Страница:
– Даю вам две недели сроку.
Две недели прошли, а телеги не были готовы.
Рассердился Андраник – понял, что члены национального совета заняли враждебную позицию.
Стояла поздняя осень, подступали холода, Андраник вызвал меня к себе:
– Пожалуй, придется нам эту зиму в Горисе перезимовать. Что скажешь?
– Это же каменные ясли, – говорю я. – Люди даже телеги не хотят нам починить, а ты говоришь – зиму у них провести.
Так мы ни до чего и не договорились, но все же снялись с места и снова двинулись в путь.
В Ангехакоте между нами возникли серьезные разногласия. Чепечи Саргис и командир третьего батальона Бонапарт, взяв свои сотни, самовольно ушли через Медный город в Мегри, чтобы оттуда перейти в Персию. Фетара Манук повел полк сасунцев к Даралагязу. С Фетара Мануком ушли Борода Каро, Тер-Кадж Адам, Чоло, Фетара Исро и Орел Пето (его к этому времени стали звать Звонкий Пето). И Ахо с ними ушел.
Начался раскол и среди беженцев. Часть их разместилась в селах Сисиана, где, кроме хлеба, ничего не было, но зато самого хлеба было вдоволь. Сасунцы же, а их было немало, ушли с Сасунским полком в ущелье Вайоц.
Андраник снова спрашивает меня:
– Ну, что стоишь растерянный? Ты ведь тоже хотел отделиться от меня?
– Почему? Мы с тобой в Медном городе помирились, – говорю.
– И те, кто мирятся, могут снова разойтись. Я знаю, вы все хотите уйти отсюда. Считай, что мы не видели водопада Шаки. Войско распускается. Ах, жаль, до чего же жалъ народ прародителя Айка!
Наше войско ракололось. Мушские и хнусские солдаты, так же как и большинство сотников, пошли со мной. С Андраником осталась только особая ударная часть, примерно 1300 бойцов, главным образом из Шапингарахисара, Карина, Харберда, Хоторджура и Камаха.
Шапинанд с этим своим войском остался в Горисе, а я, взяв конные роты, через ущелье Вайоц и через горный проход Селима поднялся к восточным берегам Севана.
Ах, пропал мой Аслан!
Из старых мушцев-гайдуков в Горисе осталось несколько человек, один из них – начальник обоза Аджи Гево. Единственным офицером, кто осмеливался подходить к полководцу в минуты его гнева, печали и радости, был Аджи. Жизнерадостный, веселый человек был Аджи, и все его любили – и солдаты, и офицеры. Был он уже не молод, и хромал малость, но характером и душою оставался молодым. Поднимался чуть свет, когда все еще спали, и, надев черкеску, с саблей на боку, с длинной трубкой в руках, насвистывая, шел по Горису. У него было обыкновение останавливаться под окном Шапинанда и громко напевать старую гайдукскую песню, в которой через каждые два слова повторялось «ло-ло».
Это была первая ночь, когда Андраник, расставшись с Махлуто и большей частью конницы, спал, усталый, в «каменных яслях».
Утром рано, насвистывая свое «ло-ло», Аджи Гево прошел под окном Андраника. Шапинанд сердито распахнул окно и приказал Аджи подойти.
Аджи приблизился.
– Слушай, ты курд или же армянин?
– Армянин, полководец, манаскертец я.
– Нет, ты, верно, из манаскертских курдов. Ты зачем это каждое утро под моим окном ходишь, высвистываешь, а? Ты был простым солдатом, я тебя офицером сделал, а потом и вовсе начальником обоза назначил, – может, думаешь, для того, чтобы ты сон мой тревожил?
– Я был гайдуком, полководец, и эта песня с тех пор при мне.
– Гайдуком был! А мы что, по-твоему, с неба упали? Приучайся к воинской дисциплине. Черкеску надел, и вдруг – «ло-ло». А теперь слушай мой приказ. Ты знаешь, наши телеги приводят в порядок, предупреди ребят из национального совета, чтобы завтра же все было готово, так и скажи им, что завтра последний день. Дальше. До сих пор наших коней подковывал Чепечи Саргис. Его нет, найди в Горисе или же среди наших беженцев одного-двух кузнецов, пусть всех лошадей проверят, подкуют. Родник Сосе два дня назад жаловалась, что ее лошадь ходит без подков. И Торгом жаловался. Одним словом, кончай свои «ло-ло» и приступай к делу. Я велел раздать продукты оставшимся в городе беженцам. Узнай, выполнен ли приказ. В сумерки придешь и обо всем доложишь.
– Слушаюсь, полководец.
– Ну, иди.
Весь день Аджи Гево крутился, выполняя поручения полководца. Вечером, когда он, насвистывая, возвращался к командному пункту, что-то вдруг привлекло его внимание.
На берегу реки расселись беженцы. Какой-то хутец оживленно рассказывал им байку.
«Себастиец Мурад из Сарыкамыша безоружный шел в город Тифлис. Генерал Назарбеков вызывает его к себе и говорит: «Мурад, мы с османцем в ладу сейчас, война между нами кончена. Ты что же хочешь, чтобы из-за тебя и Акдраника снова каша заварилась? Быстрее бери свою черную бурку, садись на своего белого коня и уезжай отсюда, пока цел». Мурад берет свою черную бурку, седлает своего белого коня, а сам, красивый, храбрый мужчина, едет на Северный Кавказ. А вдогонку телеграмма идет: мол, нет, ступай еще дальше. Мурад доходит до самого Аштархана.
А в этих краях жил красный командир, звали Ворошилов. Погнал Мурад коня прямо к нему. «Здравствуй», – говорит. И в ответ слышит: «Здравствуй». «Вы с Лениным-пашой, – говорит, – взялись за оружие, чтобы драться за свободную жизнь, а мы, землеробы, против кого? Наша война ведь тоже с беками и богачами, – выходит, что мы с вами заодно». Ворошилов смотрит на него. «Раз ты такой храбрый, – говорит, – и за наше дело, нашему товарищу Степаносу Шаумяну очень сейчас туго приходится. Ступай к нему в Баку».
– «Оружие дай».
Ворошилов выдает ему оружие. И Мурад в тот же день – и конь под ним быстрый, и ружье в руках новое – приходит в Баку к Степаносу Шаумяну.
Этого оставим здесь, вернемся к Андранику.
Андраник, когда приходит в Апракунис, садится, пишет письмо Степаносу Шаумяну: дескать, я, сын кузнеца, Шапинанд из Шапиягарахисара, взял под красное знамя уезды Гохтан, Нахичевань и Мегри. Ночью Андраник идет в Кхнут и отправляет свое письмо по беспроволочному телеграфу.
Шаумян Степанос берет телеграмму Андраника и идет к Ленину: мол, так и так, полководец Андраник со своим войском на вашу сторону перешел.
Ленин спрашивает:
– Андраник чей сын?
– Кузнеца сын, – отвечает Шаумян Степанос.
– Привет пошли Андранику-паше, – говорит Ленин и радуется, что сын кузнеца Андраник поднял над Нахичеванью красное знамя.
Шаумян Степанос садится и пишет ответ Андранику-паше: мол, твой товарищ Себастиец Мурад уже в Баку, а ты что расселся в Апракунисе, быстрее иди сюда. Шапинанд читает письмо Степаноса с приветом от Ленина и идет седлать коня, чтобы вести войско в Баку. Смотрит – Аслана его нигде нет.
– Украли! – кричит паша. – Аслана украли!
Сотник Чепечи Саргис и ерзнкиец Торгом с доктором Бонапартом бегут к нему.
– Где мой конь? – спрашивает паша.
– Не знаем, спроси своего конюха.
Ох как рассердился паша! Отвесил пощечину Чепечи Саргису, еще одну – Торгому, а доктор Бонапарт убежал.
Вызывает Андраник Аджи Гево.
– Где мой конь?
Аджи припоминает, что после Сейдаварской битвы полководец отправил своего коня в Агулисский монастырь нa хранение.
– Да ты ж своего коня монахам на хранение дал, – отвечает Аджи.
– Быстро пошли человека за конем. Я на нем в Баку поеду, Степанос Шаумян зовет меня на помощь.
Аджи посылает в монастырь человека, но тот возвращается с пустыми руками.
– Эх-вах! – вздыхает паша. – С монастырями тоже неладно стало. – И – р-раз! – бьет Аджи Гево по лицу. Аджи от боли и обиды даже кричит. На крик его прибегает Смбат-паша.
– Где мой конъ? – набрасывается на него Андраник. До этого дня Андраник на Смбата-пашу голоса ни разу не повышал, так его любил.
Смбат-паша говорит:
– Давай пойдем найдем коня этого чокнутого, а то он нам покоя не даст.
Чепечи Саргис пошел в Верхний Агулис и Цхну, Торгом пошел в Сейдавар, Аджи Гево пустился обшаривать нахичеваньские горы, а сам Смбат-паша с несколькими сасунцами, Бородой Каро, Чоло и Орлом Пето дошел до самой Джулъфы.
Долго искали, но коня паши не нашли. Что делать, вернулись обратно.
– Ах, пропал мой Аслан! – крикнул Андраник и набросился, избил всех. Больше всего досталось Аджи, Гево…».
– Говорили мне, что среди беженцев есть один брнашенец, до тего славно сказки рассказывает, но слышать его не приходилось, – говорит Аджи Гево, приближаясь к рассевшимся на берегу беженцам. – Как тебя звать?
– Мое имя Цахик Амбарцум. Я и есть этот самый брнашенец.
– Сколько лет уже сказки рассказываешь?
– Да все рассказываю. Как услышу где что, от себя еще что-нибудь прибавлю и рассказываю. А от меня другие перенимают, услышат разок и дальше рассказывают. Моей сказке конца нету.
– Славную ты рассказал историю. Но только знай, братец Амбарцум, до сегодняшнего дня Андраник-паша на меня руку не поднимал ни разу.
– А ты кто такой?
– Я Аджи Гево.
– Ну, а в сказке он тебя бьет, тебе про это невдомек. Значит, ты Аджи Гево? Это ты все «ло-ло» насвистываешь? Сказка-то моя как твое «ло-ло», господин Аджи. Ты утро своим «ло-ло» начинаешь, а я день свой сказкой кончаю, – сказал брнашенец, накручивая кончик уса на палец. – Говоришь, паша ни разу не бил тебя? А чем хуже тебя Фетара Ахо, его-то уж он бил, про это все знают. Или же Смбат-паша, уж такой сам прославленный воин, а когда отступил под Нахичеванью, Шапинанд с ним еще как разругался. А все потому, что паше дорога честь Армении, и раз уж мы об этом заговорили, расскажу коротенькую историю, пока лошадь Андраника ищут… Слушай, значит, хутец Селим-ага положил свой колоз посреди дороги, а сам спрятался. Шакир пришел и видит – лежит на дороге колоз его врага Селима. Подумал, что Селим убит, обрадовался, стал целиться в его колоз. «Ты целишься в мой колоз! В меня, значит!» – крикнул Селим-ага и убил Шакиpa… Теперь ответь на вопрос, господин Аджи, честь нашего народа одного колоза не стоит? Андраник-паша наказывает тех, кто честь нации оскорбляет. Прав он? Прав. А теперь вернемся к коню Андраника…
Здравствуй, старший брат!
Цахик Амбарцум скрутил цигарку и продолжал:
«На рассвете Шапинанд отправил Бороду Каро, Чоло и Пето в Сасунский полк, а сам оделся по-простому и вышел на дорогу. Из тысячи голосов Андраник узнал бы ржание своего коня. Из тысячи следов различил бы след своего Аслана.
Шесть дней и шесть ночей искал Asлана Андраник. На седьмой день видит – человек какой-то из лесу вышел, за ним – воз, на возу – валежник.
Подошел Андраник к крестьянину, спрашивает:
– Куда дрова везешь?
– Продать хочу.
– Конь тебе удалой не попадался?
– Ничего не видел, – отвечает крестьянин.
– Ах, мой Аслан! – и паша схватился за голову.
Только он это сказал, видит: спускается с соседней горы – а гора-то вся в ухабах – старик, коня за co6oй ведет, а на коне груза – сорок пудов. Не конь, а тигр, ноги только тонкие и высокие.
Сжалось сердце, узнал он своего Аслана. Зaмaxaл рукой Андраник, побежал, задыхаясь, к старику. Подбежал и говорит:
– Здравствуй, старший брат!
– Здравствуй и ты, братец младший. Что так бежал?
– Да коня мне, коня жалко, что ж ты его так нагрузил?
– А на кого же мне груз, спрашивается, грузить?
– Да ведь это Шапинанда конь!
– А ты кто Шапинанду будешь?
– Я его главный конюх.
– Можно подумать, у Шапинанда конюшня есть, чтоб еще и конюшего держать, – ответил зангезурец. – Его подушка – камень, он уздечку из рук не выпускает. У нашего паши ни дома нет, ни конюшни, понял?
– Что верно, то верно, но этот конь в яблоках – Шапинандов конь, и твой младший брат вот уж неделю по лесам, по долам рыщет, чтоб найти его. Давай-ка мы с тобой спустим этот груз на землю, и я поведу своего огненного домой.
– Как ты сказал? Огненного? Про этого замухрышку? – удивился старик. – Да ты наши села обойди, Агулис, Цхну, Парагу, послушай, какие чудеса люди про пашу рассказывают. Слыхал, как паша Хой брал? Сел паша на коня. Конь заржал, взвился в небо и так ударил копытом, что ворота города пополам развалились. Дым, пыль, кони ржут, пули свистят, а паша спокойно въезжает в город. Вот что значит огненный конь! А ты привязался к этой кляче.
– Старший брат, говорю тебе, это конь Шапинанда. Этого коня подарил Шапинанду старейшина айсоров на Сасунской горе. Не простой это конь – бессмертный.
– Ну вот, еще и бессмертным сделался.
– Бессмертный, потому что его коснулось дыхание огненного коня.
– Твой паша где сейчас?
– Спит в палатке.
– Слушай, младший брат, или ты сумасшедший, или меня за такого принял, – обиделся горец. – Шапинанд сейчас в Хое на царской тахте сидит, одежду свою от пуль отряхивает. А Смбат-паша вызвал царского кузнеца коня его перековать. Это какое же сейчас время, чтобы герой спал в палатке?
– Ну ты горазд на выдумки, отец, – сказал переодетый полководец. – Это правда, что Шапинанд дошел до Хоя и Сейдавара, но у него и в мыслях не было садиться на царскую тахту. Он враг всем царям, он торопится найти своего коня, чтобы поспеть в Баку. Тот, кого ты называешь пашой, очень простой человек. Бывали дни, когда мы с ним вместе у чужих людей в конюшне спали, и хозяин дома обращался со мною ласковее, чем с самим Шапинандом, приняв меня за пашу.
– Все ты врешь! Если бы Андраник был таким же, как ты, обычным слугой, какой же он тогда паша! – расердился зангезурец и хотел уже продолжать дорогу.
– Да ты на следы его посмотри, где ты еще такие соледы видел? – вскричал Шапинанд, припав к земле и показывая на мелкие свежие следы от копыт.
– Теперь еще к копытам привязался. Да кто ж по копытам коня узнает? – рассердился зангезурец и стал божиться, что купил лошадь у одного мегринца, а тот – у торговца конями из Нахичевани.
Пока Шапинанд и старик спорили, вокруг собралась большая толпа; все, кто ехал по этой дороге, останавливались: дай, думали, узнаем, чем кончится спор.
– Ну ладно, раз ты мне не веришь, давай коня испытаем. Сначала ты его окликни по имени, Аслан его зовут, потом я позову, посмотрим, на чей голос откликнется. Кому в ответ заржет, тот, значит, и хозяин, – предложил Андраник.
Зангезурец согласился. Стали по очереди звать коня. «Аслан, Аслан мой», – позвал горец. Конь и ухом не повел.
Потом Шапинанд позвал: «Аслан, Аслан мой». И тут на глазах у всего честного народа конь громко заржал.
– Теперь видишь, что Шапинанда конь? – спросил Андраник.
– Вижу, братец, вижу, – и зангезурец в знак поражения поднял обе руки.
– Но я тебя без коня не оставлю, – сказал Шапинанд. – Придешь к нашему обозу, возьмешь себе любого приглянувшегося скакуна. И денег тебе дам.
– Деньги сейчас дай.
– Сейчас у меня с собой нет. Из Сасуна досюда дошел, а в руках вместо казны эту пустую уздечку держал».
Старик зангезурец снимает с Аслана поклажу и седло. Андраник садится на коня.
– Кто этот человек? – спрашивает раненный в ногу боец и идет вперед, расталкивая толпу.
– Конюх Шапинанда, – отвечают собравшиеся.
– Какой же это конюх, это сам Андраник-паша был! Он только одет по-другому! – восклицает солдат и, сорвав с себя шапку, восхищенно смотрит всаднику вслед. – Я служил в его Особой ударной части и эту свою рану получил в битве под Хоем.
Тут все один за другим срывают с себя шапки и тоже оборачиваются, смотрят на удаляющегося всадника.
А Андраник, слившись с Асланом, мелькает где-то у вершины горы – не различишь уже, где конь, а где всадник.
Дорога отлогая, петляет вдоль ущелья. А у этого ущелья еще одно ущелье внутри, да и у этого там – маленький овражек. Шапинанд гонит коня, выбирается из всех этих ущелий-оврагов. Выезжает на гору – семь дорог перед ним открываются. Не знает Шапинанд, какую выбрать. Конь горячий, бъет копытом – бъет копытом да и скатывается в овраг. Два мужика, в запачканной мукой одежде, бегут через овраг, поднимают Андраника за руки. «Что это с тобой, братец, – говорят, – ты же с седла падаешь…» Отвечает Андракик: «Из тысячи голосов я своего коня ржанье различу, из тысячи следов след своего коня узнаю, но на вашей горе семь дорог передо мной открылось, и мы с моим конем растерялись, не знаем, по какой идти». Эти двое принесли воды из речки, из той, на которой мельница работала, дали всаднику напиться. Потом спрашивают его: а сам ты, мол, кто? «Я, – говорит, – Андраник-паша, спешу в Баку, Шаумян меня на помощь позвал».
Старый мельник, оказывается, был товарищем бакинского Степаноса Шаумяна. Три хлеба на скорую руку испек, положил Андранику в хурджин и говорит: «Три дороги по левую руку оставишь, три дороги по правую, сам пойдешь по средней дороге, она тебя в Баку приведет».
Аnдраник привязывает к седлу хурджиn с тремя горячими хлебами и, вскочив на Аслана, едет в Бест. Возле Беста он узнает, что Шаумян Степанос и его двадцать пять товарищей расстреляны. Что с Шапинандом сделалось! Уронил голову на седло и плачет. Потом пришел в себя и вадит, что стоит над оврагом возле села Парага, вот и лес рядом. «Боже правый, – говорит, – когда это было! Я из Селима в ущелье Вайоц спустился, поля и леса зеленые были, теперь зерно поспело, а я все еще на Каджаранской дороге».
В это время со стороны Парадашта черный ворон прилетает, садится на дерево, под которым конь Андраника сtoит.
– Ах ты, ворон, божья птица, – говорит Андраник, – что за черную весть мне в белом клюве принес?
Сказал он так, и в ту же минуту из клюва птичьего на коня упала бумага, а ворон улетел. И вдруг видит Андраник – то место на спине лошади, куда бумага упала, почернело.
А конь Шапинанда ведь мудрый был – поворачивает голову и говорит: «Эх-вах, Шапинанд, твой товарищ Себастиец Мурад убит, уже и похоронили его на кладбище Эрменикенд, а ты и не ведаешь».
Горе, горе! Шапинанд без чувств падает на коня. Хурджин, сорвавшись с седла, катится в ущелье». …Было уже темно, все огни были погашены, когда Аджи Гево предстал перед Шапинандом.
– Докладывай коротко.
– Телеги готовы. Кони все до одного подкованы. Конница в боевом порядке, можем хоть завтра выступить.
– К народу ходил?
– Был. Сидят на берегу реки, байки про вас рассказывают. Сказки.
– Сказки? Наш народ любит ковер ткать. Сколько яблок упало с неба?
– С неба упало три хлеба. Один – Ленину, другой – Степаносу Шаумяну, а третий – всем нам.
– А тебе ничего не досталось?
– А мне оплеуха досталась, которую ты мне отвесил в сказке.
– Ну, теперь-то ты можешь затянуть свое «ло-ло». Иди отдыхай.
И Аджи Гево и впрямь запел старую гайдукскую песню, где через каждые два слова повторялось «ло-ло».
Полковник Гибон На городской площади Гориса выстроилась конница. Пришли представители духовенства, народ сбежался. Зангезурские женщины вышили красное знамя для войска Андраника. На шелковом стяге с золотыми кистями было вышито: «Особая ударная армянская часть».
Приняв знамя из рук самой старой мастерицы Гориса Султан-Баджи, Андраник сказал: «Я бы хотел, чтобы это было последнее знамя, которое дает армянская мать своему сыну, напутствуя его перед боем. Пусть это знамя несет с собой удачу и мир. Я принимаю его с глубоким сознанием ответственности прежде всего перед нашей историей, а значит, и перед будущими поколениями Армении, перед вами, жители Сисиана и Гориса. Я уверен, когда на свете станет спокойно, когда все страсти улягутся, наши потомки благословят этот день и это знамя».
После торжественной части конница, пустив вперед знаменосца с красным знаменем, вышла из города. Уже стемнело, когда всадники, пройдя над Хндзореском, добрались до последнего села в Горисе – Теха.
Голой пропастью разверзлось перед ними ущелье Зап. Шанинанд стянул все войско к этому ущелью и, стоя с биноклем в руках возле пушки, готовился начать обстрел вражеских позиций.
Вдруг возле старого моста показался автомобиль с белым флагом. Три всадника поскакали навстречу. Вскоре один из них вернулся и сообщил, что это англичанин, полковник, приехал вести переговоры о мире.
– Имя?
– Гибон.
Командный состав засуетился, приводя в порядок палатку. Палатка Шапинанда была разбита на передней линии, под огромным утесом. Над палаткой развевалось красное знамя – подарок женщин Гориса. Аджи Гево и Торгом быстро расстелили на полу несколько ковров, в углу положили подушки и попросили Андраника принять чужеземца торжественно и с церемониями, стоя у входа в палатку.
– Ладно, ладно, это мы знаем, вы свое дело делайте, – пробурчал Андраник.
Он надел свой генеральский мундир со всеми регалиями, зачесал назад волосы, как обычно, и вышел навстречу английскому полковнику.
Белый флаг промелькнул над мостом и остановился возле самой палатки, где выстроились в почетном карауле две роты пехотинцев и отряд конницы. Полковник вышел из машины. Переводчик Шапинанда встретил его и, проведя перед войском, повел к палатке.
Ущелье Зап, небо над которым всю ночь было красным от солдатских костров, до сих пор мирно курилось. Вдоль всей дороги солдаты что-то калили на огне.
– Что это они делают? – удивленно спросил англичанин.
– Пшеницу жарят, чтобы есть вместо хлеба.
– Значит, одержавшие столько побед армянские воины обречены на голодное существование?
– Да.
– А если бы дать им паек наших солдат, что бы они тогда сделали?
Армянский полководец приветствовал англичанина и пригласил его зайти в палатку, где, конечно, не было ни стола, ни стульев, а только наспех расстеленные ковры и две-три подушки, чтобы сидеть по-турецки.
Английский полковник, явившийся на переговоры, был среднего роста, худой, с невыразительной внешностью. Шапинанд по сравнению с ним был роскошно одет и вид имел куда более представительный. Взгляд нашего полководца выражал строгость, но глаза, если вглядеться, были полны живости и приветливости. Гибон понимал, что перед ним стоит тот самый знаменитый армянин-полководец, который в последнюю минуту объявил Нахичеваньский уезд частью Советской России и вел переговоры с красным комиссаром Кавказа Степаном Шаумяном, решив присоединиться к Красной Армии. Англичанин и армянин посмотрели друг на друга изучающе и сели. Андраник сел, подогнув под себя ноги по-турецки, а англичанин, непривычный к этому, кое-как примостился перед полководцем. Между ними сел переводчик.
Гибон сказал, что приехал из Баку по поручению командующего общими союзными войсками Томсона.
– У меня письмо от него. Кроме того, официально заявляю вам, что союзники одержали победу, немцы и турки потерпели поражение. Объявлено перемирие, и потому я хочу попросить вас, чтобы и вы со своей стороны прекратила огонь и не двигались вперед ни на шаг. Томсон требует от армян остановиться там, где их застанет это письмо. Если же вы нарушите условия перемирия, это будет рассматриваться как враждебные действия по отношению к союзникам, что вызовет ответные действия. Андраник оборвал его:
– А как же наши собственные требования? Как с этим быть?
– Ваши требования должны быть рассмотрены за столом перемирия и разрешены мирным и честным путем, чего вы вполне заслуживаете своими бесконечными жертвами и преданностью делу.
Армянский полководец потянул за рукав своего переводчика:
– Скажи ему, что я не очень разбираюць в дипломатии и не очень во все это верю, но приму перемирие с условием, что каждый из нас сдержит слово.
Через некоторое время обе стороны объявили перемирие. Поверженный неприятель был доволен, победитель-армянин пребывал в печали. Потухли костры в Запохском ущелье, свернули палатку полководца.
В самом деле, что за странное перемирие, и почему его солдаты стоят, безнадежно понурившись? Андраник сжимает в руках письмо командующего союзными войсками, и в глазах его та же тревога, что и у солдат. Союзникам, чьей победе они так способствовали, суждено было еще раз обмануть надежды армянского народа.
Отправившись с полковником Гибоном в Горис, андраник на приеме у англичан поднял бокал за простых английских солдат, за их матерей, но, не сдержавшись, в конце официального тоста вскочил на ноги и, с вздувшимися на лбу жилами, с горящими глазами, бросил презрительно:
– Подите и скажите британцам, а также своим королю и королеве, что с сегодняшнего дня я умываю руки и не имею ничего общего с союзниками. Я продам всех своих коней на ереванском базаре и верну все, что получал от вас в помощь. Вы принесли мне приказ, чтобы я прекратил огонь и дожидался решений мирных переговоров. Но какие гарантии вы мне даете? В этой войне армяне доблестно сражались в Турции, на Кавказе, в Иране и в далекой Сирии, оказав немалую поддержку союзным войскам. Только российские армяне дали триста тысяч солдат. И уж если на то пошло, турецкая Армения была стерта с лица земли потому, что была вашим союзником. И сегодня, когда вы победили, вы разрешаете, чтобы растоптали древний христианский народ, а ведь это ваш малый союзник. Фактически вы продолжаете дело истребления армян, начатое османским правительством. Вы запретили нам драться за нашу страну и за наше существование, приговорив нас к позорной голодной смерти. Вы своими глазами видели, в каком состоянии были мои солдаты в ущелье Зап. С хладнокровием людоедов вы спокойно наблюдали, как безропотно гибнут от голода мои люди у стен Татэвского монастыря и в самом Горисе. До сих пор я терпеливо ждал, когда же наконец обратят взоры в нашу сторону, когда подумают о том, чтобы спасти мой народ. Объявлено перемирие, но почему мои солдаты не принимают участия в победном ликовании? Сердца их переполняет боль. Если даже сам господь сейчас скажет мне, что с моим народом обошлись справедливо, я крикну ему в лицо – нет!
Две недели прошли, а телеги не были готовы.
Рассердился Андраник – понял, что члены национального совета заняли враждебную позицию.
Стояла поздняя осень, подступали холода, Андраник вызвал меня к себе:
– Пожалуй, придется нам эту зиму в Горисе перезимовать. Что скажешь?
– Это же каменные ясли, – говорю я. – Люди даже телеги не хотят нам починить, а ты говоришь – зиму у них провести.
Так мы ни до чего и не договорились, но все же снялись с места и снова двинулись в путь.
В Ангехакоте между нами возникли серьезные разногласия. Чепечи Саргис и командир третьего батальона Бонапарт, взяв свои сотни, самовольно ушли через Медный город в Мегри, чтобы оттуда перейти в Персию. Фетара Манук повел полк сасунцев к Даралагязу. С Фетара Мануком ушли Борода Каро, Тер-Кадж Адам, Чоло, Фетара Исро и Орел Пето (его к этому времени стали звать Звонкий Пето). И Ахо с ними ушел.
Начался раскол и среди беженцев. Часть их разместилась в селах Сисиана, где, кроме хлеба, ничего не было, но зато самого хлеба было вдоволь. Сасунцы же, а их было немало, ушли с Сасунским полком в ущелье Вайоц.
Андраник снова спрашивает меня:
– Ну, что стоишь растерянный? Ты ведь тоже хотел отделиться от меня?
– Почему? Мы с тобой в Медном городе помирились, – говорю.
– И те, кто мирятся, могут снова разойтись. Я знаю, вы все хотите уйти отсюда. Считай, что мы не видели водопада Шаки. Войско распускается. Ах, жаль, до чего же жалъ народ прародителя Айка!
Наше войско ракололось. Мушские и хнусские солдаты, так же как и большинство сотников, пошли со мной. С Андраником осталась только особая ударная часть, примерно 1300 бойцов, главным образом из Шапингарахисара, Карина, Харберда, Хоторджура и Камаха.
Шапинанд с этим своим войском остался в Горисе, а я, взяв конные роты, через ущелье Вайоц и через горный проход Селима поднялся к восточным берегам Севана.
Ах, пропал мой Аслан!
Из старых мушцев-гайдуков в Горисе осталось несколько человек, один из них – начальник обоза Аджи Гево. Единственным офицером, кто осмеливался подходить к полководцу в минуты его гнева, печали и радости, был Аджи. Жизнерадостный, веселый человек был Аджи, и все его любили – и солдаты, и офицеры. Был он уже не молод, и хромал малость, но характером и душою оставался молодым. Поднимался чуть свет, когда все еще спали, и, надев черкеску, с саблей на боку, с длинной трубкой в руках, насвистывая, шел по Горису. У него было обыкновение останавливаться под окном Шапинанда и громко напевать старую гайдукскую песню, в которой через каждые два слова повторялось «ло-ло».
Это была первая ночь, когда Андраник, расставшись с Махлуто и большей частью конницы, спал, усталый, в «каменных яслях».
Утром рано, насвистывая свое «ло-ло», Аджи Гево прошел под окном Андраника. Шапинанд сердито распахнул окно и приказал Аджи подойти.
Аджи приблизился.
– Слушай, ты курд или же армянин?
– Армянин, полководец, манаскертец я.
– Нет, ты, верно, из манаскертских курдов. Ты зачем это каждое утро под моим окном ходишь, высвистываешь, а? Ты был простым солдатом, я тебя офицером сделал, а потом и вовсе начальником обоза назначил, – может, думаешь, для того, чтобы ты сон мой тревожил?
– Я был гайдуком, полководец, и эта песня с тех пор при мне.
– Гайдуком был! А мы что, по-твоему, с неба упали? Приучайся к воинской дисциплине. Черкеску надел, и вдруг – «ло-ло». А теперь слушай мой приказ. Ты знаешь, наши телеги приводят в порядок, предупреди ребят из национального совета, чтобы завтра же все было готово, так и скажи им, что завтра последний день. Дальше. До сих пор наших коней подковывал Чепечи Саргис. Его нет, найди в Горисе или же среди наших беженцев одного-двух кузнецов, пусть всех лошадей проверят, подкуют. Родник Сосе два дня назад жаловалась, что ее лошадь ходит без подков. И Торгом жаловался. Одним словом, кончай свои «ло-ло» и приступай к делу. Я велел раздать продукты оставшимся в городе беженцам. Узнай, выполнен ли приказ. В сумерки придешь и обо всем доложишь.
– Слушаюсь, полководец.
– Ну, иди.
Весь день Аджи Гево крутился, выполняя поручения полководца. Вечером, когда он, насвистывая, возвращался к командному пункту, что-то вдруг привлекло его внимание.
На берегу реки расселись беженцы. Какой-то хутец оживленно рассказывал им байку.
«Себастиец Мурад из Сарыкамыша безоружный шел в город Тифлис. Генерал Назарбеков вызывает его к себе и говорит: «Мурад, мы с османцем в ладу сейчас, война между нами кончена. Ты что же хочешь, чтобы из-за тебя и Акдраника снова каша заварилась? Быстрее бери свою черную бурку, садись на своего белого коня и уезжай отсюда, пока цел». Мурад берет свою черную бурку, седлает своего белого коня, а сам, красивый, храбрый мужчина, едет на Северный Кавказ. А вдогонку телеграмма идет: мол, нет, ступай еще дальше. Мурад доходит до самого Аштархана.
А в этих краях жил красный командир, звали Ворошилов. Погнал Мурад коня прямо к нему. «Здравствуй», – говорит. И в ответ слышит: «Здравствуй». «Вы с Лениным-пашой, – говорит, – взялись за оружие, чтобы драться за свободную жизнь, а мы, землеробы, против кого? Наша война ведь тоже с беками и богачами, – выходит, что мы с вами заодно». Ворошилов смотрит на него. «Раз ты такой храбрый, – говорит, – и за наше дело, нашему товарищу Степаносу Шаумяну очень сейчас туго приходится. Ступай к нему в Баку».
– «Оружие дай».
Ворошилов выдает ему оружие. И Мурад в тот же день – и конь под ним быстрый, и ружье в руках новое – приходит в Баку к Степаносу Шаумяну.
Этого оставим здесь, вернемся к Андранику.
Андраник, когда приходит в Апракунис, садится, пишет письмо Степаносу Шаумяну: дескать, я, сын кузнеца, Шапинанд из Шапиягарахисара, взял под красное знамя уезды Гохтан, Нахичевань и Мегри. Ночью Андраник идет в Кхнут и отправляет свое письмо по беспроволочному телеграфу.
Шаумян Степанос берет телеграмму Андраника и идет к Ленину: мол, так и так, полководец Андраник со своим войском на вашу сторону перешел.
Ленин спрашивает:
– Андраник чей сын?
– Кузнеца сын, – отвечает Шаумян Степанос.
– Привет пошли Андранику-паше, – говорит Ленин и радуется, что сын кузнеца Андраник поднял над Нахичеванью красное знамя.
Шаумян Степанос садится и пишет ответ Андранику-паше: мол, твой товарищ Себастиец Мурад уже в Баку, а ты что расселся в Апракунисе, быстрее иди сюда. Шапинанд читает письмо Степаноса с приветом от Ленина и идет седлать коня, чтобы вести войско в Баку. Смотрит – Аслана его нигде нет.
– Украли! – кричит паша. – Аслана украли!
Сотник Чепечи Саргис и ерзнкиец Торгом с доктором Бонапартом бегут к нему.
– Где мой конь? – спрашивает паша.
– Не знаем, спроси своего конюха.
Ох как рассердился паша! Отвесил пощечину Чепечи Саргису, еще одну – Торгому, а доктор Бонапарт убежал.
Вызывает Андраник Аджи Гево.
– Где мой конь?
Аджи припоминает, что после Сейдаварской битвы полководец отправил своего коня в Агулисский монастырь нa хранение.
– Да ты ж своего коня монахам на хранение дал, – отвечает Аджи.
– Быстро пошли человека за конем. Я на нем в Баку поеду, Степанос Шаумян зовет меня на помощь.
Аджи посылает в монастырь человека, но тот возвращается с пустыми руками.
– Эх-вах! – вздыхает паша. – С монастырями тоже неладно стало. – И – р-раз! – бьет Аджи Гево по лицу. Аджи от боли и обиды даже кричит. На крик его прибегает Смбат-паша.
– Где мой конъ? – набрасывается на него Андраник. До этого дня Андраник на Смбата-пашу голоса ни разу не повышал, так его любил.
Смбат-паша говорит:
– Давай пойдем найдем коня этого чокнутого, а то он нам покоя не даст.
Чепечи Саргис пошел в Верхний Агулис и Цхну, Торгом пошел в Сейдавар, Аджи Гево пустился обшаривать нахичеваньские горы, а сам Смбат-паша с несколькими сасунцами, Бородой Каро, Чоло и Орлом Пето дошел до самой Джулъфы.
Долго искали, но коня паши не нашли. Что делать, вернулись обратно.
– Ах, пропал мой Аслан! – крикнул Андраник и набросился, избил всех. Больше всего досталось Аджи, Гево…».
– Говорили мне, что среди беженцев есть один брнашенец, до тего славно сказки рассказывает, но слышать его не приходилось, – говорит Аджи Гево, приближаясь к рассевшимся на берегу беженцам. – Как тебя звать?
– Мое имя Цахик Амбарцум. Я и есть этот самый брнашенец.
– Сколько лет уже сказки рассказываешь?
– Да все рассказываю. Как услышу где что, от себя еще что-нибудь прибавлю и рассказываю. А от меня другие перенимают, услышат разок и дальше рассказывают. Моей сказке конца нету.
– Славную ты рассказал историю. Но только знай, братец Амбарцум, до сегодняшнего дня Андраник-паша на меня руку не поднимал ни разу.
– А ты кто такой?
– Я Аджи Гево.
– Ну, а в сказке он тебя бьет, тебе про это невдомек. Значит, ты Аджи Гево? Это ты все «ло-ло» насвистываешь? Сказка-то моя как твое «ло-ло», господин Аджи. Ты утро своим «ло-ло» начинаешь, а я день свой сказкой кончаю, – сказал брнашенец, накручивая кончик уса на палец. – Говоришь, паша ни разу не бил тебя? А чем хуже тебя Фетара Ахо, его-то уж он бил, про это все знают. Или же Смбат-паша, уж такой сам прославленный воин, а когда отступил под Нахичеванью, Шапинанд с ним еще как разругался. А все потому, что паше дорога честь Армении, и раз уж мы об этом заговорили, расскажу коротенькую историю, пока лошадь Андраника ищут… Слушай, значит, хутец Селим-ага положил свой колоз посреди дороги, а сам спрятался. Шакир пришел и видит – лежит на дороге колоз его врага Селима. Подумал, что Селим убит, обрадовался, стал целиться в его колоз. «Ты целишься в мой колоз! В меня, значит!» – крикнул Селим-ага и убил Шакиpa… Теперь ответь на вопрос, господин Аджи, честь нашего народа одного колоза не стоит? Андраник-паша наказывает тех, кто честь нации оскорбляет. Прав он? Прав. А теперь вернемся к коню Андраника…
Здравствуй, старший брат!
Цахик Амбарцум скрутил цигарку и продолжал:
«На рассвете Шапинанд отправил Бороду Каро, Чоло и Пето в Сасунский полк, а сам оделся по-простому и вышел на дорогу. Из тысячи голосов Андраник узнал бы ржание своего коня. Из тысячи следов различил бы след своего Аслана.
Шесть дней и шесть ночей искал Asлана Андраник. На седьмой день видит – человек какой-то из лесу вышел, за ним – воз, на возу – валежник.
Подошел Андраник к крестьянину, спрашивает:
– Куда дрова везешь?
– Продать хочу.
– Конь тебе удалой не попадался?
– Ничего не видел, – отвечает крестьянин.
– Ах, мой Аслан! – и паша схватился за голову.
Только он это сказал, видит: спускается с соседней горы – а гора-то вся в ухабах – старик, коня за co6oй ведет, а на коне груза – сорок пудов. Не конь, а тигр, ноги только тонкие и высокие.
Сжалось сердце, узнал он своего Аслана. Зaмaxaл рукой Андраник, побежал, задыхаясь, к старику. Подбежал и говорит:
– Здравствуй, старший брат!
– Здравствуй и ты, братец младший. Что так бежал?
– Да коня мне, коня жалко, что ж ты его так нагрузил?
– А на кого же мне груз, спрашивается, грузить?
– Да ведь это Шапинанда конь!
– А ты кто Шапинанду будешь?
– Я его главный конюх.
– Можно подумать, у Шапинанда конюшня есть, чтоб еще и конюшего держать, – ответил зангезурец. – Его подушка – камень, он уздечку из рук не выпускает. У нашего паши ни дома нет, ни конюшни, понял?
– Что верно, то верно, но этот конь в яблоках – Шапинандов конь, и твой младший брат вот уж неделю по лесам, по долам рыщет, чтоб найти его. Давай-ка мы с тобой спустим этот груз на землю, и я поведу своего огненного домой.
– Как ты сказал? Огненного? Про этого замухрышку? – удивился старик. – Да ты наши села обойди, Агулис, Цхну, Парагу, послушай, какие чудеса люди про пашу рассказывают. Слыхал, как паша Хой брал? Сел паша на коня. Конь заржал, взвился в небо и так ударил копытом, что ворота города пополам развалились. Дым, пыль, кони ржут, пули свистят, а паша спокойно въезжает в город. Вот что значит огненный конь! А ты привязался к этой кляче.
– Старший брат, говорю тебе, это конь Шапинанда. Этого коня подарил Шапинанду старейшина айсоров на Сасунской горе. Не простой это конь – бессмертный.
– Ну вот, еще и бессмертным сделался.
– Бессмертный, потому что его коснулось дыхание огненного коня.
– Твой паша где сейчас?
– Спит в палатке.
– Слушай, младший брат, или ты сумасшедший, или меня за такого принял, – обиделся горец. – Шапинанд сейчас в Хое на царской тахте сидит, одежду свою от пуль отряхивает. А Смбат-паша вызвал царского кузнеца коня его перековать. Это какое же сейчас время, чтобы герой спал в палатке?
– Ну ты горазд на выдумки, отец, – сказал переодетый полководец. – Это правда, что Шапинанд дошел до Хоя и Сейдавара, но у него и в мыслях не было садиться на царскую тахту. Он враг всем царям, он торопится найти своего коня, чтобы поспеть в Баку. Тот, кого ты называешь пашой, очень простой человек. Бывали дни, когда мы с ним вместе у чужих людей в конюшне спали, и хозяин дома обращался со мною ласковее, чем с самим Шапинандом, приняв меня за пашу.
– Все ты врешь! Если бы Андраник был таким же, как ты, обычным слугой, какой же он тогда паша! – расердился зангезурец и хотел уже продолжать дорогу.
– Да ты на следы его посмотри, где ты еще такие соледы видел? – вскричал Шапинанд, припав к земле и показывая на мелкие свежие следы от копыт.
– Теперь еще к копытам привязался. Да кто ж по копытам коня узнает? – рассердился зангезурец и стал божиться, что купил лошадь у одного мегринца, а тот – у торговца конями из Нахичевани.
Пока Шапинанд и старик спорили, вокруг собралась большая толпа; все, кто ехал по этой дороге, останавливались: дай, думали, узнаем, чем кончится спор.
– Ну ладно, раз ты мне не веришь, давай коня испытаем. Сначала ты его окликни по имени, Аслан его зовут, потом я позову, посмотрим, на чей голос откликнется. Кому в ответ заржет, тот, значит, и хозяин, – предложил Андраник.
Зангезурец согласился. Стали по очереди звать коня. «Аслан, Аслан мой», – позвал горец. Конь и ухом не повел.
Потом Шапинанд позвал: «Аслан, Аслан мой». И тут на глазах у всего честного народа конь громко заржал.
– Теперь видишь, что Шапинанда конь? – спросил Андраник.
– Вижу, братец, вижу, – и зангезурец в знак поражения поднял обе руки.
– Но я тебя без коня не оставлю, – сказал Шапинанд. – Придешь к нашему обозу, возьмешь себе любого приглянувшегося скакуна. И денег тебе дам.
– Деньги сейчас дай.
– Сейчас у меня с собой нет. Из Сасуна досюда дошел, а в руках вместо казны эту пустую уздечку держал».
Старик зангезурец снимает с Аслана поклажу и седло. Андраник садится на коня.
– Кто этот человек? – спрашивает раненный в ногу боец и идет вперед, расталкивая толпу.
– Конюх Шапинанда, – отвечают собравшиеся.
– Какой же это конюх, это сам Андраник-паша был! Он только одет по-другому! – восклицает солдат и, сорвав с себя шапку, восхищенно смотрит всаднику вслед. – Я служил в его Особой ударной части и эту свою рану получил в битве под Хоем.
Тут все один за другим срывают с себя шапки и тоже оборачиваются, смотрят на удаляющегося всадника.
А Андраник, слившись с Асланом, мелькает где-то у вершины горы – не различишь уже, где конь, а где всадник.
Дорога отлогая, петляет вдоль ущелья. А у этого ущелья еще одно ущелье внутри, да и у этого там – маленький овражек. Шапинанд гонит коня, выбирается из всех этих ущелий-оврагов. Выезжает на гору – семь дорог перед ним открываются. Не знает Шапинанд, какую выбрать. Конь горячий, бъет копытом – бъет копытом да и скатывается в овраг. Два мужика, в запачканной мукой одежде, бегут через овраг, поднимают Андраника за руки. «Что это с тобой, братец, – говорят, – ты же с седла падаешь…» Отвечает Андракик: «Из тысячи голосов я своего коня ржанье различу, из тысячи следов след своего коня узнаю, но на вашей горе семь дорог передо мной открылось, и мы с моим конем растерялись, не знаем, по какой идти». Эти двое принесли воды из речки, из той, на которой мельница работала, дали всаднику напиться. Потом спрашивают его: а сам ты, мол, кто? «Я, – говорит, – Андраник-паша, спешу в Баку, Шаумян меня на помощь позвал».
Старый мельник, оказывается, был товарищем бакинского Степаноса Шаумяна. Три хлеба на скорую руку испек, положил Андранику в хурджин и говорит: «Три дороги по левую руку оставишь, три дороги по правую, сам пойдешь по средней дороге, она тебя в Баку приведет».
Аnдраник привязывает к седлу хурджиn с тремя горячими хлебами и, вскочив на Аслана, едет в Бест. Возле Беста он узнает, что Шаумян Степанос и его двадцать пять товарищей расстреляны. Что с Шапинандом сделалось! Уронил голову на седло и плачет. Потом пришел в себя и вадит, что стоит над оврагом возле села Парага, вот и лес рядом. «Боже правый, – говорит, – когда это было! Я из Селима в ущелье Вайоц спустился, поля и леса зеленые были, теперь зерно поспело, а я все еще на Каджаранской дороге».
В это время со стороны Парадашта черный ворон прилетает, садится на дерево, под которым конь Андраника сtoит.
– Ах ты, ворон, божья птица, – говорит Андраник, – что за черную весть мне в белом клюве принес?
Сказал он так, и в ту же минуту из клюва птичьего на коня упала бумага, а ворон улетел. И вдруг видит Андраник – то место на спине лошади, куда бумага упала, почернело.
А конь Шапинанда ведь мудрый был – поворачивает голову и говорит: «Эх-вах, Шапинанд, твой товарищ Себастиец Мурад убит, уже и похоронили его на кладбище Эрменикенд, а ты и не ведаешь».
Горе, горе! Шапинанд без чувств падает на коня. Хурджин, сорвавшись с седла, катится в ущелье». …Было уже темно, все огни были погашены, когда Аджи Гево предстал перед Шапинандом.
– Докладывай коротко.
– Телеги готовы. Кони все до одного подкованы. Конница в боевом порядке, можем хоть завтра выступить.
– К народу ходил?
– Был. Сидят на берегу реки, байки про вас рассказывают. Сказки.
– Сказки? Наш народ любит ковер ткать. Сколько яблок упало с неба?
– С неба упало три хлеба. Один – Ленину, другой – Степаносу Шаумяну, а третий – всем нам.
– А тебе ничего не досталось?
– А мне оплеуха досталась, которую ты мне отвесил в сказке.
– Ну, теперь-то ты можешь затянуть свое «ло-ло». Иди отдыхай.
И Аджи Гево и впрямь запел старую гайдукскую песню, где через каждые два слова повторялось «ло-ло».
Полковник Гибон На городской площади Гориса выстроилась конница. Пришли представители духовенства, народ сбежался. Зангезурские женщины вышили красное знамя для войска Андраника. На шелковом стяге с золотыми кистями было вышито: «Особая ударная армянская часть».
Приняв знамя из рук самой старой мастерицы Гориса Султан-Баджи, Андраник сказал: «Я бы хотел, чтобы это было последнее знамя, которое дает армянская мать своему сыну, напутствуя его перед боем. Пусть это знамя несет с собой удачу и мир. Я принимаю его с глубоким сознанием ответственности прежде всего перед нашей историей, а значит, и перед будущими поколениями Армении, перед вами, жители Сисиана и Гориса. Я уверен, когда на свете станет спокойно, когда все страсти улягутся, наши потомки благословят этот день и это знамя».
После торжественной части конница, пустив вперед знаменосца с красным знаменем, вышла из города. Уже стемнело, когда всадники, пройдя над Хндзореском, добрались до последнего села в Горисе – Теха.
Голой пропастью разверзлось перед ними ущелье Зап. Шанинанд стянул все войско к этому ущелью и, стоя с биноклем в руках возле пушки, готовился начать обстрел вражеских позиций.
Вдруг возле старого моста показался автомобиль с белым флагом. Три всадника поскакали навстречу. Вскоре один из них вернулся и сообщил, что это англичанин, полковник, приехал вести переговоры о мире.
– Имя?
– Гибон.
Командный состав засуетился, приводя в порядок палатку. Палатка Шапинанда была разбита на передней линии, под огромным утесом. Над палаткой развевалось красное знамя – подарок женщин Гориса. Аджи Гево и Торгом быстро расстелили на полу несколько ковров, в углу положили подушки и попросили Андраника принять чужеземца торжественно и с церемониями, стоя у входа в палатку.
– Ладно, ладно, это мы знаем, вы свое дело делайте, – пробурчал Андраник.
Он надел свой генеральский мундир со всеми регалиями, зачесал назад волосы, как обычно, и вышел навстречу английскому полковнику.
Белый флаг промелькнул над мостом и остановился возле самой палатки, где выстроились в почетном карауле две роты пехотинцев и отряд конницы. Полковник вышел из машины. Переводчик Шапинанда встретил его и, проведя перед войском, повел к палатке.
Ущелье Зап, небо над которым всю ночь было красным от солдатских костров, до сих пор мирно курилось. Вдоль всей дороги солдаты что-то калили на огне.
– Что это они делают? – удивленно спросил англичанин.
– Пшеницу жарят, чтобы есть вместо хлеба.
– Значит, одержавшие столько побед армянские воины обречены на голодное существование?
– Да.
– А если бы дать им паек наших солдат, что бы они тогда сделали?
Армянский полководец приветствовал англичанина и пригласил его зайти в палатку, где, конечно, не было ни стола, ни стульев, а только наспех расстеленные ковры и две-три подушки, чтобы сидеть по-турецки.
Английский полковник, явившийся на переговоры, был среднего роста, худой, с невыразительной внешностью. Шапинанд по сравнению с ним был роскошно одет и вид имел куда более представительный. Взгляд нашего полководца выражал строгость, но глаза, если вглядеться, были полны живости и приветливости. Гибон понимал, что перед ним стоит тот самый знаменитый армянин-полководец, который в последнюю минуту объявил Нахичеваньский уезд частью Советской России и вел переговоры с красным комиссаром Кавказа Степаном Шаумяном, решив присоединиться к Красной Армии. Англичанин и армянин посмотрели друг на друга изучающе и сели. Андраник сел, подогнув под себя ноги по-турецки, а англичанин, непривычный к этому, кое-как примостился перед полководцем. Между ними сел переводчик.
Гибон сказал, что приехал из Баку по поручению командующего общими союзными войсками Томсона.
– У меня письмо от него. Кроме того, официально заявляю вам, что союзники одержали победу, немцы и турки потерпели поражение. Объявлено перемирие, и потому я хочу попросить вас, чтобы и вы со своей стороны прекратила огонь и не двигались вперед ни на шаг. Томсон требует от армян остановиться там, где их застанет это письмо. Если же вы нарушите условия перемирия, это будет рассматриваться как враждебные действия по отношению к союзникам, что вызовет ответные действия. Андраник оборвал его:
– А как же наши собственные требования? Как с этим быть?
– Ваши требования должны быть рассмотрены за столом перемирия и разрешены мирным и честным путем, чего вы вполне заслуживаете своими бесконечными жертвами и преданностью делу.
Армянский полководец потянул за рукав своего переводчика:
– Скажи ему, что я не очень разбираюць в дипломатии и не очень во все это верю, но приму перемирие с условием, что каждый из нас сдержит слово.
Через некоторое время обе стороны объявили перемирие. Поверженный неприятель был доволен, победитель-армянин пребывал в печали. Потухли костры в Запохском ущелье, свернули палатку полководца.
В самом деле, что за странное перемирие, и почему его солдаты стоят, безнадежно понурившись? Андраник сжимает в руках письмо командующего союзными войсками, и в глазах его та же тревога, что и у солдат. Союзникам, чьей победе они так способствовали, суждено было еще раз обмануть надежды армянского народа.
Отправившись с полковником Гибоном в Горис, андраник на приеме у англичан поднял бокал за простых английских солдат, за их матерей, но, не сдержавшись, в конце официального тоста вскочил на ноги и, с вздувшимися на лбу жилами, с горящими глазами, бросил презрительно:
– Подите и скажите британцам, а также своим королю и королеве, что с сегодняшнего дня я умываю руки и не имею ничего общего с союзниками. Я продам всех своих коней на ереванском базаре и верну все, что получал от вас в помощь. Вы принесли мне приказ, чтобы я прекратил огонь и дожидался решений мирных переговоров. Но какие гарантии вы мне даете? В этой войне армяне доблестно сражались в Турции, на Кавказе, в Иране и в далекой Сирии, оказав немалую поддержку союзным войскам. Только российские армяне дали триста тысяч солдат. И уж если на то пошло, турецкая Армения была стерта с лица земли потому, что была вашим союзником. И сегодня, когда вы победили, вы разрешаете, чтобы растоптали древний христианский народ, а ведь это ваш малый союзник. Фактически вы продолжаете дело истребления армян, начатое османским правительством. Вы запретили нам драться за нашу страну и за наше существование, приговорив нас к позорной голодной смерти. Вы своими глазами видели, в каком состоянии были мои солдаты в ущелье Зап. С хладнокровием людоедов вы спокойно наблюдали, как безропотно гибнут от голода мои люди у стен Татэвского монастыря и в самом Горисе. До сих пор я терпеливо ждал, когда же наконец обратят взоры в нашу сторону, когда подумают о том, чтобы спасти мой народ. Объявлено перемирие, но почему мои солдаты не принимают участия в победном ликовании? Сердца их переполняет боль. Если даже сам господь сейчас скажет мне, что с моим народом обошлись справедливо, я крикну ему в лицо – нет!