Страница:
В такие дни на главный корпус нашего института вывешивали огромный плакат с устремленными вперед рабочим и колхозницей. Пятнадцать флагов, обрамляющие силуэты тружеников, превратились в цветные полоски, когда союзные республики обрели суверенитет. А на семиэтажном здании напротив меня в дни демонстраций появлялись строгие портреты ныне несуществующего политбюро, над которым главенствовал гигантский профиль Ленина.
Там же находилась трибуна для наиболее почетных горожан, облицованная ранее мраморными плитками. Теперь на остатках былого великолепия было криво намалевано: «Нам нужен мэр и бесплатная приватизация квартир».
Я вновь кинул взгляд туда, где должен появиться долгожданный автобус.
Разумеется, там обнаружился лишь пустой асфальт. Глаза скользнули повыше и уперлись в орден Ленина, покрытый серебряной краской. С ордена Владимир Ильич собственной персоной косо поглядывал на стену ближайшей хрущевки, украшенную популярной надписью «Ментам не убить солидарность!» Судя по умиротворенному выражению лица вождя мирового пролетариата, Владимир Ильич не возражал.
Ленина я не всегда поминал добрым словом. Будучи учеником пятого класса, я откопал дома маленький барельеф вождя и, восторгаясь собственной смелостью, нацарапал на обратной его стороне слово «козел», не вкладывая в данный поступок никакого политического смысла. По истечении пяти минут я уже был изобличен и заложен малолетним племянником, гостившим у нас в тот день. Весь вечер мне читали нотации два поколения моей семьи. Теперь оставалось только жалеть, что тот случай не удостоился документального протокола. А то бы я с чистой совестью мог махнуть в Москву и загрести там за заслуги в борьбе против тоталитарного режима первую российскую награду наряду с защитниками Белого дома.
Толпа студентов и скромно стоящих в сторонке преподавателей крепла и ширилась.
Конкурс на посадку составлял уже не менее двух с половиной человек на место, а кандидаты неуклонно прибывали в числе. Захлопали двери тяжелыми ударами. Это подбавились к нам затишочники, до поры до времени гревшие свои косточки в сухом вестибюле. Народ вокруг меня оживился. По советско-студенческим приметам это означало только одно — пока я предавался благочестивым воспоминаниям, у въезда на площадь засветился автобус. Ну, так и есть, вот он — «Икарус» с греющей душу табличкой «Октябрьская площадь — 41 — Студенческий городок» и желтыми, забрызганными грязью боками. О, счастье! Он длинный, то есть обладающий прицепом и бывалой, продранной в нескольких местах гармошкой, где так удобно стоять в солнечную погоду и очень неуютно, когда идет дождь.
Волны ручья, текущего у наших ног, не убывали. Солнце вновь потерялось за тучами. Первые капли находились в раздумьях: то ли прямо сейчас хлынуть на головы, то ли погодить еще секунд пять. Автобус солидно вкатил на площадь и, высадив толпу счастливчиков, которым уже не надо никуда спешить, остановился в дальнем углу. Теперь судьба многих из нас зависела от того, какие действия предпримет водитель в самое ближайшее время. Пессимисты уныло ждали появления на лобовом стекле таблички «В парк». Оптимисты все же надеялись, что работающий мотор долгожданного красавца предвещает скорую поездку.
Водитель, однако, решил не огорчать ни тех, ни других. Выйдя из кабины, он обошел вверенное ему имущество и снова забрался на свое законное место. Затем он обошел автобус еще раз, в надежде узреть поблизости кого-нибудь из своих коллег. Не повезло. «Ну, давай!» — в едином порыве чуть не кричала толпа. Но водитель крепко обиделся на судьбу, вернулся в кабину, достал газету, развернул ее и принялся медленно и вдумчиво читать.
Заморосило. Затишочники опять скрылись за массивными дверями. Остальные продолжали мужественно переносить выпавшие им невзгоды, не решаясь раскрыть зонты, так как внезапная посадка означала бы самоубийство для последних.
Наконец, газета дочиталась (оставалось только славить бога, что это оказались не «24 часа» с их внушительным объемом). Автобус подкатил к узлу связи, а затем и к самой остановке, предусмотрительно оставив расстояние для наиболее ярых студентов, которые готовы были грудью лечь за удачную посадку.
Толпа возликовала и ринулась вперед. Двери, вдавленные вовнутрь телами первых рядов, распахнулись без вмешательства водителя, и счастливчики заскакали по ступенькам вверх, удовлетворенно плюхаясь на пока еще свободные сиденья.
Меня плотно сжимали со всех сторон. Я почти не мог пошевелиться и только крепко вцепился в свою сумку, чтобы ее не унесло в какой-нибудь водоворот.
Стоявшие сзади надавили, желая непременно попасть в автобус, а впереди уже образовалась пробка.
Почти все великие умы нашего института уже сообразили, что объем предлагаемого к рассмотрению общественного транспорта далеко не безграничен. Огромная сила воздействовала на мою спину. Ноги самостоятельно сделали несколько шагов вперед и оказались по щиколотку в воде вышеупомянутого неиссякаемого ручья.
Рядом кто-то тихо ругался, наблюдая, как рукав его модной куртки безупречно чисто снимал толстый слой грязи с желтой стены, не в силах ничего изменить. Не скажу, что данная картина подействовала ободряюще, но в это время толпа приподняла мое тело и занесла его в автобус.
Двери захлопнулись, выкинув из салона парочку невезучих и оставив за пределами умной машины три-четыре десятка менее расторопных людей. Медленно-медленно автобус поехал к повороту. За ним устремилась парочка чудаков, еще веривших в несбыточное. Но на их долю выпали лишь грязные брызги.
— Серега, ты носки промочил? — загремело над моим ухом.
— Не то слово, — мрачно раздалось из другого конца салона. Очевидно, сия печальная участь не миновала никого.
И все же посадка прошла успешно. По крайней мере, для меня. Оставалось перевести дух и немного успокоиться. Повертев левой ногой, висевшей в воздухе, я благополучно втиснул ее в образовавшуюся на мгновение щель между лакированной туфелькой и потрепанным московским «адидасом». У какого-то бедолаги раскрылся дипломат, и пол-автобуса старательно топталось на его бумагах. Над поверхностью людского моря вскинулась подобно перископу рука с очками, повертелась и спряталась обратно. Слева от меня кто-то подробно пересказывал сюжет «Техасской резни механической пилой», справа шел деловой разговор о том, как полезно быть миллионером. Я же, вцепившись в поручень, чтобы при повороте не оказаться под ногами у собратьев по разуму, безуспешно пытался вспомнить то самое модальное управление, половину формул которого вытрясли из мозгов во время бурной посадки.
Окончательно я пришел в себя, оказавшись в тихой и прохладной аудитории, где мне и предстояло сдавать экзамен. Но, хотя аудитория встретила меня пустотой, первым я здесь не был. Более предусмотрительные люди, приехавшие сюда на полтора часа раньше меня, уже успели застолбить сумками задние парты, наиболее выгодные в стратегическом плане. Сейчас эти счастливчики наверняка отправились на второй этаж, чтобы воочию удостовериться, действительно ли появился буфет.
Блажен, кто верует! И буфет, и читальный зал, и комнату отдыха начальство обещало еще тогда, когда весь наш курс дружно, по-коммунистически трудился на отделочных работах. С той поры мало что изменилось.
Мне оставалось приземлиться за вторую парту среднего ряда и ознакомиться с дневником некоего Гологи, старательно выцарапанном в назидание потомкам:
«18.12.91. Голога напился. 26.12.91. Голога напился. 28.12.91. Голога завалил экзамен по физике. Все! Конец! Здравствуй, Советская Армия.» Ниже рукой какого-то доброго человека было добавлено: «1.01.92. Голога повесился.»
Не успел я посочувствовать разбившейся судьбе несчастного Гологи, как подбежали те, кто несколько отстал от меня по дороге. Я тут же осведомился о состоянии их носков и получил в ответ массу добрых слов в адрес водителя, его жены и тех, кто придумал перевести нас сюда из главного корпуса два года назад.
Возвратились и ранее прибывшие. Оказывается, первые признаки буфета в лице соответствующей таблички уже появились. Но дверь надежно приколотили к косяку толстыми гвоздями. Так что до завершающего этапа было еще ох как далеко. Затем в аудиторию влетела очередная группа, а ровно в девять появился преподаватель.
Третьим протянув зачетку, я получил билет № 20 и, усевшись на место, погрузился в мир сигналов, специальных фильтров и злосчастного модального управления, которое значилось третьим вопросом. На сорок минут для меня исчезло лето, голубое небо с убегающими обрывками туч, береза, приветливо тянущая навстречу ветви, и солнце, освещавшее, впрочем, противоположную часть корпуса.
Экзамен описывать бесполезно. Какие слова могут представить ту кропотливую работу, когда каждая ячейка памяти проверяется на наличие информации, а информация со всех сторон пытается либо удрать, либо выявить свое полное несоответствие выбранной теме. Из найденных крупинок старательно выстраивается конструкция ответа, а провалы недостающих знаний маскируются громкими фразами или отвлеченными рассуждениями. Кто сам этого не испытал, тот вряд ли поймет.
Гораздо легче представить то летящее чувство, когда через час я вывалился в коридор, сочувственно кивая тем, кто еще только готовился вступить на тропу мучений. «Ну как?» — посыпались со всех сторон вопросы. «Пятерка!» выдохнул я и сразу же полез в зачетку, чтобы убедиться, не ошибся ли, не принял ли желаемое за действительное. Нет, никуда она не делась! «Отл.» Стояло на своем месте, как и по остальным трем экзаменам. Фортуна не забыла улыбнуться мне и позволила еще семь месяцев получать максимальную стипендию, что по нынешним временам совсем не вредно. От радости хотелось подпрыгнуть, но я вовремя вспомнил, что являюсь еже солидным человеком, закончившим уже четвертый курс Политехнического института. Да, четвертый позади!
Я вышел из полутьмы коридоров корпуса на залитый солнцем асфальт и медленно побрел к автобусной остановке, впитывая в себя мгновения счастья. Вокруг меня взмывали в небо сосны, где, вероятно, дремало новое поколение клещей, о чем недвусмысленно и предупреждал плакат, откуда бдительно взирал наглухо застегнутый и затянутый в капюшон студент. Спереди к нему подбиралось громадное, никак не решающее напасть насекомое, ползущее по надписи «Осторожно — клещи!» С обратной стороны весьма логично смотрелся бы соответствующий плакат противоположного содержания: улепетывающий во все лапы клещ и разъяренный студент с громадными вилкой и ложкой, бегущий по надписи «Осторожно — студенты!»
Мои кроссовки упруго пружинили по асфальтовой дорожке, вокруг которой возникало зимой так много споров. Дело в том, что ее укладывали прямо на декабрьский снег. Не слишком маленькая часть студентов доказывала, что покрытие сойдет вместе со снегом. Весна опровергла их доводы — асфальт не исчез, а только потрескался. Теперь те времена, когда сотни ног ежедневно месили грязь и протаптывали окольные тропинки безвозвратно канули в прошлое и вспоминались разве что с улыбкой.
Упорные солнечные лучи трудолюбиво прокладывали дорогу сквозь густую хвою.
Обстановочка была донельзя торжественной. А я пытался запомнить бегущие секунды навсегда, потому что им уже не суждено повториться. Ведь это последняя летняя сессия. Ровно через год я буду защищать диплом. Но пока окончание учебы маячило в неразличимом туманном будущем, а я продвигался к остановке среди могучих деревьев и радовался каждому мгновению этого дня…
…Если дневное время суток выдалось удачным, то вечер получился просто замечательным. Солнце исчезло за крышами домов, а мою квартиру окутали тихие сумерки.
Надо сказать, она находилась в полном моем распоряжении. Родители заключили контракт на работу в Бразилии на пять лет, из которых истекло пока только два.
Раз в год, зимой, им удавалось вырваться в отпуск, и они приезжали, наполняя квартиру всякими экзотическими вещичками и фруктами, которых я до этого и в глаза не видывал. Тут же появлялась куча гостей, принося с собой шум и оживление. Они рассаживались за столом, завистливо слушали рассказы о том, как там, и на все голоса жаловались на то, как здесь. Я не вникал в суть разговоров, а занимался спортивной ходьбой из кухни в гостиную и обратно, обрабатывая грязную посуду.
Но две недели пролетали как миг. И мама с папой исчезали в свою далекую Бразилию. Поначалу в доме оставались запахи. Но заканчивались фрукты. Запахи становились все тоньше и незаметнее. Жизнь, наконец, снова вползала в свою колею, а в обе комнаты вселялась, казалось, совсем уже было скрывшаяся тишина.
Квартира моя была сквозной. Большое окно с балконом и кухня выходили во двор.
Окно спальни смотрело на улицу. Отсутствие проезжей части позволяло забыть про грохот трамваев и шиканье автомобилей. Прогуливаясь по нашей улице, пешеход всегда стоял перед выбором дороги, так как их в этом спокойном месте имелось целых три. Он мог идти либо около четных домов, либо возле нечетных, либо по самой середине сквера, вдоль раскинувшихся по обеим сторонам кустов и деревьев. Насаждения здесь росли самые разнообразные. Я же с детских лет выучил лишь самые практичные из них: шиповник, боярышник и яблоню с мелкими сладкими плодами. Впрочем, беспечный гуляка мог и не ходить никуда, а присесть и отдохнуть, благо, лавочки с удобными спинками стояли через каждые пятьдесят метров.
Ну ладно, я Вам о квартире, а забрел уже эвон как далеко. Кроме вышеназванных гостиной, спальни и кухни, в квартире еще имелся темный коридор, из которого четыре двери уводили в гостиную, уборную, ванную комнату и кухню, а также множество встроенных шкафчиков, что в детстве создавало превосходные возможности для игры в прятки.
Пока я все это описывал, лежа на мягком диване… За подобную вещичку всем известный царь немедленно согласился бы махнуться со мной даже своим знаменитым золотым петушком (правда, я меньше, чем на царевну, не согласился бы). «Надоел уже, — законно скажете Вы. — Предложение хотя бы закончи».
Значит, пока я это описывал, в гостиной сгустилась темнота летней ночи.
Неспешно текло время, когда на улице еще светло, а в квартире уже трудно что-то отчетливо разглядеть, если не зажигать свет. Но мне нравилось.
Я тихо прошел на кухню, нажарил себе картошки и стал шарить впотьмах по стене в поисках радио. Надеясь отдохнуть не только телом, но и душой, я включил его и сразу же услышал припев очень небезынтересной и поучительной песенки:
Приключение? Я чувствовал его, но не знал, где и когда. Рука мигом повернула кругляшок выключателя, надеясь, что песни не успели разбить эти ощущения.
Но не сидеть же в темноте и одиночестве? Оставался телевизор. На экране первого канала долго и нудно завывала не в тему неизвестная мне группа. А затем кто-то из солистов в том же духе долго и нудно объяснял, что эстрада загнивает, и только его группа набирает все новые и новые высоты, что ведущие гранды измельчали, потеряли связь с народом и достигли творческого тупика, и только его группа сумела найти необходимый массам образ. Но нет денег…
Подобное нытье надоедало за полторы минуты.
По второму каналу шла неразбериха. Экран заполонила толпа народа. На заднем плане ходил священник и кропил святой водой, а невидимый хор подпевал ему ангельскими голосочками. Отодвинув всех за границы видимости, возник улыбающийся комментатор, который сыпал вопросами. А угрюмый мужик в костюме высшего класса лениво на них отвечал:
— А почему Вам пришла в голову идея открыть именно платный туалет?
— Ну видишь ли, на любой товар и услугу должен существовать свой рынок. Спрос на мои услуги не исчезнет никогда.
— Телезрители уже ознакомились с внутренним великолепием. Скажите, на какого потребителя рассчитана такая изысканная обстановка?
— В основном, знаешь, на иностранных туристов. Я думаю, что валютный порядок расчетов оградит нас от случайных посетителей.
— А если мне или нашему оператору вдруг понадобится стать Вашими клиентами?
Знаете, в жизни всякое бывает.
— За рубли тебя, конечно, сюда и на порог не пустят. Но нет проблем. Обменный пункт работает вон в том магазине. Кстати, там заведует мой друган. И лично тебе он может поменять баксы по льготному курсу.
— А в дальнейшем Вы не планируете открыть рублевый зал?
— В обозримом будущем планирую. Ну а пока только за свободно конвертируемую.
— Вот мы с телезрителями видели, что Вы пригласили отца Василия освятить место Вашего бизнеса.
— А что такого? Все мы под богом ходим.
— Но, предположим, к нам прибыли туристы из стран ислама. Они ведь не смогут воспользоваться Вашими услугами. Как им быть?
— Э-э… — вопрос поставил мужика в тупик. — Ну… Может, мы откроем филиалы для таких туристов, куда пригласим муллу из мечети, или как ее там…
Мне стало противно, и я выключил телевизор. Вместе с наступившей тишиной в комнату вползла загадочность. Теперь я уже не боялся, что она исчезнет от нечаянного постороннего шума. Проезжая часть находилась отсюда в необозримой дали, дети давно угомонились, в окрестностях не работала на общество ни одна акустическая система. Только листья деревьев во дворе шелестели сегодня как-то особенно сильно. Их шепот врывался в квартиру через раскрытую форточку и словно предостерегал меня от чего-то.
Не зажигая света. Я подошел к двери балкона, где на крышке радиолы стояло мое сокровище — японский магнитофон — единственная солидная вещь, появившаяся из Бразилии. Я обвел взглядом стройные шеренги кассет на шкафу. Их была целая сотня. На пополнение личного состава аудиогвардии у меня уходила большая часть стипендии, особенно теперь, когда цены в звукозаписях так подскочили. Каждому свое: кому марки, кому монеты и календарики, кому крышки от кастрюлек. А я коллекционировал кассеты. В рядах моего войска был и «BASF», и «Maxell», и «Toshiba», и «JVC», и «TDK», и «Sanyo», и моя особая гордость всевозможные модификации «SONY», начиная с «CHF» и заканчивая новейшими «Metal-SR». Здесь же теснились и менее известные фирмы, включая многочисленные китайские экземпляры. Кассеты словно сами просились в магнитофон. Но и музыка, созвучная моей душе, помешала бы тайному превратиться в явное. Ну где же оно, где? Когда появится? А в ответ тишина.
Ничего не оставалось, как лечь спать, хотя сны задержались где-то на полпути.
Тени неведомого прятались по углам и под креслами. Узор на ковре колыхался, словно морские волны. Прозрачные занавески дрожали и не могли удержать вливавшуюся тьму. Таинственно поблескивали стекла серванта. Блики загадочного света сверкали перламутром на югославском фарфоре. Скрипы и шорохи возникали из ничего и удалялись в никуда. Смутные отражения обнаружились на темном экране телевизора. Тикали часы на стене, разделяя время на секунды и не давая погрузиться в спасительную дрему. Картины яркого дня померкли в памяти, потускнели, отошли в прошлое. Теперь не существовало иного мира, кроме этой сумрачной мглы в квартире и далекого неба за окном.
За окном? Я перевел взгляд туда и оцепенел от ужаса. Уродливое, вытянутое, все в глубоких теневых извилинах человеческое лицо заглядывало в квартиру, прильнув к стеклу. Спустя секунду я рывком пантеры оказался у выключателя, и слепящий свет пяти электрических ламп прогнал царство тьмы.
Не сразу я рискнул подойти к окну. Но когда мне все же удалось сделать это, балкон оказался пуст. Там не осталось никаких следов леденящего душу пришельца. Может, я все же успел уснуть? Однако, остаток ночи я провел с включенной люстрой и яркой настольной лампой.
Глава третья
Если найти шесть пятиэтажных домов, стоящих парами, как малыши из детского сада, и пройти между ними в условный час, то, когда стены последней пары окажутся перед Вами, а серое здание невысокой школы будет уже недалеко, взгляните чуть вправо. Ответвляясь от асфальта, там засеребрится призрачная дорожка. Она огибает одно из деревьев, проходит прямо сквозь другое и исчезает в стене дома. Вставшему на нее уже не будут помехой преграды этого мира. Не причинив себе никакого вреда, он пройдет и сквозь вставшее на пути дерево, и сквозь стену, и сквозь череду кустов, не чувствуя касания веток. И даже напрямик через железное полотно детской горки, после которой очертания окружающих его предметов станут прозрачными и нереальными. Картины нового мира встанут перед смельчаком. Пока они еще трудноразличимы. Но с каждым шагом их очертания будут все ясней и отчетливей.
Пейзажи двух миров причудливо переплетутся. Стоящий меж измерений увидит знакомую листву деревьев, зеленую днем и сероватую сейчас. Но среди нее вспыхнут искорками пятиугольные звездочки неведомых цветов. Из стены дома позади вывалится склон горы, словно нарост опухоли, образовавшейся на кирпичах вследствие неизвестной болезни. Трава, озаренная лунным светом, шуршит под ногами и вдруг исчезает, уступая место восьмиугольным каменным плитам, гладким, как стекло.
И лишь серебряная тропинка крепка и надежна. Словно извилистый луч, она вьется, пронзая пространство. Единственная реальность в месте стыковки измерений — дорога — имеет четкие границы и излучает свет, успокаивающий душу и вселяющий уверенность. Но ни в коем случае не покидайте ее теперь, ибо где окажется сделавший это, не знает никто. Может он вновь вернется в знакомый двор, с облегчением переводя дух после пути в неведомое. Но с таким же успехом этот безумец может очутиться на дороге, широкой дороге из досок красного дерева, ведущей в никуда. Или он вдруг не увидит вокруг ничего, кроме царства весьма подозрительных кустов, зловеще шевелящих иглами. Но пока он еще не покинул тропинку, кусты маячат призрачными очертаниями то ли в пяти шагах, то ли в двух сотнях метров. Но и они останутся за спиной идущего по серебряному пути, а следом появится что-нибудь еще более странное и пугающее.
Не многие видели в других местах такую тропинку. А уж про тех, кто рискнул свернуть на нее много лет назад, вообще не сохранилось преданий. Но того, кто в наши дни заметил эту дорожку среди простых и обыденных вещей, да еще догадался бы сделать по ней сотню, а может и тысячу шагов, ждал бы вполне счастливый исход. Ибо в мирах, имеющих границы, редко можно найти бесконечные дороги и эта была не из их числа.
Среди вспыхивающих и меркнущих миров истаяла бы и тропинка, сотканная из серебряного света. И сделавший по ней последний шаг не обнаружил бы ее ни перед собой, ни за своей спиной. Исчезнут переплетения миров и останется ровное-ровное поле без единого росточка, да черно-серое небо без звезд и лун.
Этот мир не соприкасается с космосом уже многие тысячелетия. И проникнувший туда остановился бы в ужасе, так как его глаза не смогли бы отыскать ни скоростного шоссе, ни железной дороги, ни узенькой тропинки обратно. И у того, кто очутился бы в одиночестве посреди бескрайнего поля, не хватило бы ни сил, ни времени, чтобы найти выход без посторонней помощи, а помощи ждать было неоткуда.
Этот путь вел только сюда, и его проложила Лаура — королева призраков.
В огромном просторном зале с витиеватыми колоннами, поддерживающими высокий потолок, она уютно расположилась на троне. Трон представлял собой вырубленную в скале чашу, край которой, сверкая золотом, выдавался вперед. Необработанные грани переливались радужными бликами. То был астекс сияющий, небесный двор, цвет-камень. В каждом из миров ему давали свое имя. Но добывали его лишь в единственном из них.
В одном далеком пространстве втыкалась в фиолетовое небо острая черная громадина горы. Там медленно рос он — чудо-камень, имевший несчетное число граней. Каждая из них сияла своим неповторимым светом. Уже при первом взгляде на него казалось, что тут представлены все возможные цвета. Но открывая новые грани, глаза находили еще более удивительные, более невообразимые оттенки. И чем дольше глядели они на камень, тем таинственнее и многообразнее переливались его грани, и не было среди них двух одинаковых.
Так и стоял он, огромный, выросший в самом центре горы из темных вод. К нему вела мрачная пещера, по которой катили, тихо шелестя, волны скорбной реки.
Там же находилась трибуна для наиболее почетных горожан, облицованная ранее мраморными плитками. Теперь на остатках былого великолепия было криво намалевано: «Нам нужен мэр и бесплатная приватизация квартир».
Я вновь кинул взгляд туда, где должен появиться долгожданный автобус.
Разумеется, там обнаружился лишь пустой асфальт. Глаза скользнули повыше и уперлись в орден Ленина, покрытый серебряной краской. С ордена Владимир Ильич собственной персоной косо поглядывал на стену ближайшей хрущевки, украшенную популярной надписью «Ментам не убить солидарность!» Судя по умиротворенному выражению лица вождя мирового пролетариата, Владимир Ильич не возражал.
Ленина я не всегда поминал добрым словом. Будучи учеником пятого класса, я откопал дома маленький барельеф вождя и, восторгаясь собственной смелостью, нацарапал на обратной его стороне слово «козел», не вкладывая в данный поступок никакого политического смысла. По истечении пяти минут я уже был изобличен и заложен малолетним племянником, гостившим у нас в тот день. Весь вечер мне читали нотации два поколения моей семьи. Теперь оставалось только жалеть, что тот случай не удостоился документального протокола. А то бы я с чистой совестью мог махнуть в Москву и загрести там за заслуги в борьбе против тоталитарного режима первую российскую награду наряду с защитниками Белого дома.
Толпа студентов и скромно стоящих в сторонке преподавателей крепла и ширилась.
Конкурс на посадку составлял уже не менее двух с половиной человек на место, а кандидаты неуклонно прибывали в числе. Захлопали двери тяжелыми ударами. Это подбавились к нам затишочники, до поры до времени гревшие свои косточки в сухом вестибюле. Народ вокруг меня оживился. По советско-студенческим приметам это означало только одно — пока я предавался благочестивым воспоминаниям, у въезда на площадь засветился автобус. Ну, так и есть, вот он — «Икарус» с греющей душу табличкой «Октябрьская площадь — 41 — Студенческий городок» и желтыми, забрызганными грязью боками. О, счастье! Он длинный, то есть обладающий прицепом и бывалой, продранной в нескольких местах гармошкой, где так удобно стоять в солнечную погоду и очень неуютно, когда идет дождь.
Волны ручья, текущего у наших ног, не убывали. Солнце вновь потерялось за тучами. Первые капли находились в раздумьях: то ли прямо сейчас хлынуть на головы, то ли погодить еще секунд пять. Автобус солидно вкатил на площадь и, высадив толпу счастливчиков, которым уже не надо никуда спешить, остановился в дальнем углу. Теперь судьба многих из нас зависела от того, какие действия предпримет водитель в самое ближайшее время. Пессимисты уныло ждали появления на лобовом стекле таблички «В парк». Оптимисты все же надеялись, что работающий мотор долгожданного красавца предвещает скорую поездку.
Водитель, однако, решил не огорчать ни тех, ни других. Выйдя из кабины, он обошел вверенное ему имущество и снова забрался на свое законное место. Затем он обошел автобус еще раз, в надежде узреть поблизости кого-нибудь из своих коллег. Не повезло. «Ну, давай!» — в едином порыве чуть не кричала толпа. Но водитель крепко обиделся на судьбу, вернулся в кабину, достал газету, развернул ее и принялся медленно и вдумчиво читать.
Заморосило. Затишочники опять скрылись за массивными дверями. Остальные продолжали мужественно переносить выпавшие им невзгоды, не решаясь раскрыть зонты, так как внезапная посадка означала бы самоубийство для последних.
Наконец, газета дочиталась (оставалось только славить бога, что это оказались не «24 часа» с их внушительным объемом). Автобус подкатил к узлу связи, а затем и к самой остановке, предусмотрительно оставив расстояние для наиболее ярых студентов, которые готовы были грудью лечь за удачную посадку.
Толпа возликовала и ринулась вперед. Двери, вдавленные вовнутрь телами первых рядов, распахнулись без вмешательства водителя, и счастливчики заскакали по ступенькам вверх, удовлетворенно плюхаясь на пока еще свободные сиденья.
Меня плотно сжимали со всех сторон. Я почти не мог пошевелиться и только крепко вцепился в свою сумку, чтобы ее не унесло в какой-нибудь водоворот.
Стоявшие сзади надавили, желая непременно попасть в автобус, а впереди уже образовалась пробка.
Почти все великие умы нашего института уже сообразили, что объем предлагаемого к рассмотрению общественного транспорта далеко не безграничен. Огромная сила воздействовала на мою спину. Ноги самостоятельно сделали несколько шагов вперед и оказались по щиколотку в воде вышеупомянутого неиссякаемого ручья.
Рядом кто-то тихо ругался, наблюдая, как рукав его модной куртки безупречно чисто снимал толстый слой грязи с желтой стены, не в силах ничего изменить. Не скажу, что данная картина подействовала ободряюще, но в это время толпа приподняла мое тело и занесла его в автобус.
Двери захлопнулись, выкинув из салона парочку невезучих и оставив за пределами умной машины три-четыре десятка менее расторопных людей. Медленно-медленно автобус поехал к повороту. За ним устремилась парочка чудаков, еще веривших в несбыточное. Но на их долю выпали лишь грязные брызги.
— Серега, ты носки промочил? — загремело над моим ухом.
— Не то слово, — мрачно раздалось из другого конца салона. Очевидно, сия печальная участь не миновала никого.
И все же посадка прошла успешно. По крайней мере, для меня. Оставалось перевести дух и немного успокоиться. Повертев левой ногой, висевшей в воздухе, я благополучно втиснул ее в образовавшуюся на мгновение щель между лакированной туфелькой и потрепанным московским «адидасом». У какого-то бедолаги раскрылся дипломат, и пол-автобуса старательно топталось на его бумагах. Над поверхностью людского моря вскинулась подобно перископу рука с очками, повертелась и спряталась обратно. Слева от меня кто-то подробно пересказывал сюжет «Техасской резни механической пилой», справа шел деловой разговор о том, как полезно быть миллионером. Я же, вцепившись в поручень, чтобы при повороте не оказаться под ногами у собратьев по разуму, безуспешно пытался вспомнить то самое модальное управление, половину формул которого вытрясли из мозгов во время бурной посадки.
Окончательно я пришел в себя, оказавшись в тихой и прохладной аудитории, где мне и предстояло сдавать экзамен. Но, хотя аудитория встретила меня пустотой, первым я здесь не был. Более предусмотрительные люди, приехавшие сюда на полтора часа раньше меня, уже успели застолбить сумками задние парты, наиболее выгодные в стратегическом плане. Сейчас эти счастливчики наверняка отправились на второй этаж, чтобы воочию удостовериться, действительно ли появился буфет.
Блажен, кто верует! И буфет, и читальный зал, и комнату отдыха начальство обещало еще тогда, когда весь наш курс дружно, по-коммунистически трудился на отделочных работах. С той поры мало что изменилось.
Мне оставалось приземлиться за вторую парту среднего ряда и ознакомиться с дневником некоего Гологи, старательно выцарапанном в назидание потомкам:
«18.12.91. Голога напился. 26.12.91. Голога напился. 28.12.91. Голога завалил экзамен по физике. Все! Конец! Здравствуй, Советская Армия.» Ниже рукой какого-то доброго человека было добавлено: «1.01.92. Голога повесился.»
Не успел я посочувствовать разбившейся судьбе несчастного Гологи, как подбежали те, кто несколько отстал от меня по дороге. Я тут же осведомился о состоянии их носков и получил в ответ массу добрых слов в адрес водителя, его жены и тех, кто придумал перевести нас сюда из главного корпуса два года назад.
Возвратились и ранее прибывшие. Оказывается, первые признаки буфета в лице соответствующей таблички уже появились. Но дверь надежно приколотили к косяку толстыми гвоздями. Так что до завершающего этапа было еще ох как далеко. Затем в аудиторию влетела очередная группа, а ровно в девять появился преподаватель.
Третьим протянув зачетку, я получил билет № 20 и, усевшись на место, погрузился в мир сигналов, специальных фильтров и злосчастного модального управления, которое значилось третьим вопросом. На сорок минут для меня исчезло лето, голубое небо с убегающими обрывками туч, береза, приветливо тянущая навстречу ветви, и солнце, освещавшее, впрочем, противоположную часть корпуса.
Экзамен описывать бесполезно. Какие слова могут представить ту кропотливую работу, когда каждая ячейка памяти проверяется на наличие информации, а информация со всех сторон пытается либо удрать, либо выявить свое полное несоответствие выбранной теме. Из найденных крупинок старательно выстраивается конструкция ответа, а провалы недостающих знаний маскируются громкими фразами или отвлеченными рассуждениями. Кто сам этого не испытал, тот вряд ли поймет.
Гораздо легче представить то летящее чувство, когда через час я вывалился в коридор, сочувственно кивая тем, кто еще только готовился вступить на тропу мучений. «Ну как?» — посыпались со всех сторон вопросы. «Пятерка!» выдохнул я и сразу же полез в зачетку, чтобы убедиться, не ошибся ли, не принял ли желаемое за действительное. Нет, никуда она не делась! «Отл.» Стояло на своем месте, как и по остальным трем экзаменам. Фортуна не забыла улыбнуться мне и позволила еще семь месяцев получать максимальную стипендию, что по нынешним временам совсем не вредно. От радости хотелось подпрыгнуть, но я вовремя вспомнил, что являюсь еже солидным человеком, закончившим уже четвертый курс Политехнического института. Да, четвертый позади!
Я вышел из полутьмы коридоров корпуса на залитый солнцем асфальт и медленно побрел к автобусной остановке, впитывая в себя мгновения счастья. Вокруг меня взмывали в небо сосны, где, вероятно, дремало новое поколение клещей, о чем недвусмысленно и предупреждал плакат, откуда бдительно взирал наглухо застегнутый и затянутый в капюшон студент. Спереди к нему подбиралось громадное, никак не решающее напасть насекомое, ползущее по надписи «Осторожно — клещи!» С обратной стороны весьма логично смотрелся бы соответствующий плакат противоположного содержания: улепетывающий во все лапы клещ и разъяренный студент с громадными вилкой и ложкой, бегущий по надписи «Осторожно — студенты!»
Мои кроссовки упруго пружинили по асфальтовой дорожке, вокруг которой возникало зимой так много споров. Дело в том, что ее укладывали прямо на декабрьский снег. Не слишком маленькая часть студентов доказывала, что покрытие сойдет вместе со снегом. Весна опровергла их доводы — асфальт не исчез, а только потрескался. Теперь те времена, когда сотни ног ежедневно месили грязь и протаптывали окольные тропинки безвозвратно канули в прошлое и вспоминались разве что с улыбкой.
Упорные солнечные лучи трудолюбиво прокладывали дорогу сквозь густую хвою.
Обстановочка была донельзя торжественной. А я пытался запомнить бегущие секунды навсегда, потому что им уже не суждено повториться. Ведь это последняя летняя сессия. Ровно через год я буду защищать диплом. Но пока окончание учебы маячило в неразличимом туманном будущем, а я продвигался к остановке среди могучих деревьев и радовался каждому мгновению этого дня…
…Если дневное время суток выдалось удачным, то вечер получился просто замечательным. Солнце исчезло за крышами домов, а мою квартиру окутали тихие сумерки.
Надо сказать, она находилась в полном моем распоряжении. Родители заключили контракт на работу в Бразилии на пять лет, из которых истекло пока только два.
Раз в год, зимой, им удавалось вырваться в отпуск, и они приезжали, наполняя квартиру всякими экзотическими вещичками и фруктами, которых я до этого и в глаза не видывал. Тут же появлялась куча гостей, принося с собой шум и оживление. Они рассаживались за столом, завистливо слушали рассказы о том, как там, и на все голоса жаловались на то, как здесь. Я не вникал в суть разговоров, а занимался спортивной ходьбой из кухни в гостиную и обратно, обрабатывая грязную посуду.
Но две недели пролетали как миг. И мама с папой исчезали в свою далекую Бразилию. Поначалу в доме оставались запахи. Но заканчивались фрукты. Запахи становились все тоньше и незаметнее. Жизнь, наконец, снова вползала в свою колею, а в обе комнаты вселялась, казалось, совсем уже было скрывшаяся тишина.
Квартира моя была сквозной. Большое окно с балконом и кухня выходили во двор.
Окно спальни смотрело на улицу. Отсутствие проезжей части позволяло забыть про грохот трамваев и шиканье автомобилей. Прогуливаясь по нашей улице, пешеход всегда стоял перед выбором дороги, так как их в этом спокойном месте имелось целых три. Он мог идти либо около четных домов, либо возле нечетных, либо по самой середине сквера, вдоль раскинувшихся по обеим сторонам кустов и деревьев. Насаждения здесь росли самые разнообразные. Я же с детских лет выучил лишь самые практичные из них: шиповник, боярышник и яблоню с мелкими сладкими плодами. Впрочем, беспечный гуляка мог и не ходить никуда, а присесть и отдохнуть, благо, лавочки с удобными спинками стояли через каждые пятьдесят метров.
Ну ладно, я Вам о квартире, а забрел уже эвон как далеко. Кроме вышеназванных гостиной, спальни и кухни, в квартире еще имелся темный коридор, из которого четыре двери уводили в гостиную, уборную, ванную комнату и кухню, а также множество встроенных шкафчиков, что в детстве создавало превосходные возможности для игры в прятки.
Пока я все это описывал, лежа на мягком диване… За подобную вещичку всем известный царь немедленно согласился бы махнуться со мной даже своим знаменитым золотым петушком (правда, я меньше, чем на царевну, не согласился бы). «Надоел уже, — законно скажете Вы. — Предложение хотя бы закончи».
Значит, пока я это описывал, в гостиной сгустилась темнота летней ночи.
Неспешно текло время, когда на улице еще светло, а в квартире уже трудно что-то отчетливо разглядеть, если не зажигать свет. Но мне нравилось.
Я тихо прошел на кухню, нажарил себе картошки и стал шарить впотьмах по стене в поисках радио. Надеясь отдохнуть не только телом, но и душой, я включил его и сразу же услышал припев очень небезынтересной и поучительной песенки:
Телок и разного рода козлов хватало и в повседневной жизни, а мне так хотелось чего-нибудь необычного. Резко переключив канал, я устроился поудобнее, а из динамика понеслось:
Здорово, корова.
Здорово, козел.
Налей-ка парного,
Я в гости пришел.
Здорово, корова,
Теперь я смогу,
Как резвая телка,
Скакать на лугу.
Не то! Хотя уже немного получше. Хотя бы не про козлов. Но любителем подобных шедевров я никогда не являлся. Прозвучавшие слова никак не вязались с атмосферой этого вечера. И чересчур бодрая корова, и хитрый козел, и морячок, который ну никак не может пересечься со своей подругой. Они словно отталкивали, отгоняли что-то неуловимое, витавшее в теплом воздухе. Тайна?
Ты — морячка, я — моряк.
Ты — рыбачка, я — рыбак.
Ты на суше, я на море,
Мы не встретимся никак.
Приключение? Я чувствовал его, но не знал, где и когда. Рука мигом повернула кругляшок выключателя, надеясь, что песни не успели разбить эти ощущения.
Но не сидеть же в темноте и одиночестве? Оставался телевизор. На экране первого канала долго и нудно завывала не в тему неизвестная мне группа. А затем кто-то из солистов в том же духе долго и нудно объяснял, что эстрада загнивает, и только его группа набирает все новые и новые высоты, что ведущие гранды измельчали, потеряли связь с народом и достигли творческого тупика, и только его группа сумела найти необходимый массам образ. Но нет денег…
Подобное нытье надоедало за полторы минуты.
По второму каналу шла неразбериха. Экран заполонила толпа народа. На заднем плане ходил священник и кропил святой водой, а невидимый хор подпевал ему ангельскими голосочками. Отодвинув всех за границы видимости, возник улыбающийся комментатор, который сыпал вопросами. А угрюмый мужик в костюме высшего класса лениво на них отвечал:
— А почему Вам пришла в голову идея открыть именно платный туалет?
— Ну видишь ли, на любой товар и услугу должен существовать свой рынок. Спрос на мои услуги не исчезнет никогда.
— Телезрители уже ознакомились с внутренним великолепием. Скажите, на какого потребителя рассчитана такая изысканная обстановка?
— В основном, знаешь, на иностранных туристов. Я думаю, что валютный порядок расчетов оградит нас от случайных посетителей.
— А если мне или нашему оператору вдруг понадобится стать Вашими клиентами?
Знаете, в жизни всякое бывает.
— За рубли тебя, конечно, сюда и на порог не пустят. Но нет проблем. Обменный пункт работает вон в том магазине. Кстати, там заведует мой друган. И лично тебе он может поменять баксы по льготному курсу.
— А в дальнейшем Вы не планируете открыть рублевый зал?
— В обозримом будущем планирую. Ну а пока только за свободно конвертируемую.
— Вот мы с телезрителями видели, что Вы пригласили отца Василия освятить место Вашего бизнеса.
— А что такого? Все мы под богом ходим.
— Но, предположим, к нам прибыли туристы из стран ислама. Они ведь не смогут воспользоваться Вашими услугами. Как им быть?
— Э-э… — вопрос поставил мужика в тупик. — Ну… Может, мы откроем филиалы для таких туристов, куда пригласим муллу из мечети, или как ее там…
Мне стало противно, и я выключил телевизор. Вместе с наступившей тишиной в комнату вползла загадочность. Теперь я уже не боялся, что она исчезнет от нечаянного постороннего шума. Проезжая часть находилась отсюда в необозримой дали, дети давно угомонились, в окрестностях не работала на общество ни одна акустическая система. Только листья деревьев во дворе шелестели сегодня как-то особенно сильно. Их шепот врывался в квартиру через раскрытую форточку и словно предостерегал меня от чего-то.
Не зажигая света. Я подошел к двери балкона, где на крышке радиолы стояло мое сокровище — японский магнитофон — единственная солидная вещь, появившаяся из Бразилии. Я обвел взглядом стройные шеренги кассет на шкафу. Их была целая сотня. На пополнение личного состава аудиогвардии у меня уходила большая часть стипендии, особенно теперь, когда цены в звукозаписях так подскочили. Каждому свое: кому марки, кому монеты и календарики, кому крышки от кастрюлек. А я коллекционировал кассеты. В рядах моего войска был и «BASF», и «Maxell», и «Toshiba», и «JVC», и «TDK», и «Sanyo», и моя особая гордость всевозможные модификации «SONY», начиная с «CHF» и заканчивая новейшими «Metal-SR». Здесь же теснились и менее известные фирмы, включая многочисленные китайские экземпляры. Кассеты словно сами просились в магнитофон. Но и музыка, созвучная моей душе, помешала бы тайному превратиться в явное. Ну где же оно, где? Когда появится? А в ответ тишина.
Ничего не оставалось, как лечь спать, хотя сны задержались где-то на полпути.
Тени неведомого прятались по углам и под креслами. Узор на ковре колыхался, словно морские волны. Прозрачные занавески дрожали и не могли удержать вливавшуюся тьму. Таинственно поблескивали стекла серванта. Блики загадочного света сверкали перламутром на югославском фарфоре. Скрипы и шорохи возникали из ничего и удалялись в никуда. Смутные отражения обнаружились на темном экране телевизора. Тикали часы на стене, разделяя время на секунды и не давая погрузиться в спасительную дрему. Картины яркого дня померкли в памяти, потускнели, отошли в прошлое. Теперь не существовало иного мира, кроме этой сумрачной мглы в квартире и далекого неба за окном.
За окном? Я перевел взгляд туда и оцепенел от ужаса. Уродливое, вытянутое, все в глубоких теневых извилинах человеческое лицо заглядывало в квартиру, прильнув к стеклу. Спустя секунду я рывком пантеры оказался у выключателя, и слепящий свет пяти электрических ламп прогнал царство тьмы.
Не сразу я рискнул подойти к окну. Но когда мне все же удалось сделать это, балкон оказался пуст. Там не осталось никаких следов леденящего душу пришельца. Может, я все же успел уснуть? Однако, остаток ночи я провел с включенной люстрой и яркой настольной лампой.
Глава третья
Self Control
In the night, no control
Through the wall something`s breaking
Wearing white as you`re walkin`
Down the street of my soul
You take my self, you take my self control
You got me livin` only for the night
Before the morning comes, the story`s told
You take my self, you take my self control
Another night, another day goes by
I never stop myself to wonder why
You help me to forget to play my role
You take my self, you take my self control
Если найти шесть пятиэтажных домов, стоящих парами, как малыши из детского сада, и пройти между ними в условный час, то, когда стены последней пары окажутся перед Вами, а серое здание невысокой школы будет уже недалеко, взгляните чуть вправо. Ответвляясь от асфальта, там засеребрится призрачная дорожка. Она огибает одно из деревьев, проходит прямо сквозь другое и исчезает в стене дома. Вставшему на нее уже не будут помехой преграды этого мира. Не причинив себе никакого вреда, он пройдет и сквозь вставшее на пути дерево, и сквозь стену, и сквозь череду кустов, не чувствуя касания веток. И даже напрямик через железное полотно детской горки, после которой очертания окружающих его предметов станут прозрачными и нереальными. Картины нового мира встанут перед смельчаком. Пока они еще трудноразличимы. Но с каждым шагом их очертания будут все ясней и отчетливей.
Пейзажи двух миров причудливо переплетутся. Стоящий меж измерений увидит знакомую листву деревьев, зеленую днем и сероватую сейчас. Но среди нее вспыхнут искорками пятиугольные звездочки неведомых цветов. Из стены дома позади вывалится склон горы, словно нарост опухоли, образовавшейся на кирпичах вследствие неизвестной болезни. Трава, озаренная лунным светом, шуршит под ногами и вдруг исчезает, уступая место восьмиугольным каменным плитам, гладким, как стекло.
И лишь серебряная тропинка крепка и надежна. Словно извилистый луч, она вьется, пронзая пространство. Единственная реальность в месте стыковки измерений — дорога — имеет четкие границы и излучает свет, успокаивающий душу и вселяющий уверенность. Но ни в коем случае не покидайте ее теперь, ибо где окажется сделавший это, не знает никто. Может он вновь вернется в знакомый двор, с облегчением переводя дух после пути в неведомое. Но с таким же успехом этот безумец может очутиться на дороге, широкой дороге из досок красного дерева, ведущей в никуда. Или он вдруг не увидит вокруг ничего, кроме царства весьма подозрительных кустов, зловеще шевелящих иглами. Но пока он еще не покинул тропинку, кусты маячат призрачными очертаниями то ли в пяти шагах, то ли в двух сотнях метров. Но и они останутся за спиной идущего по серебряному пути, а следом появится что-нибудь еще более странное и пугающее.
Не многие видели в других местах такую тропинку. А уж про тех, кто рискнул свернуть на нее много лет назад, вообще не сохранилось преданий. Но того, кто в наши дни заметил эту дорожку среди простых и обыденных вещей, да еще догадался бы сделать по ней сотню, а может и тысячу шагов, ждал бы вполне счастливый исход. Ибо в мирах, имеющих границы, редко можно найти бесконечные дороги и эта была не из их числа.
Среди вспыхивающих и меркнущих миров истаяла бы и тропинка, сотканная из серебряного света. И сделавший по ней последний шаг не обнаружил бы ее ни перед собой, ни за своей спиной. Исчезнут переплетения миров и останется ровное-ровное поле без единого росточка, да черно-серое небо без звезд и лун.
Этот мир не соприкасается с космосом уже многие тысячелетия. И проникнувший туда остановился бы в ужасе, так как его глаза не смогли бы отыскать ни скоростного шоссе, ни железной дороги, ни узенькой тропинки обратно. И у того, кто очутился бы в одиночестве посреди бескрайнего поля, не хватило бы ни сил, ни времени, чтобы найти выход без посторонней помощи, а помощи ждать было неоткуда.
Этот путь вел только сюда, и его проложила Лаура — королева призраков.
В огромном просторном зале с витиеватыми колоннами, поддерживающими высокий потолок, она уютно расположилась на троне. Трон представлял собой вырубленную в скале чашу, край которой, сверкая золотом, выдавался вперед. Необработанные грани переливались радужными бликами. То был астекс сияющий, небесный двор, цвет-камень. В каждом из миров ему давали свое имя. Но добывали его лишь в единственном из них.
В одном далеком пространстве втыкалась в фиолетовое небо острая черная громадина горы. Там медленно рос он — чудо-камень, имевший несчетное число граней. Каждая из них сияла своим неповторимым светом. Уже при первом взгляде на него казалось, что тут представлены все возможные цвета. Но открывая новые грани, глаза находили еще более удивительные, более невообразимые оттенки. И чем дольше глядели они на камень, тем таинственнее и многообразнее переливались его грани, и не было среди них двух одинаковых.
Так и стоял он, огромный, выросший в самом центре горы из темных вод. К нему вела мрачная пещера, по которой катили, тихо шелестя, волны скорбной реки.