Страница:
А тот вёл себя в полном соответствии с избранным им самим нелепым образом «бизнесмена», отдыхающего от дел насущных и заодно искупающего мелкие грешки. Старуха аббатиса чуть было не затащила его к себе на сеанс психоанализа, но до этого не дошло. Он отказался, прекрасно понимая, чем все закончится, когда она ему надоест…
Весь следующий день он шлялся по окрестностям, хлестал монастырское вино, ел за троих и снисходительно болтал с местным стариком виноделом о дарах лоз, произраставших к югу от «Такомы». Не нравилось мне это затишье перед бурей, но изменить что-либо я не мог, да и не хотел.
Больше всего меня беспокоил отлив Силы, пробуждение которой я ощутил на стоянке экипажей возле «Максима». То были мгновения парадоксального всемогущества, внушавшего страх. Неконтролируемая Сила – лишь тёмная волна кошмара, затягивающая в жуткие глубины иного, нечеловеческого существования. Ну так что же? Я все ещё надеялся достичь с помощью Габриэля другого берега…
Как символично! Экскременты тела и экскременты сознания наконец-то соединились в одном месте! Не каждый оценил бы подобную шутку. Но сама идея весьма рациональна – все было готово; оставалось только проделать окошечки между кабинками и затянуть их тканью. Невольно вспомнишь о прыщавых подростках, некогда поверявших здесь друг другу грязные тайны. А теперь я выслушивал исповедь старухи. В общем-то скучно это все, скучно – прав Габриэль, тысячу раз прав!
Других клиентов, страдавших утончённым эксгибиционизмом, к счастью, не нашлось, и я с чувством облегчения проводил аббатису в коттедж, а затем отправился к трейлеру в надежде полистать книжонку из её собрания. Книжонка называлась «Тёмная Башня: Стрелок», а написал её некий король Стивен. Никогда не слыхал о таком; кроме того, всегда с сомнением относился к опусам венценосных особ, но последняя страница меня заинтресовала.
Я всегда заглядываю в конец – может, не стоит и начинать? (Говорят, плебейская привычка. Впрочем, не иметь их – это уже снобизм. И что отличало бы аристократов от всех прочих, если бы не плебейские привычки? К тому же для сноба я рылом не вышел.) О, если б можно было с такой же лёгкостью, как в книгу, заглянуть в конец своей жизни! Особенного внимания заслуживает финальная сцена, увиденная глазами того, у кого ЕЩЁ ЕСТЬ ВРЕМЯ… Бьюсь об заклад, в последнюю минуту все равно, где подыхать – во дворце или в сточной канаве, и без разницы, кто рядом – любящие родственники или голодный бродячий пёс… Да, глянуть хотя бы краешком глаза на эту ужасную страницу было бы не вредно. Многие ли тогда нашли бы в себе силы и дальше влачить своё жалкое существование?! А сколько нашлось бы тех, кто сумел бы хоть что-нибудь изменить?
Однако отдыхать в тот вечер не пришлось. Габриэль, как всегда, одним жестом развеял воздушный замок моих ожиданий. Он сидел в трейлере и играл в карты с Монки. При моем появлении Монки исчез в своём обычном стиле – испарился, будто иероглиф, нарисованный мокрой кистью, – а хозяин обратился ко мне с нескрываемой иронией (он-то знал, на что я убил час после ужина):
– Ну что, отец Сганарель, может, прогуляемся?
– С удовольствием. Погода прекрасная, и…
– Заодно побеседуем.
– О чем?
– О том, куда ехать дальше.
– Я не знаю.
– Тогда, может быть, ОНА знает?
– Кто – она?
– А к кому мы приехали, идиот?!
Я запнулся. Потом осторожно напомнил:
– Но ведь она… того. Умерла.
Габриэль ухмыльнулся:
– Никто не умирает настолько, чтобы его нельзя было расспросить. Тем более о пустяках, которые незачем скрывать.
Я не возражал. Хозяин изволит шутить – ради бога! Лишь бы у него не испортилось настроение.
– Где она? – спросил он.
– Должно быть, в гробу, – ответил я ему в тон и тотчас же пожалел об этом.
– Голову оторву! – предупредил хозяин. – Чем ты тут занимаешься, скотина? Отдыхать приехал? Или за девкой таскаться? Ленив ты, братец, как все слуги; ленив и туп. Какой из тебя, к черту, собиратель? Искать должен, следить, носом землю рыть, стойку делать, едва дохлятинкой запахнет!
– Вообще-то у меня имеется одно предположение… – Я осмелился вставить несколько слов. Все-таки ночная прогулка в аэропорт не прошла даром. Рыть носом землю я ещё не начал, но кое-какие выводы сделал.
– Хватит трепаться! – оборвал Габриэль. – Меня не интересуют твои предположения. Где именно?
– Кажется, в самолёте…
– Обожаю святош! – Он сверкнул улыбкой и набросил на плечи свой пурпурный плащ. Однако не стал брать с собой раку, которая стояла под кроватью. В этом был резон – пожалуй, никто в «Такоме» не осмелился бы даже прикоснуться к ней. Кроме, разве что… Двуликой.
А где она, кстати? Когда мы вышли из трейлера, я принялся высматривать её почти с надеждой. В обществе Габриэля меня поневоле начинало тянуть к обычным – то есть слабым – людям. Да-да – и в слабости можно найти опору. Правда, иллюзорную и кратковременную…
Куда же подевалась девчонка? Когда надо, её нет рядом. И так со всеми женщинами. А ведь я заметил, что она пристально следит за каждым нашим шагом – осторожно, чтобы её намерения не стали известны другим монашкам раньше времени. Кажется, она ждёт не дождётся, когда мы наконец уедем отсюда и заберём её с собой. Глупышка! Но я понимаю её. Я сам бежал бы за Габриэлем, как голодный пёс, хотя знал, что в лучшем случае он бросит мне кость, уже обглоданную кем-то. И дело тут не в его чёрном магнетизме. Когда ни от кого уже не ждёшь добра, начинаешь уповать на злую силу. Это лучше, чем вообще потерять надежду…
С востока уже подкрадывалась тьма. Лайнеры сохранились неплохо; сейчас их обшивка приобрела розоватый оттенок. Они выглядели как диковинные фрукты, забытые на гигантском зеленом подносе.
Габриэль уверенно шагал прямо к аэробусу, который застыл у края взлётной полосы, словно неведомая болезнь внезапно убила экипаж. Я, неплохо изучивший историю Великой Смуты, всегда утверждал, что нейтронную бомбу изобрёл эстет, истинный ценитель мёртвого искусства и красот безлюдных земель!
За все эти годы заброшенности и тишины возле бетонки выросла небольшая каштановая роща. Молодые деревья блестели сочной молодой листвой. За их кронами уже почти не было видно двигателей лайнера, укреплённых на пилонах под крыльями. Нижняя часть его фюзеляжа была размалёвана прекрасными образцами граффити. Под огромными буквами «KLM» кто-то вывел: «Летучий голландец». А ещё ниже: «Старая птица – обдолбанный Феникс». Рядом был нарисован объятый пламенем падающий самолёт, как бы прозрачный. Внутри угадывались пассажиры, приговорённые к смерти и охваченные дичайшей паникой…
Бетон крошился под ногами. От тягача остался проржавевший корпус. Зато оба аэродромных трапа на самоходных шасси стояли возле аэробуса. Именно тут я и наблюдал странную возню в ночь после похорон.
Габриэль начал подниматься по трапу. Я шёл следом и постоянно озирался по сторонам, пытаясь определить, не наблюдает ли кто за нами. У меня было чувство, что я могу по невежеству осквернить место чужого ритуала. Но интуиция никогда не была моим козырем.
Вот оно, местное кладбище!
Кажется, здесь покоились многие поколения монахинь. Во всяком случае, это было что-то вроде регулярно пополнявшейся братской могилы. Если в креслах передних рядов лежали просто кучки костей, то дальше сохранились целые скелеты. Ими был заполнен весь салон для курящих, в котором мы оказались, – это следовало из надписи на панели.
Я преодолел искушение заглянуть в пилотскую кабину. Мне хватило изящного скелетика стюардессы в форменном костюме, чулках и туфлях на шпильках, смотревшихся на костях просто убийственно. Из-под пилотки с эмблемой авиакомпании торчали обесцвеченные волосы.
Габриэль не обратил особого внимания на общедоступные россыпи кальция и двинулся в хвост по истлевшей ковровой дорожке. Вскоре мы добрались и до мумий. Поскольку в аэробусе не осталось ни одного целого иллюминатора и он продувался насквозь, то воздух внутри был терпимым. А Чёрная Вдова, занимавшая место 27-А в салоне бизнес-класса, ещё не начала благоухать.
Увидев её, я пережил небольшой эстетический шок.
Она была разукрашена до такой степени пошлости, что это казалось проявлением чьей-то невыразимо страшной иронии, издёвкой безумного клоуна или глумлением самой неизлечимо больной старухи над теми, кто ещё жив и продолжает кривляться. Её последний вдох, её последний жест… Но я видел Риту в гробу, когда покойницу проносили мимо, – по крайней мере лицо у неё было чистым. Тогда кто изуродовал бедняжку? И кто додумался надеть на Чёрную Вдову свадебное платье?!
Мне трудно было представить, что Габриэль, словно жалкий комедиограф, тайком прокрался сюда чуть раньше и нанёс на лицо трупа этот идиотский грим. А ведь получился застывший портрет, впивающийся в сознание коготками непонятного страха. Эффект был достигнут, но ради чего? Только для того, чтобы произвести на меня впечатление? На МЕНЯ?!
Габриэль щёлкнул пальцами:
– Эй, Санчо, найди-ка нам музычку!
Я осмотрелся по сторонам, гадая, откуда могла бы раздаться «музычка». На некоторых спинках кресел висели уцелевшие наушники; из панелей торчали обрывки проводов; сохранились даже пара видеомониторов и микрофон на посту стюардессы. Я заглянул в служебный отсек. Щит управления был в плачевном состоянии. Все надписи стёрлись либо сливались с фоном. Было уже слишком темно.
Я наугад нажал какие-то клавиши. Для меня не стало неожиданностью, когда я «случайно» наткнулся на нужную. Почти наверняка это был фокус того же пошиба, что и загримированная покойница.
Из динамиков с пробитыми мембранами донеслись первые такты музыки. Странный синкопированный ритм истерзанного танго пробился сквозь шорох, треск и вой помех. Помехи?! Да. И шум постепенно нарастал, достигая невыносимой, сверлящей уши громкости. Это чертовски напоминало настройку радиоприёмника. Будто кто-то рыскал по диапазону в поисках нужной станции.
Холодок пробежал у меня по спине – именно потому, что действительно МОГЛА существовать станция, вещающая черт знает откуда. Не хотел бы я, чтобы хоть где-нибудь сохранилась былая «цивилизация» с её сомнительными благами. Это грозило бы повторением очередного фарса под названием «прогресс», а впоследствии – новой катастрофой.
Честное слово, я предпочёл бы шуточки Габриэля. А он был неиссякаем. Он наклонился к трупу, усаженному кем-то в кресло больше суток назад и наверняка окоченевшему в таком положении.
– Потанцуем, крошка?
Он даже сделал паузу, будто и впрямь ждал ответа. Потом взял Чёрную Вдову за руку и резким движением выдернул из кресла.
Я услышал хруст, напоминавший звук лопающейся яичной скорлупы. В течение нескольких секунд хозяину удалось выпрямить окоченевшее тело и придать ему вертикальное положение. Теперь оно напоминало отвратительную наряжённую куклу. И я хорошо представлял себе, как она пахла вблизи!..
С пышного парика, водружённого на голову покойницы, осыпалась пудра, и Риту окружил сверкающий рой мельчайших белесых мух. Казалось, что насекомые вылетают из тёмной трещины её рта…
Габриэль хитро подмигнул мне и сказал:
– Во время медленного танца влюблённая женщина расскажет тебе что угодно. Надо только посильнее тереться об её лобок!
Этим он и занялся. Обеими руками он держал её за талию и делал плавные, но уверенные и упругие шаги. В каждом его движении ощущалась сдерживаемая сила. Это было настоящее танго – без дешёвой экзальтации, без внешних проявлений страсти; ведь танец ещё не постель. Строгая сосредоточенность, почти геометрическая точность. Медленные и скользящие перемещения. Вкрадчивые, неслышные касания пола. Возникает неуловимое запаздывание, мизерное отклонение от ритма, создающее тягучий эффект; хочется подтолкнуть эти фигуры, заставить их двигаться быстрее, лишь бы не увязнуть вместе с ними в их почти невыносимой близости. Но ведь одна из них – живая. Холодная партнёрша идеально послушна, и только земная тяжесть является помехой превращению танца в подводный полет утопленников…
А потом надтреснутый голос зашептал из динамиков: «Лицом к лицу… Грудь к груди… Ты так близко, что я слышу биение твоего сердца… Снова танцуем вдвоём, как в старые добрые времена… Минуло каких-нибудь тридцать лет… Я такой же, как и прежде… Но скажи мне, детка, что это случилось с твоим лицом?..»
Песня была мне известна. Старая, как мир, песня. Она называлась «Время – убийца грёз».
Изнасилованное зашумленным эфиром и искалеченным голоском танго будто специально было создано для музыкальной шкатулки. Однако шкатулка испортилась; вот-вот раздастся «дзынь!» и выскочат лопнувшие пружинки. Но пока усталый механизм ещё скулит, и нелепая куколка-балеринка, олицетворяющая человеческую комедию, дрыгает ножкой…
Впрочем, у меня перед глазами было кое-что похуже: окоченевший труп с белилами и тенями на лице, помадой на губах, припудренным париком на голове – труп, одетый в платье невесты с кружевами, которое висело на высохшем старушечьем тельце, как тряпка. Габриэль изящно таскал его по салону, изображая танец влюблённых. Голова Чёрной Вдовы лежала у него на плече, и в какие-то мгновения действительно могло показаться, что Рита поверяет ему на ухо свои секреты. Когда мёртвое белое лицо поворачивалось ко мне, один приоткрытый глаз свинцово поблёскивал между веками. Старуха всякий раз «подмигивала», совершая оборот вместе со своим кавалером…
Потом танго выродилось в ревущую какофонию, такую громкую, что хотелось заткнуть уши, но с физиономии Габриэля не сползала мечтательная улыбка. «О черт! – подумал я, не переставая удивляться его эскападам. – А ведь он извращенец, каких мало!» Вероятно, он извращал даже собственное романтическое прошлое и теперь глумился над ним. Если не время убило его грёзы, то что же? Или кто? Ох, Габриэль, пожалуй, с меня хватит…
Я отвернулся и стал выбираться наружу. Остановился на верхней площадке трапа и с облегчением вдохнул свежий вечерний воздух. Заметно потемнело. Закат лился, как гранатовый сок. Сверчки яростно стрекотали под первыми звёздами, а через взлётно-посадочную полосу пронеслась быстрая тень какого-то зверя. Потом ненадолго заблестели металлические части трейлеров, задетых последними лучами солнца. Все окутывалала спасительная серость.
Я долго не мог понять, что же изменилось вокруг, кроме угасавшего света. Это было какое-то незначительное изменение, не сразу бросавшееся в глаза, особенно в сумерках. Но оно давило на подсознание.
Потом я заметил, что каштановая роща полностью облетела за какие-нибудь несколько минут, которые мы пробыли в салоне самолёта. Зеленые листья толстым слоем устилали траву под деревьями. Их смерть заняла ровно столько времени, сколько длился жутковатый танец…
Этот обычный день с безумным вечером понемногу превращался в пепел. Пепел – к пеплу. Я чувствовал себя урной, хранящей прах всех ушедших дней и отживших поколений. И почти ощущал едкий привкус во рту – горечь волчьих ягод времени, отравляющих существование. Поистине убийца грёз…
Музыка, доносившаяся из салона аэробуса, стихала, тонула в шорохах, настройка «поплыла». Должно быть, Габриэль уже закончил свою интимную «беседу» с Чёрной Вдовой. Танго завершилось воплями духовых, визгом порванных струн, треском лопнувших мембран, дробью разбитых клавиш, стуком и уханьем брошенных инструментов. Кто-то отыграл в последний раз…
Но зато я услышал в наступившей тишине странные шорохи, пощёлкивания, клацанье, хлопки, неописуемые звуки тряски – как будто бармен взбивал коктейль в шейкере. Гремучие змеи? Кастаньеты? Реле? Трещотки? Но откуда, черт побери?! Догадавшись, я похолодел.
Зубы… Кости… Челюсти… Пальцы… Суставы…
«Пляска скелетов» – мне приходилось кое-что слышать об этом. И, слава богу, не пришлось увидеть! На моей родине Пляска считалась чем-то вроде страшной сказки, которой пугали не только детей, но и взрослых. Кажется, всем было утешительно думать, что это лишь трюки нечестивых факиров, ставшие большой редкостью из-за преследований имперских агентов и официальной церкви. Но сейчас меня отделяло от происходящего только несколько метров. Стоило сделать три-четыре шага…
Пляска оказалась долгой. Однако не настолько долгой, чтобы победило нездоровое любопытство и у меня возникло желание снова заглянуть в салон лайнера.
Я дождался Габриэля. Он вышел, когда все стихло. Он выглядел довольным и даже насвистывал себе под нос «Время – убийца грёз». Остановившись рядом, он потрепал меня по щеке (боюсь, по ЛЕДЯНОЙ щеке) и сказал:
– Ты много потерял, Санчо. Какая женщина! Жаль, что я оказался слишком молод для неё!
Вообще-то устав, принятый в большинстве монастырей, весьма суров и неудобен для людей с минимальным воображением. В прошлом – грязном, кровоточащем и нестерпимо больном прошлом, в дни непоправимых бед, смертей и войны, – именно это неоднократно отвращало меня от последних убежищ, приготовленных на земле для отверженных, страдающих и гонимых. А ведь по всему выходило, что туда мне и дорога! Я обладал меланхолическим темпераментом, был миролюбив, разочарован в так называемом светском обществе, склонён к оседлости, тихим занятиям и размеренной жизни… И тем не менее монастыри всегда казались мне слегка приукрашенным вариантом казармы; в свою очередь, казарма была худшим из кошмаров, в который только может погрузиться внутренне независимый человек.
Судите сами: монахи – воинство Христово. Так они себя называют. Не случайный сброд, но армия. Как во всякой армии, среди них есть солдаты, офицеры, генералы; введена дисциплина, форма и знаки отличия; наконец, есть трибунал. Любой генерал заинтересован в том, чтобы солдаты выполняли его приказы, не рассуждая. Ведь рано или поздно ему придётся посылать их на смерть – не важно, будет ли это гибель от вражеского штыка, медленно действующей отравы еретика или дьявольского наваждения… И тогда должны быть запланированы «допустимые потери». Вероятно, я из этого числа.
В монастыре или казарме действительно можно укрыться на время от неразрешимых противоречий чудовищной клоаки, окружающей островки покоя и тишины. Чем заплатить за бесценную любовь, дарованную в юдоли печали? Надо всего лишь отказаться от самого себя. Забыть о зле и подчиниться добру. Не такая уж высокая цена для ничтожества. Но я предчувствовал: в этом странном состоянии куколки, которой обещано стать бесплотным мотыльком после грядущей погибели, в коконе самоизоляции, в колыбели монстра, отказавшегося от человеческой сути, в анабиозе просветлённости неизбежно вызревает какой-то новый ужасный грех, для которого ещё даже не придумано названия. Временное погребение может стать вечным. В обители спящих некому пробуждать ото сна. Охраняющие несчастных охраняют спасительную ложь…
Правда, иногда я встречал тех, кому удалось отсидеться, с пользой переждать невыносимые времена; тех, кто восстанавливал утраченную веру, в покорности и оцепенении вырастил себе новый хребет и вернулся в мир обновлённым. Но я знал, что такой путь закрыт для меня. Тупая, ослеплённая видениями рая, распевающая псалмы «солдатня»; «офицеры», обещающие спасение, как те, другие, чьи руки по локоть в крови, обещают земли, дома, богатства и женщин; «генералы», лицемерно снявшие с себя ответственность, подменившие объекты любви и ненависти, придумавшие для нас козла отпущения, отправляющие наши наивные претензии в преисподнюю и переместившие «последнюю инстанцию» ещё дальше – на недосягаемые небеса, – все они сломали бы мой хребет окончательно…
Возможно, мои сведения о монастырях устарели и грешат излишней амбициозностью. Во всяком случае, «Такома» выгодно отличалась от нарисованной мною мрачной картинки, хотя аббатису не назовёшь душкой. Но и палку она старалась не перегибать. Даже твердолобые фанатики быстро уставали, дыша отравленным воздухом, – как компенсация непробиваемой лобовой брони рано или поздно наступало размягчение мозга…
Иногда мне казалось, что человеческие устремления и сами люди медленно растворяются в желудочном соке Люцифера, выплеснутом на планету. А дьявол вовсе не противостоит Богу; он вообще никому не противостоит. Это было бы глупо и расточительно – ведь в его распоряжении вечность. Он просто ждёт. Что значат для него несколько тысяч лет человеческой истории?
Он ждёт в ледяном космосе. Он так долго странствовал в межзвёздной пустыне и вот теперь отыскал вымирающее поселение. Он ждёт, пока освободится комната в заброшенном мотеле. Тогда он найдёт там все то, что останется от прежнего, дряхлого и маразматического, выжившего из ума жильца.
Великая Смута показала, что цивилизация действительно зашла в тупик – людям больше незачем жить. Это запечатлелось в генах; мутанты и неизлечимо больные развеяли иллюзию «продолжения рода» и вечного обновления расы.
Расслабленность стала основным лейтмотивом жизни. Я верил, что можно преодолеть любые преграды, можно создать или развалить целые империи, можно стать пророком новой религии, можно добиться чего угодно, можно даже взять в руки самого себя, собрать и склеить кусочки мелких упований и разочарований, можно, сжав зубы, вопреки стихии и набегам вражеских орд снова и снова пытаться воплотить романтические мечты и возводить прекрасные, прочные замки из камней – день за днём, до самой смерти, – но что просуществует долго в зыбучих песках?
Эта зараза подспудного разложения проникла и в «Такому». Во всяком случае, монахинь не отправляли на «гауптвахту» и никто не отстоял полунощницу. Мантры молитв не разгоняли мрака ночи, и может, потому инкубы и прочие демоны чувствовали себя вольготно, проникая в сны, тревожа не до конца успокоенное болото души. Если бы не это, откуда взяться крику одержимой?
Я с отвращением надел остывший за ночь мундир, как если бы натягивал одежду мертвеца. Я одевался, не зажигая свечи. Хотелось выпить чего-нибудь крепкого или, на худой конец, просто горячего. И горького. Кофе. (Откуда мне знаком вкус кофе?)
Я вышел из трейлера и постоял, озираясь по сторонам. Казалось, день будет пасмурным, но нет – на западе ещё висела луна в своём поблекшем и расплывшемся гриме, и бледная заря, нелепая, как румянец на щеках мертвеца, пожирала крошево звёзд. Звуки странно блуждали в воздушных лабиринтах оцепенелой природы. Где-то рядом глухо стучали о землю капли воды. А у меня в ушах ещё звенело эхо того ужасного вопля.
Убийство в «Такоме»? Старая змея уверяла меня, что здесь давно не случалось даже незначительных преступлений. Похоже, страх посмертного воздаяния побеждал грехи (впрочем, разве страх – не грех?). Но аббатиса не учитывала присутствия Габриэля. Он мог потрясти убежище синих чулков, фальшивящих жизнью сучек и старых ханжей из чистого озорства. Однако – убийство? Это было бы слишком просто. И слишком мелодраматично…
Я не имел понятия, откуда донёсся крик, но отчего-то двинулся в сторону коттеджа аббатисы. Был тот редкий случай, когда интуиция меня не подвела. Оказалось, что проснулся не я один. Возле коттеджа я застал немую сцену и присоединился к полуодетым сёстрам.
Тут было на что посмотреть и от чего замереть в тягостном молчании. Увиденное внушало какой-то исподволь подкрадывающийся трепет, хоть и отдавало фарсом.
Но прежде я заметил саму аббатису. Та лежала на посыпанной песком дорожке, которая вела к туалету. Очевидно, она грохнулась в обморок, не добравшись до цели, и сейчас была бледнее утреннего тумана. Под нею растеклась тёмная лужа мочи. Не сомневаюсь, что именно старуха издала тот великолепный, продирающий до костей вопль. Что же так поразило её?
В садике, разбитом справа от коттеджа, за невысокой оградой, можно было различить неподвижные фигуры. В них я без труда узнал обитателей ближайшего «кладбища», на котором недавно побывал вместе с Габриэлем. Все выглядело так, словно кому-то удалось вырвать из цепкой старушечьей памяти и воплотить застывшую картинку её детства. Приятный ностальгический сон-воспоминание внезапно обернулся кошмарной явью, когда некто приказал: «Замри!»
К горизонтальной ветке огромной, старой и уже бесплодной яблони были привязаны детские качели – белое, изящное и хрупкое на вид кресло, подвешенное на витых шнурах. В нем сидела Чёрная Вдова, одетая в девичье платьице с рюшами и кружевами. Догадываюсь, что напялить его на тощую старуху было не так уж трудно, только оно оказалось коротким до непристойности. Дряблые ляжки, чёрная щель…
Весь следующий день он шлялся по окрестностям, хлестал монастырское вино, ел за троих и снисходительно болтал с местным стариком виноделом о дарах лоз, произраставших к югу от «Такомы». Не нравилось мне это затишье перед бурей, но изменить что-либо я не мог, да и не хотел.
Больше всего меня беспокоил отлив Силы, пробуждение которой я ощутил на стоянке экипажей возле «Максима». То были мгновения парадоксального всемогущества, внушавшего страх. Неконтролируемая Сила – лишь тёмная волна кошмара, затягивающая в жуткие глубины иного, нечеловеческого существования. Ну так что же? Я все ещё надеялся достичь с помощью Габриэля другого берега…
* * *
После ужина я выполнил интимную просьбу аббатисы. Её исповедь даже не насмешила. Если ханжество – грешок, то упомянуто ли оно в её дурацком «Кодексе»? Меня так и подмывало спросить об этом, пока она бормотала о своих проблемах в душном сумраке исповедальни, которая, судя по уцелевшим кабинкам, была раньше туалетом. Присмотревшись, я обнаружил остатки креплений унитазов и писсуаров.Как символично! Экскременты тела и экскременты сознания наконец-то соединились в одном месте! Не каждый оценил бы подобную шутку. Но сама идея весьма рациональна – все было готово; оставалось только проделать окошечки между кабинками и затянуть их тканью. Невольно вспомнишь о прыщавых подростках, некогда поверявших здесь друг другу грязные тайны. А теперь я выслушивал исповедь старухи. В общем-то скучно это все, скучно – прав Габриэль, тысячу раз прав!
Других клиентов, страдавших утончённым эксгибиционизмом, к счастью, не нашлось, и я с чувством облегчения проводил аббатису в коттедж, а затем отправился к трейлеру в надежде полистать книжонку из её собрания. Книжонка называлась «Тёмная Башня: Стрелок», а написал её некий король Стивен. Никогда не слыхал о таком; кроме того, всегда с сомнением относился к опусам венценосных особ, но последняя страница меня заинтресовала.
Я всегда заглядываю в конец – может, не стоит и начинать? (Говорят, плебейская привычка. Впрочем, не иметь их – это уже снобизм. И что отличало бы аристократов от всех прочих, если бы не плебейские привычки? К тому же для сноба я рылом не вышел.) О, если б можно было с такой же лёгкостью, как в книгу, заглянуть в конец своей жизни! Особенного внимания заслуживает финальная сцена, увиденная глазами того, у кого ЕЩЁ ЕСТЬ ВРЕМЯ… Бьюсь об заклад, в последнюю минуту все равно, где подыхать – во дворце или в сточной канаве, и без разницы, кто рядом – любящие родственники или голодный бродячий пёс… Да, глянуть хотя бы краешком глаза на эту ужасную страницу было бы не вредно. Многие ли тогда нашли бы в себе силы и дальше влачить своё жалкое существование?! А сколько нашлось бы тех, кто сумел бы хоть что-нибудь изменить?
Однако отдыхать в тот вечер не пришлось. Габриэль, как всегда, одним жестом развеял воздушный замок моих ожиданий. Он сидел в трейлере и играл в карты с Монки. При моем появлении Монки исчез в своём обычном стиле – испарился, будто иероглиф, нарисованный мокрой кистью, – а хозяин обратился ко мне с нескрываемой иронией (он-то знал, на что я убил час после ужина):
– Ну что, отец Сганарель, может, прогуляемся?
– С удовольствием. Погода прекрасная, и…
– Заодно побеседуем.
– О чем?
– О том, куда ехать дальше.
– Я не знаю.
– Тогда, может быть, ОНА знает?
– Кто – она?
– А к кому мы приехали, идиот?!
Я запнулся. Потом осторожно напомнил:
– Но ведь она… того. Умерла.
Габриэль ухмыльнулся:
– Никто не умирает настолько, чтобы его нельзя было расспросить. Тем более о пустяках, которые незачем скрывать.
Я не возражал. Хозяин изволит шутить – ради бога! Лишь бы у него не испортилось настроение.
– Где она? – спросил он.
– Должно быть, в гробу, – ответил я ему в тон и тотчас же пожалел об этом.
– Голову оторву! – предупредил хозяин. – Чем ты тут занимаешься, скотина? Отдыхать приехал? Или за девкой таскаться? Ленив ты, братец, как все слуги; ленив и туп. Какой из тебя, к черту, собиратель? Искать должен, следить, носом землю рыть, стойку делать, едва дохлятинкой запахнет!
– Вообще-то у меня имеется одно предположение… – Я осмелился вставить несколько слов. Все-таки ночная прогулка в аэропорт не прошла даром. Рыть носом землю я ещё не начал, но кое-какие выводы сделал.
– Хватит трепаться! – оборвал Габриэль. – Меня не интересуют твои предположения. Где именно?
– Кажется, в самолёте…
– Обожаю святош! – Он сверкнул улыбкой и набросил на плечи свой пурпурный плащ. Однако не стал брать с собой раку, которая стояла под кроватью. В этом был резон – пожалуй, никто в «Такоме» не осмелился бы даже прикоснуться к ней. Кроме, разве что… Двуликой.
А где она, кстати? Когда мы вышли из трейлера, я принялся высматривать её почти с надеждой. В обществе Габриэля меня поневоле начинало тянуть к обычным – то есть слабым – людям. Да-да – и в слабости можно найти опору. Правда, иллюзорную и кратковременную…
Куда же подевалась девчонка? Когда надо, её нет рядом. И так со всеми женщинами. А ведь я заметил, что она пристально следит за каждым нашим шагом – осторожно, чтобы её намерения не стали известны другим монашкам раньше времени. Кажется, она ждёт не дождётся, когда мы наконец уедем отсюда и заберём её с собой. Глупышка! Но я понимаю её. Я сам бежал бы за Габриэлем, как голодный пёс, хотя знал, что в лучшем случае он бросит мне кость, уже обглоданную кем-то. И дело тут не в его чёрном магнетизме. Когда ни от кого уже не ждёшь добра, начинаешь уповать на злую силу. Это лучше, чем вообще потерять надежду…
* * *
Мы вышли со стоянки трейлеров и миновали коттедж аббатисы. В его окнах уже висели тусклые пятна света. Плыл одуряющий аромат цветов, высаженных в аккуратных цветничках, которые навевали мысли о спокойной старости. Вечер был ласков и тих. Густая пыль заглушала звуки наших шагов.С востока уже подкрадывалась тьма. Лайнеры сохранились неплохо; сейчас их обшивка приобрела розоватый оттенок. Они выглядели как диковинные фрукты, забытые на гигантском зеленом подносе.
Габриэль уверенно шагал прямо к аэробусу, который застыл у края взлётной полосы, словно неведомая болезнь внезапно убила экипаж. Я, неплохо изучивший историю Великой Смуты, всегда утверждал, что нейтронную бомбу изобрёл эстет, истинный ценитель мёртвого искусства и красот безлюдных земель!
За все эти годы заброшенности и тишины возле бетонки выросла небольшая каштановая роща. Молодые деревья блестели сочной молодой листвой. За их кронами уже почти не было видно двигателей лайнера, укреплённых на пилонах под крыльями. Нижняя часть его фюзеляжа была размалёвана прекрасными образцами граффити. Под огромными буквами «KLM» кто-то вывел: «Летучий голландец». А ещё ниже: «Старая птица – обдолбанный Феникс». Рядом был нарисован объятый пламенем падающий самолёт, как бы прозрачный. Внутри угадывались пассажиры, приговорённые к смерти и охваченные дичайшей паникой…
Бетон крошился под ногами. От тягача остался проржавевший корпус. Зато оба аэродромных трапа на самоходных шасси стояли возле аэробуса. Именно тут я и наблюдал странную возню в ночь после похорон.
Габриэль начал подниматься по трапу. Я шёл следом и постоянно озирался по сторонам, пытаясь определить, не наблюдает ли кто за нами. У меня было чувство, что я могу по невежеству осквернить место чужого ритуала. Но интуиция никогда не была моим козырем.
Вот оно, местное кладбище!
Кажется, здесь покоились многие поколения монахинь. Во всяком случае, это было что-то вроде регулярно пополнявшейся братской могилы. Если в креслах передних рядов лежали просто кучки костей, то дальше сохранились целые скелеты. Ими был заполнен весь салон для курящих, в котором мы оказались, – это следовало из надписи на панели.
Я преодолел искушение заглянуть в пилотскую кабину. Мне хватило изящного скелетика стюардессы в форменном костюме, чулках и туфлях на шпильках, смотревшихся на костях просто убийственно. Из-под пилотки с эмблемой авиакомпании торчали обесцвеченные волосы.
Габриэль не обратил особого внимания на общедоступные россыпи кальция и двинулся в хвост по истлевшей ковровой дорожке. Вскоре мы добрались и до мумий. Поскольку в аэробусе не осталось ни одного целого иллюминатора и он продувался насквозь, то воздух внутри был терпимым. А Чёрная Вдова, занимавшая место 27-А в салоне бизнес-класса, ещё не начала благоухать.
Увидев её, я пережил небольшой эстетический шок.
Она была разукрашена до такой степени пошлости, что это казалось проявлением чьей-то невыразимо страшной иронии, издёвкой безумного клоуна или глумлением самой неизлечимо больной старухи над теми, кто ещё жив и продолжает кривляться. Её последний вдох, её последний жест… Но я видел Риту в гробу, когда покойницу проносили мимо, – по крайней мере лицо у неё было чистым. Тогда кто изуродовал бедняжку? И кто додумался надеть на Чёрную Вдову свадебное платье?!
Мне трудно было представить, что Габриэль, словно жалкий комедиограф, тайком прокрался сюда чуть раньше и нанёс на лицо трупа этот идиотский грим. А ведь получился застывший портрет, впивающийся в сознание коготками непонятного страха. Эффект был достигнут, но ради чего? Только для того, чтобы произвести на меня впечатление? На МЕНЯ?!
Габриэль щёлкнул пальцами:
– Эй, Санчо, найди-ка нам музычку!
Я осмотрелся по сторонам, гадая, откуда могла бы раздаться «музычка». На некоторых спинках кресел висели уцелевшие наушники; из панелей торчали обрывки проводов; сохранились даже пара видеомониторов и микрофон на посту стюардессы. Я заглянул в служебный отсек. Щит управления был в плачевном состоянии. Все надписи стёрлись либо сливались с фоном. Было уже слишком темно.
Я наугад нажал какие-то клавиши. Для меня не стало неожиданностью, когда я «случайно» наткнулся на нужную. Почти наверняка это был фокус того же пошиба, что и загримированная покойница.
Из динамиков с пробитыми мембранами донеслись первые такты музыки. Странный синкопированный ритм истерзанного танго пробился сквозь шорох, треск и вой помех. Помехи?! Да. И шум постепенно нарастал, достигая невыносимой, сверлящей уши громкости. Это чертовски напоминало настройку радиоприёмника. Будто кто-то рыскал по диапазону в поисках нужной станции.
Холодок пробежал у меня по спине – именно потому, что действительно МОГЛА существовать станция, вещающая черт знает откуда. Не хотел бы я, чтобы хоть где-нибудь сохранилась былая «цивилизация» с её сомнительными благами. Это грозило бы повторением очередного фарса под названием «прогресс», а впоследствии – новой катастрофой.
Честное слово, я предпочёл бы шуточки Габриэля. А он был неиссякаем. Он наклонился к трупу, усаженному кем-то в кресло больше суток назад и наверняка окоченевшему в таком положении.
– Потанцуем, крошка?
Он даже сделал паузу, будто и впрямь ждал ответа. Потом взял Чёрную Вдову за руку и резким движением выдернул из кресла.
Я услышал хруст, напоминавший звук лопающейся яичной скорлупы. В течение нескольких секунд хозяину удалось выпрямить окоченевшее тело и придать ему вертикальное положение. Теперь оно напоминало отвратительную наряжённую куклу. И я хорошо представлял себе, как она пахла вблизи!..
С пышного парика, водружённого на голову покойницы, осыпалась пудра, и Риту окружил сверкающий рой мельчайших белесых мух. Казалось, что насекомые вылетают из тёмной трещины её рта…
Габриэль хитро подмигнул мне и сказал:
– Во время медленного танца влюблённая женщина расскажет тебе что угодно. Надо только посильнее тереться об её лобок!
Этим он и занялся. Обеими руками он держал её за талию и делал плавные, но уверенные и упругие шаги. В каждом его движении ощущалась сдерживаемая сила. Это было настоящее танго – без дешёвой экзальтации, без внешних проявлений страсти; ведь танец ещё не постель. Строгая сосредоточенность, почти геометрическая точность. Медленные и скользящие перемещения. Вкрадчивые, неслышные касания пола. Возникает неуловимое запаздывание, мизерное отклонение от ритма, создающее тягучий эффект; хочется подтолкнуть эти фигуры, заставить их двигаться быстрее, лишь бы не увязнуть вместе с ними в их почти невыносимой близости. Но ведь одна из них – живая. Холодная партнёрша идеально послушна, и только земная тяжесть является помехой превращению танца в подводный полет утопленников…
А потом надтреснутый голос зашептал из динамиков: «Лицом к лицу… Грудь к груди… Ты так близко, что я слышу биение твоего сердца… Снова танцуем вдвоём, как в старые добрые времена… Минуло каких-нибудь тридцать лет… Я такой же, как и прежде… Но скажи мне, детка, что это случилось с твоим лицом?..»
Песня была мне известна. Старая, как мир, песня. Она называлась «Время – убийца грёз».
Изнасилованное зашумленным эфиром и искалеченным голоском танго будто специально было создано для музыкальной шкатулки. Однако шкатулка испортилась; вот-вот раздастся «дзынь!» и выскочат лопнувшие пружинки. Но пока усталый механизм ещё скулит, и нелепая куколка-балеринка, олицетворяющая человеческую комедию, дрыгает ножкой…
Впрочем, у меня перед глазами было кое-что похуже: окоченевший труп с белилами и тенями на лице, помадой на губах, припудренным париком на голове – труп, одетый в платье невесты с кружевами, которое висело на высохшем старушечьем тельце, как тряпка. Габриэль изящно таскал его по салону, изображая танец влюблённых. Голова Чёрной Вдовы лежала у него на плече, и в какие-то мгновения действительно могло показаться, что Рита поверяет ему на ухо свои секреты. Когда мёртвое белое лицо поворачивалось ко мне, один приоткрытый глаз свинцово поблёскивал между веками. Старуха всякий раз «подмигивала», совершая оборот вместе со своим кавалером…
Потом танго выродилось в ревущую какофонию, такую громкую, что хотелось заткнуть уши, но с физиономии Габриэля не сползала мечтательная улыбка. «О черт! – подумал я, не переставая удивляться его эскападам. – А ведь он извращенец, каких мало!» Вероятно, он извращал даже собственное романтическое прошлое и теперь глумился над ним. Если не время убило его грёзы, то что же? Или кто? Ох, Габриэль, пожалуй, с меня хватит…
Я отвернулся и стал выбираться наружу. Остановился на верхней площадке трапа и с облегчением вдохнул свежий вечерний воздух. Заметно потемнело. Закат лился, как гранатовый сок. Сверчки яростно стрекотали под первыми звёздами, а через взлётно-посадочную полосу пронеслась быстрая тень какого-то зверя. Потом ненадолго заблестели металлические части трейлеров, задетых последними лучами солнца. Все окутывалала спасительная серость.
Я долго не мог понять, что же изменилось вокруг, кроме угасавшего света. Это было какое-то незначительное изменение, не сразу бросавшееся в глаза, особенно в сумерках. Но оно давило на подсознание.
Потом я заметил, что каштановая роща полностью облетела за какие-нибудь несколько минут, которые мы пробыли в салоне самолёта. Зеленые листья толстым слоем устилали траву под деревьями. Их смерть заняла ровно столько времени, сколько длился жутковатый танец…
Этот обычный день с безумным вечером понемногу превращался в пепел. Пепел – к пеплу. Я чувствовал себя урной, хранящей прах всех ушедших дней и отживших поколений. И почти ощущал едкий привкус во рту – горечь волчьих ягод времени, отравляющих существование. Поистине убийца грёз…
Музыка, доносившаяся из салона аэробуса, стихала, тонула в шорохах, настройка «поплыла». Должно быть, Габриэль уже закончил свою интимную «беседу» с Чёрной Вдовой. Танго завершилось воплями духовых, визгом порванных струн, треском лопнувших мембран, дробью разбитых клавиш, стуком и уханьем брошенных инструментов. Кто-то отыграл в последний раз…
Но зато я услышал в наступившей тишине странные шорохи, пощёлкивания, клацанье, хлопки, неописуемые звуки тряски – как будто бармен взбивал коктейль в шейкере. Гремучие змеи? Кастаньеты? Реле? Трещотки? Но откуда, черт побери?! Догадавшись, я похолодел.
Зубы… Кости… Челюсти… Пальцы… Суставы…
«Пляска скелетов» – мне приходилось кое-что слышать об этом. И, слава богу, не пришлось увидеть! На моей родине Пляска считалась чем-то вроде страшной сказки, которой пугали не только детей, но и взрослых. Кажется, всем было утешительно думать, что это лишь трюки нечестивых факиров, ставшие большой редкостью из-за преследований имперских агентов и официальной церкви. Но сейчас меня отделяло от происходящего только несколько метров. Стоило сделать три-четыре шага…
Пляска оказалась долгой. Однако не настолько долгой, чтобы победило нездоровое любопытство и у меня возникло желание снова заглянуть в салон лайнера.
Я дождался Габриэля. Он вышел, когда все стихло. Он выглядел довольным и даже насвистывал себе под нос «Время – убийца грёз». Остановившись рядом, он потрепал меня по щеке (боюсь, по ЛЕДЯНОЙ щеке) и сказал:
– Ты много потерял, Санчо. Какая женщина! Жаль, что я оказался слишком молод для неё!
* * *
На следующее утро меня разбудил истошный женский крик.Вообще-то устав, принятый в большинстве монастырей, весьма суров и неудобен для людей с минимальным воображением. В прошлом – грязном, кровоточащем и нестерпимо больном прошлом, в дни непоправимых бед, смертей и войны, – именно это неоднократно отвращало меня от последних убежищ, приготовленных на земле для отверженных, страдающих и гонимых. А ведь по всему выходило, что туда мне и дорога! Я обладал меланхолическим темпераментом, был миролюбив, разочарован в так называемом светском обществе, склонён к оседлости, тихим занятиям и размеренной жизни… И тем не менее монастыри всегда казались мне слегка приукрашенным вариантом казармы; в свою очередь, казарма была худшим из кошмаров, в который только может погрузиться внутренне независимый человек.
Судите сами: монахи – воинство Христово. Так они себя называют. Не случайный сброд, но армия. Как во всякой армии, среди них есть солдаты, офицеры, генералы; введена дисциплина, форма и знаки отличия; наконец, есть трибунал. Любой генерал заинтересован в том, чтобы солдаты выполняли его приказы, не рассуждая. Ведь рано или поздно ему придётся посылать их на смерть – не важно, будет ли это гибель от вражеского штыка, медленно действующей отравы еретика или дьявольского наваждения… И тогда должны быть запланированы «допустимые потери». Вероятно, я из этого числа.
В монастыре или казарме действительно можно укрыться на время от неразрешимых противоречий чудовищной клоаки, окружающей островки покоя и тишины. Чем заплатить за бесценную любовь, дарованную в юдоли печали? Надо всего лишь отказаться от самого себя. Забыть о зле и подчиниться добру. Не такая уж высокая цена для ничтожества. Но я предчувствовал: в этом странном состоянии куколки, которой обещано стать бесплотным мотыльком после грядущей погибели, в коконе самоизоляции, в колыбели монстра, отказавшегося от человеческой сути, в анабиозе просветлённости неизбежно вызревает какой-то новый ужасный грех, для которого ещё даже не придумано названия. Временное погребение может стать вечным. В обители спящих некому пробуждать ото сна. Охраняющие несчастных охраняют спасительную ложь…
Правда, иногда я встречал тех, кому удалось отсидеться, с пользой переждать невыносимые времена; тех, кто восстанавливал утраченную веру, в покорности и оцепенении вырастил себе новый хребет и вернулся в мир обновлённым. Но я знал, что такой путь закрыт для меня. Тупая, ослеплённая видениями рая, распевающая псалмы «солдатня»; «офицеры», обещающие спасение, как те, другие, чьи руки по локоть в крови, обещают земли, дома, богатства и женщин; «генералы», лицемерно снявшие с себя ответственность, подменившие объекты любви и ненависти, придумавшие для нас козла отпущения, отправляющие наши наивные претензии в преисподнюю и переместившие «последнюю инстанцию» ещё дальше – на недосягаемые небеса, – все они сломали бы мой хребет окончательно…
Возможно, мои сведения о монастырях устарели и грешат излишней амбициозностью. Во всяком случае, «Такома» выгодно отличалась от нарисованной мною мрачной картинки, хотя аббатису не назовёшь душкой. Но и палку она старалась не перегибать. Даже твердолобые фанатики быстро уставали, дыша отравленным воздухом, – как компенсация непробиваемой лобовой брони рано или поздно наступало размягчение мозга…
Иногда мне казалось, что человеческие устремления и сами люди медленно растворяются в желудочном соке Люцифера, выплеснутом на планету. А дьявол вовсе не противостоит Богу; он вообще никому не противостоит. Это было бы глупо и расточительно – ведь в его распоряжении вечность. Он просто ждёт. Что значат для него несколько тысяч лет человеческой истории?
Он ждёт в ледяном космосе. Он так долго странствовал в межзвёздной пустыне и вот теперь отыскал вымирающее поселение. Он ждёт, пока освободится комната в заброшенном мотеле. Тогда он найдёт там все то, что останется от прежнего, дряхлого и маразматического, выжившего из ума жильца.
Великая Смута показала, что цивилизация действительно зашла в тупик – людям больше незачем жить. Это запечатлелось в генах; мутанты и неизлечимо больные развеяли иллюзию «продолжения рода» и вечного обновления расы.
Расслабленность стала основным лейтмотивом жизни. Я верил, что можно преодолеть любые преграды, можно создать или развалить целые империи, можно стать пророком новой религии, можно добиться чего угодно, можно даже взять в руки самого себя, собрать и склеить кусочки мелких упований и разочарований, можно, сжав зубы, вопреки стихии и набегам вражеских орд снова и снова пытаться воплотить романтические мечты и возводить прекрасные, прочные замки из камней – день за днём, до самой смерти, – но что просуществует долго в зыбучих песках?
Эта зараза подспудного разложения проникла и в «Такому». Во всяком случае, монахинь не отправляли на «гауптвахту» и никто не отстоял полунощницу. Мантры молитв не разгоняли мрака ночи, и может, потому инкубы и прочие демоны чувствовали себя вольготно, проникая в сны, тревожа не до конца успокоенное болото души. Если бы не это, откуда взяться крику одержимой?
* * *
Я выглянул в почти неразличимое окошко. Снаружи плыли грязноватые сумерки. Было сыро и зябко. Я был один – не слышал дыхания Габриэля и, самое главное, не ощущал его присутствия, не испытывал его особого взгляда в темноте, похожего на мучительно долгий комариный укус.Я с отвращением надел остывший за ночь мундир, как если бы натягивал одежду мертвеца. Я одевался, не зажигая свечи. Хотелось выпить чего-нибудь крепкого или, на худой конец, просто горячего. И горького. Кофе. (Откуда мне знаком вкус кофе?)
Я вышел из трейлера и постоял, озираясь по сторонам. Казалось, день будет пасмурным, но нет – на западе ещё висела луна в своём поблекшем и расплывшемся гриме, и бледная заря, нелепая, как румянец на щеках мертвеца, пожирала крошево звёзд. Звуки странно блуждали в воздушных лабиринтах оцепенелой природы. Где-то рядом глухо стучали о землю капли воды. А у меня в ушах ещё звенело эхо того ужасного вопля.
Убийство в «Такоме»? Старая змея уверяла меня, что здесь давно не случалось даже незначительных преступлений. Похоже, страх посмертного воздаяния побеждал грехи (впрочем, разве страх – не грех?). Но аббатиса не учитывала присутствия Габриэля. Он мог потрясти убежище синих чулков, фальшивящих жизнью сучек и старых ханжей из чистого озорства. Однако – убийство? Это было бы слишком просто. И слишком мелодраматично…
Я не имел понятия, откуда донёсся крик, но отчего-то двинулся в сторону коттеджа аббатисы. Был тот редкий случай, когда интуиция меня не подвела. Оказалось, что проснулся не я один. Возле коттеджа я застал немую сцену и присоединился к полуодетым сёстрам.
Тут было на что посмотреть и от чего замереть в тягостном молчании. Увиденное внушало какой-то исподволь подкрадывающийся трепет, хоть и отдавало фарсом.
Но прежде я заметил саму аббатису. Та лежала на посыпанной песком дорожке, которая вела к туалету. Очевидно, она грохнулась в обморок, не добравшись до цели, и сейчас была бледнее утреннего тумана. Под нею растеклась тёмная лужа мочи. Не сомневаюсь, что именно старуха издала тот великолепный, продирающий до костей вопль. Что же так поразило её?
В садике, разбитом справа от коттеджа, за невысокой оградой, можно было различить неподвижные фигуры. В них я без труда узнал обитателей ближайшего «кладбища», на котором недавно побывал вместе с Габриэлем. Все выглядело так, словно кому-то удалось вырвать из цепкой старушечьей памяти и воплотить застывшую картинку её детства. Приятный ностальгический сон-воспоминание внезапно обернулся кошмарной явью, когда некто приказал: «Замри!»
К горизонтальной ветке огромной, старой и уже бесплодной яблони были привязаны детские качели – белое, изящное и хрупкое на вид кресло, подвешенное на витых шнурах. В нем сидела Чёрная Вдова, одетая в девичье платьице с рюшами и кружевами. Догадываюсь, что напялить его на тощую старуху было не так уж трудно, только оно оказалось коротким до непристойности. Дряблые ляжки, чёрная щель…