Страница:
Когда глаза привыкли к темноте, Горшков внимательно изучил обстановку.
Два сейфа стояли в дальнем углу. Пять столов, стулья, диван. Бороться тут трудно – негде.
– Будем надеяться, что его возьмут по дороге, – шепнул майор.
В наиболее опасные моменты жизни человек, как известно, против своей воли начинает думать о пустяках или о том, что сейчас уже не имеет значения. Вот и Горшков думал о цирке, о неудачных своих выступлениях и о том, как хорошо теперь выглядит Владик, так хорошо, что Головёшкой его уже и не назовёшь.
Нестерпимо зачесался кончик левого уха.
Потом зачесалось под правой лопаткой.
Туго ползло время.
И вдруг чуткий слух уловил дальние звуки шагов.
Сразу стало ясно, что идёт Сом.
Он шёл походкой осторожного, напуганного зверя.
Почти неслышно. Услышать такого зверя может только очень опытный охотник.
Майор тихонько тронул за плечо товарища: приготовились.
Горшков машинально расстегнул кобуру.
И, уже готовый к схватке, думал: «Как же удалось Сому пройти все засады?»
Дважды щёлкнул замок.
Скрипнула дверь.
Сом дышал громко и прерывисто. Значит, устал и боится.
Дверь он закрывал, повернувшись к ней не лицом, а спиной.
Постоял, привыкая к темноте.
Вот Сом двинулся вперёд.
И Горшков едва не крякнул от восхищения: какая походочка! Большой, грузный, а идёт легче балерины. Кошка! Кошечка!
Горшков широко раскрыл пересохший рот: стало трудно дышать от волнения.
Майор тронул его за локоть.
Вспыхнули два фонарика, направленные в затылок преступника.
Сом нырну
ВТОРОЙ ЗВОНОК!
л под стол.
Пригнувшись, Горшков бросился к нему.
Выстрел.
Тут же фонарик майора погас.
Свой фонарик Горшков отбросил.
И что было сил пнул под стол.
– А-а-а-а! – дико закричал Сом.
Опять выстрел.
Горшков нырнул под стол, весь сжавшись, упал на Сома, схватив его руку с пистолетом.
И придавил к полу – не вырваться, не пошевелиться.
– Товарищ майор! – позвал Горшков. – Как вы?
– Живой…
Вспыхнула лампочка под потолком. Майор стоял, с трудом держась на ногах. Лицо и грудь были в крови.
– Оглушило, – сказал он, – и лоб царапнуло.
Горшков проверил карманы, всю одежду и обувь Сома, положил на стол пистолет и инструменты для взламывания сейфа.
Сом лежал не двигаясь, не открывая глаз, держась рукой за бок.
– Это я, «Первый», – сказал майор в телефон, – всё в порядке. Ждём. Вызовите врача.
А Горшков смотрел на двоих людей – оба седые, оба усталые, оба раненые. Один всю жизнь истратил на то, чтобы приносить людям зло, другой – добро.
– Ловко, – прохрипел Сом и, морщась, сел, прислонясь спиной к дивану. – Хорошие у вас кадры.
– Да, – ответил майор, – не то что у вас. А помнишь, лет этак тридцать назад, я тебя в первый раз взял?
– А помнишь, как лет этак пять назад, я от тебя ушёл? – спросил Сом.
– И пулю мне в ноге оставил. Помню. И вот наша с тобой последняя встреча. Больше тебе на волю не выйти, старик.
– Знаю, – хрипло проговорил Сом, – на поруки меня никто не возьмёт. – Он усмехнулся и спросил: – Что за чертовщина?! Я ведь сейчас в цирке был. Там этого долговязого чудака видел. Как он здесь оказался?
– Фокус-покус, – ответил Горшков.
ТРЕТИЙ ЗВОНОК!
КОНЕЦ АНТРАКТА
ПРОДОЛЖАЕМ НАШУ ПРОГРАММУ.
НАЧИНАЕМ ТРЕТЬЕ – ПОСЛЕДНЕЕ – ОТДЕЛЕНИЕ!
ОТДЕЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Отделение третье мы начинаем с описания выступления Эдуарда Ивановича с группой дрессированных львов и первого появления перед публикой Хлоп-Хлопа
Следующий номер нашей программы можно назвать «ПАЛКА О ДВУХ КОНЦАХ».
Продолжаем нашу программу.
Продолжаем нашу программу.
Представление продолжается.
Два сейфа стояли в дальнем углу. Пять столов, стулья, диван. Бороться тут трудно – негде.
– Будем надеяться, что его возьмут по дороге, – шепнул майор.
В наиболее опасные моменты жизни человек, как известно, против своей воли начинает думать о пустяках или о том, что сейчас уже не имеет значения. Вот и Горшков думал о цирке, о неудачных своих выступлениях и о том, как хорошо теперь выглядит Владик, так хорошо, что Головёшкой его уже и не назовёшь.
Нестерпимо зачесался кончик левого уха.
Потом зачесалось под правой лопаткой.
Туго ползло время.
И вдруг чуткий слух уловил дальние звуки шагов.
Сразу стало ясно, что идёт Сом.
Он шёл походкой осторожного, напуганного зверя.
Почти неслышно. Услышать такого зверя может только очень опытный охотник.
Майор тихонько тронул за плечо товарища: приготовились.
Горшков машинально расстегнул кобуру.
И, уже готовый к схватке, думал: «Как же удалось Сому пройти все засады?»
Дважды щёлкнул замок.
Скрипнула дверь.
Сом дышал громко и прерывисто. Значит, устал и боится.
Дверь он закрывал, повернувшись к ней не лицом, а спиной.
Постоял, привыкая к темноте.
Вот Сом двинулся вперёд.
И Горшков едва не крякнул от восхищения: какая походочка! Большой, грузный, а идёт легче балерины. Кошка! Кошечка!
Горшков широко раскрыл пересохший рот: стало трудно дышать от волнения.
Майор тронул его за локоть.
Вспыхнули два фонарика, направленные в затылок преступника.
Сом нырну
ВТОРОЙ ЗВОНОК!
л под стол.
Пригнувшись, Горшков бросился к нему.
Выстрел.
Тут же фонарик майора погас.
Свой фонарик Горшков отбросил.
И что было сил пнул под стол.
– А-а-а-а! – дико закричал Сом.
Опять выстрел.
Горшков нырнул под стол, весь сжавшись, упал на Сома, схватив его руку с пистолетом.
И придавил к полу – не вырваться, не пошевелиться.
– Товарищ майор! – позвал Горшков. – Как вы?
– Живой…
Вспыхнула лампочка под потолком. Майор стоял, с трудом держась на ногах. Лицо и грудь были в крови.
– Оглушило, – сказал он, – и лоб царапнуло.
Горшков проверил карманы, всю одежду и обувь Сома, положил на стол пистолет и инструменты для взламывания сейфа.
Сом лежал не двигаясь, не открывая глаз, держась рукой за бок.
– Это я, «Первый», – сказал майор в телефон, – всё в порядке. Ждём. Вызовите врача.
А Горшков смотрел на двоих людей – оба седые, оба усталые, оба раненые. Один всю жизнь истратил на то, чтобы приносить людям зло, другой – добро.
– Ловко, – прохрипел Сом и, морщась, сел, прислонясь спиной к дивану. – Хорошие у вас кадры.
– Да, – ответил майор, – не то что у вас. А помнишь, лет этак тридцать назад, я тебя в первый раз взял?
– А помнишь, как лет этак пять назад, я от тебя ушёл? – спросил Сом.
– И пулю мне в ноге оставил. Помню. И вот наша с тобой последняя встреча. Больше тебе на волю не выйти, старик.
– Знаю, – хрипло проговорил Сом, – на поруки меня никто не возьмёт. – Он усмехнулся и спросил: – Что за чертовщина?! Я ведь сейчас в цирке был. Там этого долговязого чудака видел. Как он здесь оказался?
– Фокус-покус, – ответил Горшков.
ТРЕТИЙ ЗВОНОК!
КОНЕЦ АНТРАКТА
ПРОДОЛЖАЕМ НАШУ ПРОГРАММУ.
НАЧИНАЕМ ТРЕТЬЕ – ПОСЛЕДНЕЕ – ОТДЕЛЕНИЕ!
ОТДЕЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Отделение третье мы начинаем с описания выступления Эдуарда Ивановича с группой дрессированных львов и первого появления перед публикой Хлоп-Хлопа
Выступление Эдуарда Ивановича со львами занимало всё третье отделение.
Ребятам оно очень понравилось.
Им было и жутко и весело. Совсем рядом – рукой подать! – свирепые львы и коварные львицы. Можно было разглядеть каждый волосок в огромных гривах. А когда звери раскрывали пасти, видно было каждый зубище.
Но Виктор переживал, пожалуй, больше всех. И если зрители видели, что с лица дрессировщика не сходит улыбка, то мальчик видел, что улыбаются у него только губы.
Публика ахала и охала.
Охала и ахала.
То замирала от страха, удивления и восхищения, то восторженно шумела.
Львы, конечно, слушались укротителя, но со злобой и неохотой. Казалось, что вот-вот кто-нибудь из них взревёт и бросится на Эдуарда Ивановича.
Бросались.
Замахивались лапой.
И – исполняли то, что он от них требовал.
Когда же на арене появился Хлоп-Хлоп, поднялся такой хохот, что его, этого хохота, мартыш испугался больше, чем диких зверей.
Ведь сегодня Хлоп-Хлоп впервые в своей жизни появился перед зрителями.
Он быстро забрался на плечо к хозяину, обнял его (то есть вцепился) и зажмурил глаза.
Львы уже привыкли к мартышу на репетициях и почти не обращали на него внимания. Он был для них всё равно что для нас, например, воробей. А некоторые львы его даже побаивались, зная, на какие хитрости и обидные проделки он способен.
Хлоп-Хлоп, как я уже сказал, боялся не зверей, а зрителей.
Но боялся он так уморительно, что вызывал не жалость, а смех.
Эдуард Иванович и выпустил его сегодня только с одной целью – чтобы он постепенно привык к публике. А когда привыкнет, можно будет думать и о том, что ему делать на манеже среди львов.
И в заключение Эдуард Иванович уложил своих хищников, сделал из них этакий живой ковёр и прилёг на него отдохнуть.
Тут Хлоп-Хлоп едва не испортил номер. Сидя на плече хозяина, он немножко освоился и раз-раз – дёрнул Цезаря за гриву.
Лев уже раскрыл пасть, но Эдуард Иванович потрепал его по густой шевелюре: дескать, не стоит обращать внимания.
Оркестр заиграл прощальный марш, укротитель стал раскланиваться с публикой. (Ребятам он поклонился отдельно, положив руку на сердце.)
Жалко было уходить отсюда!
Взяли бы артисты да и повторили всё сначала!
Но погасла половина ламп, и хотя вышли не все зрители, а цирк уже напоминал пустой дом, из которого уходят не только гости, но и хозяева.
Ребята выходили последними.
На улице они остановились, чтобы подождать Эдуарда Ивановича. Ушёл только Владик: мать просила его прийти пораньше.
– Как насчёт порук? – спросил Петька.
– Подожди, – отмахнулся Виктор. – Попасть бы в ученики к Эдуарду Ивановичу!
– Мне было страшно, – сказала Лёлишна, – я всё про тебя вспоминала.
– Ну, а поруки? – не унимался Петька. – Обещали ведь решить этот вопрос. Вам-то что? Пришли домой, поели хорошенько и спать. А меня, знаете что? Ждут. Уж если львов и мартышек дрессировать можно, то почему же я считаюсь неподдающимся? Вон Эдуард Иванович львов на поруки взял, а вы меня не хотите!
– Ладно! – резко произнёс Виктор. – Расхныкался. Любишь кататься, люби и саночки возить. Поможем тебе на этот раз саночки везти. Но учти: если подведёшь, пощады не будет! Уж не знаю, что я с тобой сделаю, но – берегись!
– Берегусь! – радостно воскликнул Петька, а Лёлишна сказала:
– Я вот ему ни капельки не верю. В любой момент подведёт и не заметит. Поверим ему в самый распоследний раз.
Из цирка вышли Эдуард Иванович и Григорий Васильевич. Были они усталые и весёлые.
Ребята радостно загалдели, перебивая друг друга.
– Спасибо вам за всё, – проговорила Лёлишна, – от меня особенно спасибо.
– Вот уж не за что, так не за что, – ответил Эдуард Иванович. – Мы всё делали с удовольствием. Мне, правда, немного попало от директора, но ничего.
– Милиционера только жаль, – добавил Григорий Васильевич и рассмеялся. – Хороший он человек, но почему-то не любит цирка. Даже конца представления не дождался. Пошли, товарищи. Мне ещё Эмму надо домой проводить.
Ребятам оно очень понравилось.
Им было и жутко и весело. Совсем рядом – рукой подать! – свирепые львы и коварные львицы. Можно было разглядеть каждый волосок в огромных гривах. А когда звери раскрывали пасти, видно было каждый зубище.
Но Виктор переживал, пожалуй, больше всех. И если зрители видели, что с лица дрессировщика не сходит улыбка, то мальчик видел, что улыбаются у него только губы.
Публика ахала и охала.
Охала и ахала.
То замирала от страха, удивления и восхищения, то восторженно шумела.
Бросались.
Замахивались лапой.
И – исполняли то, что он от них требовал.
Когда же на арене появился Хлоп-Хлоп, поднялся такой хохот, что его, этого хохота, мартыш испугался больше, чем диких зверей.
Ведь сегодня Хлоп-Хлоп впервые в своей жизни появился перед зрителями.
Он быстро забрался на плечо к хозяину, обнял его (то есть вцепился) и зажмурил глаза.
Львы уже привыкли к мартышу на репетициях и почти не обращали на него внимания. Он был для них всё равно что для нас, например, воробей. А некоторые львы его даже побаивались, зная, на какие хитрости и обидные проделки он способен.
Хлоп-Хлоп, как я уже сказал, боялся не зверей, а зрителей.
Но боялся он так уморительно, что вызывал не жалость, а смех.
Эдуард Иванович и выпустил его сегодня только с одной целью – чтобы он постепенно привык к публике. А когда привыкнет, можно будет думать и о том, что ему делать на манеже среди львов.
И в заключение Эдуард Иванович уложил своих хищников, сделал из них этакий живой ковёр и прилёг на него отдохнуть.
Тут Хлоп-Хлоп едва не испортил номер. Сидя на плече хозяина, он немножко освоился и раз-раз – дёрнул Цезаря за гриву.
Лев уже раскрыл пасть, но Эдуард Иванович потрепал его по густой шевелюре: дескать, не стоит обращать внимания.
Оркестр заиграл прощальный марш, укротитель стал раскланиваться с публикой. (Ребятам он поклонился отдельно, положив руку на сердце.)
Жалко было уходить отсюда!
Взяли бы артисты да и повторили всё сначала!
Но погасла половина ламп, и хотя вышли не все зрители, а цирк уже напоминал пустой дом, из которого уходят не только гости, но и хозяева.
Ребята выходили последними.
На улице они остановились, чтобы подождать Эдуарда Ивановича. Ушёл только Владик: мать просила его прийти пораньше.
– Как насчёт порук? – спросил Петька.
– Подожди, – отмахнулся Виктор. – Попасть бы в ученики к Эдуарду Ивановичу!
– Мне было страшно, – сказала Лёлишна, – я всё про тебя вспоминала.
– Ну, а поруки? – не унимался Петька. – Обещали ведь решить этот вопрос. Вам-то что? Пришли домой, поели хорошенько и спать. А меня, знаете что? Ждут. Уж если львов и мартышек дрессировать можно, то почему же я считаюсь неподдающимся? Вон Эдуард Иванович львов на поруки взял, а вы меня не хотите!
– Ладно! – резко произнёс Виктор. – Расхныкался. Любишь кататься, люби и саночки возить. Поможем тебе на этот раз саночки везти. Но учти: если подведёшь, пощады не будет! Уж не знаю, что я с тобой сделаю, но – берегись!
– Берегусь! – радостно воскликнул Петька, а Лёлишна сказала:
– Я вот ему ни капельки не верю. В любой момент подведёт и не заметит. Поверим ему в самый распоследний раз.
Из цирка вышли Эдуард Иванович и Григорий Васильевич. Были они усталые и весёлые.
Ребята радостно загалдели, перебивая друг друга.
– Спасибо вам за всё, – проговорила Лёлишна, – от меня особенно спасибо.
– Вот уж не за что, так не за что, – ответил Эдуард Иванович. – Мы всё делали с удовольствием. Мне, правда, немного попало от директора, но ничего.
– Милиционера только жаль, – добавил Григорий Васильевич и рассмеялся. – Хороший он человек, но почему-то не любит цирка. Даже конца представления не дождался. Пошли, товарищи. Мне ещё Эмму надо домой проводить.
Следующий номер нашей программы можно назвать «ПАЛКА О ДВУХ КОНЦАХ».
Это последнее крупное выступление Петьки-Пары!
Пословица утверждает, что у палки два конца и если одним концом кого-нибудь ударишь, то вполне вероятно, что второй конец стукнет по тебе.
Применима ли эта пословица к тому, о чём сейчас прочтёте, судите сами. Или другие пословицы подберите.
Вот Петька постучал в дверь своей квартиры – постучал спокойно, с достоинством, как стучит человек, который ни в чём не виноват. А если и виноват, то его, между прочим, на поруки берут.
За дверью – тишина.
Постучал Виктор.
Опять – тишина.
– Чего это они? – испуганно прошептал Петька.
– А вот так тебя всегда будят, – сказала Лёлишна и тоже постучала.
Долго, громко стучала.
– Да что же это такое? – жалобно спросил Петька. – Чего они дрыхнут так? – И застучал обеими руками.
Как говорится, ни ответа ни привета.
– Идём спать к нам, – предложила Лёлишна.
– Ну да! Я домой попасть не смог, а кому попадёт? Будьте уверены, мне.
– Не стоять же нам здесь с тобой до утра, – сказал Виктор. – А если они спят, как ты, надо ломать замок.
– Я ещё попробую. – И Эдуард Иванович постучал так, что выглянули соседи из всех дверей.
– Я домой, – сказал Виктор, – а то и мне попадёт.
И ушёл.
– Ладно уж, – весело проговорил Григорий Васильевич, – помогу, так и быть.
Он достал перочинный ножичек, раскрыл его и склонился над замком.
– Ой, до чего боюсь… – прошептал Петька. – Прямо хоть в Африку убегай. Не знаю только, как туда добираться.
– Сам ты, Петя, виноват, – сказала Лёлишна не с упрёком, а с жалостью. – Вытерпи ты сегодня всё, а завтра возьмём тебя на поруки. И уж больше не дури.
И дверь открылась.
– Прошу, – предложил Григорий Васильевич, – замок цел. Только никому не рассказывайте о моих способностях.
Петька в знак благодарности и прощания помотал головой и поспешно скрылся за дверью.
В квартире никого не было.
Он заглянул в чулан, в ванную, в оба шкафа, даже под кровати заглянул.
Ни-ко-го.
Сел.
Куда все исчезли?
Почему не предупредили?
Так вот и сиди всю ночь?
А в голову разные страшные мысли лезут.
Вдруг на поезде уехали, а поезд – под откос?
Вдруг ВСЕХ ТРОИХ трамваем переехало?
Автобусом задавило?
Троллейбусом стукнуло?
А вдруг?
А вдруг?..
А ВДРУГ???
Петька забегал по комнатам.
– Мама! – жалобно крикнул он. – Папа! Бабушка! – и остановился, прислушиваясь; до того шею вытягивал, что голова чуть не оторвалась.
Страшно было – за себя, за родных и вообще страшно. Петька забыл даже о том, что голоден. Не до еды было.
«Бросили! – думал он. – Покинули! И никому до меня, бедного, дела нет. Где вы?»
И от жалости к самому себе он взрыднул.
Всего он ожидал, к любому наказанию был готов. Но не к такому. Это было, по его мнению, не наказание, а издевательство.
Главное – ничего не известно!
Почему, когда хочется плакать, кажется, что слезы собираются в носу?
Петька заплакал тихо, но изо всех сил. Ещё ни разу в жизни из него не выбегало столько слез. Даже рубашка на груди промокла.
И впервые в жизни ему не хотелось спать – ночью! Вот какой он был несчастный!
Горели все лампочки, даже настольная – семь штук. И всё равно казалось, что в соседней комнате есть кто-то.
Чудились голоса.
Шаги.
Смех.
Музыка.
Шорохи.
Стуки.
Будто Петьку окружали со всех сторон.
И вот совершенно отчётливо он услышал, что на кухне кто-то ходит и разговаривает.
Он бросился в другую комнату, захлопнул дверь, навалился на неё плечом.
И услышал, что теперь разговаривают в комнате, откуда он только что выскочил.
– Кто там? – пискнул Петька.
«Воры, – подумал он, – шпионы, жулики, убийцы, разбойники, пираты. Узнали, что я один, и пришли ограбить, сжечь, связать, избить, убить!»
Осторожно, как бы отрывая марлю со свежей раны, потянул он дверь и одним глазом глянул в щёлку – никого.
Вытянув шею – ухо вперёд, он подошёл к кухне, заглянул – никого.
Вместо того чтобы обрадоваться, сказал:
– Дурак!
Ведь это внизу, этажом ниже, и за соседними стенами разговаривали! Вот и сейчас слышно.
– Красота, красота! Кислая капуста! – спел Петька и даже ногами потопал – вроде бы сплясал.
Но – есть неохота, спать неохота – что делать?
Он лёг.
Лежал, лежал…
Встал.
Да где же это видано, да где же это слыхано, чтобы родители и бабушка из дому убегали?!
Размышляя об этом, Петька машинально кончиком ножа провертел в столе ямку.
В новом-то столе!
Отшвырнул нож, сплюнул.
Опять в сердце забрался страх. Где они? А вдруг их в больницу увезли?
Газом отравились?
Или объелись чем-нибудь?
В милицию надо бежать – сообщить!
Петька выскочил на лестничную площадку.
Сзади хлопнула дверь.
Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь… лампочек забыл он выключить.
И кулаками застучал по перилам, будто они были виноваты.
И направился в милицию.
Да по дороге устал.
Присел в сквере на скамейку.
И уснул.
Крепко-крепко уснул, бедный.
Применима ли эта пословица к тому, о чём сейчас прочтёте, судите сами. Или другие пословицы подберите.
Вот Петька постучал в дверь своей квартиры – постучал спокойно, с достоинством, как стучит человек, который ни в чём не виноват. А если и виноват, то его, между прочим, на поруки берут.
За дверью – тишина.
Постучал Виктор.
Опять – тишина.
– Чего это они? – испуганно прошептал Петька.
– А вот так тебя всегда будят, – сказала Лёлишна и тоже постучала.
Долго, громко стучала.
– Да что же это такое? – жалобно спросил Петька. – Чего они дрыхнут так? – И застучал обеими руками.
Как говорится, ни ответа ни привета.
– Идём спать к нам, – предложила Лёлишна.
– Ну да! Я домой попасть не смог, а кому попадёт? Будьте уверены, мне.
– Не стоять же нам здесь с тобой до утра, – сказал Виктор. – А если они спят, как ты, надо ломать замок.
– Я ещё попробую. – И Эдуард Иванович постучал так, что выглянули соседи из всех дверей.
– Я домой, – сказал Виктор, – а то и мне попадёт.
И ушёл.
– Ладно уж, – весело проговорил Григорий Васильевич, – помогу, так и быть.
Он достал перочинный ножичек, раскрыл его и склонился над замком.
– Ой, до чего боюсь… – прошептал Петька. – Прямо хоть в Африку убегай. Не знаю только, как туда добираться.
– Сам ты, Петя, виноват, – сказала Лёлишна не с упрёком, а с жалостью. – Вытерпи ты сегодня всё, а завтра возьмём тебя на поруки. И уж больше не дури.
И дверь открылась.
– Прошу, – предложил Григорий Васильевич, – замок цел. Только никому не рассказывайте о моих способностях.
Петька в знак благодарности и прощания помотал головой и поспешно скрылся за дверью.
В квартире никого не было.
Он заглянул в чулан, в ванную, в оба шкафа, даже под кровати заглянул.
Ни-ко-го.
Сел.
Куда все исчезли?
Почему не предупредили?
Так вот и сиди всю ночь?
А в голову разные страшные мысли лезут.
Вдруг на поезде уехали, а поезд – под откос?
Вдруг ВСЕХ ТРОИХ трамваем переехало?
Автобусом задавило?
Троллейбусом стукнуло?
А вдруг?
А вдруг?..
А ВДРУГ???
Петька забегал по комнатам.
– Мама! – жалобно крикнул он. – Папа! Бабушка! – и остановился, прислушиваясь; до того шею вытягивал, что голова чуть не оторвалась.
Страшно было – за себя, за родных и вообще страшно. Петька забыл даже о том, что голоден. Не до еды было.
«Бросили! – думал он. – Покинули! И никому до меня, бедного, дела нет. Где вы?»
И от жалости к самому себе он взрыднул.
Всего он ожидал, к любому наказанию был готов. Но не к такому. Это было, по его мнению, не наказание, а издевательство.
Главное – ничего не известно!
Почему, когда хочется плакать, кажется, что слезы собираются в носу?
Петька заплакал тихо, но изо всех сил. Ещё ни разу в жизни из него не выбегало столько слез. Даже рубашка на груди промокла.
И впервые в жизни ему не хотелось спать – ночью! Вот какой он был несчастный!
Горели все лампочки, даже настольная – семь штук. И всё равно казалось, что в соседней комнате есть кто-то.
Чудились голоса.
Шаги.
Смех.
Музыка.
Шорохи.
Стуки.
Будто Петьку окружали со всех сторон.
И вот совершенно отчётливо он услышал, что на кухне кто-то ходит и разговаривает.
Он бросился в другую комнату, захлопнул дверь, навалился на неё плечом.
И услышал, что теперь разговаривают в комнате, откуда он только что выскочил.
– Кто там? – пискнул Петька.
«Воры, – подумал он, – шпионы, жулики, убийцы, разбойники, пираты. Узнали, что я один, и пришли ограбить, сжечь, связать, избить, убить!»
Осторожно, как бы отрывая марлю со свежей раны, потянул он дверь и одним глазом глянул в щёлку – никого.
Вытянув шею – ухо вперёд, он подошёл к кухне, заглянул – никого.
Вместо того чтобы обрадоваться, сказал:
– Дурак!
Ведь это внизу, этажом ниже, и за соседними стенами разговаривали! Вот и сейчас слышно.
– Красота, красота! Кислая капуста! – спел Петька и даже ногами потопал – вроде бы сплясал.
Но – есть неохота, спать неохота – что делать?
Он лёг.
Лежал, лежал…
Встал.
Да где же это видано, да где же это слыхано, чтобы родители и бабушка из дому убегали?!
Размышляя об этом, Петька машинально кончиком ножа провертел в столе ямку.
В новом-то столе!
Отшвырнул нож, сплюнул.
Опять в сердце забрался страх. Где они? А вдруг их в больницу увезли?
Газом отравились?
Или объелись чем-нибудь?
В милицию надо бежать – сообщить!
Петька выскочил на лестничную площадку.
Сзади хлопнула дверь.
Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь… лампочек забыл он выключить.
И кулаками застучал по перилам, будто они были виноваты.
И направился в милицию.
Да по дороге устал.
Присел в сквере на скамейку.
И уснул.
Крепко-крепко уснул, бедный.
Продолжаем нашу программу.
Следующий номер – утро.
Лёлишна, конечно, увидела во сне цирк.
Такой смешной сон получился, что, проснувшись, она улыбалась.
А приснилось ей, что она укротительница. Только не львов, а…
На тумбах сидели:
СУСАННА
ВЛАДИК
ДЕДУШКА
ПЕТЬКА
БАБУШКА (младшая).
А Виктор сидел верхом на льве.
Лев встал на дыбы (вернее, на задние лапы), прыгнул к Петьке, зубами взял его за шиворот, а Сусанна бросилась на хищника…
Тут Лёлишна и проснулась.
Кто это на кухне?
Лёлишна взглянула на будильник: половина десятого!
Почему же он не прозвенел в половине восьмого? Никогда ещё они с дедушкой не спали так долго!
Лёлишна оделась и – на кухню.
– Доброе утро, хозяюшка! – приветствовал её Эдуард Иванович, не оборачиваясь от плиты. – Как спалось? Какой сон после вчерашнего представления приснился?
– Что вы делаете?! – поразилась Лёлишна, словно не услышав вопросов.
– Готовлю завтрак. Я уже съездил на рынок. Дедушке будет манная каша, а нам с тобой…
– Ой, как нехорошо! Я первый раз проспала! Никогда…
– Потому что я перевёл стрелку будильника на десять. И – не возражать! Извольте меня слушаться.
– Слушаюсь, – Лёлишна улыбнулась. – Что нужно делать?
– Умываться. А больше ничего. Уходите отсюда, не мешайте. Мы, домашние хозяйки, не любим, если стоят у нас над душой, когда мы стоим над плитой.
Лёлишна ушла умываться, а когда вернулась в комнату, дедушка уже сидел в постели.
Лицо у него было грустное и виноватое.
– Стыдно вспомнить вчерашнее, – сказал он, – я плохо вёл себя. Феноменально плохо.
– Плохо вело себя твое здоровье, а не ты.
– Сначала – оно, потом – я. Вернее, сначала всё-таки я, потом – оно. И не надо меня утешать. Такие замечательные люди вчера из-за меня… Нет, нет, стыд и позор! Меня надо наказать. Жестоко, беспощадно.
– Ты абсолютно неправ, – сказала Лёлишна. – Виноват ты лишь в том, что без разрешения вышел погулять и играл в футбол.
– Нет, нет, я всё равно буду переживать. Долго. Мучительно.
– Вот как раз переживать тебе и нельзя. Иди лучше умойся.
– И всё равно буду переживать. Даже умытый.
– И добьёшься, что тебя положат в больницу.
– За что?! – ужаснулся дедушка.
– Чтобы лечить. Если не удаётся вылечить тебя дома, я отправлю тебя в больницу. Нельзя переживать с утра до вечера по любому поводу.
– Хорошо, – угрюмо согласился дедушка. – Я постараюсь выполнить твои указания. Но без переживаний жить ещё труднее, чем с переживаниями.
Как только сели завтракать, явился Петька.
Вид у него был помятый и растерянный.
Когда мальчишка рассказал, что его покинули родители и бабушка, все рассмеялись.
Пока все смеялись, Петька расправился со всей яичницей.
А пока смеялись над тем, как он уснул по дороге в милицию и проспал до утра, Петька доел что-то со сковородки (а что – не разобрал).
– Это всё ерунда, – сказал он. – Вот лампочки, семь штук, забыл выключить, ямку в новом столе провертел – вот это хуже. Взяли бы вы меня к себе, дядя дрессировщик!
– Зачем?
– Да хоть зачем! Не может ведь быть, чтобы я хуже мартышки оказался. Да чтоб польза от меня была, хочу! – жалобно воскликнул Петька. – А то вред один! Самому надоело!
– Ну, раз надоело, – сказал Эдуард Иванович, – значит, соображать начал. А раз соображать уже начал, значит, со временем поумнеешь. А то ведёшь себя, как грудной младенец. Ешь, спишь, делишки разные вытворяешь.
– Плюёшься, – добавил дедушка.
– Хватит тебе младенцем быть, – продолжал Эдуард Иванович.
– Грудным, – весело добавил дедушка.
– Ладно, ладно! – угрожающе проговорил Петька. – Вы меня ещё узнаете. Я таким замечательным буду, что меня когда-нибудь вывесят! Видали на Ленинской улице Доска почёта «Лучшие люди города»? Там я буду!
– Всё может быть, – сказала Лёлишна. – А на поруки тебя брать?
– А ну их, эти поруки! Сам я себе – порука.
Лёлишна с Эдуардом Ивановичем пошли мыть посуду, а Петька вышел на балкон.
– Переживаешь? – спросил, подойдя, дедушка. – Я тебе завидую. Тебе можно переживать. А мне запретили. Категорически. А это было моим любимым занятием.
– Я переживать не буду, – твёрдо ответил Петька. – Хватит. Буду себе какое-нибудь дело искать.
И тут он увидел своего отца и бабушку. Они выходили из-за угла дома.
– Папа! – не своим от радости голосом закричал Петька. – Бабушка! Я тут! Я здесь! Я к вам!
И умчался.
Такой смешной сон получился, что, проснувшись, она улыбалась.
А приснилось ей, что она укротительница. Только не львов, а…
На тумбах сидели:
СУСАННА
ВЛАДИК
ДЕДУШКА
ПЕТЬКА
БАБУШКА (младшая).
А Виктор сидел верхом на льве.
Лев встал на дыбы (вернее, на задние лапы), прыгнул к Петьке, зубами взял его за шиворот, а Сусанна бросилась на хищника…
Тут Лёлишна и проснулась.
Кто это на кухне?
Лёлишна взглянула на будильник: половина десятого!
Почему же он не прозвенел в половине восьмого? Никогда ещё они с дедушкой не спали так долго!
Лёлишна оделась и – на кухню.
– Доброе утро, хозяюшка! – приветствовал её Эдуард Иванович, не оборачиваясь от плиты. – Как спалось? Какой сон после вчерашнего представления приснился?
– Что вы делаете?! – поразилась Лёлишна, словно не услышав вопросов.
– Готовлю завтрак. Я уже съездил на рынок. Дедушке будет манная каша, а нам с тобой…
– Ой, как нехорошо! Я первый раз проспала! Никогда…
– Потому что я перевёл стрелку будильника на десять. И – не возражать! Извольте меня слушаться.
– Слушаюсь, – Лёлишна улыбнулась. – Что нужно делать?
– Умываться. А больше ничего. Уходите отсюда, не мешайте. Мы, домашние хозяйки, не любим, если стоят у нас над душой, когда мы стоим над плитой.
Лёлишна ушла умываться, а когда вернулась в комнату, дедушка уже сидел в постели.
Лицо у него было грустное и виноватое.
– Стыдно вспомнить вчерашнее, – сказал он, – я плохо вёл себя. Феноменально плохо.
– Плохо вело себя твое здоровье, а не ты.
– Сначала – оно, потом – я. Вернее, сначала всё-таки я, потом – оно. И не надо меня утешать. Такие замечательные люди вчера из-за меня… Нет, нет, стыд и позор! Меня надо наказать. Жестоко, беспощадно.
– Ты абсолютно неправ, – сказала Лёлишна. – Виноват ты лишь в том, что без разрешения вышел погулять и играл в футбол.
– Нет, нет, я всё равно буду переживать. Долго. Мучительно.
– Вот как раз переживать тебе и нельзя. Иди лучше умойся.
– И всё равно буду переживать. Даже умытый.
– И добьёшься, что тебя положат в больницу.
– За что?! – ужаснулся дедушка.
– Чтобы лечить. Если не удаётся вылечить тебя дома, я отправлю тебя в больницу. Нельзя переживать с утра до вечера по любому поводу.
– Хорошо, – угрюмо согласился дедушка. – Я постараюсь выполнить твои указания. Но без переживаний жить ещё труднее, чем с переживаниями.
Как только сели завтракать, явился Петька.
Вид у него был помятый и растерянный.
Когда мальчишка рассказал, что его покинули родители и бабушка, все рассмеялись.
Пока все смеялись, Петька расправился со всей яичницей.
А пока смеялись над тем, как он уснул по дороге в милицию и проспал до утра, Петька доел что-то со сковородки (а что – не разобрал).
– Это всё ерунда, – сказал он. – Вот лампочки, семь штук, забыл выключить, ямку в новом столе провертел – вот это хуже. Взяли бы вы меня к себе, дядя дрессировщик!
– Зачем?
– Да хоть зачем! Не может ведь быть, чтобы я хуже мартышки оказался. Да чтоб польза от меня была, хочу! – жалобно воскликнул Петька. – А то вред один! Самому надоело!
– Ну, раз надоело, – сказал Эдуард Иванович, – значит, соображать начал. А раз соображать уже начал, значит, со временем поумнеешь. А то ведёшь себя, как грудной младенец. Ешь, спишь, делишки разные вытворяешь.
– Плюёшься, – добавил дедушка.
– Хватит тебе младенцем быть, – продолжал Эдуард Иванович.
– Грудным, – весело добавил дедушка.
– Ладно, ладно! – угрожающе проговорил Петька. – Вы меня ещё узнаете. Я таким замечательным буду, что меня когда-нибудь вывесят! Видали на Ленинской улице Доска почёта «Лучшие люди города»? Там я буду!
– Всё может быть, – сказала Лёлишна. – А на поруки тебя брать?
– А ну их, эти поруки! Сам я себе – порука.
Лёлишна с Эдуардом Ивановичем пошли мыть посуду, а Петька вышел на балкон.
– Переживаешь? – спросил, подойдя, дедушка. – Я тебе завидую. Тебе можно переживать. А мне запретили. Категорически. А это было моим любимым занятием.
– Я переживать не буду, – твёрдо ответил Петька. – Хватит. Буду себе какое-нибудь дело искать.
И тут он увидел своего отца и бабушку. Они выходили из-за угла дома.
– Папа! – не своим от радости голосом закричал Петька. – Бабушка! Я тут! Я здесь! Я к вам!
И умчался.
Продолжаем нашу программу.
ПРОЩАНИЕ ЗЛОЙ ДЕВЧОНКИ СУСАННЫ КОЛЬЧИКОВОЙ с читателями!
Читайте о её последнем выступлении в нашей программе!
Пробегая от подъезда к подъезду, Петька увидел невероятную картину.
До того невероятную, что не мог не остановиться.
Ему навстречу шла Сусанна Кольчикова с небольшим чемоданчиком в руке и с авоськой – в другой.
Шла одна, опустив голову.
Одна!
– Ты куда это? – прямо-таки обалдело спросил Петька.
Сусанна подняла заплаканные глазки, всхлипнула и ответила:
– Мы больше не увидимся. Прощай навсегда.
– Прощай, конечно, – сказал Петька, – тем более что навсегда. А куда ты?
Но злая девчонка больше не сказала ни слова.
Ушла, всхлипывая тонко и жалобно.
Её отправили в пионерский лагерь, потому-то она и брела, опустив голову.
А вот почему она сама несла (сама!) чемоданчик и авоську, почему шла одна, это следует объяснить.
Вчера, прибежав из цирка без туфель и бабушки, Сусанна плюхнулась на диван и закрыла глазки.
И пронзительнейше застонала.
– ЕЩЁ ЧТО? – грозно спросил папа. – ОПЯТЬ ЧТО-НИБУДЬ?
– Где туфли? – спросила мама.
– Где бабушка? – спросила старшая бабушка.
– Она ИЗБИЛА меня, – со стоном ответила злая девчонка. – В цирке. При всех. Дала мне ЗАТРЕЩИНУ. И бросила на улице. Ой… как мне страшно ужасно…
– Довели, – мрачно заключил папа.
– Я петь больше для неё не буду, – сказала старшая бабушка. – И хрюкать не буду. И мяукать не буду. И кудкудакать не буду. И вообще я уезжаю. К брату. В Калугу.
У Сусанны было такое ощущение, словно она ехала в трамвае по знакомому-знакомому маршруту, а приехала, например, на Луну.
Сквозь полуопущенные веки злая девчонка следила за тем, что происходило вокруг, и ничего не понимала.
Ей становилось ясно: происходило что-то непонятное, невиданное, страшное.
Родители и бабушка почему-то вроде бы перестают её слушаться.
– Ну… лад-но!
Она дёрнулась всем телом, затем подёргала левой и правой ногами попеременно.
– Это мне надо дёргаться! – крикнул папа уже обычным голосом. – Это ты нас издёргала! Нас сегодня вызывали в домовой комитет! И правильно! И смеялись над нами! И правильно!
– Посмотри, она всё ещё дёргается, – прошептала мама.
– ПУСТЬ! – отрезал папа. – Не боюсь нисколько. Завтра она поедет в пионерский лагерь. Будет жить как все. Пусть попробует там дёргаться.
Тогда Сусанна стала хрипеть.
– Ей плохо, – прошептала мама.
– Пусть, – сказала старшая бабушка.
– Ни в какой пионерский лагерь я не поеду, – дрожащим голоском проговорила Сусанна. – Там для меня – смерть. Я простыну, утону, сломаю ногу или руку, отравлюсь недоброкачественно приготовленной пищей.
– Это мои слова, – грустно призналась старшая бабушка, – я отрекаюсь от них.
– Там за мной не будет надлежащего присмотра и ухода, – продолжала Сусанна. – Мне, которая привыкла к заботе, ласке, трудно будет среди сотни невоспитанных сорванцов и сорванок.
– Последнего слова я не говорила! – воскликнула мама.
– А про клещей вы забыли? – спросила Сусанна. – Пусть тот отправляет детей в пионерлагеря, кто не может обеспечить им другой, более комфортабельный вид отдыха.
– Отказываюсь от своих слов! – крикнул папа. – Поедешь в лагерь! Там тебя отучат дёргаться и мучить взрослых! Там ты сама станешь человеком!
– А мои музыкальные способности?
– Нет у тебя никаких музыкальных способностей!
Пришла младшая бабушка, с порога заявила:
– Всему есть мера. Моя бывшая внучка довела меня до того, что я дала ей ЗАТРЕЩИНУ. В цирке. При всех. До сих пор рука болит. Свои новые туфли она оставила на улице.
– А ты не могла их поднять? – крикнула Сусанна. – Тебе трудно было нагнуться, да?
– МАРШ ЗА ТУФЛЯМИ! – И папа приподнял дочь с дивана и толкнул к дверям.
– И вообще я уезжаю, – сказала младшая бабушка, – к сестре. В Воронеж. Хочу отдохнуть.
Если бы я был злой человек, я бы всему этому порадовался. Но, честно говоря, мне чуть-чуть жаль Сусанну. Не одна же она виновата, что выросла злой девчонкой.
Туфель она не нашла – утащили собаки.
Села Сусанна на диван и заплакала. Заплакала она по-настоящему, с горя.
Никто к ней не подходил.
Бабушки собирали вещи, так как решение уехать оказалось бесповоротным.
Никто не подходил к Сусанне.
Только мама несколько раз вставала, но каждый раз садилась обратно.
Утром Сусанна спросила:
– Я ведь никуда не поеду, правда?
– Поедешь, – спокойно, но твёрдо ответил папа, – в пионерский лагерь «Рассвет».
– Кто проводит меня?
Папа ответил тем же тоном:
– Дорогу ты знаешь. Возьми вещи и иди. Счастливо тебе отдохнуть.
О том, как жилось ей в пионерском лагере, догадайтесь сами.
До того невероятную, что не мог не остановиться.
Ему навстречу шла Сусанна Кольчикова с небольшим чемоданчиком в руке и с авоськой – в другой.
Шла одна, опустив голову.
Одна!
– Ты куда это? – прямо-таки обалдело спросил Петька.
Сусанна подняла заплаканные глазки, всхлипнула и ответила:
– Мы больше не увидимся. Прощай навсегда.
– Прощай, конечно, – сказал Петька, – тем более что навсегда. А куда ты?
Но злая девчонка больше не сказала ни слова.
Ушла, всхлипывая тонко и жалобно.
Её отправили в пионерский лагерь, потому-то она и брела, опустив голову.
А вот почему она сама несла (сама!) чемоданчик и авоську, почему шла одна, это следует объяснить.
Вчера, прибежав из цирка без туфель и бабушки, Сусанна плюхнулась на диван и закрыла глазки.
И пронзительнейше застонала.
– ЕЩЁ ЧТО? – грозно спросил папа. – ОПЯТЬ ЧТО-НИБУДЬ?
– Где туфли? – спросила мама.
– Где бабушка? – спросила старшая бабушка.
– Она ИЗБИЛА меня, – со стоном ответила злая девчонка. – В цирке. При всех. Дала мне ЗАТРЕЩИНУ. И бросила на улице. Ой… как мне страшно ужасно…
– Довели, – мрачно заключил папа.
– Я петь больше для неё не буду, – сказала старшая бабушка. – И хрюкать не буду. И мяукать не буду. И кудкудакать не буду. И вообще я уезжаю. К брату. В Калугу.
У Сусанны было такое ощущение, словно она ехала в трамвае по знакомому-знакомому маршруту, а приехала, например, на Луну.
Сквозь полуопущенные веки злая девчонка следила за тем, что происходило вокруг, и ничего не понимала.
Ей становилось ясно: происходило что-то непонятное, невиданное, страшное.
Родители и бабушка почему-то вроде бы перестают её слушаться.
– Ну… лад-но!
Она дёрнулась всем телом, затем подёргала левой и правой ногами попеременно.
– Это мне надо дёргаться! – крикнул папа уже обычным голосом. – Это ты нас издёргала! Нас сегодня вызывали в домовой комитет! И правильно! И смеялись над нами! И правильно!
– Посмотри, она всё ещё дёргается, – прошептала мама.
– ПУСТЬ! – отрезал папа. – Не боюсь нисколько. Завтра она поедет в пионерский лагерь. Будет жить как все. Пусть попробует там дёргаться.
Тогда Сусанна стала хрипеть.
– Ей плохо, – прошептала мама.
– Пусть, – сказала старшая бабушка.
– Ни в какой пионерский лагерь я не поеду, – дрожащим голоском проговорила Сусанна. – Там для меня – смерть. Я простыну, утону, сломаю ногу или руку, отравлюсь недоброкачественно приготовленной пищей.
– Это мои слова, – грустно призналась старшая бабушка, – я отрекаюсь от них.
– Там за мной не будет надлежащего присмотра и ухода, – продолжала Сусанна. – Мне, которая привыкла к заботе, ласке, трудно будет среди сотни невоспитанных сорванцов и сорванок.
– Последнего слова я не говорила! – воскликнула мама.
– А про клещей вы забыли? – спросила Сусанна. – Пусть тот отправляет детей в пионерлагеря, кто не может обеспечить им другой, более комфортабельный вид отдыха.
– Отказываюсь от своих слов! – крикнул папа. – Поедешь в лагерь! Там тебя отучат дёргаться и мучить взрослых! Там ты сама станешь человеком!
– А мои музыкальные способности?
– Нет у тебя никаких музыкальных способностей!
Пришла младшая бабушка, с порога заявила:
– Всему есть мера. Моя бывшая внучка довела меня до того, что я дала ей ЗАТРЕЩИНУ. В цирке. При всех. До сих пор рука болит. Свои новые туфли она оставила на улице.
– А ты не могла их поднять? – крикнула Сусанна. – Тебе трудно было нагнуться, да?
– МАРШ ЗА ТУФЛЯМИ! – И папа приподнял дочь с дивана и толкнул к дверям.
– И вообще я уезжаю, – сказала младшая бабушка, – к сестре. В Воронеж. Хочу отдохнуть.
Если бы я был злой человек, я бы всему этому порадовался. Но, честно говоря, мне чуть-чуть жаль Сусанну. Не одна же она виновата, что выросла злой девчонкой.
Туфель она не нашла – утащили собаки.
Села Сусанна на диван и заплакала. Заплакала она по-настоящему, с горя.
Никто к ней не подходил.
Бабушки собирали вещи, так как решение уехать оказалось бесповоротным.
Никто не подходил к Сусанне.
Только мама несколько раз вставала, но каждый раз садилась обратно.
Утром Сусанна спросила:
– Я ведь никуда не поеду, правда?
– Поедешь, – спокойно, но твёрдо ответил папа, – в пионерский лагерь «Рассвет».
– Кто проводит меня?
Папа ответил тем же тоном:
– Дорогу ты знаешь. Возьми вещи и иди. Счастливо тебе отдохнуть.
О том, как жилось ей в пионерском лагере, догадайтесь сами.
Представление продолжается.
Выступают тигренок Чип, мартыш Хлоп-Хлоп и домоуправляющий —
ГРОЗНЫЙ ТОВАРИЩ СУРКОВ
В домоуправление, где сидел грозный товарищ Сурков, которого все боялись, вместе с Лёлишной пошёл Эдуард Иванович, сказав:
– Сначала заглянем в цирк, возьмём с собой помощников.
Помощниками оказались Чип и Хлоп-Хлоп. Как они обрадовались, увидев хозяина!
Мартыш даже полез целоваться, но Эдуард Иванович отвернулся. Хлоп-Хлоп обиженно пискнул, но чмокнул-таки его в щёку.
А Чип тёрся о ноги хозяина и урчал-урчал-мурлыкал.
– Вот что, друзья, – сказал Эдуард Иванович. – На вашу долю выпала ответственная задача. Надо помочь Лёлишне и её дедушке обменять квартиру. Несколько раз она обращалась в райжилуправление, оттуда заявление переслали в домоуправление к грозному товарищу Суркову, которого все боятся. Грозный товарищ Сурков говорит: не имеем возможности, но постараемся. На самом же деле он имеет возможность, но не старается. Наша задача заключается в том, чтобы заставить товарища Суркова перестать быть грозным и быстрее помочь Лёлишне. Ясно? Вопросов нет? В путь!
Лёлишна вела Чипа на поводке, а Хлоп-Хлоп устроился на руках у хозяина.
Сами понимаете, что за ними увязалась целая толпа мальчишек, которым Хлоп-Хлоп показывал язык, кулак и корчил рожицы.
И мальчишки показывали ему язык и строили рожицы, но кулаками не махали.
Вот такой толпой и явились к домоуправлению.
Служащие этой важной конторы всполошились.
А когда в комнату к ним втопал, скаля зубы, Чип, служащие (а это были женщины) вскочили из-за своих столов и спрятались за самый большой стол, за которым сидел сам грозный товарищ Сурков.
Надо сказать, что когда-то, не очень-то уж и давно, грозный товарищ Сурков был не маленьким начальником, но очень плохим человеком. Стал он из-за этого начальником поменьше, а каким он стал человеком, судите сами. Пора вам во всём этом уже самим разбираться.
Внешне в нём ничего грозного не было. Невысокого роста, с лохматой шевелюрой, с недобрым взглядом чёрных глаз, он, чтобы выглядеть выше ростом, носил шляпу.
Её он не имел обыкновения снимать даже в конторе.
Увидев тигрёнка, Эдуарда Ивановича, Хлоп-Хлопа и Лёлишну, товарищ Сурков спросил:
– Как прикажете это понимать? Адреса зверинца не знаете?
– Здравствуйте, – сказал Эдуард Иванович.
А мартыш молниеносно прыжком соскочил на стол, сорвал с управляющего шляпу, возмущённо погрозил ему пальцем, сам себе поаплодировал и снова влез на плечо к своему хозяину.
Товарищ Сурков на приветствие не ответил и, стараясь выглядеть невозмутимым, спросил:
– Охлопкова, где тигра взяла? Зачем сюда появилась? Почему без намордника? Мартышке кто тут скакать разрешил? – И платком вытер крупные капли пота на носу.
– Я насчёт заявления, – сказала Лёлишна. – Дедушке тяжело подниматься… врач сказал… тигрёнок из цирка… вы обещали… дедушка…
– Сначала заглянем в цирк, возьмём с собой помощников.
Помощниками оказались Чип и Хлоп-Хлоп. Как они обрадовались, увидев хозяина!
Мартыш даже полез целоваться, но Эдуард Иванович отвернулся. Хлоп-Хлоп обиженно пискнул, но чмокнул-таки его в щёку.
А Чип тёрся о ноги хозяина и урчал-урчал-мурлыкал.
– Вот что, друзья, – сказал Эдуард Иванович. – На вашу долю выпала ответственная задача. Надо помочь Лёлишне и её дедушке обменять квартиру. Несколько раз она обращалась в райжилуправление, оттуда заявление переслали в домоуправление к грозному товарищу Суркову, которого все боятся. Грозный товарищ Сурков говорит: не имеем возможности, но постараемся. На самом же деле он имеет возможность, но не старается. Наша задача заключается в том, чтобы заставить товарища Суркова перестать быть грозным и быстрее помочь Лёлишне. Ясно? Вопросов нет? В путь!
Лёлишна вела Чипа на поводке, а Хлоп-Хлоп устроился на руках у хозяина.
Сами понимаете, что за ними увязалась целая толпа мальчишек, которым Хлоп-Хлоп показывал язык, кулак и корчил рожицы.
И мальчишки показывали ему язык и строили рожицы, но кулаками не махали.
Вот такой толпой и явились к домоуправлению.
Служащие этой важной конторы всполошились.
А когда в комнату к ним втопал, скаля зубы, Чип, служащие (а это были женщины) вскочили из-за своих столов и спрятались за самый большой стол, за которым сидел сам грозный товарищ Сурков.
Надо сказать, что когда-то, не очень-то уж и давно, грозный товарищ Сурков был не маленьким начальником, но очень плохим человеком. Стал он из-за этого начальником поменьше, а каким он стал человеком, судите сами. Пора вам во всём этом уже самим разбираться.
Внешне в нём ничего грозного не было. Невысокого роста, с лохматой шевелюрой, с недобрым взглядом чёрных глаз, он, чтобы выглядеть выше ростом, носил шляпу.
Её он не имел обыкновения снимать даже в конторе.
Увидев тигрёнка, Эдуарда Ивановича, Хлоп-Хлопа и Лёлишну, товарищ Сурков спросил:
– Как прикажете это понимать? Адреса зверинца не знаете?
– Здравствуйте, – сказал Эдуард Иванович.
А мартыш молниеносно прыжком соскочил на стол, сорвал с управляющего шляпу, возмущённо погрозил ему пальцем, сам себе поаплодировал и снова влез на плечо к своему хозяину.
Товарищ Сурков на приветствие не ответил и, стараясь выглядеть невозмутимым, спросил:
– Охлопкова, где тигра взяла? Зачем сюда появилась? Почему без намордника? Мартышке кто тут скакать разрешил? – И платком вытер крупные капли пота на носу.
– Я насчёт заявления, – сказала Лёлишна. – Дедушке тяжело подниматься… врач сказал… тигрёнок из цирка… вы обещали… дедушка…