Страница:
Другие фигуры явно напоминали аллегорические, правда, аллегорию я улавливал не вполне. Одна, в мужском свадебном костюме старого покроя, склонилась в угодливом поклоне и держала поднос, на котором лежали чёрная собачья голова, золотой медальон в форме сердечка и отрезанный детский пальчик.
Третью фигуру я узнал сразу – Госпожа Анархия с волчьим оскалом на лице, с багровыми от крови руками, одетая в чёрный балахон и кожаные сапоги. Довольно популярный персонаж у меня на родине, да и повсюду после Великой Смуты. Как ни парадоксально, я видел множество памятников, похожих на этот, представлявший собой декорированного мертвеца…
Тем временем аббатиса начала приходить в себя. Она потрясла головой, как собака, её взгляд приобрёл осмысленность. Она обвела глазами сестёр, косо посмотрела на фигуры в своём садике и содрогнулась, потом заметила меня. Через секунду мне стало ясно, что она смотрит мимо. Я медленно обернулся.
Примерно в двадцати шагах от нас, на аллее, образованной трейлерами, стояла карета. Кучер смахивал на сбежавшего пациента жёлтого дома. Звериные глаза полыхали диким оранжевым огнём на его измождённом лице, рот был перекошён… Шторки с гербами раздвинулись; в окошке показался профиль Прекрасной Дамы. Это напомнило мне кое-что из моего прошлого. Сердце заныло…
Последовал плавный изящный жест – белая рука взлетела и поманила меня. Столбняк мигом прошёл. Появилось предчувствие из тех, которые заставляют прислушиваться к голосам, звучащим из пересохшего колодца и приподнимать простыню, что шевелится на лице покойника, попадая в ритм дыхания… Инстинкт – незримое липкое щупальце – потащил моё тело по узкому коридору. И куда денешься, когда бег направляют глухие стены? К черту это унылое место! Прочь отсюда! И побыстрее.
Аббатиса взвизгнула у меня за спиной, и я услышал дробный топот её босых ног по доскам веранды. Но к шлёпанью подошв добавился едва различимый звук – скрежет когтей. Я ощутил первые прикосновения влажных ладошек страха к моей спине. Они двигались вдоль позвоночника, подбираясь к шее. Играющий ласковый ребёнок. Безумное дитя, способное выколоть своими пальчиками глаза, чтобы полакомиться мозгом…
Порыв ледяного ветра ударил мне в лицо и вынудил приостановиться в пяти шагах от кареты. Чёрные скрученные листья, будто убитые декабрьским морозом, посыпались сверху, напоминая пепел. Но не падали на землю, а образовывали летящую рваную пелену. Что-то творилось вокруг меня, в сырой полутьме, и воздух начал дрожать, словно в звериной глотке зарождалось рычание. Я обернулся.
Фигуры, расставленные в саду, изменили своё положение. Госпожа Анархия воздела кверху окровавленные руки, и теперь ветер срывал с них тяжёлые багровые капли. Этот кровавый дождь забрызгал качели и платье цвета невинности. А из глаз Чёрной Вдовы потекли кровавые слезы…
Собравшиеся монахини завыли, будто стая голодных волков. Озноб охватил меня. И не важно, какой был сезон, – я вдруг оказался в самом сердце ледяной зимы…
Старуха снова появилась из коттеджа. Из её рта текла чёрная жижа, пахнувшая гниющим мясом. Это были разложившиеся человеческие внутренности. Тем не менее существо двигалось, на ходу превращаясь во что-то неописуемое. Зрачки исчезли. Вместо них по бельмам расползлись пятна грязно-свинцового оттенка. Волосы осыпались, будто седые перья. Кожа на лице лопнула по линиям морщин; на какое-то мгновение возникла раздвигающаяся и почти красивая маска, составленная из фрагментов человеческого лица – извращённый витраж в одиночной камере преисподней с видом на застывшее озеро, – а сквозь него пробилось гнилостное зеленоватое сияние пленённого близнеца луны.
Потом из щелей хлынули потоки червей; они исчезали под одеждой, их клубки вспухали бугристыми опухолями. У существа появился колышущийся горб, принудивший его изогнуться дугой. При этом то, что осталось от головы, почти коснулось дощатого пола веранды. Последний фрагмент отвалился, обнажив срез шеи – просто дыру, через которую высыпалось и вытекало все лишнее.
Но теперь мой взгляд был прикован к горбу. Он рос, разбухал и, увеличиваясь в размерах, прорывал спеленавшую его ткань. Под нею обнаружилась розовая младенческая кожа, которая затем тоже лопнула и сползла увядшими лоскутами. Следующим было грубое полотно савана, успевшее истлеть на моих глазах. Наконец возник пузырь из эластичной плёнки, удерживавший внутри себя того, кто бился в агонии. Или стремился выбраться на свет, в мир живых?
Младенец без лица! Под окровавленным покровом угадывались только его смазанные контуры. Кажется, он предпринимал тщетные попытки сделать первый вдох.
(Моя мать когда-то рассказала мне, что я родился с плёнкой на голове, с тем, что глупцы называли «маской дьявола». И чуть не задохнулся, пока одна из повитух не догадалась ПРОКУСИТЬ плёнку зубами. Мать скрыла это от отца. Я считался «счастливчиком», которому с рождения забронировано место в секте. Но отец ненавидел чакланов…)
На несколько мгновений «младенец» застыл, превратившись в мраморное изваяние, торчащее над мрачным надгробием; затем и оно раскололось, открыв смрадную вертикальную могилу с верхней половиной гроба, приближавшуюся ко мне на двух получеловеческих ногах (с пальцев была содрана плоть, и торчали нагие кости, издававшие тот самый стук). Это выглядело так, будто голую старуху засунули до бёдер в огромную мясорубку и она все ещё двигалась, как курица с отрубленной головой.
В ходячей могиле был некто, замурованный заживо. Человек внутри каменного мешка, обитатель магического футляра. Один безумный факир утверждал, что настоящие инструменты магии требовали и настоящих жертв. Это же касалось и оружия. Нет ничего «ритуального», нет ритуала в чистом виде. Любой культ умирает без пищи. Люди должны подкармливать свою веру, чтобы вера могла жить.
И КОГО же «скормил» я своему тёмному божеству?
Могила растворилась в едкой кислоте памяти.
В сумеречном свете передо мной появилось лицо Эрики, искажённое мукой. Но не только мукой. Её открытый рот был забит рыхлой землёй, вместо волос на темени торчали пучки сухой травы, а из каждой глазницы выглядывала мордочка голого и слепого крысеныша. Трудно узнать такое «лицо», скажете вы? От него мало что осталось? Иногда хватает гораздо меньшего…
На этот раз все получилось само собой; времени на раздумья не было. Чёрная волна опередила новый паралич страха, лишила меня зрения, но зато я нащупал в абсолютной тьме липкие формы другой, слегка смещённой реальности, в которой обитали ХИМЕРЫ и ДОХЛЯКИ. Мозг превратился в кусок ветхой ткани, распускаемой на тысячи нитей, которые тянулись в ужасную НЕ-пустоту; по нему сновал челнок неуправляемой воли и заштопывал самые большие прорехи, делавшие уязвимым моего потустороннего двойника – тень в тени, чёрное на чёрном, дыра в дыре…
Я назвал формы липкими, потому что они приставали к моим мыслям. Каждую можно было «зацепить» и «потянуть» куда угодно, лепить из них кошмары и чудовищ, ангелов и сладкие сны. Я мог вытащить из клоаки до-бытия любой ужас и послать его в любое место мира, хоть на далёкие звезды, но это было бессмысленно: там не нашлось никого, похожего на людей.
Одновременно с приливом Силы на меня обрушилось понимание истинных масштабов затерянности планеты и степени моего одиночества; Вселенная подавляла, словно сопротивлялась пронизавшему её и размазанному по ней призраку нового сознания. Раздавленное, растворённое, оно стало изнанкой, обращённой к «внутренностям» сверхсущества, и я вдруг почувствовал: все вокруг – живое.
В этом обманчиво «голом» космосе было даже слишком много жизни! Что делать ничтожному человечишке, когда на него накатывает подобное – будто в кошмаре, где оживают даже камни, – но все оказалось в тысячу раз насыщеннее? Что делать, если повсюду поджидает жизнь – чуждая, непостижимая, неуловимая, равнодушная или враждебная, протекающая за пределами всякой мыслимой эволюции; жизнь, лежащая в основе вещей, ставшая пространством-временем и сделавшая материю самым призрачным из своих творений?..
Я был одновременно охотником и жертвой в диком лесу воплотившихся грёз, и ещё заблудившимся ребёнком, и листом, трепетавшим в голодной глотке ветра, и эхом восторженного крика, уносимым звёздным отливом… Присутствие гигантской, но неразличимой тени Габриэля ощущалось постоянно. И в отличие от меня он был гораздо глубже укоренён в том жутком и далеко не первозданном хаосе, который находился за гранью обычного человеческого восприятия и крался за каждым из нас, чтобы в удобный момент ЗАБРАТЬ у жизни. Чёрный великан, чёрная звезда, чёрный спрут… Руки, лучи, щупальца – что там ещё у него было? – он хватал ими ХИМЕР и двигал тенями умерших.
Но мертвы были лишь тела в нашем мире. Я начал улавливать, постигать нутром пока только самые примитивные принципы зловещей и чудовищной механики, запущенной чакланами или истинными собирателями костей, – механики, позволявшей заново «одеть» бесформенную потустороннюю сущность на кости её человеческого предка (наверное, не последнюю роль тут играло кровное родство – что-то наподобие совместимости тканей – но это лишь слабая аналогия). Может быть, в этом и состояла цель непрекращавшейся охоты за останками?
Однако, вероятно, самым жутким являлось то, что новое создание никогда не было абсолютно тождественно своему предшественнику и неизбежно несло в себе частицу посмертного монстра. Но чем грозило накопление искажений и отклонений много «поколений» спустя? Полным вырождением или наоборот – приобретением демонического могущества? Во что превращался в конце концов тот, кто имел претензию жить вечно, собирая себя из бледных теней и костей в этом плотном мире? И разве никто из чакланов ещё не пробовал поработать с нечеловеческим «материалом»?
Через мгновение я знал: проклятый отступник Габриэль пробовал и не такое. Ответ пришёл из бурлящей трясины, где есть вообще ВСЕ ответы, но некому задавать вопросы.
Но и это был лишь аванс, полученный мною за, может быть, негодный товар. Опять замаячили в каком-то неопределённом будущем, на отдалённом срезе истории, видения планетарных империй, нездешних замков, нефритовых городов, башен, поднявшихся до небес и готовых рухнуть при первом же легчайшем прикосновении разума, – все, чего я был лишён и вряд ли когда-нибудь достигну, – однако манящая мечта, величественная тоска по вечности прочно держала меня на привязи, и я понял: я совершу все что угодно на пути к безумной цели.
Чтобы достичь света, надо двигаться во тьме, преодолеть пространства, затопленные мраком и злом, не увязнуть в них и не захлебнуться. Это казалось трудным, почти невыполнимым, но что я терял? Только то, что и так суждено потерять, как потеряли сотни тысяч поколений до меня.
А сейчас возникла очередная смехотворная преграда. Призрак обезумевшей старухи, вооружённый чем-то смертоносным, стоял в тёмных вратах – одних из многих, сквозь которые мне предстояло пройти. И стая монахинь, превращённых во что-то неописуемое, приближалась, загоняя меня в ловушку.
Конечно, тот, кто затеял эту опасную игру, охотился не за мной. Но Габриэль был ему не по зубам. Неизвестный мне охотник мог только лишить хозяина одного из верных псов. Невелика потеря, почти незаметный урон – хотя и это неплохо. А я уже кое-чему научился.
И позволил Госпоже Анархии собрать кровавый урожай.
Причиной, конечно, были не кошмарные превращения монахинь и не чья-то очередная жалкая попытка остановить Габриэля. Просто хозяин вдруг заторопился. В этом было мало логики, однако я уже давно перестал ею руководствоваться. Имея дело с Габриэлем, можно отчасти полагаться на интуицию, но и она не является вполне надёжным средством уцелеть. Все зыбко; почва уходит из-под ног…
Спустя несколько часов бешеной скачки дорога стала непроезжей. Хозяин велел кучеру распрячь лошадей и убираться к черту, а затем объявил, что дальше мы пойдём пешком.
Кучер на глазах превращался в животное. Из его полуоткрытого рта капала слюна. Выполнив приказ, он опустился на четвереньки и неуклюже поскакал в сторону ближайших зарослей. Напоследок я успел заметить, что его одежда лопается, лицо вытягивается, а конечности обрастают чёрной шерстью. Через некоторое время из кустарника донёсся жуткий звериный вой.
10
Третью фигуру я узнал сразу – Госпожа Анархия с волчьим оскалом на лице, с багровыми от крови руками, одетая в чёрный балахон и кожаные сапоги. Довольно популярный персонаж у меня на родине, да и повсюду после Великой Смуты. Как ни парадоксально, я видел множество памятников, похожих на этот, представлявший собой декорированного мертвеца…
Тем временем аббатиса начала приходить в себя. Она потрясла головой, как собака, её взгляд приобрёл осмысленность. Она обвела глазами сестёр, косо посмотрела на фигуры в своём садике и содрогнулась, потом заметила меня. Через секунду мне стало ясно, что она смотрит мимо. Я медленно обернулся.
Примерно в двадцати шагах от нас, на аллее, образованной трейлерами, стояла карета. Кучер смахивал на сбежавшего пациента жёлтого дома. Звериные глаза полыхали диким оранжевым огнём на его измождённом лице, рот был перекошён… Шторки с гербами раздвинулись; в окошке показался профиль Прекрасной Дамы. Это напомнило мне кое-что из моего прошлого. Сердце заныло…
Последовал плавный изящный жест – белая рука взлетела и поманила меня. Столбняк мигом прошёл. Появилось предчувствие из тех, которые заставляют прислушиваться к голосам, звучащим из пересохшего колодца и приподнимать простыню, что шевелится на лице покойника, попадая в ритм дыхания… Инстинкт – незримое липкое щупальце – потащил моё тело по узкому коридору. И куда денешься, когда бег направляют глухие стены? К черту это унылое место! Прочь отсюда! И побыстрее.
Аббатиса взвизгнула у меня за спиной, и я услышал дробный топот её босых ног по доскам веранды. Но к шлёпанью подошв добавился едва различимый звук – скрежет когтей. Я ощутил первые прикосновения влажных ладошек страха к моей спине. Они двигались вдоль позвоночника, подбираясь к шее. Играющий ласковый ребёнок. Безумное дитя, способное выколоть своими пальчиками глаза, чтобы полакомиться мозгом…
Порыв ледяного ветра ударил мне в лицо и вынудил приостановиться в пяти шагах от кареты. Чёрные скрученные листья, будто убитые декабрьским морозом, посыпались сверху, напоминая пепел. Но не падали на землю, а образовывали летящую рваную пелену. Что-то творилось вокруг меня, в сырой полутьме, и воздух начал дрожать, словно в звериной глотке зарождалось рычание. Я обернулся.
Фигуры, расставленные в саду, изменили своё положение. Госпожа Анархия воздела кверху окровавленные руки, и теперь ветер срывал с них тяжёлые багровые капли. Этот кровавый дождь забрызгал качели и платье цвета невинности. А из глаз Чёрной Вдовы потекли кровавые слезы…
Собравшиеся монахини завыли, будто стая голодных волков. Озноб охватил меня. И не важно, какой был сезон, – я вдруг оказался в самом сердце ледяной зимы…
Старуха снова появилась из коттеджа. Из её рта текла чёрная жижа, пахнувшая гниющим мясом. Это были разложившиеся человеческие внутренности. Тем не менее существо двигалось, на ходу превращаясь во что-то неописуемое. Зрачки исчезли. Вместо них по бельмам расползлись пятна грязно-свинцового оттенка. Волосы осыпались, будто седые перья. Кожа на лице лопнула по линиям морщин; на какое-то мгновение возникла раздвигающаяся и почти красивая маска, составленная из фрагментов человеческого лица – извращённый витраж в одиночной камере преисподней с видом на застывшее озеро, – а сквозь него пробилось гнилостное зеленоватое сияние пленённого близнеца луны.
Потом из щелей хлынули потоки червей; они исчезали под одеждой, их клубки вспухали бугристыми опухолями. У существа появился колышущийся горб, принудивший его изогнуться дугой. При этом то, что осталось от головы, почти коснулось дощатого пола веранды. Последний фрагмент отвалился, обнажив срез шеи – просто дыру, через которую высыпалось и вытекало все лишнее.
Но теперь мой взгляд был прикован к горбу. Он рос, разбухал и, увеличиваясь в размерах, прорывал спеленавшую его ткань. Под нею обнаружилась розовая младенческая кожа, которая затем тоже лопнула и сползла увядшими лоскутами. Следующим было грубое полотно савана, успевшее истлеть на моих глазах. Наконец возник пузырь из эластичной плёнки, удерживавший внутри себя того, кто бился в агонии. Или стремился выбраться на свет, в мир живых?
Младенец без лица! Под окровавленным покровом угадывались только его смазанные контуры. Кажется, он предпринимал тщетные попытки сделать первый вдох.
(Моя мать когда-то рассказала мне, что я родился с плёнкой на голове, с тем, что глупцы называли «маской дьявола». И чуть не задохнулся, пока одна из повитух не догадалась ПРОКУСИТЬ плёнку зубами. Мать скрыла это от отца. Я считался «счастливчиком», которому с рождения забронировано место в секте. Но отец ненавидел чакланов…)
На несколько мгновений «младенец» застыл, превратившись в мраморное изваяние, торчащее над мрачным надгробием; затем и оно раскололось, открыв смрадную вертикальную могилу с верхней половиной гроба, приближавшуюся ко мне на двух получеловеческих ногах (с пальцев была содрана плоть, и торчали нагие кости, издававшие тот самый стук). Это выглядело так, будто голую старуху засунули до бёдер в огромную мясорубку и она все ещё двигалась, как курица с отрубленной головой.
В ходячей могиле был некто, замурованный заживо. Человек внутри каменного мешка, обитатель магического футляра. Один безумный факир утверждал, что настоящие инструменты магии требовали и настоящих жертв. Это же касалось и оружия. Нет ничего «ритуального», нет ритуала в чистом виде. Любой культ умирает без пищи. Люди должны подкармливать свою веру, чтобы вера могла жить.
И КОГО же «скормил» я своему тёмному божеству?
Могила растворилась в едкой кислоте памяти.
В сумеречном свете передо мной появилось лицо Эрики, искажённое мукой. Но не только мукой. Её открытый рот был забит рыхлой землёй, вместо волос на темени торчали пучки сухой травы, а из каждой глазницы выглядывала мордочка голого и слепого крысеныша. Трудно узнать такое «лицо», скажете вы? От него мало что осталось? Иногда хватает гораздо меньшего…
На этот раз все получилось само собой; времени на раздумья не было. Чёрная волна опередила новый паралич страха, лишила меня зрения, но зато я нащупал в абсолютной тьме липкие формы другой, слегка смещённой реальности, в которой обитали ХИМЕРЫ и ДОХЛЯКИ. Мозг превратился в кусок ветхой ткани, распускаемой на тысячи нитей, которые тянулись в ужасную НЕ-пустоту; по нему сновал челнок неуправляемой воли и заштопывал самые большие прорехи, делавшие уязвимым моего потустороннего двойника – тень в тени, чёрное на чёрном, дыра в дыре…
Я назвал формы липкими, потому что они приставали к моим мыслям. Каждую можно было «зацепить» и «потянуть» куда угодно, лепить из них кошмары и чудовищ, ангелов и сладкие сны. Я мог вытащить из клоаки до-бытия любой ужас и послать его в любое место мира, хоть на далёкие звезды, но это было бессмысленно: там не нашлось никого, похожего на людей.
Одновременно с приливом Силы на меня обрушилось понимание истинных масштабов затерянности планеты и степени моего одиночества; Вселенная подавляла, словно сопротивлялась пронизавшему её и размазанному по ней призраку нового сознания. Раздавленное, растворённое, оно стало изнанкой, обращённой к «внутренностям» сверхсущества, и я вдруг почувствовал: все вокруг – живое.
В этом обманчиво «голом» космосе было даже слишком много жизни! Что делать ничтожному человечишке, когда на него накатывает подобное – будто в кошмаре, где оживают даже камни, – но все оказалось в тысячу раз насыщеннее? Что делать, если повсюду поджидает жизнь – чуждая, непостижимая, неуловимая, равнодушная или враждебная, протекающая за пределами всякой мыслимой эволюции; жизнь, лежащая в основе вещей, ставшая пространством-временем и сделавшая материю самым призрачным из своих творений?..
Я был одновременно охотником и жертвой в диком лесу воплотившихся грёз, и ещё заблудившимся ребёнком, и листом, трепетавшим в голодной глотке ветра, и эхом восторженного крика, уносимым звёздным отливом… Присутствие гигантской, но неразличимой тени Габриэля ощущалось постоянно. И в отличие от меня он был гораздо глубже укоренён в том жутком и далеко не первозданном хаосе, который находился за гранью обычного человеческого восприятия и крался за каждым из нас, чтобы в удобный момент ЗАБРАТЬ у жизни. Чёрный великан, чёрная звезда, чёрный спрут… Руки, лучи, щупальца – что там ещё у него было? – он хватал ими ХИМЕР и двигал тенями умерших.
Но мертвы были лишь тела в нашем мире. Я начал улавливать, постигать нутром пока только самые примитивные принципы зловещей и чудовищной механики, запущенной чакланами или истинными собирателями костей, – механики, позволявшей заново «одеть» бесформенную потустороннюю сущность на кости её человеческого предка (наверное, не последнюю роль тут играло кровное родство – что-то наподобие совместимости тканей – но это лишь слабая аналогия). Может быть, в этом и состояла цель непрекращавшейся охоты за останками?
Однако, вероятно, самым жутким являлось то, что новое создание никогда не было абсолютно тождественно своему предшественнику и неизбежно несло в себе частицу посмертного монстра. Но чем грозило накопление искажений и отклонений много «поколений» спустя? Полным вырождением или наоборот – приобретением демонического могущества? Во что превращался в конце концов тот, кто имел претензию жить вечно, собирая себя из бледных теней и костей в этом плотном мире? И разве никто из чакланов ещё не пробовал поработать с нечеловеческим «материалом»?
Через мгновение я знал: проклятый отступник Габриэль пробовал и не такое. Ответ пришёл из бурлящей трясины, где есть вообще ВСЕ ответы, но некому задавать вопросы.
Но и это был лишь аванс, полученный мною за, может быть, негодный товар. Опять замаячили в каком-то неопределённом будущем, на отдалённом срезе истории, видения планетарных империй, нездешних замков, нефритовых городов, башен, поднявшихся до небес и готовых рухнуть при первом же легчайшем прикосновении разума, – все, чего я был лишён и вряд ли когда-нибудь достигну, – однако манящая мечта, величественная тоска по вечности прочно держала меня на привязи, и я понял: я совершу все что угодно на пути к безумной цели.
Чтобы достичь света, надо двигаться во тьме, преодолеть пространства, затопленные мраком и злом, не увязнуть в них и не захлебнуться. Это казалось трудным, почти невыполнимым, но что я терял? Только то, что и так суждено потерять, как потеряли сотни тысяч поколений до меня.
А сейчас возникла очередная смехотворная преграда. Призрак обезумевшей старухи, вооружённый чем-то смертоносным, стоял в тёмных вратах – одних из многих, сквозь которые мне предстояло пройти. И стая монахинь, превращённых во что-то неописуемое, приближалась, загоняя меня в ловушку.
Конечно, тот, кто затеял эту опасную игру, охотился не за мной. Но Габриэль был ему не по зубам. Неизвестный мне охотник мог только лишить хозяина одного из верных псов. Невелика потеря, почти незаметный урон – хотя и это неплохо. А я уже кое-чему научился.
И позволил Госпоже Анархии собрать кровавый урожай.
* * *
После столь эффектного финала мы вылетели из «Такомы» быстрее, чем незрелые фрукты из прослабленного желудка. Говорить было невозможно без риска откусить себе язык. Безумный кучер правил упряжкой так, словно служил возницей у прощённого Люцифера. Пару раз мне казалось, что экипаж перекидывается, – но потом взлетевшие в воздух колёса с грохотом врезались в придорожную насыпь, и рессоры каким-то чудом выдержали это.Причиной, конечно, были не кошмарные превращения монахинь и не чья-то очередная жалкая попытка остановить Габриэля. Просто хозяин вдруг заторопился. В этом было мало логики, однако я уже давно перестал ею руководствоваться. Имея дело с Габриэлем, можно отчасти полагаться на интуицию, но и она не является вполне надёжным средством уцелеть. Все зыбко; почва уходит из-под ног…
Спустя несколько часов бешеной скачки дорога стала непроезжей. Хозяин велел кучеру распрячь лошадей и убираться к черту, а затем объявил, что дальше мы пойдём пешком.
Кучер на глазах превращался в животное. Из его полуоткрытого рта капала слюна. Выполнив приказ, он опустился на четвереньки и неуклюже поскакал в сторону ближайших зарослей. Напоследок я успел заметить, что его одежда лопается, лицо вытягивается, а конечности обрастают чёрной шерстью. Через некоторое время из кустарника донёсся жуткий звериный вой.
10
На закате мы сделали привал. Нас окружала совершенно дикая природа. Нигде не было и намёка на человеческое присутствие, хотя однажды мне показалось, что я слышу гудок «Западного экспресса» – одинокий вопль, расколовший хрусталь вечернего неподвижного воздуха и поразивший меня своей затерянностью…
– Ты ещё не передумал, малыш? – спросил Габриэль ласковее, чем обычно, когда мы сидели возле костра.
– О чем вы? – Я очнулся от лёгкого транса, в который ввело меня созерцание танцующего огня.
Давно наступила ночь. Огонь пожирал сучья, и древесина превращалась в дым. Дым поднимался вверх; его зыбкая пелена искажала рисунок созвездий. Мне было совсем неплохо, пока хозяин не нарушил молчания.
– Я спрашиваю, ты ещё не изменил своего намерения дожить до нового Потопа?
Неужели началось?! Я молчал, не спешил заглатывать наживку. Откровенно говоря, не думал, что начало будет ТАКИМ. И эта вкрадчивость в его голосе… Я был почти уверен, что он снова насмехается надо мной.
Я кивнул – на всякий случай. Если это очередная издевательская шутка, то я ничего не теряю.
– Тогда отправляйся на охоту! Добудь себе тело.
– Какое ещё тело? – тупо спросил я, чувствуя, как из темноты, окружавшей нас, дохнуло сырым страхом.
– Желательно человеческое, – ядовито сказал Габриэль. – Если, конечно, ты не собираешься наслаждаться остатком вечности, превратившись в собаку или осла. Впрочем, ты и так осел…
– Можно, я пойду? – с готовностью встряла Двуликая.
– Молчать! – приказал Габриэль. Потом протянул руку и потрепал девушку по изуродованной щеке. – Сколько тебе говорить, назойливая ты стерва, что эта отметина – знак Его особого расположения? Не спеши избавляться от неё! Извлеки максимум из страдания, детка! Испей чашечку до дна. Конечно, это горькое лекарство, но зато оно излечивает от всех иллюзий. «Больше горя – ближе рай» – так, кажется, утверждают ваши идиоты-попы? Ха-ха-ха!
Отсмеявшись, он отвернулся от неё и брезгливо повёл тонким носом:
– Тут запахло дерьмецом, или мне только кажется? Что, кишка тонка, друг мой Санчо? И дерьмо-то жидковато!..
Он нахмурился:
– Думаешь, я буду всюду водить тебя за руку, как несмышлёное дитя? Наверное, я ошибся на твой счёт…
– Нет-нет! – поспешно возразил я. – Со мной все в порядке. Просто это как-то… неожиданно.
– Любой настоящий подарок – неожиданность, – назидательно сказал Габриэль. – А я делаю тебе бесценный подарок, дурак! Слыхал про Ритуал Джонаса?
Тонкая струйка страха, текущая из темноты и похожая на омерзительный сквозняк, превратилась в мощный поток, пронзивший меня насквозь. Чуть ли не впервые я ощутил страх, как нечто, приходящее извне. И чем тогда оказывался ужас? Только неудачным стечением обстоятельств! А моё дрожащее тело – жалкое препятствие на пути того, что излучает чужой мозг. И препятствие постепенно растворяется, истончается, превращается в дым…
– Это не то, на что я рассчитывал, – проговорил я, пытаясь преодолеть липкий морок.
– Ха! А мне плевать! Я собираюсь сделать это с тобой. Коротенькая жизнь взаймы – для начала. Вот увидишь, тебе понравится. Ты и так у меня по уши в долгу… Что-то ты стал бледен, приятель! Впрочем, ты всегда бледен. Значит, сойдёшь за покойника. Знаешь, зачем? Нет? В самом деле, откуда тебе знать!.. Да не трясись ты так, ублюдок! Я буду с тобой. Рядом, внутри. Вроде сиамского близнеца, только ближе, ГОРАЗДО БЛИЖЕ. Покатаешь меня, ладно? Сольёмся теснее, чем любовнички…
Он захохотал, запрокинув голову, – как смеялся всегда, оскорбляя своим смехом небеса.
«Что-то он слишком много болтает», – успел подумать я, прежде чем осознал, что уже не слышу его жизнерадостного ржания. Страх, который я испытывал минуту назад, показался всего лишь лёгкой испариной по сравнению со зловонной трясиной, вязко плескавшейся где-то в желудке.
Габриэль по-прежнему сидел напротив; нас разделяли пляшущие языки костра; я видел изменчивые, но отчётливые тени, скользившие по его лицу, – и однако же я одновременно ощущал присутствие хозяина ВНУТРИ меня, я быстро утрачивал контроль над своим телом, мыслями, желаниями… Последние его слова на самом деле не были никем произнесены; может быть, их придумал мой двойник, издевавшийся над худшей половиной… Но это не диалог. И хозяин прав: это даже не спор сиамских близнецов, не поделивших сердце. Это какое-то безнадёжное бегство от собственной тени, как в кошмаре…
И ещё одно: после «слияния» я сразу же стал видеть то, что раньше скрывала темнота, хоть пламя костра и слепило меня. Возникла болезненная и непривычная резь в глазах. Я мгновенно отвернулся.
О Господи, что это?! Звериное зрение? Или таким видят мир Чёрные Ангелы? Но где тогда они скрываются днём, при ярких лучах солнца? Ах да, они же созданы для света, для того, чтобы нести свет, – однако он слепит их, превращает в летучих мышей с испорченными локаторами…
Бред, бред… Сумеречный, пепельный, призрачный пейзаж. Нагая природа, раздевшаяся под пологом ночи. Волшебство, время луны, сомнамбулические ландшафты… Истлевшая красота, предчувствие которой давно жило во мне… Спасибо, Габриэль!
«Пожалуйста, сынок! Но это ещё не все… Видишь чёрного пса? Его зовут Ад. Возьмём и его к себе, покатаем?..»
Не надо, хозяин!!!
«Шучу, шучу! Зачем нам третий, правда? Нам так хорошо вдвоём! Ад останется СНАРУЖИ… Тебе нравится эта игра, Санчо? Чтобы ты принял её всерьёз, установим правила. Для начала потрогай своё лицо. Чувствуешь?»
Морщины!
«Да…»
Язвы!!!
«Да…»
Боль!!! Боль от прикосновений! Боль при малейшем движении!
«Да. Ты стар и смертельно болен. Правда смешно?! У тебя остаётся совсем мало времени. Кто добежит до финиша первым – я или ты?..»
И я вдруг понял: сейчас или никогда. Надо решаться. Пускай для него это всего лишь ещё одна игра, в которой он может продемонстрировать своё безграничное превосходство, но для меня это жизнь, со всем её нелепым трагизмом и глумливыми ужимками судьбы.
Я действительно почувствовал себя приговорённым к смерти. Чисто количественная разница между относительно молодым недоумком, не знающим, как убить время (и потому ОНО убивает!), и загнанным в угол стариком, стоящим одной ногой в могиле, внезапно исчезла, развеялась, испарилась. Разделявшие их годы пропали, как сон.
Это подстёгивало лучше любой плети. Раньше я принял бы такой приговор с достоинством и, уж конечно, не стал бы дрессированным шутом Габриэля. Но его яд уже отравил мою душу, вызвал неизлечимую лихорадку, в которой забилось новое, суетливое существо, не задающее вопросов, не отягощённое моралью и озабоченное лишь одним: продержаться подольше…
Мне казалось, что тьма, обступавшая поляну, сделалась ещё гуще – опустился непроницаемый, плотный занавес, почти саван, выкрашенный изнутри в чёрное. Невидимый лес отзывался шорохами листьев и перестуком сучьев; ветер гулял поверху, цепляясь за кроны деревьев, и уносил дым костра к звёздам.
Ожидание и обещание – в ту ночь это были не пустые слова. Прекрасная ночь – таинственная и неповторимая. Ночь, в которую Габриэль неожиданно показал мне изнанку вещей.
– Куда вы посылаете меня, хозяин? – спросил я, словно монах, смиренно принимающий епитимью.
– Безразлично, мой храбрый дохляк Санчо! Помнишь, что сказала Клара? «Подарки разосланы в шесть сторон света»!
С этими словами он вытащил из-под полы фонарь с арабской надписью на шторке. И опять жесты балаганного фокусника! Я молча ждал, оплёванный его сарказмом.
– Это Волшебный Фонарь Габриэля! – объявил он и подмигнул Двуликой. Потом достал из костра тонкую горящую ветку и сунул её за отодвинутую шторку. Наверное, внутри корпуса было параболическое зеркало, но даже если так, то луч, ударивший из Фонаря, оказался чересчур ярким и немигающим. Ровный розоватый свет, похожий на лунное сияние, пробивающееся сквозь витражное стёклышко… Стоило посмотреть туда, куда падал этот свет.
Не знаю, случайно или нет, но луч выхватил из окружавшей поляну темноты ствол старого дуба, покрытый корявой корой. И в пределах освещённого пятна кора постепенно стала невидимой, а ствол превратился в прозрачный столб, внутри которого было заключено жуткое существо. Его рот был разинут – оно беззвучно кричало уже добрую сотню лет…
Габриэль не дал мне как следует разглядеть это создание – луч быстро переместился вверх. Мы с Двуликой одновременно запрокинули головы. Что греха таить – превращения завораживали…
Луч не рассеивался в воздухе, как положено, но «вырезал» в небе аккуратный пятак. Внутри его не было звёзд. Абсолютная тьма, бездонный колодец, коридор из обсидиана, прорытый сквозь пространство. Вокруг него сиял ледяным светом разорванный Млечный Путь. В его отстранённом великолепном блеске было что-то жуткое…
А потом в «колодец» заглянул гигантский глаз – с ТОЙ стороны. Этот взгляд придавил меня к земле. Зрачок существа размерами в несколько миллионов световых лет рассматривал нас, будто микробов на стёклышке микроскопа. Впрочем, конечно же, не нас. Вероятно, вся наша Вселенная была для этого существа только изнанкой теннисного шарика, в котором Волшебный Фонарь Габриэля проделал дыру иглой своего луча.
И опять я не успел осознать до конца малость и случайность существования моего обманчиво устойчивого мирка. Хозяин направил луч ниже, превращая по пути летучих мышей в птеродактилей, а стаю гусей – в ведьм, которые спешили на шабаш. Они промелькнули слишком быстро.
С моим восприятием нечего было делать во всех этих зыбких мирах, скользящих рядом, словно изменчивые тени – с разной скоростью, – и в каждый момент времени либо навсегда обгоняющих нас, либо невозвратимо отстающих. Но их поток бесконечен – я совершенно убедился в этом, ощутил множественность нутром; этот прекрасный и зловещий рой рядом, готовый похитить и утащить с собой слабый человеческий разум, и все лишь потому, что я привык плыть в одной-единственной лодке по реке времени…
Луч вырвал из темноты следующую «жертву» преображения. Но, может быть, и не жертву, если даже я начинал видеть жизнь, законсервированную в мёртвой материи.
Мне казалось, что нашу карету я знал до мельчайших деталей, помнил слабый запах кожи, который хранил роскошный салон, нежное шуршание занавесок, мягкий звук, с которым открывалась дверца бара, скрип рессор и шероховатость каждой из тщательно отделанных поверхностей.
Однако сейчас передо мной возникло нечто совершенно другое, целый пейзаж под нездешней луной, похожий на гравюру. Слепая белая кляча тянула за собой кладбищенские дроги. Самое удивительное, что и лошадь с выпирающими рёбрами, и почерневшая телега ДВИГАЛИСЬ, смещались относительно белых крестов, замаячивших за ними. Кресты? Или стволы облетевших осин? Или виселицы?..
Не было времени разобраться в этом скользившем мимо видении, зато я очень хорошо разглядел лицо мертвеца, брошенного в телеге. Он лежал навзничь, его голова была свёрнута набок, и стеклянные глаза уставились прямо на меня. Слишком знакомое лицо, хоть и почерневшее, застывшее, обезображенное вывалившимся языком. Короче говоря, лицо человека, вынутого из петли.
На мгновение меня пронзила радость – это было похоже на удар ножа, обрывающий страдания. Удар милосердия…
Итак, что же я видел? Вернее, что ПРИОТКРЫЛОСЬ мне? Пройденная развилка судьбы, миновавшая угроза прошлого – или будущее? Или то, чего никогда не случится здесь, на этой земле? Незнакомая форма оракула Фебы[4]? Нет, я был не настолько наивен…
Казнённый висельник… Помните – «только стиль имеет значение»? А вся эта бессмысленная затея с волшебным фонарём была вполне в блестящем, но пустом стиле Габриэля. Беспощадные, красивые, убегающие от разума, однако больно царапающие сердце призраки. Иногда они издают вдобавок противоестественные звуки – как стоны или перестук костей внутри детской погремушки. Эти призраки казались ещё более жуткими от того, что любой другой на моем месте мог облечь их в плоть, скармливая им свой страх и свою надежду. (Тут голос хозяина вкрадчиво подсказывает: «Санчо и Двуликая – не в счёт. Эта парочка – мой личный бродячий цирк. Цирк, в котором никто, кроме меня, не смеётся. А если смеётся, то смех похож на рыдание. Ох уж эти людишки!..»)
– Ты ещё не передумал, малыш? – спросил Габриэль ласковее, чем обычно, когда мы сидели возле костра.
– О чем вы? – Я очнулся от лёгкого транса, в который ввело меня созерцание танцующего огня.
Давно наступила ночь. Огонь пожирал сучья, и древесина превращалась в дым. Дым поднимался вверх; его зыбкая пелена искажала рисунок созвездий. Мне было совсем неплохо, пока хозяин не нарушил молчания.
– Я спрашиваю, ты ещё не изменил своего намерения дожить до нового Потопа?
Неужели началось?! Я молчал, не спешил заглатывать наживку. Откровенно говоря, не думал, что начало будет ТАКИМ. И эта вкрадчивость в его голосе… Я был почти уверен, что он снова насмехается надо мной.
Я кивнул – на всякий случай. Если это очередная издевательская шутка, то я ничего не теряю.
– Тогда отправляйся на охоту! Добудь себе тело.
– Какое ещё тело? – тупо спросил я, чувствуя, как из темноты, окружавшей нас, дохнуло сырым страхом.
– Желательно человеческое, – ядовито сказал Габриэль. – Если, конечно, ты не собираешься наслаждаться остатком вечности, превратившись в собаку или осла. Впрочем, ты и так осел…
– Можно, я пойду? – с готовностью встряла Двуликая.
– Молчать! – приказал Габриэль. Потом протянул руку и потрепал девушку по изуродованной щеке. – Сколько тебе говорить, назойливая ты стерва, что эта отметина – знак Его особого расположения? Не спеши избавляться от неё! Извлеки максимум из страдания, детка! Испей чашечку до дна. Конечно, это горькое лекарство, но зато оно излечивает от всех иллюзий. «Больше горя – ближе рай» – так, кажется, утверждают ваши идиоты-попы? Ха-ха-ха!
Отсмеявшись, он отвернулся от неё и брезгливо повёл тонким носом:
– Тут запахло дерьмецом, или мне только кажется? Что, кишка тонка, друг мой Санчо? И дерьмо-то жидковато!..
Он нахмурился:
– Думаешь, я буду всюду водить тебя за руку, как несмышлёное дитя? Наверное, я ошибся на твой счёт…
– Нет-нет! – поспешно возразил я. – Со мной все в порядке. Просто это как-то… неожиданно.
– Любой настоящий подарок – неожиданность, – назидательно сказал Габриэль. – А я делаю тебе бесценный подарок, дурак! Слыхал про Ритуал Джонаса?
Тонкая струйка страха, текущая из темноты и похожая на омерзительный сквозняк, превратилась в мощный поток, пронзивший меня насквозь. Чуть ли не впервые я ощутил страх, как нечто, приходящее извне. И чем тогда оказывался ужас? Только неудачным стечением обстоятельств! А моё дрожащее тело – жалкое препятствие на пути того, что излучает чужой мозг. И препятствие постепенно растворяется, истончается, превращается в дым…
– Это не то, на что я рассчитывал, – проговорил я, пытаясь преодолеть липкий морок.
– Ха! А мне плевать! Я собираюсь сделать это с тобой. Коротенькая жизнь взаймы – для начала. Вот увидишь, тебе понравится. Ты и так у меня по уши в долгу… Что-то ты стал бледен, приятель! Впрочем, ты всегда бледен. Значит, сойдёшь за покойника. Знаешь, зачем? Нет? В самом деле, откуда тебе знать!.. Да не трясись ты так, ублюдок! Я буду с тобой. Рядом, внутри. Вроде сиамского близнеца, только ближе, ГОРАЗДО БЛИЖЕ. Покатаешь меня, ладно? Сольёмся теснее, чем любовнички…
Он захохотал, запрокинув голову, – как смеялся всегда, оскорбляя своим смехом небеса.
«Что-то он слишком много болтает», – успел подумать я, прежде чем осознал, что уже не слышу его жизнерадостного ржания. Страх, который я испытывал минуту назад, показался всего лишь лёгкой испариной по сравнению со зловонной трясиной, вязко плескавшейся где-то в желудке.
Габриэль по-прежнему сидел напротив; нас разделяли пляшущие языки костра; я видел изменчивые, но отчётливые тени, скользившие по его лицу, – и однако же я одновременно ощущал присутствие хозяина ВНУТРИ меня, я быстро утрачивал контроль над своим телом, мыслями, желаниями… Последние его слова на самом деле не были никем произнесены; может быть, их придумал мой двойник, издевавшийся над худшей половиной… Но это не диалог. И хозяин прав: это даже не спор сиамских близнецов, не поделивших сердце. Это какое-то безнадёжное бегство от собственной тени, как в кошмаре…
И ещё одно: после «слияния» я сразу же стал видеть то, что раньше скрывала темнота, хоть пламя костра и слепило меня. Возникла болезненная и непривычная резь в глазах. Я мгновенно отвернулся.
О Господи, что это?! Звериное зрение? Или таким видят мир Чёрные Ангелы? Но где тогда они скрываются днём, при ярких лучах солнца? Ах да, они же созданы для света, для того, чтобы нести свет, – однако он слепит их, превращает в летучих мышей с испорченными локаторами…
Бред, бред… Сумеречный, пепельный, призрачный пейзаж. Нагая природа, раздевшаяся под пологом ночи. Волшебство, время луны, сомнамбулические ландшафты… Истлевшая красота, предчувствие которой давно жило во мне… Спасибо, Габриэль!
«Пожалуйста, сынок! Но это ещё не все… Видишь чёрного пса? Его зовут Ад. Возьмём и его к себе, покатаем?..»
Не надо, хозяин!!!
«Шучу, шучу! Зачем нам третий, правда? Нам так хорошо вдвоём! Ад останется СНАРУЖИ… Тебе нравится эта игра, Санчо? Чтобы ты принял её всерьёз, установим правила. Для начала потрогай своё лицо. Чувствуешь?»
Морщины!
«Да…»
Язвы!!!
«Да…»
Боль!!! Боль от прикосновений! Боль при малейшем движении!
«Да. Ты стар и смертельно болен. Правда смешно?! У тебя остаётся совсем мало времени. Кто добежит до финиша первым – я или ты?..»
И я вдруг понял: сейчас или никогда. Надо решаться. Пускай для него это всего лишь ещё одна игра, в которой он может продемонстрировать своё безграничное превосходство, но для меня это жизнь, со всем её нелепым трагизмом и глумливыми ужимками судьбы.
Я действительно почувствовал себя приговорённым к смерти. Чисто количественная разница между относительно молодым недоумком, не знающим, как убить время (и потому ОНО убивает!), и загнанным в угол стариком, стоящим одной ногой в могиле, внезапно исчезла, развеялась, испарилась. Разделявшие их годы пропали, как сон.
Это подстёгивало лучше любой плети. Раньше я принял бы такой приговор с достоинством и, уж конечно, не стал бы дрессированным шутом Габриэля. Но его яд уже отравил мою душу, вызвал неизлечимую лихорадку, в которой забилось новое, суетливое существо, не задающее вопросов, не отягощённое моралью и озабоченное лишь одним: продержаться подольше…
Мне казалось, что тьма, обступавшая поляну, сделалась ещё гуще – опустился непроницаемый, плотный занавес, почти саван, выкрашенный изнутри в чёрное. Невидимый лес отзывался шорохами листьев и перестуком сучьев; ветер гулял поверху, цепляясь за кроны деревьев, и уносил дым костра к звёздам.
Ожидание и обещание – в ту ночь это были не пустые слова. Прекрасная ночь – таинственная и неповторимая. Ночь, в которую Габриэль неожиданно показал мне изнанку вещей.
* * *
(С тех пор я часто ощущал его присутствие внутри себя. Это порождало странные зыбкие образы: я был заброшенным тёмным отелем, по коридорам которого бродил незнакомец. Он заглядывал в номера, где давно уже никто не жил. Отель хранил множество страшных тайн и смешных воспоминаний. Тут любили, изменяли, умирали, заключали сделки, рожали, прятались, убивали, крали, сходили с ума, принимали наркотики, лгали, исповедовались, пытали, молились и глотали снотворные пилюли. Незнакомцу все это было неинтересно. Он искал тайные комнаты, не имеющие окон и очевидных дверей. Ему нравилось находить сейфы, пусть даже пустые или разграбленные. Он открывал их, не опасаясь угодить в ловушку. Он был неуязвим…)– Куда вы посылаете меня, хозяин? – спросил я, словно монах, смиренно принимающий епитимью.
– Безразлично, мой храбрый дохляк Санчо! Помнишь, что сказала Клара? «Подарки разосланы в шесть сторон света»!
С этими словами он вытащил из-под полы фонарь с арабской надписью на шторке. И опять жесты балаганного фокусника! Я молча ждал, оплёванный его сарказмом.
– Это Волшебный Фонарь Габриэля! – объявил он и подмигнул Двуликой. Потом достал из костра тонкую горящую ветку и сунул её за отодвинутую шторку. Наверное, внутри корпуса было параболическое зеркало, но даже если так, то луч, ударивший из Фонаря, оказался чересчур ярким и немигающим. Ровный розоватый свет, похожий на лунное сияние, пробивающееся сквозь витражное стёклышко… Стоило посмотреть туда, куда падал этот свет.
Не знаю, случайно или нет, но луч выхватил из окружавшей поляну темноты ствол старого дуба, покрытый корявой корой. И в пределах освещённого пятна кора постепенно стала невидимой, а ствол превратился в прозрачный столб, внутри которого было заключено жуткое существо. Его рот был разинут – оно беззвучно кричало уже добрую сотню лет…
Габриэль не дал мне как следует разглядеть это создание – луч быстро переместился вверх. Мы с Двуликой одновременно запрокинули головы. Что греха таить – превращения завораживали…
Луч не рассеивался в воздухе, как положено, но «вырезал» в небе аккуратный пятак. Внутри его не было звёзд. Абсолютная тьма, бездонный колодец, коридор из обсидиана, прорытый сквозь пространство. Вокруг него сиял ледяным светом разорванный Млечный Путь. В его отстранённом великолепном блеске было что-то жуткое…
А потом в «колодец» заглянул гигантский глаз – с ТОЙ стороны. Этот взгляд придавил меня к земле. Зрачок существа размерами в несколько миллионов световых лет рассматривал нас, будто микробов на стёклышке микроскопа. Впрочем, конечно же, не нас. Вероятно, вся наша Вселенная была для этого существа только изнанкой теннисного шарика, в котором Волшебный Фонарь Габриэля проделал дыру иглой своего луча.
И опять я не успел осознать до конца малость и случайность существования моего обманчиво устойчивого мирка. Хозяин направил луч ниже, превращая по пути летучих мышей в птеродактилей, а стаю гусей – в ведьм, которые спешили на шабаш. Они промелькнули слишком быстро.
С моим восприятием нечего было делать во всех этих зыбких мирах, скользящих рядом, словно изменчивые тени – с разной скоростью, – и в каждый момент времени либо навсегда обгоняющих нас, либо невозвратимо отстающих. Но их поток бесконечен – я совершенно убедился в этом, ощутил множественность нутром; этот прекрасный и зловещий рой рядом, готовый похитить и утащить с собой слабый человеческий разум, и все лишь потому, что я привык плыть в одной-единственной лодке по реке времени…
Луч вырвал из темноты следующую «жертву» преображения. Но, может быть, и не жертву, если даже я начинал видеть жизнь, законсервированную в мёртвой материи.
Мне казалось, что нашу карету я знал до мельчайших деталей, помнил слабый запах кожи, который хранил роскошный салон, нежное шуршание занавесок, мягкий звук, с которым открывалась дверца бара, скрип рессор и шероховатость каждой из тщательно отделанных поверхностей.
Однако сейчас передо мной возникло нечто совершенно другое, целый пейзаж под нездешней луной, похожий на гравюру. Слепая белая кляча тянула за собой кладбищенские дроги. Самое удивительное, что и лошадь с выпирающими рёбрами, и почерневшая телега ДВИГАЛИСЬ, смещались относительно белых крестов, замаячивших за ними. Кресты? Или стволы облетевших осин? Или виселицы?..
Не было времени разобраться в этом скользившем мимо видении, зато я очень хорошо разглядел лицо мертвеца, брошенного в телеге. Он лежал навзничь, его голова была свёрнута набок, и стеклянные глаза уставились прямо на меня. Слишком знакомое лицо, хоть и почерневшее, застывшее, обезображенное вывалившимся языком. Короче говоря, лицо человека, вынутого из петли.
На мгновение меня пронзила радость – это было похоже на удар ножа, обрывающий страдания. Удар милосердия…
Итак, что же я видел? Вернее, что ПРИОТКРЫЛОСЬ мне? Пройденная развилка судьбы, миновавшая угроза прошлого – или будущее? Или то, чего никогда не случится здесь, на этой земле? Незнакомая форма оракула Фебы[4]? Нет, я был не настолько наивен…
Казнённый висельник… Помните – «только стиль имеет значение»? А вся эта бессмысленная затея с волшебным фонарём была вполне в блестящем, но пустом стиле Габриэля. Беспощадные, красивые, убегающие от разума, однако больно царапающие сердце призраки. Иногда они издают вдобавок противоестественные звуки – как стоны или перестук костей внутри детской погремушки. Эти призраки казались ещё более жуткими от того, что любой другой на моем месте мог облечь их в плоть, скармливая им свой страх и свою надежду. (Тут голос хозяина вкрадчиво подсказывает: «Санчо и Двуликая – не в счёт. Эта парочка – мой личный бродячий цирк. Цирк, в котором никто, кроме меня, не смеётся. А если смеётся, то смех похож на рыдание. Ох уж эти людишки!..»)