. Так в поисках глотка воздуха рвет собственную глотку отравленный газом. Если бы мог, Гулевский разорвал грудь, не колеблясь. Но разорвать было нечем, и на теле остались лишь кривые, сочащиеся полосы.
Не желая никого видеть, он уехал на дачу и там с разряженным мобильником затаился. Лишь от одного человека не дано было ему избавиться, – от самого себя. Гулевский знавал боль, но не было хуже этой душевной, корёжащей муки.
Попытался приглушить тоску спиртным. Не помогло. Водка лишь добавляла хмари. Он перестал топить печь. Просто сидел в морозной избе, укутанный в плед, раскачиваясь в кресле-качалке, с рефлектором в ногах. Утонув в безысходности.
На третий день приехала Маргарита. Груженная сумками, ворвалась она с мороза и – будто споткнулась. Гулевский поймал потрясение в её глазах и понял его. Вместо ловкого, ухоженного, крепкого любовника увидела она перед собой одутловатого, в серебристой щетине старика со слезящимися пустыми глазами. Двадцатипятилетняя женщина вдруг прозрела в будущем муже неопрятного, убогого старца. Ужас отобразился на лице Маргариты.
Она тут же оправилась. Заглаживая неловкость, принялась хлопотать: выкладывать продукты, разжигать печь, ухватилась за веник.
Но главное меж ними случилось в ту секунду, когда пересеклись взгляды. И этого было не изменить.
Гулевский прокашлялся.
– Уезжай, Марго, – выдохнул он.
– Гонишь?! – не поверила она.
Он кивнул, – сил лукавить не было.
– Мне сейчас никто не поможет, – кое-как объяснился Гулевский.
– И, пожалуйста, проследи, чтоб никто другой… Ни под каким предлогом.
Маргарита переменилась в лице, но согласно кивнула. Не пререкаясь, оделась и вернулась на станцию.
Лишь на другой день Гулевский сообразил, что уходить ей было некуда. Приехала она под ночь и ушла в ночь. А значит, проторчала до утра на морозной платформе в ожидании первой электрички.
Но это было после. А в тот миг, глядя ей вслед, с удивлением обнаружил, что и в самом деле не хочет, чтоб она была рядом.
Еще через неделю в промозглую дачу ввалился Стремянный.
Стремянный, как до него Маргарита, поразился, как за какой-то десяток дней ушла жизнь из бодрого, переполненного целями и планами энеджайзера.
– Здорово, затворник, – бодренько поздоровался он с порога. – Не довольно ли в скиту пребывать?
Остановил ногой движение качалки, носком оттолкнул подкатившуюся бутылку из-под водки. Гулевский поднял больные глаза.
– Женька! – выдохнул он. – Если б ты знал…
– Знаю. Я видел эти книги и надписи. Ещё… до того видел.
– И ты – понял?! Ведь он же меня перед другими придумывал. Придумывал нормального отца, которого был лишен!.. – взрыднул Гулевский.
Стремянный нахмурился. Оба помнили, что не раз и не два именно с этим пытался он достучаться до товарища и всякий раз пасовал перед брезгливым высокомерием.
– Как же печёт! – Гулевский ухватил руку друга, прижал к груди, будто тот и впрямь мог ощутить пылающий в теле жар.
– Что ж теперь, схиму принять? – буркнул Стремянный, отводя глаза. – Как раз напротив, Илья Викторович, настала пора действовать. Восстановить, чтоб по справедливости… Ты насчет обстоятельств гибели выяснял?
Гулевский не сразу понял, о чём ему говорят.
– Чего там выяснять? Очнется Вадим Седых. Покажет, в каком ларьке эту «паленку» купили. Ну, привлекут торгаша. Котьке-то что с того?
– Котьке, может, и ничего. Хотя как поглядеть… А для нас важно.
Гулевский обозначил вялое движение.
– Костю убили, – отчеканил Стремянный.
– Конечно, убили, – тускло согласился Гулевский. – Хотя по квалификации – это неумышленное, повлекшее…
Он встрепенулся:
– Что ты хочешь этим сказать?!..
– Убийство, Илюха, в хрустальной чистоте. Ты бы и сам сообразил, если б не впал в мировую скорбь. Случайное отравление некачественным спиртным я отмел сразу. От дверей компании отошли два здоровых парня, почти трезвых… Из ресторана тоже уходили слегка подвыпившими. А через какие-то сорок минут оба как снопы посыпались!
– Откуда знаешь, что слегка подвыпившие? Установили, что за ресторан?!
Стремянный отрицательно покачал головой. Принялся делиться информацией.
Со слов Костиной невесты, Валентины, где-то за час до установленного времени смерти Кости, он позвонил ей и сказал, что выезжает домой. Голос, по её словам, был трезвым. Значит, если «паленку» и впрямь подсунули, то именно в ресторане. Причем перед самым уходом. Кроме того, Котька вообще никогда в лоскутьё не надирался. А вот что по-настоящему непонятно, отчего Костю и Вадима потянуло к чёрту на кулички, – аж в «Лоськово». Офис компании находится в районе Белорусского вокзала – на улице Правды. Жили оба по ветке в сторону Речного вокзала. На том, чтоб добавить, настоял, если верить сослуживцам, неугомонный Вадим. Но для того, чтоб накатить по сто пятьдесят на посошок, вовсе не обязательно тащиться полчаса на метро, – в районе Ленинградского проспекта хватает своих забегаловок.
– Что показала судмедэкспертиза?
– Заключение до сих пор не получено. Понимаю, Илюх, ты сейчас как в липкой патоке: застрелиться легче, чем с места сдвинуться. Но – если не мы, то кто? – Стремянный намекающе протянул джемпер.
– Надо разобраться, дружище.
Он не договорил главное: надо это было прежде всего самому Гулевскому.
Не церемонясь, зашел со стороны спинки и внезапным движением вытряхнул Гулевского из кресла, так что тот от неожиданности едва не упал. И упал бы, если б не ухватился руками за раковину. Собрался обругать бесцеремонного приятеля, но разглядел в зеркале своё угрюмое отражение, оттянул набухшие мешки под воспаленными глазами. Припомнив испуг Маргариты, понимающе скривился. Неприязненно мазнул ладонью по наждачным щекам и подбородку, – бритвенных приборов не захватил.
– Держи, – предусмотрительный Стремянный вытянул из кармана несессер.
Гулевский набрал холодной воды. Не жалеючи, принялся ожесточенно намыливать щёки.
– Но кому и для чего понадобилось их убивать?! – выкрикнул он.
– Смотри, шкуру со злости не сдери, – предупредил Стремянный. – Как раз на сей вопросец отгадка имеется. Я этот их день до гаечки восстановил. Котька перед уходом снял с зарплатной карты шестьдесят тысяч рублёв в российской валюте. Они ж к свадьбе готовились. Так вот ни денег, ни часов, ни мобилы при осмотре тела…
Стремянный осёкся, будто сказал бестактность.
– Деньги мог на работе оставить, – прикинул Гулевский. – Чтоб в ресторан не тащить!
– И Валюха так подумала. А про часы и мобилу решила, что потерял. Раз уж пьяный. Побывал я у него на работе…С Егором Судиным порылись по ящикам. Они ж вместе работали.
– Знаю.
– В столе чисто. Потом один из сослуживцев видел, что Котька, уходя, сунул пачку денег в нагрудный карман. Так что пропажа денег – это, считай, задокументировано. Вот тебе и мотив. Возможно, когда в ресторане рассчитывались, достал всю пачку. Его и «сфотографировали». Могли, конечно, менты при осмотре тела заначить, – протянул Стремянный. – Сейчас они такие, бедовые… Но есть у меня предположение, что тело вообще никто не осматривал.
– Что? Нет протокола осмотра места происшествия? – Гулевский едва не порезался.
– Протоколишко, может, и есть, – протянул Стремянный. – Но, сдается мне, если и есть, то составили его задним числом. Я сам по следам ребят прошел, – признался он. – Там от метро «Лоськово» к «Товариществу достойных» через лесопарк идет аллея километра на полтора. Вдоль неё – скамейки. Вычислил скамейку, на которой Костя лежал, – до сих пор вдавленные отпечатки. А вот следов осмотра места происшествия что-то не обнаружил. Скорее, какой-нибудь оперок, чтоб на морозе не мёрзнуть, мог протокол в морге составить. А то и вовсе – со слов охранника, что тело обнаружил. Вписал «для привязки» навскидку любую скамейку. Сейчас всем всё влёгкую.
В первом часу ночи на другом конце Москвы к КПП элитного жилого комплекса «Товарищество достойных», что в полукилометре от метро «Лоськово», из лесного массива выбежал взъерошенный, вывалявшийся в грязи человек. С перекошенным от ужаса лицом он принялся что-то возбужденно выкрикивать, беспорядочно размахивая руками в сторону леса. И вдруг зашатался и рухнул перед шлагбаумом. Это был Вадим Седых. Вызвали «Скорую помощь». Не дожидаясь ее прибытия, охранники прошлись вдоль ограды и в трехстах метрах обнаружили еще одного, недвижно лежащего на скамейке мужчину – Константина Погожева. Бригада «Скорой помощи» определила у обоих сильнейшее алкогольное отравление. Вадима Седых в коме увезли в реанимацию. Константин Погожев умер ещё до приезда врачей.
Подъехавший по телефонограмме из больницы милицейский наряд наскоро опросил охранников. Причина случившегося казалась очевидной, – подвыпившие гуляки, желая добавить, купили в одном из ларьков спиртное, оказавшееся «палёным». Такие случаи алкогольного отравления встречались сплошь и рядом. Правда, до летального исхода до сих пор не доходило. «Но когда-то должно было дойти», – философски заметил старший наряда – лейтенант милиции. «А может, еще и сами какого-нибудь клея на спирту смастырили и не рассчитали. Нынче все умельцы», – тонко предположил он.
* * *
Дни после трагического известия смешались для Гулевского в липкий, отупляющий ком. Звонки с соболезнованиями, какие-то хлопоты. Потом кладбище, венки, тянущее душу завывание жены, скорбные лица друзей сына, лишь немногих из которых он узнал. Одним из этих немногих оказался Егор Судин. Впрочем, если б он сам не подошел к Гулевскому, возможно, не узнал бы и его. Парень возмужал. Из прежнего рыжего бесёнка превратился в крупного, с сильно поредевшими волосами шатена. Егор попытался высказать слова соболезнования, булькнул и – осекся. Впрочем, лихорадочные, в черных потеках глаза на осунувшемся лице сказали за него.– Главное, вместе отмечали, – выдавил Егор. – Мы ж в одной фирме…
Гулевский кивнул.
– Они, когда решили продолжить, меня тоже уговаривали. Да пришлось по работе задержаться. Может, если бы…, ничего б и не случилось.
Он рыкнул, подавляя рыдание.
– А как?.. – Гулевский забыл имя.
– Вадик? – догадался Егор. – По-прежнему в коме. Но, говорят, надежда остается. Отец врачей из Кремлёвки подключил.
Он осёкся, спохватившись, что надежда на спасение живого может быть неприятна отцу того, для кого надежды уж не было.
– Мы ж с колледжа втроём.
Подошел Стремянный, поддерживая под локоть полненькую курносую девушку в черном платке и распухшим от слёз лицом. Рот её был горько поджат.
– Илья Викторович, это Валя, – представил Стремянный. – Та самая, невеста.
При слове «невеста» по губам Вали скользнула скорбная тень, – больно неуместным показалось оно на кладбище.
Гулевский и Валя замялись, не зная, кто кому должен первым выражать соболезнование. Гулевский просто притянул девчушку к себе.
– Видишь, как бывает, – пробормотал он. – Думал познакомиться на свадьбе.
Мимо проходила жена Гулевского. От недоброго её взгляда Валя вздрогнула, невольно вжалась в плечо Гулевского.
– Не обижайся. Для нее сейчас все живые – виноватые, – Гулевский огладил русую девичью головку. – Это пройдет… Если вообще пройдет.
Он вдруг увидел жену со спины, – постаревшую, обмякшую, Будто из тела вынули кости. Она шла, перебирая ногами и вытянув руки к поджидавшему холёному мужчине в норковой шубе.
На поминках, устроенных в двухкомнатной квартирке, что снимали Костя с Валей, один за другим говорили Костины товарищи. И хоть понятно, что в таких случаях говорится лишь хорошее, Гулевский с удивлением ощущал, будто говорят не о его сыне, а о ком-то, кого он не знал: общительном, открытом к друзьям, надежном в жизни и в деле человеке.
Подошла Валя. Платок она сняла, и русые, сведенные в кичу волосы придавали её простенькому личику выражение потерянности.
– Илья Викторович, я должна вам показать… – она потянула Гулевского в смежную, крохотную комнатку, подвела к подвешенным над письменным столом книжным полкам, одна из которых – он сразу увидел – была уставлена его книгами: монографиями, пособиями, из-за которых топорщились юридические журналы с его статьями.
– Не знаю, как быть с этим, – неловко произнесла Валя. – Я съезжаю к маме. У неё лишнего места нет. К тому же я-то не юрист. Костя сказал, что собрал все ваши публикации.
– Отдай в библиотеку, – невнимательно посоветовал Гулевский.
Валя удивилась:
– Удобно ли? Все-таки дарственные.
«Дарственные»?! – Гулевский потянулся к полке. Снял одну, раскрыл, следом, задрожавшей рукой, – другую, наугад – третью. На титульном листе каждой книги стоял авторский экслибрис: посвящение от отца сыну. «Учись, балбес! Наука ждать не станет». Или – «Моему единственному, любимому сыну – с надеждой и упованием», «Костику от отца – свершая, свершишься».
– Что-то не так? – Валя, заметив, как перекосило его лицо, встревожилась.
– Всё так, – прохрипел Гулевский. Всё было так, за одним исключением. Он не дарил книги сыну и не писал посвящения. Все эти надписи сочинялись самим Костей – ещё в школе сын часами старательно копировал отцовский почерк.
– Долго собирал? – он отвёл глаза, чтоб не выдать себя.
– Всякий раз от вас возвращался с новой книгой.
«Всякий раз»… Полка едва вмещала книги, журналы. Меж тем виделись они с сыном мельком, хорошо, если два раза в год.
Гулевский ухватил себя за глотку, чтоб не зарыдать, но почувствовал, что не в силах сдержать подступившую истерику, и – опрометью бросился из квартиры. Что-то крикнула вслед перепуганная Валя, кто-то пытался удержать его в прихожей, но он вырвался. Кто-то – как будто Егор Судин – с одеждой в руке нагнал на улице – и заставил-таки натянуть пальто и шапку. Хотел проводить. Но Гулевский грубо избавился от навязчивого провожатого, забежал в ближайшую подворотню и, более не сдерживаясь, закричал в голос. Кричал, зажимая рот, чтоб не переполошить тёмный, равнодушный к нему двор, и мерно бился головой о крышку помойки.
Ему сделалось воистину худо.
Только что он потерял сына во второй раз. На кладбище он хоронил человека, рождённого от него, но жившего своей жизнью, своими, чуждыми Гулевскому интересами. Было его безумно жалко. Но все-таки то был родной по крови, но чужой по духу человек. И это несколько смягчало горечь утраты. И вдруг оказалось, что всё не так.
Все эти годы рядом метался лишённый родительской любви мальчишка. Пытавшийся добиться от чёрствого, кичливого отца уважения, заслужить его одобрение. И что встречал? В мозгу Гулевского с фотографической ясностью воспроизводились их редкие встречи, робкие фразы сына, собственные язвительные ответы, колкие насмешки. Чванливый самодур, не способный разглядеть родную, трепетную душу. Как же печёт сердце!
Гулевский рванул рубаху, скребанул ногтями по груди, пытаясь вырвать наружу глухую, яростно грызущую боль. Так в поисках глотка воздуха рвет собственную глотку отравленный газом. Если бы мог, Гулевский разорвал грудь, не колеблясь. Но разорвать было нечем, и на теле остались лишь кривые, сочащиеся полосы.
Не желая никого видеть, он уехал на дачу и там с разряженным мобильником затаился. Лишь от одного человека не дано было ему избавиться, – от самого себя. Гулевский знавал боль, но не было хуже этой душевной, корёжащей муки.
Попытался приглушить тоску спиртным. Не помогло. Водка лишь добавляла хмари. Он перестал топить печь. Просто сидел в морозной избе, укутанный в плед, раскачиваясь в кресле-качалке, с рефлектором в ногах. Утонув в безысходности.
На третий день приехала Маргарита. Груженная сумками, ворвалась она с мороза и – будто споткнулась. Гулевский поймал потрясение в её глазах и понял его. Вместо ловкого, ухоженного, крепкого любовника увидела она перед собой одутловатого, в серебристой щетине старика со слезящимися пустыми глазами. Двадцатипятилетняя женщина вдруг прозрела в будущем муже неопрятного, убогого старца. Ужас отобразился на лице Маргариты.
Она тут же оправилась. Заглаживая неловкость, принялась хлопотать: выкладывать продукты, разжигать печь, ухватилась за веник.
Но главное меж ними случилось в ту секунду, когда пересеклись взгляды. И этого было не изменить.
Гулевский прокашлялся.
– Уезжай, Марго, – выдохнул он.
– Гонишь?! – не поверила она.
Он кивнул, – сил лукавить не было.
– Мне сейчас никто не поможет, – кое-как объяснился Гулевский.
– И, пожалуйста, проследи, чтоб никто другой… Ни под каким предлогом.
Маргарита переменилась в лице, но согласно кивнула. Не пререкаясь, оделась и вернулась на станцию.
Лишь на другой день Гулевский сообразил, что уходить ей было некуда. Приехала она под ночь и ушла в ночь. А значит, проторчала до утра на морозной платформе в ожидании первой электрички.
Но это было после. А в тот миг, глядя ей вслед, с удивлением обнаружил, что и в самом деле не хочет, чтоб она была рядом.
Еще через неделю в промозглую дачу ввалился Стремянный.
Стремянный, как до него Маргарита, поразился, как за какой-то десяток дней ушла жизнь из бодрого, переполненного целями и планами энеджайзера.
– Здорово, затворник, – бодренько поздоровался он с порога. – Не довольно ли в скиту пребывать?
Остановил ногой движение качалки, носком оттолкнул подкатившуюся бутылку из-под водки. Гулевский поднял больные глаза.
– Женька! – выдохнул он. – Если б ты знал…
– Знаю. Я видел эти книги и надписи. Ещё… до того видел.
– И ты – понял?! Ведь он же меня перед другими придумывал. Придумывал нормального отца, которого был лишен!.. – взрыднул Гулевский.
Стремянный нахмурился. Оба помнили, что не раз и не два именно с этим пытался он достучаться до товарища и всякий раз пасовал перед брезгливым высокомерием.
– Как же печёт! – Гулевский ухватил руку друга, прижал к груди, будто тот и впрямь мог ощутить пылающий в теле жар.
– Что ж теперь, схиму принять? – буркнул Стремянный, отводя глаза. – Как раз напротив, Илья Викторович, настала пора действовать. Восстановить, чтоб по справедливости… Ты насчет обстоятельств гибели выяснял?
Гулевский не сразу понял, о чём ему говорят.
– Чего там выяснять? Очнется Вадим Седых. Покажет, в каком ларьке эту «паленку» купили. Ну, привлекут торгаша. Котьке-то что с того?
– Котьке, может, и ничего. Хотя как поглядеть… А для нас важно.
Гулевский обозначил вялое движение.
– Костю убили, – отчеканил Стремянный.
– Конечно, убили, – тускло согласился Гулевский. – Хотя по квалификации – это неумышленное, повлекшее…
Он встрепенулся:
– Что ты хочешь этим сказать?!..
– Убийство, Илюха, в хрустальной чистоте. Ты бы и сам сообразил, если б не впал в мировую скорбь. Случайное отравление некачественным спиртным я отмел сразу. От дверей компании отошли два здоровых парня, почти трезвых… Из ресторана тоже уходили слегка подвыпившими. А через какие-то сорок минут оба как снопы посыпались!
– Откуда знаешь, что слегка подвыпившие? Установили, что за ресторан?!
Стремянный отрицательно покачал головой. Принялся делиться информацией.
Со слов Костиной невесты, Валентины, где-то за час до установленного времени смерти Кости, он позвонил ей и сказал, что выезжает домой. Голос, по её словам, был трезвым. Значит, если «паленку» и впрямь подсунули, то именно в ресторане. Причем перед самым уходом. Кроме того, Котька вообще никогда в лоскутьё не надирался. А вот что по-настоящему непонятно, отчего Костю и Вадима потянуло к чёрту на кулички, – аж в «Лоськово». Офис компании находится в районе Белорусского вокзала – на улице Правды. Жили оба по ветке в сторону Речного вокзала. На том, чтоб добавить, настоял, если верить сослуживцам, неугомонный Вадим. Но для того, чтоб накатить по сто пятьдесят на посошок, вовсе не обязательно тащиться полчаса на метро, – в районе Ленинградского проспекта хватает своих забегаловок.
– Что показала судмедэкспертиза?
– Заключение до сих пор не получено. Понимаю, Илюх, ты сейчас как в липкой патоке: застрелиться легче, чем с места сдвинуться. Но – если не мы, то кто? – Стремянный намекающе протянул джемпер.
– Надо разобраться, дружище.
Он не договорил главное: надо это было прежде всего самому Гулевскому.
Не церемонясь, зашел со стороны спинки и внезапным движением вытряхнул Гулевского из кресла, так что тот от неожиданности едва не упал. И упал бы, если б не ухватился руками за раковину. Собрался обругать бесцеремонного приятеля, но разглядел в зеркале своё угрюмое отражение, оттянул набухшие мешки под воспаленными глазами. Припомнив испуг Маргариты, понимающе скривился. Неприязненно мазнул ладонью по наждачным щекам и подбородку, – бритвенных приборов не захватил.
– Держи, – предусмотрительный Стремянный вытянул из кармана несессер.
Гулевский набрал холодной воды. Не жалеючи, принялся ожесточенно намыливать щёки.
– Но кому и для чего понадобилось их убивать?! – выкрикнул он.
– Смотри, шкуру со злости не сдери, – предупредил Стремянный. – Как раз на сей вопросец отгадка имеется. Я этот их день до гаечки восстановил. Котька перед уходом снял с зарплатной карты шестьдесят тысяч рублёв в российской валюте. Они ж к свадьбе готовились. Так вот ни денег, ни часов, ни мобилы при осмотре тела…
Стремянный осёкся, будто сказал бестактность.
– Деньги мог на работе оставить, – прикинул Гулевский. – Чтоб в ресторан не тащить!
– И Валюха так подумала. А про часы и мобилу решила, что потерял. Раз уж пьяный. Побывал я у него на работе…С Егором Судиным порылись по ящикам. Они ж вместе работали.
– Знаю.
– В столе чисто. Потом один из сослуживцев видел, что Котька, уходя, сунул пачку денег в нагрудный карман. Так что пропажа денег – это, считай, задокументировано. Вот тебе и мотив. Возможно, когда в ресторане рассчитывались, достал всю пачку. Его и «сфотографировали». Могли, конечно, менты при осмотре тела заначить, – протянул Стремянный. – Сейчас они такие, бедовые… Но есть у меня предположение, что тело вообще никто не осматривал.
– Что? Нет протокола осмотра места происшествия? – Гулевский едва не порезался.
– Протоколишко, может, и есть, – протянул Стремянный. – Но, сдается мне, если и есть, то составили его задним числом. Я сам по следам ребят прошел, – признался он. – Там от метро «Лоськово» к «Товариществу достойных» через лесопарк идет аллея километра на полтора. Вдоль неё – скамейки. Вычислил скамейку, на которой Костя лежал, – до сих пор вдавленные отпечатки. А вот следов осмотра места происшествия что-то не обнаружил. Скорее, какой-нибудь оперок, чтоб на морозе не мёрзнуть, мог протокол в морге составить. А то и вовсе – со слов охранника, что тело обнаружил. Вписал «для привязки» навскидку любую скамейку. Сейчас всем всё влёгкую.