Я постучалась, вошла после разрешения.
— Не поверишь, — сказал Николай, — думал, вот только доберусь до дома, лягу и просплю весь отпуск. А сна нет. Присядь рядом со мной. Тебе к лицу темное платье, Анненька. Ты такая строгая в нем. И немножко на монашку похожа.
— Какая же я монашка? — улыбнулась я, приглаживая волосы брата. — Я грешная.
Мы все грешны перед Богом. Мне кажется, в твоей жизни произошло что-то большое, что едва не сломало тебя. У тебя на всем облике лежит печать счастья и опустошения. Что с тобой? Ты очень красивая молодая женщина. Я хочу уткнуться в твои колени и заплакать от нежности. Что с тобою, сестра? Скажи мне…
Я молчала, и совсем без перехода он вдруг произнес:
— Ты знаешь, у меня была любовница.
— Как ты сказал?
— Я хочу быть честным с тобой до конца. Я расскажу тебе, что угодно о себе. Только не молчи! Ответь мне, ты счастлива?
— Николай, сейчас война. О чем ты говоришь?
— Я был на войне. И что? Я посылал солдат на верную смерть. Я орал на них и грозил расстрелом. И что? Ты должна быть счастлива хотя бы потому, что не видела и тысячной доли…
— Я работала немного в госпитале.
— Значит, тысячную долю ты видела. Однако ты здесь.
— Мне страшно.
— И мне. Особенно ночью. Видишь во сне дом, цветущие вишни, двор, залитый весенним солнцем. Но просыпаешься от запаха пороха и знаешь, что сегодня похоронят либо тебя, либо твоих друзей.
Я повернулась к нему.
— Николай, расскажи мне… — и я осеклась, зная, что не имею права спрашивать брата о его личной жизни.
Расскажу, — как-то совершенно легко сказал он. — В середине августа я получил задание свезти письмо в город, имело оно характер личный, даже интимный. Адресовалось даме и передано должно было быть без промедлений. Поэтому отправитель снабдил меня билетами на поезд и разрешением задержаться в означенном городе на два дня на случай непредвиденных обстоятельств. Ехал я с удивительным чувством, словно вез не письмо, а ценный клад, о котором никто не должен догадываться. Лето еще только-только отошло от жары, небо было чистое и ясное и уже по-осеннему синее. В поезде было нешумно, и полупустой вагон меня еще больше успокоил. Я, знаешь ли, не люблю ненужного шума. Настроение было странное. С одной стороны, я был спокоен и счастлив, но, с другой — что-то тревожило меня, и я не знал что. Я был совершенно один, знакомых рядом не было, и это все вместе давало удивительное чувство свободы, которым я хотел насладиться в полной мере.
Потом ко мне подошла цыганка, я ссыпал ей какую-то мелочь. Она быстро заговорила, что я буду всю жизнь счастлив и всякие тому подобные глупости. Я засмеялся и спросил, что у меня будет сегодня вечером. Она осеклась, потом взяла мою руку, сказала: «Женщина» — и ушла.
На следующей станции в мое купе подсела хорошенькая барышня. И — поверишь ли? — странное дело, совсем недалеко идет война, а я этого совершенно не чувствовал в тот момент… Мы разговорились. Говорили о погоде, о римских поэтах. Она восторженно смотрела на меня, я сам себе казался очень остроумным и веселым. Потом я помог ей с багажом и, совершенно теряя голову от собственной уверенности и наглости, спросил:
— Где я могу увидеть вас вновь?
Она покраснела, опустила глаза, но я ждал ее ответа.
— После полудня я прихожу в парк. — Она подробно и сбивчиво описала мне место, где находится ее любимая скамейка. — Вы придете? — спросила она с надеждой.
— Завтра же, — пообещал я.
На том мы и распрощались. Помня о скорейшей передаче письма, я пошел на поиски. Солнце уже село, но было еще светло, а во мне пели на разные голоса птицы. Я представил, как я приду завтра к условленной скамейке, как мы продолжим начатую в вагоне беседу. Весь в планах на завтра, я немного заблудился, но расспросил у прохожих про адрес и наконец вышел к нужному мне дому. Было почти темно, и я засомневался, примут ли меня в такой час, но все-таки постучал в дверь.
Открыла мне приходящая горничная, которая уже собралась к себе домой. По ее удивленному лицу стало ясно, что меня здесь не ждали.
— У меня письмо, — сказал я. Она протянула руку.
— Я передам, подождите минуточку. Может, там надобен ответ.
Я сказал, что отдать письмо должен лично. Горничная на сей раз не удивилась. Я был приглашен в зал и оставлен на некоторое время. Потом снова пришла горничная, передала, что ко мне сейчас выйдут, и ушла, сказав, что ей не оплачивают ночные часы. Фраза неприятно задела меня. Я остался ждать. Темно-синий ворсистый бархат кресел, на стенах — какие-то картины, и я отметил про себя, что жилье это хоть и с претензией, но все-таки дешевое.
— Вы ко мне? — услышал я голос и повернулся на него.
И понял, что значит онеметь от неожиданности. Передо мной стояла королева. И осанка, и гордая голова, и маленькие руки — все говорило о благородстве происхождения. Я поклонился, но мне вдруг захотелось упасть к ее ногам и поцеловать край ее одежды. Она подошла ко мне, окутала ароматом своих духов. Я увидел маленькую родинку на ее высокой шее и не мог оторвать от нее взгляда. Я понимал, что бледен, смешон и взъерошен, что от моей вагонной бравады не осталось и следа, что передо мною не маленькая барышня, готовая смотреть мне в рот, а наверняка роковая дама, избалованная мужским вниманием!
— У вас письмо? — снова заговорила она.
И снова я не ответил, только кивнул. Но, по-видимому, она привыкла к тому, что мужчины теряют голову в ее присутствии, поэтому не стала меня ни тормошить, ни высмеивать. Она указала мне на кресло, сама зажгла свечи, предложила мне чаю и взяла письмо, снова прикоснувшись ко мне шлейфом своего аромата.
Письмо было коротким: я видел несколько ровных строчек, но читала она его долго, перечитывала, бледнея на глазах.
— Что ж, — сказала она ровным голосом, но я понял, что дался он ей с великим трудом. Видно было, что ей плохо. Она почувствовала мою неловкость, смущение, желание уйти, чтобы не мешать ей.
— Не торопитесь, — властно остановила она меня. — Или вам надо обратно на поезд?
— Нет! — сказал я.
— Побудьте еще немного. Вы же понимаете, что я сейчас не в себе. Пожалуй, и застрелиться смогу. Вы же не хотите, чтобы я умерла?
И тут я впервые увидел ее глаза. Они были черны, как два бездонных омута, с тонкими голубыми краями, за которые уже опасно заходить. Я смотрел в ее до предела расширенные зрачки и не мог пошевельнуться.
— Так что же? — рассмеялась она. Наваждение рассеялось, она прикрыла глаза длинными ресницами, будто для того, чтобы остановить действие чар. — Мне убить себя?
— Не надо, — сказал я, не узнавая собственного голоса.
— Почему? — спросила она.
Я не понимал. Она смеялась мне прямо в глаза и ждала моих слов.
— Вам нельзя… Вы просто не можете… Вы не должны… — От моих глупых слов мне стало жарко и неловко, еще больше захотелось уйти.
Она внимательно посмотрела на меня то ли с сочувствием, то ли с удивлением. Глухо рассмеялась. Но почти сразу же оборвала свой неприятный смех.
— Нет? — спросила она. — Так почему же? Вы ведь так и назвали мне ни одной разумной причины. — Она посмотрела мне в глаза внимательно и строго. — Вы, вероятно, меня за королеву приняли, — сказала она, прочитав легко мои мысли. — Но я не королева. Вы, как и многие другие, ошибаетесь. Я — всего лишь содержанка. Продажная девка, иными словами. Кто позовет ночевать, к тому и иду.
Теперь мне стало душно от ее слов. Казалось, и горностаевая мантия исчезла с ее плеч, и венец растаял над ее головой. Передо мной была женщина с безумными глазами и порочной улыбкой.
— Противно вам? — спросила она.
— Нет, — ответил я и не лгал.
Она посмотрела на меня внимательно.
— Раз не противно, останетесь на ночь?
Все перевернулось во мне. Пронеслись в воспоминаниях дорога, залитая солнечными лучами, краснеющая барышня из моего купе, слова: «Завтра же»… Кто их произнес? Я? И появление в маленьком зале величавой королевы, которая могла бы стать вечным предметом моего тайного поклонения. Я не посмел бы и мечтать, что такая женщина позволит мне ухаживать за собою. И ее слова, от которых повеяло пламенем преисподней, — не шутка ли? Сейчас она расхохочется, как русалка или вилисса, и выставит меня вон. Но она ждала.
Я стоял и смотрел на кончик ее черной туфли.
— Останусь, — сказал я, вскинув на нее взгляд. Она ласково мне улыбнулась.
— Очень хорошо! Так давайте познакомимся. Меня Маргаритой зовут. А вас?
— Николаем.
— Присаживайтесь, — предложила она.
Она подошла ко мне, пробежала гибкими пальцами по ручке кресла, зашла за его спинку, перегнулась ко мне, положила руки мне на плечи и зашептала.
— Вот и хорошо. Я хоть и дрянная девка, но для вас, только для вас, буду хорошей. Только вот, чтобы уж вы все до конца поняли, я и деньги с вас возьму. Рубль. За ночь. За целую ночь, как самая дешевая проститутка. Согласны? От ее слов, горячего дыхания, от ее запаха я едва не терял сознание.
— Маргарита…
— Вам стыдно давать мне деньги? — спросила она, снова угадав мои мысли. — Не стыдитесь. Вы же покупаете сигареты? Вы же платите в лавке за любую вещь.
— Но вы… — перебил ее я.
— Так это то же самое. Вы поймете. Сегодня же поймете!
Мы поднялись на второй этаж, и только в ее спальне я понял, что со мной происходит. Сладкая и грешная тайна за семью печатями раскрывалась передо мной во всей своей прелести и порочности.
Мы немного поболтали, потом она указала мне на ванную комнату, поцеловала в лоб, и я ушел купаться. Пришел я обратно довольно быстро, когда она меня еще не ждала. Она сидела в низком кресле рядом с крохотным столиком, а в ее руках была стеклянная трубочка, которую я сначала принял за сигарету. Присмотревшись, я понял, что ошибся, тем более что в глазах Маргариты я увидел испуг.
— Что это? — спросил я.
Она посмотрела на меня и тихо сказала, не желая лгать:
— Кокаин.
Зрачки ее стали еще чернее, они дышали, пульсировали, напоминая теперь не черные омуты, а спрутов на холодном океанском дне. Мне показалось, что рядом со мной ведьма, но она заговорила, и вся неловкость тотчас исчезла. Она хищно облизывала губы, но и этот ее жест почему-то мне нравился.
Скрывая свою стыдливость, она жадно целовала меня, откровенно и захлебываясь шептала нежности. Да, она была стыдлива, но я не понял этого тогда. Понял, но много позже. Я же не помнил себя, мне казалось, что королева, снизошедшая до простого смертного, вдруг стала моей собственностью, отчего было и жутко, и радостно.
Утром я проснулся поздно, еще в постели вспомнил все свое вчерашнее приключение, улыбнулся и быстро встал. Удивительно хорошо и ново было осознавать себя в доме малознакомой женщины после ночи бурных ласк. Я искупался и отправился искать хозяйку. Она была на кухне и уже приготовила нам завтрак.
— Доброе утро, — пропела она, осматривая меня, словно за ночь я мог неузнаваемо измениться. — Горничная по выходным дням не работает, — пояснила она.
Я обнял ее, скользя руками по ее прекрасному телу, поцеловал в маленькую родинку на шее.
— Маргарита, — спросил я, — я смогу остаться у тебя еще на ночь?
— Рубль, — спокойно ответила она. Я отпрянул.
— Маргарита, дружок, — сказал я как можно ласковее, — зачем тебе этот дурацкий рубль? Ведь ты его выдумала, чтобы оскорбить и унизить себя. И меня тоже. Давай я принесу тебе огромный букет роз. И если тебя будет интересовать его цена, то она будет в десятки раз большей!
Она только отмахнулась от меня.
Весь день мы провели вместе. За плотными шторами ее спальни не было ясно — день на дворе или ночь. Под утро, устало целуя меня и прижимаясь к моей груди щекою, она закрыла глаза.
— Маргарита, будь только моей, — попросил тогда ее я.
Она горько рассмеялась.
— Вот еще! Глупости какие! Ты сможешь меня содержать? Ты сможешь мне снять дом? Обеспечить выезд? Наряды?
— Нет. Не сейчас. Но, может быть, через несколько лет…
— Через несколько лет, — перебила она меня, — я буду старухой с гнилыми зубами и сединой в волосах. Неужели я буду нужна тебе такой?
И так как я молчал, она продолжила:
— Этот мир принадлежит молодым и поэтому жестоким животным. Остальным в нем нет ни места, ни дела! И потом, через несколько лет меня просто не будет на этом свете. Мой сладкий яд действует верно.
— Маргарита, — в отчаянии прошептал я, — но ведь есть лечебницы…
— Я сама не хочу, — улыбнулась она. — Ах, не надо грустных глаз! Тебе-то что за печаль? Я не жалею! И ты не жалей! Просто я не хочу умирать старой. Я боюсь старости.
Когда я уходил, она все-таки настояла на том, чтобы я отдал ей два рубля за проведенные у нее ночи. Долго и страстно она целовала меня в прихожей, боясь расплакаться.
— Я приду к тебе, — пообещал я.
— Нет, — сказала она. Потом подумала и сказала. — Приходи.
Я поспешил на вокзал. Уже в вагоне подумал о том, что я подлец сразу по нескольким причинам. Во-первых, потому, что привезя даме письмо, очевидно, от любовника, который является моим начальником, я остался с дамой, совершив прелюбодеяние и возжелав принадлежащее ближнему своему. Во-вторых, я нарушил свое слово, данное юной барышне, и не пришел к ней в назначенное время. И в-третьих, что меня тяготило больше всего, я не зашел в храм Божий, как собирался сделать по приезде в город, и предпочел молитве рублевую женщину. Четыре смертных греха и две бессонные ночи не давали мне покою.
На перроне меня ждал начальник.
— Вы передали письмо? — спросил он, едва успев поздороваться.
— Да, — сказал я, пряча глаза, надеясь, что лгать мне хотя бы сегодня не придется, но я ошибся.
— Как она приняла его? — тревожно спросил он.
— Я передал через горничную, подождал ответа, но мне сказали, что ответа не будет, — сказал я, гладя ему в глаза.
— Так где же вы были два дня?!
— Вы сами дали мне разрешение задержаться, — возразил я.
— Действительно, — пробормотал он. — Иногда теряешь голову от всей этой суматохи! Вы не видели ее? Нет? Ну, может, оно и к лучшему…
Осенью мы вошли в тот самый город, он был наполовину покинут жителями, опустошен и грязен. Неизвестно на что надеясь, я направился по адресу, который запомнил, как «Отче наш». Я подошел к дому, но увидел во дворе других людей: играли дети, женщина возилась с крохотной собачонкой, мужчина курил. Я спросил у него про бывших жильцов. Он ничего не знал.
Наверно, я сильно изменился в лице, потому что женщина разволновалась, и меня пригласили войти в дом. Все вещи и мебель были на прежних местах, казалось даже, что еще сохранился запах ее дорогих духов. Казалось, она сейчас войдет в зал и скажет, что к ней приехали родственники. Но ее не было. Мне подали стакан ледяной воды. На меня смотрели с любопытством, но в то же время вполне доброжелательно. Я извинился за причиненное беспокойство, окинул в последний раз взглядом комнату, в которой первый раз увидел Маргариту, и ушел.
Николка окончил свой долгий рассказ и посмотрел на меня. Но в его глазах я не увидела ни раскаяния, ни сожаления, вероятно, он даже радовался, что более не встретил эту женщину. И я, в свою очередь, не ощущала, что проникла в чужую тайну, подсмотрела за чужой жизнью, подслушала чужой шепот…
Совершенно неожиданно брат спросил меня:
— И ответь же мне, Анна, ты счастлива?
— Не знаю, как тебе ответить, — призналась я. — А ты? Ты сможешь ответить себе на свой вопрос?
— Я видел настоящую любовь. Я отвернулась.
— Нет, это не та женщина, о которой я сейчас тебе рассказывал. Да… Кажется сегодня придется говорить только мне. Ничего, может, и у тебя найдется несколько откровенных слов… Забирайся на постель с ногами, а то замерзнешь. Ну, что ты стесняешься? Давай спрячемся под одним одеялом, как в детстве! Слушай, раз уж я такой страшный болтун сегодня. Случилось у нас затишье на несколько дней. Мы были рады выдавшейся свободной минутке. Письма писали, собирались у одного князя, не буду называть имени. Нам, молодым, были особенно лестны его приглашения. Сидим, скромничаем. Пьем водку. И вдруг заходит речь о любовных романах. Шутки, подробности… бог с ними! Обращаются к одному, а он — известный сердцеед. Назовем его господин N. Его спрашивают: «Чем-нибудь нас сегодня порадуете?» Молчит. «Сколькими красавицами пополнили вы свой победный список перед уходом на фронт?» — «Список моих побед, господа, — отвечает господин N, — завершается Ватерлоо». Встал и вышел. Мне потом рассказали, что у него даже фото есть. Но не в этом суть. Там, на оборотной стороне, — молитва. И пусть себе молитва, так ведь молитва — женщине! Вот тебе и история о любви. Но она и не жена ему вовсе. Бог знает кто.
— Что ж, такое часто бывает.
— Я вижу, ты разочарована?
— Но с чего ты взял, что это и есть настоящая любовь? — отмахнулась я. — Молись хоть дереву в лесу! Пиши молитвы хоть на заборе! Я не понимаю.
— Фамилия Любомирский тебе ни о чем не говорит?
Сердце мое упало, руки безвольно легли на колени.
— Кажется, это знакомый моего мужа, — ложь была тиха, глаза устремлены в пространство.
— И твой муж подарил ему твою фотографию?
— Перестань мучить меня! Откуда тебе известно про фотографию? Вадим Александрович тебе ее показывал? Говорил что-то про меня? Он ее потерял, быть может? И ты ее нашел?
Николка сдвинул брови, заговорил задумчиво:
— Фотография… Фотография… Как тебе объяснить… Тебе любой скажет, что там мы становимся фаталистами. И мало того, что фаталистами, но и фетишистами. У каждого есть маленький божок… У кого — благословление матушки, крестик на шнурке, у кого — локон жены в медальоне, просто подобранный на счастье камушек, найденный на дороге. Да любая мелочь, на которую никто другой и не обратит внимания. И главное — не потерять фетиш, иначе… смерть… — Он сделал паузу, вздохнул. — Мы отдыхали вповалку… Через час должно было быть наступление. Любимирский полулежал в кресле, рассматривал фотографию. Все знали, что у него есть некое фото, тоже фетиш, но никто его ни о чем не расспрашивал. И тут неожиданно кто-то произносит слова молитвы. Мы все обернулись. Перед Любомирским стоит Кирилл Маслов… Я тебе уже говорил о молитве, вот так ее неожиданно прочитали. А Кирилл в тот же день попал в отчаянную переделку и вышел из нее без единой царапины!.. Кто бы мог подумать! И все посчитали молитву чудодейственной. Смешно, скажешь? Может быть, и смешно. Только мы каждый день молились. Анна! Тебе — молились! Тебе, пойми! Безумие! Грех! А молились!
Я прижала руку к пылающему лбу.
Николка потер виски и обнял меня за плечи. Дурная мысль пронеслась в голове: эти руки обнимали чужую женщину, эти пальцы в восхищении скользили по ее телу.
— Анненька, — мучительно сладко говорил он, и мерещилось мне, будто сам демон искушения сидит рядом и вглядывается в душу мне ненасытными глазами, — возьми и убеги с ним.
— Что ты говоришь?
— Убеги. Брось мужа. Напишешь ему письмо, извинишься, объяснишь, что любишь другого мужчину.
— Это бесчестно. Прекрати.
— Любомирский любит тебя. И тебе нужен человек, с которым ты почувствовала себя… — он сделал паузу, обдумывая следующее слово, и слово было банальным, — женщиной.
— Николай, поздно уже говорить о Любомирском.
— Ты не сказала мне самого главного.
— Милый мой! Николка! Как я понимаю тебя! Но твои старания и слова напрасны. Я ничего не изменю в своей жизни. И не потому, что ленива или боюсь. Нет! Я сама ничего не хочу менять.
— Но почему, Анна? Объясни!
— Николка, ты идешь напролом. Так нельзя. Одно дело сказать — уйди от мужа, будь с другим. И совсем иное — уйти от мужа, быть с другим. Что мне греховное падение? Душными июльскими ночами я не находила себе места. Супруг подходил к моему креслу, трогал за руку. Я говорила про головную боль, недомогание, дурное расположение духа. Но однажды прямо сказала ему: «Заведите себе любовницу». Он вздрогнул. «Непременно», — пообещал он и больше не тревожил меня.
Летом много времени со мной был Вадим Александрович. И он, как ты сейчас, тоже был бесстыден. Говорил: «Поедемте в Париж. На неделю, на месяц, на всю жизнь. Вы и я. Ни о чем не задумываясь, возьмем и уедем! Хотите?» Я смеялась, говорила: «Ах, Вадим Александрович, конечно, хочу! Но не поеду!» Может, я не люблю его? Если бы любила — уехала бы, наверно. Отдалась бы ему в вагоне. Бродила по парижским улочкам, немая от счастья. Что же мне делать, если я не люблю Вадима Александровича? На какой шаг ты меня толкаешь? Боже мой, что я говорю? Да я все его письма ко мне помню! До строчки, да сгиба… Я люблю его. Люблю… Но Николка смотрел на меня с тревогой, недоумением и во всем его облике сквозила жалость ко мне. Нехорошая жалость — как к беспомощному существу, которое запуталось в собственных следах и теперь ходит по кругу.
Утром следующего дня я встала рано, решила принести Николаю чай в постель. Кухарка приготовила мне поднос, и я пошла на второй этаж, неумело балансируя на ступеньках. В дверях его комнаты я столкнулась с Таней. По тому, как поспешно она запахнула на груди шаль, я неожиданно поняла, что вошла в Николкину комнату она еще вчера.
Она замерла, опустив голову.
— Таня, — прошептала я. Я не поняла до конца, что произошло. Таня не могла… Николка не мог… Господи, все сошли с ума, и я в первую очередь. — Таня! — шепотом воскликнула я, перепугавшись за нее.
Она молчала, не глядя на меня.
— Он тебя обидел?.. Он… Что он сделал с тобою, бедная моя девочка?..
— Нет, — расплакалась она. — Нет, не вините его! Она принялась защищать Николку. Если бы я начала бить ее по щекам, это бы ее не удивило. Но я испугалась за нее. Боялась искренне и всерьез, зная хрупкость Тани и ее строгую мораль.
— Это я, — повторяла она. — Я сама пришла к нему! Сама! Он ни в чем не виноват! Простите! Простите меня, Анна Николаевна!
Я закусила губы.
— Как сама? — не поняла я. Поднос прыгал у меня в руках. — Не бойся, скажи мне правду, Таня. Он обидел тебя? Николай привел тебя в комнату силой?
— Нет, нет… Вы не поймете… Он — с войны. Под смертью ходил, смертью дышал. Он не имеет греха за собой в эту ночь… Я все на себя взяла. Устал он. Только женщина сможет спасти мужчину. Я увидела его и подумала, что если он приедет из дома на войну, то и погибнет тут же. Ему моих сил надолго хватит… Я ему все отдала. Вы простите меня…
И она, пошатываясь, ушла в свою каморку. Я проводила ее взглядом, действительно ничего не понимая. Вошла к Николаю в комнату. Поставила поднос на ночной столик, неловко звякнули блюдца и серебряные ложечки. На смятой постели Николай блаженно обнимал подушку. Услышав посторонние звуки, пробормотал.
— Не уходи, Танечка…
И увидел меня. Сел на подушках резко.
— Что ты так на меня смотришь, сестра?
С размаху я ударила его по лицу, но пощечина получилась смазанной и нелепой. И я разрыдалась.
— Таню жалеешь? — спросил он. — А кто бы меня пожалел. Не надо мне твоей жалости. Я ласки хочу! Просто, чтобы кто-то поцеловал и в глаза посмотрел без спешки! А ты — ледяная. Мимо смотришь. Своими мыслями занята. Любишь своего Вадима и люби сколько душе угодно. Только плохо у тебя получается. Ты — страдаешь, он — места себе не находит! Где счастье от вашей любви? Где оно? Ты виновата.
Скупая ты. От тебя тепла не дождешься. Сиди со своими прелестями до старости. А я в глыбу льда не желаю превратиться! Я Тане благодарен! Я ее никогда не забуду!
Он сидел на кровати — очень молодой и красивый, как языческий бог. Плечи его были широки и сильны, а на коже оставались еще следы смятой простыни.
— Может быть, и женишься на ней! Мезальянса в нашем роду еще не было! Может, откроешь моду на прислуге жениться! — сквозь слезы обиды крикнула я ему в лицо.
— Думаешь, ей нужны мои подачки, вроде женитьбы? Сама говорила мне, что Таня у тебя святая. Да она Богу одному принадлежит. Поэтому такая добрая и щедрая. Она за эту ночь все грехи мои замолила!
— Безумец! Зачем ты сделал такое!..
— Замолчи, ты не смеешь мне указывать. И только потому, что никого и никогда не сумела полюбить по-настоящему! Мой тебе совет — езжай к мужу! Не будет тебе счастья с Любомирским. Он бросит тебя через месяц. И правильно сделает! Ты — чужая для любви. Муж же твой — человек спокойный и обстоятельный. Он простит тебя и смирится со всем, только бы видеть тебя рядом с собою. Может, ты его и сумеешь немного полюбить. И оставь Любомирского! Отпусти его. Не виноват же он в том, что был идиотом, когда влюбился в тебя, совершенно не зная, кто ты на самом деле!
— Я думала, что ты — святая! — кричала я на Таню, будто она сама убедила меня в собственной святости. — Ты не святая, ты… ты — девка. Грязная девка! Ты спала и с моим мужем тоже? Отвечай мне!
— Нет.
— Грех тебе, Таня! Такой грех, что ты и в жизни его не отмолишь! Грех!
— Что вы мне о грехе говорите! Вы не Бог. И я не Бог. Только нету греха за мною. Нет! Слышите, Анна Николаевна! Грех — это когда без любви, а я шла к Николаю Николаевичу по любви и от любви! Из милосердия, из любви к вашему брату.
— Замолчи, — приказала я.
Пришел Николай. Оперся о косяк. Лицо грустное. Таня посмотрела на нас с ним. Начала собирать вещи в узел. Не смущаясь моего и Николкиного присутствия, положила белье, чулки, два платья, свою вторую шаль.
— Простите меня, коли что не так.
— Я отвезу тебя, Таня, — мягко сказал Николка, останавливая ее в дверях.